Воспоминания бывшего начальника уголовного розыска Ханты-Мансийска майор милиции в отставке Николая Михайловича Костина, записанные Людмилой Лосевой
…Я начал работу в органах внутренних дел в марте 1964 года. Меня, молодого, неопытного, направили под начало Вениамина Трофимовича Конева, в то время работавшего начальником Ханты-Мансийского медвытрезвителя. Я считаю, что мне очень повезло с моим первым наставником. Вениамин Трофимович был терпеливым учителем, добрым и мудрым. Именно от него я усвоил и перенял в своей дальнейшей работе, что в вопросах, касающихся жизни любого человека, не бывает мелочей, и что каждого человека надо уметь выслушать, прежде чем принимать решение, которое для него очень важно именно в данный момент.
Я горжусь тем, что молодые «опера», начинавшие работу под моим началом, стали руководящими работниками в нашей многотрудной и сложной профессии. Все они уже вышли в отставку, а я до сих пор их помню молодыми, сильными, уверенными в своих возможностях, готовыми на любые испытания для выполнения своего служебного долга. А испытаний было немало.
Я с семьей жил тогда в «деревяшке» по ул. Мира. Наша квартира состояла из одной большой комнаты, в которой была большая русская печь. Я перегородил комнату досками, и у нас получилась прихожая с кухней, большая комната, а жена, Галина Самсоновна, впрочем, тогда – просто Галя, сумела занавесками выгородить небольшую детскую, в которой помещались две кроватки – дочери и сына. У жены было замечательное качество – из самых незначительных мелочей она могла создать уют и комфорт, а ее умение готовить делало наш быт привлекательным не только для меня, но и для наших многочисленных друзей.
Фундамента в нашем жилище, как и во всем одноэтажном «бараке», не было, пол был холодным, огромное окно промерзало, и мой маленький сын Игорь в самые холода ходил дома в шубке и валеночках, мы топили почти беспрерывно большую русскую печь, таская дрова из громадной поленницы во дворе – весь двор тогда был заставлен этими поленницами.
Но мне ли было бояться этих трудностей?! Мне, выросшему в развалюхах села Островное Покурского сельсовета, где я мальчишкой вместе с матерью спал на многоярусных нарах. Кроме того, наша квартира находилась в нескольких метрах от отдела милиции, и поначалу бывало так, что я забегал домой, чтобы наскоро перехватить приготовленный женой обед, вздремнуть пару часов и снова бежать на работу.
Жена никогда не попрекала меня за мои бесконечные бдения, не устраивала мне истерик, а спокойно несла свой крест: работала сама, водила детей в садик, готовила, стирала, гладила – в семье у меня всегда был порядок. Впрочем, в свободное время, если оно выдавалось, мы ходили в кино, участвовали в художественной самодеятельности, бегали на танцы. Кроме того, я еще и заочно учился — сначала в машиностроительном техникуме, который я закончил в 1969 году, а потом – в Омской высшей школе милиции.
Отдел наш – старое деревянное здание постройки 30-х годов — был холодный, и, как и все дома вокруг, отапливался дровами. В обязанности ответственного дежурного по отделу во время его дежурных суток входило и обеспечение теплом отдела милиции и КПЗ (камеры предварительного заключения). Помощник дежурного по отделу выводил из камеры «указника», т.е. гражданина, отбывавшего наказание «сутки» — за мелкое хулиганство по указу от 26 июля 1966 г. «Хулиганы-тунеядцы-алкоголики» таскали дрова из громадных поленниц и топили многочисленные печи, но все равно в самые холодные дни приходилось сидеть в шубах, унтах и валенках. Зимы, не в пример нынешним, были холодные.
Впрочем, бегать приходилось больше, чем сидеть. Чем дольше я работал, тем больше людей приходило ко мне со своими проблемами. Для кого-то, наверное, кажется, какие уголовно-правовые дела могли быть в том маленьком одноэтажном деревянном Ханты-Мансийске? Между тем, их было немало. Причинение вреда здоровью, кражи личного и государственного имущества – последним, конечно, уделялось особенное внимание.
Кражи — этот вид преступлений больше всего досаждал летом, когда у граждан воровали лодочные моторы и лодки, велосипеды и мотоциклы, воровали продукты из ларьков подростки. Все это снижало уровень раскрываемости преступлений, а чтобы его повысить, приходилось бегать по городу, как говорится, с высунутым языком.
А побои и увечья, наносимые пьяными мужьями, а драки меж ду пьяными посетителями злачных мест? Вышеупомянутый Указ Президиума Верховного Совета СССР действовал неумолимо, а принцип неотвратимости наказания за совершенное хулиганство спас жизнь и сохранил здоровье многим гражданам Советского Союза. Санкция за хулиганство с применением оружия была семь лет, за квалифицированное хулиганство – пять, таким образом, гражданин, нарушивший закон, надолго выбывал из поля деятельности органов. Потому-то сейчас и убийств так много, что ответственности за хулиганство не существует, а статья 213 УК практически не действует.
В 1969 году меня назначили начальником уголовного розыска, и работы мне добавилось. Впрочем, к этому времени у меня появились негласные помощники, да и люди в определенных кругах, хорошо узнавшие меня, доверяли мне свои секреты. Я не жалел времени на это общение и никогда не уклонялся от разговора с человеком, если у него был непритязательный внешний вид и неприятный запах. Иммунитет к чистоплюйству выработал я благодаря общению с Вениамином Трофимовичем Чукоминым. Некоторые из таких персонажей обращались ко мне неоднократно.
Одной из таких постоянных посетительниц была Нина Чагорова, владелица полуразвалившегося дома по Чапаевскому переулку в Самарово. Надо заметить, что место это само по себе было жутковатым — в стороне от какого-либо освещения, малолюдное, да еще и посещаемое всякими темными личностями, от вышедших из «поля» геодезических рабочих, в народе называемых «топиками» (от слова «топать»), до незнающих куда приткнуться после освобождения из мест лишения граждан.
Летом 1971 года, придя на работу, среди своих посетителей я в очередной раз увидел свою «подругу». Разобравшись с нуждающимися в моей помощи, я пригласил терпеливо дожидавшуюся своей очереди Чагорову в свой кабинет, и, просматривая поступившие мне заявления, вполуха слушал очередные жалобы Нины на соседей, на «доставших» ее знакомцев. Я уже намеревался было дать ей очередной «полезный» совет, как вдруг что-то заставило меня насторожиться и уловить в бесконечном ее нытье какие-то вызывающие тревогу обстоятельства.
А Чагорова продолжала: «Нет моей Мурки день, нету другой, я уж переживать начала, думаю, кончили «эти» мою Мурку, ты ведь знаешь их подлые души, Николай Михайлович…».
«И пошла я искать, Николай Михайлович свою Мурочку, а нашла в лесу только косточки, посмотрела, посмотрела, да только вроде бы как косточки-то и не Муркины, ты бы уж посмотрел, Николай Михайлович, а? Знаю я, ты ведь такой умный, разберешься чай» и т.д. и т.п.
Я решил посмотреть на таинственные «косточки», вызвал дежурную машину и вместе с Чагоровой поехал осматривать то ли Муркины, то ли неизвестно чьи останки…
Если бы не указания заявительницы, а теперь официально она называлась именно так, ни я, никто другой не обратил бы внимания на небольшую кучку пожелтевших листьев и полегшей от прохладных осенних ночей травы.
Когда я слегка разгреб траву, моим глазам предстали действительно кости, конечно, не кошачьи. Это были явно человеческие останки черепа, позвоночника, больших берцовых костей, разбросанные в беспорядке под опавшими листьями и травой. Мягкие ткани полностью отсутствовали, пустые глазницы трупа равнодушно взирали на окружающий мир. Я даже не понял, кто передо мной – мужчина или женщина. Человеческие останки пролежали явно не один месяц, а то и год.
Строго настрого наказав Чагоровой ничего не трогать, я поехал в отдел. Она покорно кивнула и устроилась неподалеку, на поваленном и полусгнившем дереве, а я покатил в отдел. Доложив по начальству о случившемся, через насколько возможно короткое время я вернулся к находке со следователем прокуратуры Сергеем Васильевичем Хуланховым, судебно-медицинским экспертом Валерием Петровичем Микуровым, экспертом-криминалистом Илларионом Александровичем Шлыковым и двумя понятыми.
Чагорова сидела на том же месте и продолжала сокрушаться о превратностях судьбы бедной Мурки. Мы разгребли листья, и в траве стали отыскивать как будто специально разбросанные кости, высушенные солнцем, промытые дождями и вешними водами. По отдельным пакетам мы раскладывали крупные и мелкие кости, фаланги пальцев. По отыскавшимся здесь же длинным волосам мы предположили, что перед нами женские останки. Волосы мы также положили в отдельный пакет. После составления протокола осмотра места происшествия, дав его подписать понятым, сложили все пакеты в машину и поехали к месту своего постоянного пребывания: Сергей Васильевич – в прокуратуру, Микуров вместе с мешками в морг, а я со Шлыковым – в Ханты-Мансийский ГРОВД.
С этого момента начался многодневный марафон.
Преступления, совершенные в условиях неочевидности, всегда представляют определенную сложность. Забываются детали преступления, теряются улики, у преступника появляется множество возможностей уйти от наказания за совершенное преступление. Здесь же дело осложнялось еще и тем, что никто не знал личности потерпевшей. Вдобавок Валерий Петрович «порадовал» нас тем, что человеческие останки пролежали не менее года.
В первую очередь, мы просмотрели розыскные дела о пропавших гражданах, но это нам ничего не дало, заявлений о пропаже женщин не поступало.
Оставалась последняя надежда – Нина Чагорова. Конечно, полностью положиться на ее воспоминания и впечатления, учитывая ее заболевание, было невозможно, но иного выхода не было. После многочасовых разговоров, в ходе которых она заявляла об исчезновении то одной, то другой своей подруги, которые после проверки оказывались живыми, но, правда, не совсем здоровыми в результате постоянного пьянства.
Она вспомнила, что вроде бы исчезла еще одна ее подруга по фамилии Алексеева. К этому моменту я уже окончательно утратил представление о реальности происходящего и уже не сомневался, что очередная «пропажа», опухшая от пьянства, будет соображать, зачем же ее обеспокоила милиция?
Однако Алексееву мы отыскать не могли. Правда, какая-то светлая мысль пробилась на свет из темного лабиринта мозга Чагоровой, и она припомнила даже, где она жила. Мы со Скоржинским поехали по указанному адресу. Действительно, в домовой книге квартирных хозяев была прописана некая Алексеева, но она не появлялась у хозяев уже около двух лет, и где она находится, хозяева не знали.
В паспортном столе мы изъяли форму №1, последний паспорт Алексеева получала в Ханты-Мансийске, и Илларион Александрович Шлыков моментом сделал ксерокопию паспорта, так быстро, что начальник паспортного стола Юлия Георгиевна Самоловова даже не успела сделать нам выговор по тогдашней своей привычке.
Теперь дело пошло быстрее. Путем опроса многочисленных друзей или, вернее, собутыльников Чагоровой удалось установить, что у Алексеевой был роман с одним из «топиков», составили словесный портрет. В Назымской экспедиции установили личность подозреваемого, но там меня постигло новое разочарование – указанный гражданин отбывал наказание в местах лишения свободы, как оказалось впоследствии, за грабеж.
В то время существовал определенный порядок перемещения осужденных к лишению свободы лиц. После вынесения приговора все осужденные перевозились в Тюмень и находились в изоляторе до вступления приговора в законную силу и лишь потом перемещались к месту своего относительно постоянного места жительства, причем местом отбывания наказания могло быть учреждение, находящееся в любой точке Советского Союза, соблюдался лишь вид режима, определенный судом. И только после водворения осужденного к месту отбывания наказания сведения о нем направлялись в ГИЦ (Государственный информационный центр) МВД СССР.
Сведений на подозреваемого не оказалось.
Скоржинский, получив данные обо всех местах учреждений строгого режима, а именно такой вид был определен осужденному за совершенное им преступление, засел за телефон.
Вспомните, какая связь была в семидесятых годах? Автоматики, за редким исключением, не было. Практически целый день надо было сидеть у телефона, ожидая, когда зазвонит короткими и частыми гудками телефон, и телеграфистка привычно сухо спросит: «Пермь вызывали?». Так прошел месяц.
Наконец, поиски увенчались успехом, и искомый гражданин обнаружился в Харпе Тюменской области. Ямало-Ненецкий национальный округ, также как и Ханты-Мансийский, входил в состав Тюменской области, и после получения санкции прокурора Тюменской области на этапирование подозреваемого наш конвой отправился на самый-самый крайний север.
И вот, наконец, первая встреча с предполагаемым «противником». Первый допрос абсолютно безрезультатный – знать никакой Алексеевой не знает, ведать не ведает. Мы со Скоржинским постепенно «вводили» его в курс дела: говорили, что нам известно о его «дружбе» с потерпевшей Алексеевой, о его ревности, об ее исчезновении после того, как он отбыл в партию. Все было тщетно. Подозреваемого приводили из КПЗ, допрашивали, и… опять отводили.
В очередной раз меня навестила Чагорова. Бывший друг Алексеевой сидел на стуле и безучастно смотрел в окно. Поздоровавшись, Чагорова тоже села. Я обратился к ней.
— Вот ты говоришь, — сказал я ей, — что у Алексеевой-то любовь с ним была, я кивнул на подозреваемого, а он говорит, не было. Вообще никакой Алексеевой он не знает. Выходит, подвела ты меня.
Чагорова заволновалась.
— А помнишь, — заговорила она, — как она летом хотела уйти, а ты ее не отпускал, а она пошла, а ты ее поймал и стал бить. А она закричала, а ты совсем озверел, повалил ее на пол, а потом стал пинать…
Подозреваемый заволновался: «Да когда это было–то? Что ты врешь-то все, дура!»…
То ли Чагоровой не понравилось оскорбительное замечание о ее умственных способностях, то ли наглость, с которой держался подозреваемый, но ее, наконец, прорвало.
Теперь Чагорова обращалась ко мне. «Алексееву больше я не видела, Николай Михайлович. Но потом стал в доме какой-то странный запах, так пахло, так пахло, что жить уже стало невозможно. Он же (новый кивок в сторону подозреваемого) все жил у меня и никуда не уходил. Потом он стащил с чердака какой- то мешок, и ушел, и запах потом пропал. А Алексеева так и не нашлась».
И вдруг сидевший напротив меня «молчальник» заговорил. «Пиши, начальник, — сказал он. — Я убил. Не хотел я ее убивать, да узнал, что пока я в поле был, она с другим связалась. Я стал ее расспрашивать, ну, она и призналась. Я стал ее бить. Она вначале кричала, а потом замолкла. Я пошел спать. Утром проснулся, пошел посмотреть, куда Надежда делась (впервые он назвал Алексееву по имени), а она уже похолодела, да вся синяя. Я и отнес ее на чердак. Лето было, жарко, запах пошел. Она вот (кивок в сторону Чагоровой) что-то подозревать стала. Ночью я переложил труп в мешок, вынес в лес, из мешка вытряхнул, мешок выбросил, труп засыпал землей и листьями. Кому она была нужна? Да вот, нашел кто-то».
Так было раскрыто убийство многолетней давности.
Окончание следует…
