А. Конугуров
Владимира Жукова вызвал начальник сейсмопартии. Высокий, широкоплечий, в промасленной телогрейке, ватных брюках и стоптанных валенках, шофер, не спеша, вошел в комнатушку.
Начальник глуховатым, простуженным голосом объяснил задание:
— Кроме тебя в такую непогоду никто до партии Косова не доберется. А дело очень срочное: надо забросить приборы и продукты. К тому же мы по рации запросили больницу. Должны вот-вот сообщить о состоянии твоей жены. Этот разговор мы передадим во всех подробностях Косову, а тот — тебе.
Потом они долго колдовали над картой.
— Езжай по этой трассе. Тут всего четыре часа ходу. Болота не бойся. В крайнем случае можешь объехать его.
— Чего уж там, все ясно, — произнес шофер, вытирая вязаной варежкой неожиданно вспотевшее лицо.
— Да, — вдруг спохватился начальник, — захвати корреспондента.
Шофер посмотрел на меня, как на неодушевленный предмет, и, равнодушно кивнув головой, пошел к двери. Я поспешил за ним.
На улице нас подхватил ветер: толкнул в грудь, обжег лицо. Закрывшись воротником, я брел по глубоким сугробам вслед -за водителем. Он шагал прямо, подставив лицо крупчатому, секущему снегу.
Наконец, я забрался в кабину гусеничного вездехода. Жуков долго возился с мотором, потом, плотно усевшись на кожаное сиденье, запустил двигатель. Машина рванулась и, взбивая гусеницами фонтаны снега, побежала по дороге.
У склада вездеход загрузили. Шофер тщательно прикрыл продукты брезентом.
И вот молодой, поселок геологоразведчиков остался позади. Кругом тайга. Здесь тише. Только видно, как раскланиваются друг другу кроны деревьев, да сверху иногда осыпают машину вороха снега.
Широкая трасса, прорубленная топографами, разрезает тайгу надвое. И нет ей конца и края. Машина на ухабах раскачивается. Чувствуешь себя в ней будто в люльке.
Жуков снял с рук варежки и шапку. Курил папиросу за папиросой. Я, чтобы не молчать, изредка задавал ему нехитрые вопросы и получал немногословные ответы. С его слов понял, что трасса кончается на тринадцатом километре, около двухсотой буровой. А дальше, по болотам и увалам, поведет нас узкая просека.
Незаметно меня укачало, и я задремал. Проснулся от тишины и холода. Машина стояла. Через открытую дверцу ветер заносил в кабину снег. Водитель стоял около маленькой охотничьей избушки, приютившейся в низине среди черемуховых кустов. Справа раскинулось то ли болото, то ли озеро.
Я окликнул шофера:
— Авария случилась?
— Вот здесь я провожал самолет, на котором она улетела от меня, — произнес он.
Я не понял его. Не проронив больше ни слова, он вернулся, и мы отправились дальше.
Вдруг Владимир заговорил. Заговорил горячо, торопливо, будто спеша поделиться своими сокровенными думами.
— Женился в прошлом году. В столовой она работала. Дали нам комнатушку — два-три квадратных метра. Свадьбу хорошую сыграли. Ну и зажили. Славная она у меня была! Да я, непутевый, на кривую тропинку встал. Сегодня пьяный приду, завтра в таком же виде приволокусь. Галинка молчала. А я все с увертками: мол, один стопочку поднес, другой — целый стакан, вот и захмелел. Дальше в лес — больше дров. Зуб за зуб. Стал придираться к ней. Дескать, у других жены, как жены: в субботу бутылку водки мужу ставят. А ты и сто граммов не поднесешь! А она? Нет, она не кричала, не била чугуны, а только глянет на меня и заплачет. Однажды я ее ударил. Не так уж сильно, просто для острастки. Она уже в положении была.
Жуков на минуту умолк. Потом, решительно тряхнув головой, продолжил:
— На следующий день я был в дальней поездке. Пришел домой под вечер. В комнате все по-старому: занавески висят, покрывало на кровати. На столе ужин остывший стоит. И… записка.
Лицо водителя дрогнуло. Он на миг отвернулся в сторону.
— А в записке и написано: «Я, Володя, так жить не могу. Или брось пьянствовать, или я не вернусь. Галя». Вот и все. Я помню, сначала обмяк, а потом рассвирепел: «Эх, думаю, догоню и надаю, как следует!».
Вскочил я на попутную машину и — на озеро. Подъехали, а самолет только что взлетел. Помахал крыльями и скрылся. Вот когда перевернулось все внутри. Скулы от злости трещали. Вернулся домой, порвал занавески и покрывало. Вечером братва с водкой пришла. Перепился и кому-то бока намял. Чуть потом с работы не выгнали. И так мне муторно, тоскливо стало, хоть под колеса лезь.
Придешь домой грязный, голодный. В комнате холодно, не прибрано. Ворочаешься по ночам и думаешь: «Неужели я не человек, не могу жить, как все. У семейных все чинно, ладно. Чистота, на тумбочках разные финтиклюшки, радио, ребятишки тараторят, на столе борщ жирный. А в столовой — жиденькие супы да каши. Разве это еда для шофера?»
Вот когда я оценил жену свою, вот когда у меня произошел скандал с дружками закадычными.
Однажды пришли они с горячительными напитками в мое холостяцкое жилье. Выставили все на стол. Я на койке лежал. И будто на рессорах меня подняло. Момент — бутылки были за дверью. Братва ко мне, но и они оказались там же.
Недавно ездил в поселок, где она у родных живет. Очень просил вернуться, но не уговорил. И вот услышал: в роддоме лежит, будто роды у нее тяжелые. Сейчас мечусь, как загнанный олень. Хотел сегодня на попутном вертолете к ней слетать, да, сами видите, не сумел.
Он вытер широкой ладонью глаза и пояснил:
— От напряжения устают, слезы набегают. Пятнадцать ведь лет за рулем.
По-прежнему раскачивались верхушки вековых кедрачей и сосен. Все также отфыркивалась машина от потоков снега. Только трасса стала намного уже, и нас чаще встряхивало. Круче и круче попадались горки. Вездеход еле их одолевал.
— Скоро болото будет, там немного полегче, — успокоил Володя.
На равнину выскочили неожиданно. Горизонт застилало пеленой. Машина пошла тише. Водитель неожиданно остановил вездеход и скрылся в снежном круговороте. Минут через десять он вернулся.
— Трещина рядом, еще немного и ухнули бы в прорву. Пойдем в объезд.
По болоту «ползли» очень долго. В отряд приехали в полночь. Но машину сразу же окружили люди. Каждый расспрашивал: «Что нового на свете?», «Не привезли ли писем?». Шофер охотно отвечал на вопросы, раздавал помятые конверты, даже передал кому-то пачку свежих газет. Все его называли Володей. Чувствовалось, что здесь он свой.
Когда машину разгрузили, Жукова окликнули:
— Володя, тебе радиограмма.
Шофер буквально вырвал из рук подошедшего человека клочок бумаги и включил в кабине лампочку. Я видел, с какой жадностью читал и перечитывал он строки. Потом аккуратно сложил листок и положил его в карман гимнастерки.
— Сын родился. Галина в тяжелом состоянии.
И вновь вездеход ныряет по ухабам. Жуков торопился. Лицо его осунулось. Всю дорогу он молчал. В поселок приехали засветло. У гаража, прощаясь, Володя крепко пожал мне руку:
— Завтра я обязательно слетаю к ней, — добавил он, как бы продолжая наш неоконченный разговор. — Неужели она мне не поверит?! Поверит! Тогда от счастья я весь мир на руках подниму.
Широко расставляя ноги, Жуков пошел от меня прямо по целине.
Непогода улеглась. Было совсем светло. Снежная белизна резала глаза. Над новыми домами клубились дымки. Где-то рычали дизели. А вдалеке маячила высокая фигурка. Она легко и задорно двигалась навстречу заре. И почему-то я тоже твердо поверил, что все у него будет хорошо…
Село Октябрьское
«Ленинская правда», 14 октября 1962 года
