«Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла»
Николай Туроверов
…Выстрелы на берегу Иртыша звучали все реже. Уже затих, зажимая простреленный живот, красавец-вахмистр Бурлыкин. Разбросал руки в последнем прыжке бывший инженер-путеец Кранц. Разметало взрывом гранаты неразлучных друзей-пулеметчиков Петренко и Степу Рыбина. Один за другим гибли солдаты 47-го отдельного стрелкового батальона, отдавая жизни не «за Бога, царя и Отечество», и уж тем более не за Верховного Главнокомандующего — адмирала Колчака. Они вообще умирали не «за» а «против». Против слепой и тупой силы, сметавшей в безвестность величайшую в истории Империю…
Штабс-капитан Быстрицкий отстреливался до последнего. Ему повезло — он залег за огромным лиственничным выворотнем. Могучее дерево безропотно принимало в себя все предназначенные офицеру пули. Вот очередная свинцовая смертушка с тупым хрустом влепилась в ствол. Быстрицкий вскинул винтовку, мгновенно нашарил мушкой темный силуэт, нажал на спуск. С удовлетворением отметил подламывающую в коленях фигуру, передернул затвор и осторожно осмотрелся. То там, то здесь мелькали за деревьями люди в длиннополых шинелях с красными «разговорами» на груди, неотвратимо бравшие его в кольцо.
Красных было тоже немного, десятка три, но в последней обойме оставалось лишь четыре патрона. Их Быстрицкий растратил быстро, отправив к праотцам еще двоих красноармейцев, а потом достал наган. Последней пулей он угостил мелькнувшего в кустах верзилу. Поняв, что стрелять ему больше нечем, в кустах издевательски захохотали:
— Товарищи, а патроны-то у офицерика кончились! Смотрите, штоб таперича не ушел!
Но Быстрицкий и не думал бежать. Ему, потомственному дворянину, чей прадед поднимал свой полк в атаку под Бородино, ему, которому сам великий князь Николай Николаевич вручал золотое Георгиевское оружие за лихое дело под Перемышлем, зайцем убегать от взбесившихся холопов?! Скрипнув зубами, он потянул из ножен шашку.
— Глянь, командир, никак, белячок собрался нас ножичком резать!
Гогот солдат показался Быстрицкому нестерпимым. Кровь бросилась ему в лицо, он сделал несколько шагов вперед, но толпа вокруг ощетинилась примкнутыми к трехлинейкам штыками. У него не было ни единого шанса унести с собой в могилу еще хотя бы одного врага.
Офицер с горечью посмотрел на свою шашку, потом вставил ее лезвие в переплетение лиственничных корней и совсем уже было надавил на рукоять, как вдруг вперед шагнул молодой мордастый парень в новенькой кожанке.
— Погодь, благородие! Уж больно сабелька у тебя затейливая – жалко! Давай так договоримся: ты мне ее целехонькой отдашь, а я тебе перед смертью стакан самогона налью или, например, покурить позволю!
Быстрицкий задумался. Противно было отдавать быдлу свое наградное оружие, но мучила его одна мысль. Он негромко спросил:
— Дашь в церкви помолиться?
Командир отряда товарищ Деревянко призадумался, а потом решительно махнул пышным чубом.
— Дам, вошь белая. Цельных десять минут. Ну, а потом не обессудь – к стенке встанешь! Ты, гад, столько наших товарищей положил!
Деревянная церковка стояла неподалеку, скорбно склонив одинокую маковку над обрывистым берегом реки. Трое красноармейцев тычками прикладов затолкнули Быстрицкого внутрь, а сами остались на крыльце. Шаги офицера гулко отдавались в пустом пыльном храме. Его глаза перебегали с одной иконы на другую, пока не остановились на потемневшем от времени лике Богородицы. Он опустился перед ним на колени, принялся истово креститься на образ…
В храме было очень тихо, в воздухе витал застарелый запах ладана да из приоткрытой двери тянуло дымком махорки. Вскоре внутрь заглянула усатая харя:
— Эй, контра, хватить поклоны бить! Пошли! Дурак ты дурак, тебе же предлагали самогону хряпнуть – глядишь, и помирать не так страшно было бы!
Строители новой жизни громко захохотали, подхватили Быстрицкого под руки и вывели наружу. Далеко пленника не повели – поставили у обвалившегося плетня в церковной ограде, торопливо передернули затворы и дали залп. Штабс-капитан еще секунду постоял, глядя затухающим взглядом куда-то за реку, потом мягко упал на бок…
…Заместитель начальника районного управления НКВД товарищ Деревянко знал, что сегодня за ним придут. Накануне уже взяли председателя райисполкома, директора заготконторы и секретаря райкома ВЛКСМ. Сегодня была его очередь.
Деревянко успел побриться, надеть новенькую гимнастерку, почистить зубным порошком орден Красного Знамени и знак «Почетный чекист». Достал из резного настенного шкафчика шкалик, налил стопку водки и залпом выпил. Повертел в руках старенький вороненый наган, усмехнулся и сунул обратно в кобуру. Прошелся по комнате и круто повернулся на каблуках. Ожидание неизбежного выматывало нервы. Сегодня за ним придут – это точно. Он был хорошим чекистом, и доподлинно знал, что еще накануне в район прибыли товарищи из округа. С полномочиями…
Обитая дерматином дверь содрогнулась от бесцеремонного стука. Деревянко усилием воли подавил внезапную дрожь в руках и откинул крючок. Коридор моментально заполнился людьми в форме. Один из них зачастил привычной утверждающей скороговоркой:
— Гражданин-Деревянко-Антон-Ефремович? — Его рука тем временем уже бесцеремонно извлекла наган из кобуры коллеги. – Вот санкция на ваш арест.
В крохотной комнате уже шел обыск. Через минуту один из «гостей» достал из-под кровати какой-то длинный предмет, завернутый в отрез шинельного сукна:
— Гляньте, товарищ уполномоченный!
Сверток развернули, и на свет божий явилась замечательной красоты шашка в потемневших ножнах. Старший потянул ее за эфес.
— Деревянко, это ваше? За какие такие заслуги царские сатрапы вручили вам Георгиевское оружие? Где это вы умудрились проявить храбрость?
Но арестованный молчал, отстраненно глядя на засиженный мухами картонный портретик наркома Ежова. В памяти помимо его воли возник образ того щеголеватого «штабса», который так лихо отстреливался от них в бору за Сенькиным логом. Деревянко задумался: «Интересно, почему он в последний миг предпочел помолиться?»
Но ответить на этот вопрос он так и не успел. Через две недели его расстреляли в старом сарае. Приводил приговор в исполнение местный энкавэдэшник, сотоварищ Деревянко по редким загулам. Но не дрогнула рука приятеля, и уже первая пуля навсегда вычеркнула из списка живых товарища Деревянко, балагура и весельчака…
…Они пили молча, не чокаясь и не закусывая. Свет зеленой настольной лампы выхватывал из мрака стоявшую на столе водку, банку тушенки, небрежно сваленные в кучу документы. Вся остальная комната тонула в темноте. Наконец, один из двоих нарушил молчание:
— Что же это получается, мои тридцать лет в органах — псу под хвост? Столько лет верой и правдой служил Родине и партии, врагов выявлял, шпионов ловил – а теперь получается, все зря? Лаврентий Палыч – враг народа? Не верю! — От удара тяжелым кулаком загудела столешница. – При Хозяине вся эта мразь вякать не смела. А сейчас распустились! Забыли тридцать седьмой! Ничего, мы им напомним! Есть люди…
Старший криво усмехнулся и невежливо перебил собеседника.
— Помолчи, Федор. Неужели ты ничего не понял? Мы сделали свое дело, и сейчас нас попросту выбрасывают на помойку. Мавр должен уйти…
В комнате вновь воцарилась тишина, лишь перерывами булькала водка в граненые стаканы. Потом старший решительно встал и включил верхний свет. Открыл сейф, извлек из него толстую папку и тугой замшевый мешочек, бережно подал напарнику.
— Вот, возьми документы, может быть, когда и пригодятся. А здесь немного золотишка – мой подарок твоим ребятам.
Второй покачал головой:
— Ты что это надумал, Николай Димыч? Ничего еще не решено, может быть, и в органах вас оставят! Не дури, дядько!
Старший бесцеремонно сунул папку ему в руки и повысил голос:
— Да, забери еще на шкафу в моей квартире шашку. Знатная вещь, эфес и ножны чистым золотом выложены. Глядишь, на старости лет зубы себе вставишь. И – все. Уходи, не нужно, чтобы тебя лишний раз в чем-то заподозрили. Прощай.
После ухода племянника он выкурил папироску и приоткрыл окна. Размашистым почерком написал прощальную записку, застегнул китель на все пуговицы и негнущимися пальцами потянул из верхнего ящика стола тускло блеснувший ТТ…
…Съемочная группа региональной телекомпании снимала сюжет про будни таежных аборигенов. Как это свойственно всем телевизионщикам, корреспондент с оператором долго и бесцеремонно шлялись по стойбищу, заглядывали во все уголки, то и дело брезгливо зажимали носы и многозначительно переглядывались.
Взгляд корреспондента упал на лежавший на столе длинный нож с необычайно большой рукояткой. Он взял его в руки пригляделся – и ахнул: на гарде у потемневшего сточенного лезвия до сих пор четко проглядывали буквы «За храбрость»…
