Ю. Кибардин
Собака подняла морду, повела носом: все тот же острый сладковатый запах. Теплый влажный ветер нес его со стороны чума. За раскрытым пологом качались косые тени охотника и того грузного, с черными космами старика. Уже несколько раз старик выходил из чума и пытался погладить собаку. У него было оплывшее лицо и толстые короткие пальцы. Они пахли неприятно и сладко. Собака скалила зубы и глухо рычала. Старик отдергивал руку и качал головой. Его толстые губы звучно чмокали, и он поворачивался к чуму. Собака клала морду на лапы и косилась на жирный затылок старика. Он медленно входил в чум и садился на корточки перед очагом. Собака поднимала уши и настороженно ловила голос хозяина. Знакомый голос дрожал и переходил на шепот.
— Я знаю, ты великий шаман… Да! Ты можешь говорить с духами, и тебя понимают священные медведи, да. Ты можешь выгнать злого духа из тела моего сына, да… Я подарю доброму духу своего последнего оленя, да. Только вылечи сына… сына! — голос хозяина обрывался и стихал. Собака рыла лапами землю и скулила. Старик поднимал веки и тускло смотрел на охотника.
— Еще прошлой ночью я говорил с духом… Дух сказал мне, что ему нужна кровь двух оленей.
Он замолчал, сунул руку за пазуху, вытащил старую обкуренную трубку.
— Ты хороший охотник, Егор, и твоя собака Ханжи может выследить жирного войя, — старик смотрел куда-то мимо Егора и быстро втискивал пальцами табак в трубку. — Дух говорил, что за одного хорошего войя он изгонит недуг из тела твоего сына.
Егор зажмурился и качнулся.
— Ты же знаешь: вот уже три дня я хожу напрасно по тайге и не могу убить войя, да. А дух недуга, как собака гложет зимой рыбу, съедает тело моего сына. — Его голые веки покраснели и слезились.
— Я знаю, ты хочешь моего Ханжи. Но если я отдам тебе собаку, то мой сын и я умрем с голоду, да.
Шаман пустил тонкое колечко синего дыма и закрыл глаза.
— Я буду говорить с духом, если дам ему вылакать кровь двух оленей.
Егор поднялся.
— Я ухожу, шаман. Я пойду за помощью к тем русским, которые валят лес в тайге.
Лицо шамана было неподвижно. Охотник поднял острые плечи и тяжело вышел из чума. Шаман слышал, как взвизгнул и радостно залаял Ханжи, зашуршали и затихли шаги Егора.
Шаман тянул трубку и смотрел на красные угли. Они вспыхивали и подергивались пеплом. Старик покачал головой. Вот так же вспыхивает жизнь и гаснет под серым пеплом смерти. Жизнь… Давно ли он был молодым и сильным? Он мог всю луну плясать перед жертвенником и говорить с духами. Он был самым удачливым шаманом, и ханты далеких Ар Тохи Хот шли только к нему. Да, боги любили его, и за это люди дали ему имя — Великий Шаман. Даже старики преклонялись перед ним. Да. А потом пришли русские. Они валили лес и лечились у людей в белых халатах. Они не плясали перед жертвенником, а изгоняли недуг острым, как клык медведя, ножом. Они говорили, что могут исцелить человека, не зарезав ни одного оленя.
Старик усмехнулся: «Нет, так не бывает. Если ты хочешь изгнать дух болезни, то должен позвать на помощь духа здоровья. А он требует кровь оленя или сохатого. Шаман это знает. И только поэтому его внук, внук шамана, растет здоровым и выносливым, как молодой войя. Внук тоже будет шаманом. Ему тоже будут подвластны все духи, которых знает его дед».
Старик поднял голову, прислушался. Лес шумел тревожно и таинственно. Старик спрятал трубку и вышел из чума. Пахнуло сыростью и смолой. Тучи, длинные и узкие, быстро скользили над лесом. Луна голубым бубном скатывалась за их вытянутые тени и мигала ему загадочно и мрачно.
— Однако внуку давно пора прийти, — что-то холодное и тревожное заполнило грудь и сжало сердце.
Еще утром он отпустил внука в лес искать крепкие корни. Мальчик ловко вырезал из них маленьких идолов для духов деда.
И вот уже ночь, а его все нет. Правда, он знал тайгу и ее законы, как свой чум, но все-таки… Уже поздно. И так надолго он еще не уходил. Шаман стоял и слушал. Где-то залаяли и стихли собаки. А над тайгой кружил и шумел вершинами ветер.
Зелеными искрами вспыхивали и пропадали в тучах звезды. Шаману казалось, что все духи леса вцепились в стволы деревьев и раскачивают их в бешеной пляске. Они обступили чум черной стеной и бормочут лохматым языком ветвей: «Шаман…. жертву… внука!»
Шаман в ужасе попятился к чуму. А за, ним ползли, охватывали липкими тенями хохочущие ветром духи и мелко трясли за плечи: «Шаман… внук… жертвенник».
Старик дико вскрикнул, резко крутнулся и вдруг ясно и четко увидел людей. Они окружили его черной толпой и протягивали ему большой и темный сверток.
— Шаман, внук.. Его хотел взять к себе священный медведь.
Только теперь старик понял, что на руках люден, лежал внук, которого он так долго ждал. Дрожащими руками он обхватил легкое безвольное тело и осторожно отнес его в чум. Люди столпились вокруг мальчика и возбужденно зашептали:
— Священный медведь хотел сделать его духом…
— Он хотел взять его сердце…
Шаман стоял на коленях перед ребенком. Он смотрел в лицо мальчика и не узнавал его. Лицо заострилось и вытянулось. Почерневший рот дрожал и дышал жарко и часто. Шаман смотрел и смотрел, не мигая, в лицо ребенка, и по его обмякшим и дряблым щекам катились и жгли соленым частые крупные слезы.
Шаман поднял голову. Люди расступились и молча повернулись к выходу. Вошел мальчик с бубном и положил его к ногам шамана.
— На круг! — хрипло крикнул старик.
Все молча повалились на землю и обхватили головы руками. Сухо трещали сучья костра, а над головой шамана выл и метался ветер. Старик поднял бубен, тряхнул колокольчиками и коротко взвизгнул. Люди глухо, в землю, запели священную песню-пляску. Старик вскинул подбородок и, плавно приседая, пошел по кругу.
— О-о… э-э, Э…о-о… Э-э, — летел и бился о стены чума священный клич. Все быстрей и стремительней шел по кругу шаман. Легко и мягко извивались руки.
— О-о… э-э… э-э, — кричала и косо ломалась черная тень на красных стенах.
— О-о… э-э… э-э, — звенящим гулом звал и плакал бубен.
— О-о… э-э… э-э…, — говорю я тебе, дух здоровья… Еще не поздно схватиться с духом зла, — бешеным волчком крутился и хрипел шаман, и чудилось ему: раздвигают стены тугую темноту и, плавно покачиваясь, сочится из нее зыбкая рука доброго духа.
— О-о… э-э… э-э, — брызжет розовой пеной шаман. — О-о… э-э… э-э, — схватились два духа в смертельной схватке над грудью внука и рвут друг друга в клочья.
— О-о… э-э, — стонала и выла тайга, и земля колыхалась под шагами священного медведя.
— О-о… э-э… э-э, — синими белками кричал богам шаман. — Дай здоровья внуку, о, добрый дух! И я залью тебе живот горячей кровью десяти оленей!
Огненным кругом вертелся чум.
— Спаси внука, говорю я тебе, о, добрый дух! Внука… внука… внука… — задыхался и летел в пустоту шаман.
Шипел голубым огнем догорающий костер, скрипел и визжал под ветром чум. Шаман поднял голову и огляделся. Люди лежали тихо и неподвижно. Они закрыли ладонями лица, чтобы не видеть чуда.
Желтым пятном светилось лицо внука. Старик вскочил и дрожащими пальцами стал ощупывать тело мальчика. Оно было горячим и мягким. Рубаха набухла кровью и липла к рукам.
— Внук! Внучек…, — жарко и тревожно звал старик.
Веки дрогнули, и спекшиеся губы мальчика шевельнулись: «Дедушка… плохо… пить… помоги»
— Внук, внучек…, — шептал шаман и вспотевшей ладонью гладил пылающие щеки мальчика. Мальчик не отвечал.
И вдруг старик понял: боги обманули его, и не было чуда!
Закружилась земля, и тупым молоточком стукнула по сердцу: «Что же это? Как же?».
Отяжелели ноги. Черной молнией вспыхнул и резанул по глазам вопрос: «Почему? За что?» Непослушными руками ухватился за угол и вышел из чума. Свистел и захлебывался в диком реве ветер. Тяжелые тучи цеплялись за деревья и секли лицо жгучими каплями слез. Старик упал на колени и поднял руки.
— За что?! За что вы отнимаете у меня внука?
Ветер рвал его голос и уносил на своих крыльях в гудящую темноту.
— За что? За что вы караете меня, о духи? Я всю жизнь поил вас свежей кровью оленей и сохатых! И если я брал у бедняков последних оленей, то делил их с вами у священных костров! Я верил вам, а вы мне отплатили страшным злом. Где же, добрый дух, твое доброе дело, где твои милости? Почему ты отвернулся от шамана? Я отказал в священной пляске охотнику Егору для его умирающего сына. Я не хотел давать тебе тощее мясо и холодную кровь его оленя. Он повез сына к русским. И они спасли его. Почему же ты не покараешь тех, кто не звал тебя на помощь, а изгнал дух болезни ножами острыми, как клык священного медведя? Ты многих покарал, за которых я просил у священного костра. Они были грешны. А в чем же грешен я?
Гудел и плескался дождем мрак. Грозно завывал в бешеной пляске черный вихрь, душил и комкал последний зов шамана. Огненным арканом хлестнула молния, и треснуло в жутком хохоте небо.
— А! Ты смеешься надо мной! — лицо старика исказилось, он задохнулся в яростном гневе. — Будь ты проклят! Слышишь, я проклинаю тебя! Проклина-а-ю!
И пополз старик, ломая ногти и прошлую жизнь, прочь от шаманского чума.
И стих, смялся бешеный вихрь. Съежился шаман в ожидании мести духа. Часто и тревожно билось сердце. Но молчала тайга, и не было мщения. Старик поднял голову и с опаской огляделся вокруг. Над тайгой разгорался пылающий восход.
…Люди выжидающе и тревожно смотрели на поседевшего шамана. Безумные глаза его блуждали, а из-за спины внука мигал и таращился белым глазом забытый бубен.
— А, ты хочешь спрятаться за спину внука, проклятый? — дико взревел старик. Он схватил бубен и стал рвать его серую жесткую кожу. Обруч хрустнул и развалился.
— Что же вы не караете меня, трусливые духи?! Где ваш огонь, который должен испепелить меня? — старик бесновался и бросал клочья бубна в костер.
Пламя ярко вспыхивало и жадно лизало жалкие остатки голоса богов. Люди молча, с ужасом смотрели на шамана, который с хохотом втаптывал идолов в грязь.
…Утром, когда брызнуло и засверкало первыми лучами отдохнувшее солнце, рабочие лесоучастка с удивлением оглядывались на седого старика, сидевшего на крыльце больницы…
Шли тридцатые годы.
«Ленинская правда», 25 августа 1964 года
