Память длиною в жизнь

Н. Старкова

За город наш я спокойна и горда! Он с достоинством шагнет в XXI век! Ему есть что сказать и показать! За короткий период времени перемены невероятные. Я иду по улицам города, смотрю на многоэтажки, а мысленно улетаю к далеким берегам моего босоногого детства, когда после окончания седьмого класса я приехала в Ханты-Мансийск учиться в медицинское училище, да так и осталась здесь навечно. В те далекие 50-е, в парке, напротив старенького Дома культуры, была танцплощадка; дощатая, вечно ремонтируемая, подколачиваемая гвоздями. Как мы ее любили! Помню, сдавали госы, клялись, что нам не до танцев, но к вечеру, заслышав зазывные звуки духового оркестра, бежали хотя бы на один танец, на одно мгновение…

А денег, как всегда, не было. Со стороны бывшего здания окрисполкома в заборе горсада — дырка, которая тщательно маскировалась. Мы по очереди незаметно пролезали через нее.

Во все времена мы любили свой город. Здесь прошла юность комсомольская. В стареньком Доме культуры проходили конференции, вечера, активы, игры в “почту». Старожилы должны помнить, как в старом кинотеатре в пятидесятые годы в фойе играл цыганский ансамбль. В начале пятидесятых в городе было неспокойно, тревожно — молодежь всех училищ вступила в БСМ (бригады содействия милиции). Мы, девчонки, дежурили группами. Конечно, от нас не ахти какая помощь. Охраняли Госбанк, кинотеатр, магазины. Это была романтика.

В 1954 г. мы ездили в Кондинский район на уборочную. Наша небольшая группа в 12 человек как-то сама собой определилась, и мы выбрали последний пункт — шестой поселок. На чем только не добирались… И на телегах, и пешком. Я благодарна этому району, поскольку познала, что такое хлебоуборочная и какова истинная цена хлебушку насущному.

Позже ездили в Елизарово и в Карымкары. В те годы мы не задумывались над тем, правильно ли мы живем, каков наш общественный строй и что нас ждет впереди. Мы ничего не боялись, нам все было по плечу. После выпускного вечера в училище всю ночь гуляли в лесу, пели песни и мечтали, мечтали, мечтали…

В декабре я шла по центральной площади и вдруг увидела чум и оленью упряжку с каюром. Что-то всколыхнулось в памяти далекое, теплое. Я живо представила себя снова в тундре, где работала после окончания медучилища. Мы прилетели с подружкой — акушеркой Ритой Хрушковой на самолете в тундровый поселок Нумто в августе 1957 года. Мне — 18, ей — 20 лет. Самолет сел на озеро, и огромный неводник доставил нас на берег. Все население поселка —на берегу, вместе с председателем В.И. Каксиным. А самолет уже исчез. Напряженно всматривались, ловили взглядом тоненькую “ниточку” — последнюю связующую с большой землей, и лили слезы. Для меня здесь все было необычно: национальная одежда, говор, имена, а главное — тундра, бесконечная тундра!

Теперь, на склоне лет, я часто говорю: “Судьба подарила нам великое счастье — жить, работать и общаться с мужественным, сильным, трудолюбивым народом—ханты и ненцы”. Я называю этот период моим главным университетом. В училище меня влекло к хирургии. Здесь мои глупые детские мечты воплотились. Хирургия постоянно “подбрасывала” нам разные “штучки”: прободное ранение роговицы глаза, ожог ладоней кислотой, полное приращение “последа” (плаценты) — на мой взгляд, это хирургия, манипуляция; а сколько раз приходилось зашивать раны. Что поразительно — нам везло!

Мы как-то быстро прижились. Нам нравилось, что называли нас лекаристками или Ай-дохтур — маленький доктор. С чего мы начали? Привели в порядок медпункт. Испытывали едва ли не все лекарства на себе. Много позже я оценивала это критически. А тогда мы действовали безрассудно. Весной и осенью ходила в тундру по чумам. Собираясь в путь-дорогу, натягивала на себя нюкивейчики и с минуту-другую крутилась перед зеркалом, изображая пляску зверя. Учаки — моя санитарочка — хохотала. А потом подходила и поправляла мои движения. Выхожу из дома и иду вдоль озера. Здесь неподалеку на берегу стоит чум Пяк Тельку. Его лес благоухает ароматом кедрача. Тельку — мастер по лодкам и мордушки плетет. В его “резиденции» так уютно, красиво, гостеприимно. Любой путник может войти в чум, и его обязательно угостят чаем. Такой уж обычай у этого народа. Обогнув немного озеро, беру курс на чум Пяк Копуси. Передо мной простирается безбрежная, чистейшая (можно сказать — первозданная), вся цветущая, головокружительно пьянящая багульником, тундра. А я в своих легких, мягких нюкивеях прыгаю с кочки на кочку, словно пританцовываю. Кто тот мастер, что придумал такую универсальную обувку для тундры? Лучше не придумать. Стоит оступиться и нюки мгновенно впитывают в себя воду, но не пройдет и 5-6 секунд, как они уже сухие, словно и не было в них воды. До чума Копуси еще шагать и шагать… А мне кажется, что я уже “слышу» запах юколы — вяленой рыбы. Копуся рыбачит и изумительно готовит рыбу. В километрах двух-трех от его чума стоят еще два — мне нужно осмотреть детей.

Тяжелой была осень 1958 года. Озеро долго не промерзало и не таяло. Обозы не ходили. В магазине иссякали запасы продуктов. У нас в медпункте были огромная бутыль с рыбьим жиром и запас порошковой глюкозы. Почти каждое утро я приходила на молочную ферму, и мы с дояркой Вылла Эхе колдовали, как распределять молоко детям и взрослым. Рыбий жир и глюкозу раздавали самым нуждающимся. Одна беда не приходит. Заболела девочка лет 13-ти Дуняша Айваседа — классический случай цинги. А цинга в те годы считалась ликвидированной. Прилетел самолет с продуктами, но сесть не смог, а сброшенные ящики с продуктами уходили под лед. А когда летели коробки с сушкой, сахаром, печеньем — упаковки разрывались, сушка и сахар (рафинад) разлетались по озеру. Цингу было нечем лечить. Почти 10 дней девочка находилась в критическом состоянии: лицо заплывшее, глаза не открываются, во рту сплошное месиво. Единственное средство у нас — настой хвои. И, чудо! В один из дней мы увидели на лице слабое подобие улыбки. Мы не могли сдержать своих слез. Кризис миновал. Мы с Ритой были в этот момент самыми счастливыми. Дуняша пошла на поправку. Позже над нами подшучивали, мол, весь поселок пропах хвоей. А я отмахивалась: это же благотворный лесной запах.

Но… над поселком нависла еще одна беда. Кончались запасы керосина. Хорошо, что в ближайшее время не намечалось родов, но ведь могли привезти роженицу из любой оленеводческой бригады.

В апреле 1959 года я уехала в оленеводческие бригады на десять месяцев. С бригадой Алексея Ерныхова наше очередное каслание пришлось на момент созревания морошки. Какая красотища! Вся тундра усыпана маленькими красновато-оранжевыми звездочками. И растут они каждая сама по себе — горделиво и царственно. Упряжки чуть притормаживают, мы с детьми соскакиваем с нарт и бегом за ягодой. Времени отведено мало, при каслании много работ-хлопот. Нужно определиться с местом стойбища, собрать и поставить чум, да не один, а два или три. Чтобы была речка неподалеку, дрова…

Помню, как развелось много волков, они стали настоящим бедствием. Устроили облаву. Трупы волков привезли в поселок и уложили в заброшенной избушке. Люди преклонного возраста были недовольны, говорили, что теперь покоя не будет от волков, станут ходить и выть ночами. И в самом деле ночью мы слышали вой. А на следующий день дети, выскочившие на улицу, увидели, как небольшая стая волков идет по озеру средь бела дня, прямо на виду у поселка. Среди них два маленьких волчонка. Через день убитых волков увезли, и стало тихо.

Был тревожный период, когда стоял вопрос объединения Казымского совхоза, это грозило переселением семей местного населения в другие поселки. Недосказанность, какая-то напряженность витали вокруг. Ждали собрания. Клуб был переполнен. Кто-то “за кулисами» поговаривал: как бы не вспыхнуло еще одно восстание. В воздухе повисла зловещая тишина — такова была реакция на первое заявление о назревшей необходимости объединиться. Но мало-помалу атмосфера враждебности смягчилась, и в итоге пришли к выводу, что из поселка можно и не уезжать.

Мы, молодежь, долгое время вынашивали идею — устроить субботник по выкорчевыванию пней в поселке. Пни эти, как бельмо на глазу. Решили взрослых особо не трогать (у всех свои дела), но очень удивились, когда буквально все население “высыпало» на субботник. Даже самый старый житель Нумто Пяк Вылка вышел. Поселок изменил облик.

Я приехала в Ханты-Мансийск из Нумто осенью 1960 года. Время от времени достаю нумтовские фотографии и начинаю те годы проживать заново. Долгое время я была еще там. Ночами на стук или шорох вскакивала и бежала к двери: оленеводы приехали!

После длинного отпуска пришла в противотуберкулезный диспансер всего на один месячишко, но этот месяц растянулся на долгие-долгие годы моей трудовой жизни. Много лет я проработала в детском отделении с замечательными докторами и коллегами-медсестрами. После Нумто ничего не боялась. Противогриппозные кампании, массовые прививочные кампании, сенокосы за рекой (жили в палатках)…

Мне говорили врачи: “Надо менять климат, на юг ехать». А я и не помышляла об этом. Разве бы смогла уехать из Ханты-Мансийска! Помню, на курорте в Анапе я встретила знакомую — она уехала из Ханты-Мансийска в начале 70-х. Я спросила ее, не жалеет ли она, что покинула родные места. Услышала в ответ: “Ничуть не жалею, что там делать? Только и видишь почти весь год — один снег”. Меня это оскорбило. Снег в нашем городе красивый, мягкий, пушистый, сверкающий, ну просто — сказка! Да и сам город теперь, сказочный! Как-то копалась в своих бумагах и наткнулась на газету “Ленинская правда” от 15 марта 1990 года. В ней интервью с А. Филипенко под заголовком “Я верю — город будет!” Вот они слова, воплощающиеся в дела настоящие.

Так уж устроен человек, что на определенных этапах он останавливается, оглядываясь назад и оценивая свою жизнь. Я “копалась» в своей биографии, чтобы наскрести “компромат» на себя, но придраться не к чему. Я безумно влюблена в профессию свою, а посему на меня ни один больной не мог бы пожаловаться. Для меня самым авторитетным контингентом были, пожалуй, — тяжелые больные, время которых сочтено.

Деревьев садила много и в разных местах. Сына воспитала, вырастила. Вот дом не построила, не умею. Но зато получила квартиру, благодаря добрым людям. Время неумолимо мчится вперед. Двадцать первый век уже у порога! Что он сулит?

«Новости Югры», 26 декабря 2000 года