Полудёнка

Предисловие

…Почему так тревожно становится на душе ветреной промозглой осенней ночью? Откуда эти мурашки по спине и неподвижный взгляд из сиреневого сумрака?

Холодный ветер – это не только шорох шагов крадущегося под покровом ночи хищника, не только неслышимая поступь вражьего племени. Холодный ветер – это застигнувшее врасплох прошлое, пытающееся достучаться до нашей души.

В такую ночь истончается и без того тонкая грань между мирами, и из ледяной пустоты долетают до нас отзвуки минувшего, шёпот давно умерших, вопли никогда не рождённых.

Слушать надо в такую ночь, и — слышать. Лучше всего поглаживая одной рукой холодную сталь, а другой — поднимая стопку за упокой давно ушедших.

Блажен, кто не спит!..

 

Глава первая

Не стоило этого делать.

Вообще-то Софронов всегда и везде полагался на интуицию. Втихомолку даже гордился своей «чуйкой», которая действительно нередко остерегала от глупых поступков и дурных знакомств. А вот теперь поди ж ты — промолчала, зараза. Ничего не ворохнулось в душе, когда ясным осенним днём Софронов вышел к этой топкой болотистой низине, где так сильно пахло гниющей водой и прелыми листьями.

Привели его сюда два близких между собой чувства – алчность и любопытство. Впрочем, алчность в данном случае была в большей степени эфемерной, фантазийной и притянутой за уши, а поэтому винить в дальнейшем следовало именно любопытство — вообще-то не самое отвратительное качество. Если, конечно, оно не вызывает за собой лавину самых разнообразных событий, которым трудно дать какую-то определенную оценку. Являются ли они печальными или смешными, трагическими или позитивными – каждый человек может к ним приклеить свой собственный эмоциональный ярлычок. А заодно и ценник…

Когда-то пытливые люди обнаружили неподалеку от города так называемое Байбалаковское местонахождение. В сущности, это был всего-навсего лишь неглубокий, но топкий ручей, по берегам которого стали находить немыслимое количество останков различных первобытных животных – носорогов, пещерных медведей и даже мамонтов. За несколько последующих десятилетий многочисленные ученые толком так и не смогли выяснить, почему же весь этот доисторический зверинец собирался помирать именно сюда, на столь небольшой участок тайги.

В поисках истины каждое лето приезжали археологи, до самых заморозков лопатили болотистую почву, и время от времени извлекали из нее темные замысловатые кости. К началу сентября ученые мужи и девы вместе со всем найденным добром разъезжались по своим музеям-институтам, и на ручье наконец-то воцарялись покой и умиротворение. До следующего полевого сезона.

Софронову тоже давно хотелось найти бивень мамонта, а лучше сразу два. Он часто представлял, как один из них за кругленькую сумму загонит богатому коллекционеру (при этом плохо представляя себе расположение оного в пространстве), а второй водрузит дома на сервант — и тогда все знакомые лопнут от зависти. Долго смаковал и лелеял мечты подобного рода, а однажды-таки решился – бросил в багажник верной старенькой «Нивы» лопату, бродни, термос с бутербродами и сел за руль. «Что терять пролетариату, кроме своих цепей?» — легкомысленно улыбнулся и плавно выжал педаль сцепления.

Сотня километров, отделявших город от заветной цели, пролетела быстро. Он заглушил машину на обочине трассы, аккуратно сложил в пустой мешок все необходимое, закинул его за спину и двинулся вглубь тайги хорошо утоптанной тропинкой. Вскоре она вывела путника к лагерю, покинутому археологами до следующего полевого сезона.

Софронов настороженно оглядел ухоженное хозяйство, прислушался сначала к окружающему миру, потом – к своей «чуйке». Тайга безучастно шумела вокруг, а сволочная чуйка – предательски молчала. Однако, пора было приниматься за работу.

Полноводный в начале лета, сейчас ручей почти пересох, лишь кое-где по дну овражка блестели зеркальца воды. Когда Софронов приблизился к одному из них, то лужа буквально вскипела под ударами хвостов мелких щурогаек, не успевших скатиться в реку вслед за большой водой и теперь мечущихся от страха. «Надо будет наловить ведерко перед отъездом, — мимоходом сделал в памяти мысленную зарубочку. – Все одно пойдут на корм халеям да воронам». Разогнул голенища бродней, на глазок выбрал более-менее подходящее — в его представлении — место для раскопок и с размаху воткнул лезвие лопаты в неподатливую, уплотнившуюся за тысячелетия почву.

Копал долго и старательно. Впрочем, положа руку на сердце, скорее не копал, а ковырял тяжелую глину, с трудом разрывая лопатой вековую плоть земли и бесстыдно выворачивая ее наизнанку. Время от времени под штыком что-то хрупало, и тогда Софронов падал на колени и с колотящимся сердцем принимался орудовать острием ножа. Ему казалось, что вот-вот из-под очередного комка грязи должен появиться не то целый мамонт, не то золотые пиастры капитана Флинта. Но призрачный таежный фарт лишь посмеивался над «старателем», каждый раз подсовывая ему под лопату одни только старые ветки деревьев.

Часа через два Софронов окончательно умаялся и в сердцах отшвырнул лопату. Пропадите вы пропадом, все мамонты вместе с пиастрами, ну вас к лешему! Он вскарабкался на край оврага и уселся под громадным, высотой в рост человека, пнем, жалким напоминанием о величественном кедре, когда-то давно сломленном бурей. Налил себе чаю из термоса, достал бутерброды. В душе плескалась злость, прежде всего на самого себя. Самокритично терзался: чего вообще, спрашивается, притащился сюда, за тридевять земель? Киселя хлебать? Целый день потерял впустую! Нет, чтобы взять ружьишко, поманить по опушкам рябчиков, или поискать по профилям грибов – так нет ведь, решил палеонтологом заделаться! Тьфу!

Как назло, именно в этот момент где-то совсем рядом задорно запел-засвистел лесной петушок. Вот ведь зараза, нашел время душу травить! Софронов в полный голос послал его по матушке и от обиды долбанул каблуком по краю обрыва. Изрядный пласт земли, подмытый осенними дождями, сначала треснул, а потом мягко и беззвучно рухнул вниз, обнажив на изломе плотную кучку источенных временем шероховатых предметов…

Несомненно, это были древние кости какого-то животного. И столь же несомненно, что к мамонту это животное не имело ни малейшего отношения – слишком уж маленькими и несерьезными выглядели его останки, по виду они должны были принадлежать существу размером с теленка.

Скривившись от брезгливости, Софронов легко выдернул из земли «вязанку» костей, сросшихся за века и больше всего напоминавших причудливые корни какого-то заморского дерева. В голове тяжело ворочались колючие мысли: «Ну и чо, получил, что хотел? Пользуйся! Можешь этот суповой набор барыге продать, можешь в сервант положить и перед гостями хвастаться. Вот, мол, останки мастодонта! Самолично завалил зверюгу в жестоком поединке!»

Невеселые размышления новоявленного Шлимана прервал хруст ветки, разломившейся под чьим-то весом совсем неподалеку. «А если сейчас меня заметут с этими костяшками?! Они же по закону принадлежат государству! Блин, куда же их деть от греха подальше?!» Несколько секунд Софронов бестолково метался с ними по краю обрыва: «В кусты сунуть? Увидят! В лужу кинуть? А если всплывут?»

Повинуясь какому-то непонятному наитию, он вдруг стал запихивать свою злосчастную находку в пустую сердцевину полусгнившего кедрового пня, под которым обедал. Кости застряли, и тогда он с усилием пропихнул их внутрь лопатой. Где-то уже на периферии восприятия остался чей-то короткий вскрик: «Нет! Не надо!» А потом в лицо ударила чернота…

— …Очнись, придурок лагерный! На том свете отоспишься! Если, конечно, тебе еще очень сильно повезет…

Грубый голос, несомненно, принадлежал пожилому мужчине. Чтобы убедиться в этом, Софронову пришлось с усилием разлепить глаза. Оказывается, он лежал навзничь на знакомом берегу ручья. Пейзаж вокруг практически не изменился — по-прежнему пригревало теплое солнышко, неподалеку все так же насвистывал рябчик, по щеке деловито карабкался шустрый муравьишко. Правда, рядом сидел на корточках совершенно седой, но довольно крепкий старик в стоптанных кирзачах и добела выгоревшей армейской плащ-палатке, под которой виднелась такая же выцветшая энцефалитка. Узловатой морщинистой рукой он привычно сжимал видавший виды карабин СКС, дымил «Примой» и с явным отвращением разглядывал Софронова. Потом поинтересовался:

— Ну, вот скажи мне, какого рожна ты вообще сюда приперся? Чо, не сиделось спокойно в родном офисе, приключений захотелось на свою задницу? Тады поздравляю – ты их нашел! Правду говорят, что ни один враг столько вреда не принесет, сколько один-единственный придурок…

Легкий звон в ушах наконец прошел, Софронов завозился, нашел в себе силы сесть и даже попытался оскорбиться:

— Послушайте, уважаемый, почему вы меня все время называете придурком? Чего я вам плохого сделал? На мозоль в трамвае наступил?

Старик возмутился:

— Ума палата, да и то дыровата! Кому сделал — мне?! Да ты себе на задницу столько добра спроворил, что не унесешь! Хотя верно заметил — какой из тебя полудурок, ты же круглый дурак! Объясню, почему я тя в звании повысил: наверно, у придурка еще хватило бы ума случайно потревожить шаманскую могилу, но только полный кретин додумался бы соединять кости Ушедшего с пеплом Черного Знающего.

От возмущения дед смачно сплюнул, отвернулся и замолчал, вперив свои слегка раскосые глаза куда-то в пространство. «Местный, это несомненно, — отстраненно размышлял Софронов. – И скорее манси, чем ханты. Интересно, а кто такой ушедший? Археолог, что ли, из прошлой экспедиции? Но откуда здесь тогда взялись его кости?»

Наконец, пришелец соизволил заговорить:

— Вообще удивительно, что ты до сих пор еще жив. Крещенный, небось?

Получив утвердительный ответ, старик продолжил:

— Ясно. Счастливому и на воде сметана. Ожегся Знающий о твой крест, да и ослаб он все-таки за минувшие века, вот и вышла у него промашка. Ну, дай только срок, он свое возьмет, ты не переживай! Тихий воз всегда на горе будет!

При этом нахальный абориген еще и одобрительно хлопнул Софронова по плечу. Последний, чувствуя в словах незнакомца какой-то скрытый подвох и где-то даже издевку, решил немножко уточнить свое положение. Спросил осторожно:

— И что же он возьмет?

Старик усмехнулся:

— Да все! Сначала душу твою высосет, а потом и тело оприходует. У него это быстро.

А потом сразу посерьезнел и даже перестал называть Софронова «придурком»:

— Учти, тяжко теперь придется — везет тебе, как утопленнику. Разбудил ты Знающего, да не какого-нибудь, а настоящего Черного. И с Ушедшим лопухнулся – это Папа за тебя от любого врага мокрое место бы оставил, а мудрая Мамка помогла бы советом. Так нет же, ты выбрал глупого мамонтенка, к тому же еще… — в этот момент старик глубоко принюхался, — умершего от патологического состояния с научным названием «диарея»…

Софронов готов был поклясться, что при этом у явно спятившего дедушки весело блестели глазки…

 

Глава вторая

В полной темноте «Нива» старательно молотила колесами по изгибам лесного проселка. Вообще-то Софронов любил надавить на педаль газа на такой вот достаточно ровной и пустой дороге, ощущая себя при этом по меньшей мере Шумахером. Теоретически может же у Шумахера оказаться старенькая «Нива» цвета «баклажан»? Правда, на этот раз машина еле ползла, потому что резво скакали мысли ее водителя.

Как рассказал ему так и не представившийся старик с СКСом, ситуация для Софронова складывалась поганенькая. Если, конечно, допустить, что дед не сбежал из ближайшего дурдома — на что Софронов, если честно, в глубине души крепко надеялся. Так вот, по его словам выходило, что тутошние древние аборигены, предки современных ханты и манси, своих шаманов хоронили иначе, чем остальных соплеменников. Тело колдуна при соблюдении приличествующих покойному обрядов сжигали, кости складывали в сердцевину особого зачарованного дерева, а вход навеки запечатывали. Считалось, что отныне их ни в коем случае нельзя тревожить, а виновного в том ждала скорая и неминуемая смерть, так как на страже шаманских останков дежурили злые духи.

Но, оказывается, любого охранного духа может с легкостью прогнать одно-единственное существо – мамонт, занимавший в пантеоне угорских небожителей место сурового, но доброго божества. «Видать, когда я стал запихивать останки этого местного «демиурга» в шаманский «мавзолей», то дух-«секьюрити» от ужаса застрелился из табельного «макарки», — поневоле хехекнул Софронов. – Чисто экзорцист, блин…»

И резко ударил по тормозам. «Помяни черта…» — эта фраза безостановочно крутилась в мозгу, пока Софронов тупо таращился сквозь грязное лобовое стекло. Если он не сошел с ума, то как раз сейчас в свете фар посреди дороги стояло это самое божество, то бишь доисторический мамонт, вроде бы вымерший много-много тысяч лет назад. Только очень маленький и жалкий мамонтишко, с клочковатой свалявшейся бурой шерстью, который в данный момент приветливо махал ему своим хоботом и таращил влажный блестящий глаз, снабженный неожиданно густыми и красиво изогнутыми ресницами.

— Чо сидим, кого ждем? – голос божества оказался мелодичным и звонким. – Выходи уже, подлый трус.

Проявив таким образом определенное знание советской мультипликационной классики, мамонтенок просеменил ножками к ближайшему дереву и принялся энергично шоркать свой мохнатый зад о шершавый ствол.

— Чешется – просто ужас, — доверительно сообщило божество Софронову. – Представляешь, одиннадцать с половиной тыщ лет назад налопалась каких-то папоротников, а до сих пор несет…

На негнущихся ногах Софронов вылез наружу. Ему нестерпимо хотелось проснуться. Завтра утром надо сдавать квартальный отчет, рубль падает, в Ливане боевики захватили французских инженеров, весь мир замер в ожидании выпуска нового айфона, а тут – оживший шаман и обгадившийся мамонтенок. Вернее, мамонтиха… Нет, все-таки надо сходить к Самохину, он хороший психиатр, он обязательно поможет.

Вообще-то Софронов в свои тридцать с небольшим лет отличался несокрушимым здоровьем, как физическим, так и психическим. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла» — эта строчка из романтического пионерского детства давно стала его девизом по жизни. Жена ушла к другому? Баба с возу – кобыле легче, никто теперь не будет нудить из-за ночных посиделок с друзьями. «Тойоту» разбил в ДТП? Ничего, «Нива» куда экономичнее и в тайге гораздо практичней. Споткнулся, упал и порвал штаны? Подумаешь! Зато теперь буду знать, что здесь за углом – ямка, да и новые джинсы куда удобнее прежних.

Вот и приятельство с Самохиным, доблестным ударником психиатрического труда, началось с неприятностей. Они заочно познакомились на городском интернет-форуме, где Софронов подвизался в качестве активного пользователя, а Самохин втихушку собирал материал для кандидатской диссертации. Поначалу они вдрызг разругались из-за разницы взглядов на творчество футуристов и даже отправились бить друг дружке морды. Но будучи в глубине души людьми неизбывно интеллигентными (в чем никогда не признавались окружающим) вместо кровопролития напились до положения риз и впоследствии стали добрыми приятелями. Настолько добрыми, что Софронов называл товарища не иначе как «братом», а Самохин однажды устроил ему экстремальную экскурсию по областному психиатрическому диспансеру — с посещением палат самых буйных пациентов…

Тем временем оживший реликт деловито – и абсолютно беззвучно – подошел вплотную, своим хоботком принялся деловито исследовать сначала интерьер салона, а потом экстерьер Софронова. Нельзя сказать, что последнего обрадовала данная процедура. Этот процесс сопровождался несколько унизительными для человечества комментариями:

— Надо же, как изменились вы, двуногие. Нежные стали, мягкие, голые. Ваши предки на земле спали, шкурами накрывались, падаль жрали. А вам фуагру подавай и матрасы двусторонние «зима-лето». От вида вшей в обморок падаете, а твой пра-пра-в какой-то степени-дедушка трескал их с величайшим удовольствием, совсем как ты – трюфели.

— Я трюфели никогда не ел, — разлепил наконец пересохшие губы Софронов.

— Да ну? Много потерял, скажу я тебе. Трюфели, конечно, обладают специфическим ароматом, но одновременно и очень тонким терпким вкусом, сравнимым с… — она помедлила. — Впрочем, зря мы сейчас завели разговор о еде… Так, садись в машину, я скоро. И не подглядывать! Глаз вырву!

Мамонтенок заторопился в кусты, а Софронов откинул голову на спинку сиденья и вытер лоб. Все-таки действительность, к сожалению, не являлась дурным сном. Слишком уж много ощущал он посторонних раздражающих факторов, не характерных для сна. Софронов чувствовал резкий «специфический аромат», порой доносившийся из кустов, саднила где-то расцарапанная рука, бурчал оголодавший желудок.

А вот каких-то новых, непривычных для своего организма проявлений он не ощущал. «Непорядок, — подумал с сожалением. – Во всех фантастических книжках главный герой внезапно приобретает сверхчеловеческие способности, ему дают Кольцо всевластья, какое-нибудь супероружие или на худой конец – палочку-выручалочку. А мне почему-то никто и ничего не собирается давать…»

Наверное, последние слова он произнес вслух, потому что на них тут же откликнулась новая знакомая:

— Надо же, размечтался! Выручалочку ему захотелось! – на фоне начинающего светлеть неба появился силуэт мамонтенка. – Ты лучше подумай, что через три часа будешь своему начальнику мямлить, когда он с тебя отчет станет требовать! А самое главное — как попытаешься спастись от Знающего, когда он придет за твоим скальпом!

Софронову явно стало дурно:

— А зачем ему мой скальп?

Мамонтенок взглянул на него с явным сожалением.

— И чему только вас в институтах учат… Если с убитого врага не снять скальп, то он лишается души и превращается в вечного раба своего убийцы. Поэтому раньше всегда скальпировали смельчаков, тем самым отдавая дань их мужеству, и оставляли нетронутыми головы трусов. Ты же не хочешь и в Нижнем мире ближайшую тысячу лет служить Черному? Так что перед смертью не забудь попросить его оказать тебе эту честь. Или, может, ты из атеистов и тебе безразлична судьба собственной души?

То ли со временем фантасмагоричность ситуации стала казаться Софронову более обыденной, то ли всему виной был безучастный шум древнего бора и первые проблески утренней зари, но Софронов уже без прежнего леденящего ужаса воспринимал слова новой знакомой. Он даже попытался поиронизировать:

— А ничего, что я уже неделю голову не мыл? Не побрезгует твой Черный таким скальпом?

Знакомая тему охотно поддержала:

— Лишь бы в нем блох не было! Ты себе даже не представляешь, какая это гадость!

Похоже, ей понравилась реакция собеседника, и она ободряюще похлопала его хоботком по щеке. Софронов передернулся.

Меж тем нахальная мамонтиха продолжила свои не в меру назойливые нравоучения:

— Ты главное раньше смерти-то не помирай! Глядишь, и прорвемся. Если повезет, конечно. Все-таки наш Знающий – зверь злобный и сильный.

— Зверь?! А разве он не человек?

— Между прочим, чтобы стать шаманом, надо сосчитать хвою на семидесяти семи елях, ртом натаскать воды и наполнить ею овраг, а потом сплясать на натянутом оленьем сухожилии. Как думаешь, человеку такое под силу?

Софронов глубокомысленно заметил:

— Ты знаешь, я раньше об этом как-то не задумывался. Теоретически иголки посчитать можно, а вот чтобы овраг водой наполнить, для этого надо пасть иметь побольше, чем у взрослого мамонта…

И в тот же миг Софронов получил хоботом чувствительный подзатыльник.

— Если будешь обзываться, то я тебе на ногу наступлю, – сообщила подруга и тут же посерьезнела.

– А теперь слушай внимательно. Опасность со стороны Знающего исходит настоящая и смертельная, но ее можно попытаться отвести. Если хочешь спастись, то собери снаряжение для недельного перехода по тайге и приезжай сюда, на это самое место. Только я тебя умоляю, давай без соплей – работа там, отчет, некормленные домашние рыбки.

Она помолчала и тихо добавила:

— Надеюсь, ты уже понял, что все это — никакие не шутки? Езжай, готовься, а вечером встретимся здесь же.

Когда Софронов уже завел машину и собрался тронуться в путь, мамонтиха опустила голову и смущенно попросила:

— И это… Привези, пожалуйста, пару килограммов сушеной черемухи…

 

Глава третья

Реальность всех происходящих событий больше не вызывала сомнений в душе Софронова. Он и прежде никогда не отличался склонностью к долгим сопливым рассуждениям вообще и философским – в частности. Да и когда ему было философствовать? За плечами имелось солнечное и беззаботное поселковое детство, суровое студенческое отрочество в городе у тетки – главбуха промкомбината, достаточно спокойная – «через день на ремень» — служба на погранзаставе, потом постылая должность юриста в одном из управлений районного масштаба и пятилетнее супружество, не оставившее после себя ни детей, ни особого сожаления.

Если бы рядом сейчас оказался Самохин, он наверняка смог бы тут же препарировать все подсознательные причины, позволившие – или заставившие? – Софронову поверить рассказам старика и мамонтихи, и очертя голову кинуться куда-то и зачем-то. Скорее всего, психиатр выдел бы две основные причины такого легкомыслия: опостылевшее многолетнее существование в качестве офисного планктона и слишком большое количество приключенческих книг, прочитанных в детстве…

Во всяком случае, вернувшись в город, Софронов «рубил хвосты» легко и безжалостно. Первым делом заехал в аптеку и под недоуменные улыбочки фармацевтов скупил всю имевшуюся там сушеную черемуху. Потом явился на работу, куда только-только начали подтягиваться сотрудники. Написал заявление на двухнедельный отпуск без содержания, приложил к нему недоделанный отчет (а будь что будет!), оставил все это в приемной, и побыстрее сдернул из офиса. Улыбнулся мстительно: «Представляю, как начнет истерить наш толстопуз, когда увидит мою заяву!».

Начальника управления господина Льва Вальцмана ненавидел весь дружный коллектив и втихомолку над ним потешался. В полном составе бросали работу и бежали к окнам, чтобы понаблюдать за тем, как их маленький, упитанный и лысый босс карабкается в салон своего служебного «лендкрузера». Мстительный, недалекий и злобный, получивший свой пост только благодаря папе-олигарху местного разлива, он к тому же отличался редкостным интеллектом.

Весь район бурно обсуждал случай, когда в бухгалтерию управления однажды позвонил один из глав поселковых администраций и долго благодарил за внезапно свалившуюся на поселок крупную субсидию, о которой они даже не просили. А потом глава поинтересовался:

— А деньги-то лучше перечислять или наличными привозить? Как «какие деньги»? Так ведь Лев Васильевич предупредил, что десять процентов от субсидии надо вернуть ему…

Дома Софронов отнес соседям аквариум с рыбками, обильно полил цветы, позвонил маме и предупредил, что уходит в отпуск. А так как уже несколько лет все свои отпуска он проводил в тайге, то мама известию нисколько не удивилась, лишь привычно попросила быть осторожнее. Заодно поделилась новостью:

— Представляешь, сынуля, вчера у меня с котом такой конфликт произошел — до сих пор стыдно. Началось с того, что он раздурился и порвал когтями новые обои на кухне, хотя прежде такого за ним отродясь не водилось. Ну, я его отругала и – не ударила даже! – а так, легонько шлепнула по заду. И, оказывается, тем самым с грохотом опрокинула все его шаткое мироздание…

Кот был просто потрясен моим вероломством, ведь я его прежде в жизни пальцем не тронула! Ты бы видел: вскочил, очертя голову бросился бежать, да этой же самой головой треснулся о стену и выбежал из комнаты. Я стала его искать и обнаружила за шторой: сидит, смотрит на меня – и плачет! Никогда в жизни предположить не могла, что коты на такое способны, а тут вижу, как у него слезы из глаз катятся. Представляешь?! Он плачет, я тоже реву и прошу у него прощения…

Только ночью он меня простил и под утро забрался на кровать. Лежу я, глажу его и думаю: пропади они пропадом, эти обои, если живому существу из-за них так страдать приходится!..

Посмеявшись и пообещав надевать только сухие носки, Софронов попрощался с мамой, свалился на диван и мгновенно заснул.

Обратно к реальности его с большим трудом вернул хриплый треск старенького будильника, который вопреки сложившемуся мнению о недолговечности китайских товаров исправно трудился вот уже больше двадцати лет. От бесчисленных ночных падений он давно потерял одну из ножек, корпус потрескался и покрылся паутиной царапин, но, тем не менее, заслуженный китаеза продолжал усердно отстукивать мгновения хозяйской жизни.

Следовало поторапливаться. В потрепанный объемистый рюкзак аккуратно легли банки тушенки и «бичпакеты» с лапшой, теплый свитер, бинокль и куча других крайне важных в лесу предметов. Из абсолютно бесполезного захватил с собой брелок-флешку в металлическом корпусе, на которую записал несколько выпусков «Битвы экстрасенсов» — вдруг выпадет свободная минутка и удастся посмотреть на проигрывателе в машине.

Открыв оружейный сейф, Софронов на несколько секунд задумался – какой ствол лучше взять на этот раз? Вообще-то в надежде на свежий приварок к котлу следовало отдать предпочтение безотказной «вертикалке», но ведь по словам новых знакомых впереди вроде бы маячила встреча с неведомым и лютым ворогом. А потому он все-таки решил отдать предпочтение «Егерю» — карабину ОЦ-25.

Этот почти раритет, являвшийся конверсионной переделкой «калаша», несмотря на приличный возраст, до сих пор оставался «невинным». Прежний хозяин, старый таежник, купил его на заре перестройки, но поохотиться с ним не успел в силу обострения своих многочисленных болячек.

Андрианыч был фигурой колоритнейшей и весьма непосредственной. Однажды он очень эмоционально рассказывал Софронову о том, что вернулся с поминок родственника, который умер в тридцать лет:

— Чо деется! Поди, экология щас виновата – как исполнится мужику тридцать лет, так он помират! Знашь, сколь знакомых аккурат в тридцать-то померло – у-у-у! Тебе, кстати, сколь?

Внутренне усмехаясь, Софронов ответил:

— Ты не поверишь, Андрианыч, мне через неделю как раз тридцать исполняется…

С минуту старик не мог вымолвить ни слова, потом смачно сплюнул:

— Тьфу-тьфу, не дай Бог!

Однажды старик показал приятелю свой внушительный арсенал, и Софронова буквально заворожила строгость линий и особая аура «Егеря». А потому после недолгих переговоров с Андрианычем он и сторговал этот ствол за вполне божескую цену. «Вот и проверим его в деле» — решил Софронов, бережно укладывая в рюкзак одну за другой пачки патронов.

Его сборы прервал мелодичный сигнал мобильника – пришла СМСка. Опять спам — какая-то пиццерия извещала о расширении своего ассортимента. Чертыхнувшись и удалив сообщение, Софронов вспомнил одного из своих приятелей, обладателя гигантской комплекции, который умудрился превратить борьбу с назойливым спамом в нешуточное развлечение.

Как только к нему приходило очередное сообщение о «новом поступлении джинсов, все размеры!», он тут же отправлялся в указанный магазин и начинал требовать, чтобы ему продали джинсы. Робкие попытки продавцов объяснить, что такую одежду шьют только по спецзаказу, пресекались убойным аргументом – демонстрацией телефонной рекламы. Мол, раз вы написали «все размеры», значит, предъявите товар на меня, а не то я щас вызову весь отдел по защите прав потребителей и прокурора с уполномоченным по правам человека впридачу!

В последний раз СМСку приятелю отправил, на свою беду, салон женского нижнего белья… Приятель тут же явился в это царство боди, панталон и стрингов, и с порога потребовал себе «трусы 72-го размера». Пока девушки-продавщицы медленно сползали по стеночке и хватали ртами воздух, он прочитал им лекцию о вреде рекламы и с торжеством удалился. Кстати, после таких визитов повторные СМСки ему никогда не приходили…

Вновь пришлось взять в руки мобильник – кто-то звонил. Надпись на мерцающем экранчике услужливо оповестила, что на контакт пытается выйти старый приятель – Колька Сайнахов, мутный и хитроглазый тип. Когда-то на заре туманной юности они жили в одном доме и даже дружили, а потом их пути разошлись, когда мать увезла Кольку в маленький приобский поселок. Повзрослев, Сайнахов время от времени появлялся в городе вместе с явно браконьерскими муксунами или партией «левой» лосятины, которые сбывал через верных людей. Судя по некоторым данным, он пользовался непререкаемым авторитетом среди своих сородичей, но при посторонних всегда держался в тени.

— Привет, Софрон! Как жизнь?

— Пока жив, почти здоров, бодр и весел, суставы ноют, сердечко пошаливает, в кишечнике что-то булькает – короче, все как всегда. Но в последнее время стал замечать, что еще, похоже, и маразм… Привет, Колян. Надо чего? Извини, я тороплюсь.

— Ты ведь давно просил взять тебя на медвежью охоту. Так вот — приглашаю. Я тут прикормил на падали одного косолапого из крупных, он на Архиерейском уже который день пасется. Так что собирайся, завтра утром выедем, послезавтра зверя возьмем, через день — обратно. Ага?

Еще накануне от такого предложения у Софронова захватило бы дух и он сломя голову кинулся бы на охоту. А сегодня… Сегодня его ждало куда более увлекательное приключение.

— Извини, Колян, не могу. Срочные дела образовались. Давай как-нибудь в следующий раз!

В трубке помолчали.

— Дела, говоришь… Софрон, мой тебе совет — не езди сегодня туда. Просто поверь старому товарищу – и не езди, если тебе дорога собственная шкура.

Софронов очень удивился и даже слегка растерялся:

— Колян, да ты никак меня попугать вздумал?

Казалось, друг детства даже обрадовался такому предположению:

— Именно, братка, именно! Мы же с тобой на один горшок какать ходили, поэтому не буду танцевать вокруг да около. Я тебя и вправду пугаю. И мои пугалки верные, как скажу, так оно и будет. Расклад такой: если ты сегодня в тайгу поедешь, то обратно не вернешься. И у тебя даже могилы не будет. Согласись, поганая перспектива для православного человека. И умирать ты будешь мучительно и долго. Ты же знаешь, у меня к тебе претензий нет, поэтому я не просто стращаю, я точно рисую твое скорое будущее.

И страх действительно стал понемногу заползать в душу Софронова. Сайнахов прежде слов на ветер не бросал и чужой крови никогда не боялся. Однажды в детстве Колька наловил в ближайшем пруду целое ведерко лягушек, всех по очереди перецеловал, а потом прикончил, с размаху шмякая о бетонную  стену. Объяснил свои действия просто: они оказались не царевнами…

— Слушай, но почему? Кому я чего сделал плохого?

Сайнахов помолчал несколько секунд, а потом искренне расхохотался:

— Ой, не могу, держите меня семеро! Прикол в том, что ты действительно никому ничего плохого не делал, а одно только хорошее!

Потом он посерьезнел:

— Понимаешь, кое-кто опасается, что ты по глупости можешь натворить неприятностей, а потому никто из-за тебя рисковать не собирается. Слушай сюда: Он на тебя не в обиде, более того, Он тебе благодарен. Поэтому сиди дома и не рыпайся. Тебя завтра же отблагодарят: хочешь – большими бабками, хочешь – муксунами, хочешь – вечной удачей на охоте. Только сегодня никуда не езди, не надо. Ну, мы договорились?

По всем канонам жанра положительный благородный герой должен был с негодованием отвергнуть дурно пахнущее предложение. Но Софронов ни капельки не ощущал себя благородным, и даже к категории положительных относил постольку-поскольку. А потому на предложение ответил полным согласием:

— А не обманешь?

Колька облегченно выдохнул:

— Когда я кого кидал? Часиков в восемь вечера будь дома, тебе подвезут полмешка свежей стерлядки да ведерко черной икры, так сказать, в качестве жеста доброй воли. Ну все, а завтра с утра рванем за топтыгиным. Шкура – твоя, мясо — пополам. Все будет о-кей! Веришь?

«Верю всякому зверю, а тебе, ежу, погожу… Ну, и зачем? Ради чего я все это делаю? Скоро вон стерлядь привезут, икорочку. Мать угощу. Завтра на охоту двинем…» — рассуждал Софронов, выруливая со двора на улицу…

 

Глава четвертая

Что двигало им, Софронов и сам толком не смог бы объяснить. Прислушиваясь к собственным чувствам, ощущал жгучее любопытство, какую-то абсолютно нерациональную, глупую удаль и браваду. Наверное, скромный юрисконсульт в глубине души всегда мечтал о том, чтоб — на вражью пику, да под одобрительный рев толпы, да под ласковым взглядом прекрасной дамы… Впрочем, он был достаточно самокритичен, чтобы тут же себя уконтропупить: врага пока не видно, толпы зевак – тоже, зато прекрасная волосатая дама – вот она, получите и распишитесь.

Мамонтиха ждала его на том же самом месте у приметного поворота дороги. Едва «Нива» остановилась на обочине, она своим хоботком ловко открыла пассажирскую дверь и скомандовала:

— Живо выкидывай второе кресло и освобождай багажник.

— Это еще зачем? – удивился Софронов.

— А что я, по-твоему, пешком должна за тобой бежать? Вприпрыжку? Давай-давай, не задерживай! – и сама потащила из салона «запаску».

Делать нечего, пришлось подчиняться. Скрепя сердце, Софронов снял и спрятал в кустах кресло, переложил весь груз на одну сторону багажника – за своей спиной — и стал с любопытством смотреть, как его новая подружка неуклюже карабкается внутрь «Нивы». Наконец, ей это удалось, правда, при этом автомобиль заметно накренился. «Хана ходовой» — грустно констатировал Софронов, садясь за руль.

Через несколько километров первой нарушила молчание лохматая пассажирка:

— Ротару.

Софронов недоуменно уставился на нее.

— В  смысле? Где?

Мамонтиха невозмутимо пояснила:

— Это я представилась. Меня так зовут. Конечно, на самом деле имя звучит несколько иначе, но тебе его все равно не выговорить. Наиболее близкое к человеческому языку сочетание звуков звучит как «Ротару». Ты, кстати, черемуху захватил?

Получив требуемое, Ротару тут же аппетитно захрустела сушеными ягодками, а Софронов задумался над тем, что сказала бы настоящая Софья Михайловна, если бы узнала о существовании такой вот однофамилицы с хоботом…

Вспомнилась забавная история пятилетней давности. Тогда еще женатый Софронов поехал в далекий Саратов продавать квартиру, доставшуюся ему по наследству от дядьки. Наслушавшись криминальных историй о «черных риелторах», боялся жутко, пугался каждого шороха, но, тем не менее, операцию по продаже недвижимости провел быстро и четко. Получив от покупателя тоненькую пачку стодолларовых купюр, Софронов грамотно ушел от потенциальной слежки, менял маршрут передвижения и внешность, принимал все мыслимые меры предосторожности и к исходу вторых суток путешествия прибыл в родной город. И тут же побежал в ближайшую сберкассу избавляться от наличных.

Наконец, Софронов явился домой и самодовольно хлопнул на стол перед женой новенькую сберкнижку — смотри, мол, какой у тебя умный и талантливый муж, обдурил всю российскую мафию и сохранил семейный капитал! Жена поощрительно погладила его по голове, чмокнула в щечку, развернула сберкнижку – и тут же влепила супругу оглушительную пощечину.

Оказывается, оператор банка ошиблась и все столь тщательно оберегаемые софроновские капиталы зачислила на счет его именитого земляка и однофамильца, олимпийского чемпиона Эдуарда Софронова…

Между тем пассажирка доела свое лекарство и плотоядно облизнулась. Язык у нее, кстати, оказался странного синего цвета. Она удобно положила свою башку на вытянутые вперед ноги и заговорила.

— А теперь краткий курс по борьбе с ожившими шаманами. Ты знаешь, что аборигены Северной Азии значительно опередили всех этих ацтеков, тибетцев и прочих египтян в изучении магии? Их шаманы гораздо раньше нашли способ взаимовыгодного сотрудничества с обитателями Верхнего и Нижнего миров. Много веков сами племена чукчей, ханты, эвенков, алеутов, якутов находились на довольно низкой ступени развития, зато их Знающие далеко опередили жрецов Кетцалькоатля, Ра и Будды.

Честно говоря, я уверена, что объединившись, они легко могли бы подчинить себе всю Землю. Только, к счастью, не берет их мир. Тысячи лет воюют меж собой Темные и Светлые Знающие, причем, воюют в самом прямом смысле. Сидит, скажем, черный шаман где-нибудь у себя в чуме на Рангетуре, а потом вдруг вскочит, швырнет топор в очаг, а через секунду этот топор уже торчит из груди белого шамана, что камлал на Стариковом мысе в Согоме за двести верст от него.

Не вытерпев, Софронов перебил соседку по салону:

— Знаешь, мне как-то с трудом во все это верится. Шаманы, топоры, ацтеки… Ты все это точно всерьез?

— И это спрашивает человек, который в своей машине болтает с живым мамонтом… – похоже, что Ротару получала от происходящего большое удовольствие…

— Вообще-то Великого шамана очень нелегко убить. Для этого надо совершить кучу долгих ритуалов, дождаться удачного расположения звезд, испросить помощи у высших сил. И еще не факт, что удастся ухайдакать шамана, тем более, если он уже не в первый раз меняет свою физическую оболочку.

Софронов почему-то не слишком горел желанием вступать в эпическую битву со столь могучими адептами зла, и свои сомнения выразил вслух:

— Так может, и фиг с ним, с шаманом? Пусть себе бегает по лесу, вреда много не натворит.

Ротару сменила позу, отчего «Нива» рыскнула по дороге.

— Натворит, Софрон, еще как натворит. Мануйла был великим Черным, пролившим реки крови. И если ему дать время собраться с силами, то прольет еще больше.

Он призадумался, вспоминая местную топонимику, потом спросил:

— Слушай, а ведь тут неподалеку есть Мануйловская протока. Это чо, в его честь?

— Ага. Туда и направляемся. Там, в верховьях, была его вотчина, там он и будет собирать своих воинов.

Резко затормозив, Софронов остановил машину:

— Так он еще и не один будет? Знаешь, я отчего-то не горю желанием вступать в бой с каким-то там шаманским спецназом. Давай я лучше позвоню в полицию, у меня там есть хорошие знакомые. Обрисую ситуацию, они туда на «вертушке» отправят отряд СОБРа и все дела.

Ротару жалостливо приложила теплый кончик хобота ко лбу собеседника:

— Перегрелся, болезный? Интересно, а как это ты полицейским «обрисуешь ситуацию»? Мол, так и так, по словам одного говорящего мамонтенка где-то в лесу сидит оживший шаман, который хочет собрать отряд убийц из доисторических покойников? Да ты никак захотел в сумасшедший дом?

В груди Софронова начал закипать гнев, и он заговорил повышенным тоном:

— Знаешь, деточка, я отчего-то не чувствую себя ни Арагорном, ни даже Гарри Поттером, чтобы с волшебным мечом бегать по тайге за всякой нечистью. Почему я вообще должен из-за тебя куда-то там ехать? Еще не хватало рисковать жизнью ради дохлого мамонта! Может, лучше тебя сдать ученым, пусть изучают как научный феномен, а?

Ротару повернула голову к водителю, отчего их лица почти соприкоснулись, и тихо произнесла:

— Сдать? Это ты здорово придумал. Сдай, еще и премию хорошую получишь. Вам, людям, не привыкать нас использовать. Видел в музее картину Васнецова «Охота на мамонта»? Так вот, все, что на ней изображено – правда, от первого и до последнего штришка. Вы, люди, убивали моих сородичей — подло, исподтишка, а потом пожирали наши трупы. Нас, тех, кто изначально оберегал и учил людей!

Софронов был всерьез ошарашен и растерян. Не будучи вроде бы никоим образом замешан в этих доисторических разборках, тем не менее, он испытывал чувство самого настоящего стыда. Отвел глаза и негромко поинтересовался:

— Ну что, может, двинем дальше, пока темно? А то, не дай Бог, выедут на трассу бдительные гаишники и нас остановят. Я думаю, они очень сильно удивятся, если заглянут в салон для проверки документов…

Собеседница хрюкнула:

— А представь себе, какое зрелище их ждет, если они начнут осмотр с багажника…

И под дружный хохот «Нива» двинулась дальше.

 

Глава пятая

«Накаркали. Но откуда здесь, в глуши, могли взяться «желтопузики»? Какая лихоманка занесла их сюда, на проселок? И самое главное – что делать?» — лихорадочно соображал Софронов, увидев впереди за поворотом фигуру в милицейской форме, требовательно махнувшую жезлом.

— Не дрейфь, Софрон, прорвемся, — жизнерадостно сообщила мамонтиха. – Тормози здесь, ближе не подъезжай.

Он остановил машину в десятке метров перед «комитетом по встрече», в состав которого входили худосочный лейтенант-гаишник, два упитанных гражданина в новеньком камуфляже с карабинами за спиной, и молоденький оператор с видеокамерой в опущенной руке. Ну, точно! Как он сразу не сообразил – это же охотинспекция организовала рейд по браконьерам!

Софронов бодро выскочил из машины и быстро пошел навстречу правоохранительным и контролирующим органам, загодя разворачивая бумажник с документами и при этом заискивающе улыбаясь.

— Летенат Фосин, — представился страж закона, потом деликатно отвернулся, густо высморкался и продолжил процедуру знакомства. – Плетъявите токуметы!

Быстро просмотрев бумаги, лейтенант с загадочной фамилией поднял на в чем-то подозреваемого слезящиеся покрасневшие глаза и устало поинтересовался:

— Кута слетуете?

Несмотря на нешуточную опасность, Софронов все-таки не мог сдержать улыбки. Бедолаге в таком состоянии следовало бы лежать под теплым одеялом с горчичниками и кружкой чая, а не мотаться по лесам.

— По грибы еду, на Кресты. Сослуживец рассказал, что там их – пропасть.

— Отин?

Софронов замялся — он в принципе не любил врать, хотя по должности приходилось это делать постоянно.

— С собакой. Да, собачка у меня там. Ротару зовут.

— Кута? – не понял правоохранитель.

— Чего, простите?

— Кута софут Хотаху? На консехт?

— Какой еще концерт?

— Истефаетесь? Откхойте пакашник, — с видимым усилием произнес болезный лейтенантик. – Пошалуста.

Софронов мысленно махнул рукой. Будь что будет. Вместе с инспектором он обошел машину, с усилием поднял дверцу багажника и обреченно посмотрел на остальных «рейдовиков». Бдительные дяди в камуфляже сняли с плеч карабины и ненавязчиво повернули стволы в сторону «Нивы», а оператор взял наизготовку свою камеру. Сдерживая азарт загонщиков, они ждали лишь отмашки сопливого лейтенанта. Но она почему-то запаздывала.

Тем временем гаишник тупо пялился на мохнатый зад объемистой доисторической «собачки», преспокойно развалившейся в салоне и кокетливо помахивающей ему хвостиком. Потом он резко развернулся, сунул документы Софронову, отдал честь и на негнущихся ногах зашагал к товарищам. На ходу бросил:

— Гражданин, можете следовать дальше.

Потом успокоил упитанных:

— Все в порядке, я проверил. Гражданин направляется в лес за грибами. В салоне также находится собака, порода колли, кличка Ротару, возраст — два года, бурой масти, среднего роста. Цвет глаз карий. Прикус нормальный. Особых примет нет. Все отметки о прививках наличествуют.

На этом лейтенант замолчал и уставился в пространство.

Камуфлированные дяди переглянулись, один из них вполголоса заметил другому:

— Наверное, все-таки придется сниматься и ехать в город. Похоже, лейтенанту надо срочно обратиться к врачу.

Второй согласно кивнул и добавил:

— Боюсь, что не только к терапевту…

Когда поворот дороги скрыл членов «комитета», Софронов повернулся к боевой подруге:

— Ты чего с ним сделала?! Загипнотизировала?!

— Было бы там что гипнотизировать… Успокойся, это всего лишь маленький сеанс, абсолютно безопасный, тем более для прочной и стрессоустойчивой психики гаишника. Кстати, в качестве бонуса я бедолагу еще и от простуды излечила. Причем, с запасом, лет этак на десять…

…Машину пришлось оставить на Крестах – так таежники издавна называли приметное место, где почти под прямым углом друг к другу пересекались четыре небольшие речушки. «Ниву» загнали в кусты, закидали ветками от чужого глаза и дальше отправились пешком по довольно утоптанной тропе, которой активно пользовались и охотники, и рыбаки, и ягодники. Ротару бойко семенила ножками впереди, чутко принюхиваясь к окружающему, сзади под тяжестью двух рюкзаков и карабина пыхтел Софронов.

Тропа шла почти идеальной прямой по кочковатому лугу. В колхозно-совхозные времена все доступное человеку пространство обь-иртышского междуречья активно использовалось, через каждые несколько километров поймы можно было натолкнуться то на становище покосников, то на летнюю ферму, то на силосную яму. Повсеместно над сорами раздавался гул тракторов, песни селян и ржание неприхотливых и лохматых лошадей-«приобчанок».

А потом в Москве откуда-то появились меченые да косноязычные демократы, принялись разрушать страну и за несколько лет попросту вычеркнули деревню из жизни. Вот буквально только что она была – и вдруг сгинула, вместе с пестрыми коровенками, голосистыми петухами, смешливыми доярками и разухабистыми механизаторами. Ровно Мамай или полчища саранчи прошли по глубинке. В одночасье сожрали они, сгубили фермы, клубы, сельпо и «молоканки», оставив вместо них зарастающие травой пустыри и повсеместно ржавеющие на месте бывших полей скелеты тракторов да комбайнов.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Софронов полюбопытствовал:

— Ты хоть введи меня в курс дела, что мы будем делать, когда доберемся до места? Кстати, может, наконец сообщишь, куда мы идем?

Ротару чуть сбавила размеренный шаг, приноравливаясь к скорости попутчика.

— Идем мы в Полуденку. Знакомое место?

Софронов удивленно покрутил головой.

— Надо же… Полуденная гора… Мне баба Шура, Царствие ей Небесное, рассказывала, что как раз в тех местах когда-то была наша семейная вотчина. Там мои предки ягоды-грибы брали, лосей-глухарей добывали. Правда, мне в тех местах ни разу не довелось побывать. Сначала маленьким был – не брали, а когда подрос, то дед Калина обезножил, совсем перестал в тайгу ходить. Так вот и не увидел я «родового поместья». А еще, говорят, как раз где-то в тех местах клад спрятан. Слушай, боевая подруга, уже темнеет. Может, здесь переночуем? Костер разведем, а потом я тебе про клад расскажу.

Солнце действительно уже цеплялось боками за верхушки кустов, готовясь вот-вот уйти на боковую. Софронов принялся таскать сушняк, в чем ему активно помогала Ротару. Она ловко подхватывала своим гуттаперчевым хоботком здоровенные ветки и волокла их в общую кучу. Вскоре на маленькой полянке в обрамлении густых тальников уже потрескивал огонь. Софронов уселся на охапку сухой травы, Ротару улеглась рядышком и привалилась к нему мягким мохнатым боком. Подождав, пока он сжует горбушку хлеба с банкой тушенки, потребовала продолжения рассказа. Софронов не заставил себя упрашивать.

— Село наше до революции считалось очень богатым. Ясен пень, ведь стояло оно на главной сибирской «дороге» — Иртыше. Ни один проезжающий мимо купец, будь то хивинский, бухарский или вологодский, не миновал здешних кабаков и лавок, каждый пароход здесь пополнял запас дров, а на весельное судно нанимали гребцов. Кстати, удивительный факт: в этом качестве многие путешественники предпочитали брать баб, которые обходились намного дешевле, а гребли нисколько не хуже мужиков. А еще хороший доход приносил местным жителям рыбный промысел, осетров да муксунов ловили сотнями пудов, по зимнему пути санными обозами отправляли сначала в Тобольск, а затем уже в Москву да Питер. Потому зажиточных людей в селе было немало.

Подкинув в огонь большую жердину, Софронов продолжил свой рассказ:

— Первое время после революции жизнь в селе оставалась по-прежнему спокойной и размеренной, жители надеялись, что революционная зараза минует их стороной и все как-нибудь само собой рассосется. Но в конце двадцатых годов, когда началась коллективизация и людей стали массово арестовывать за их «прошлое», то некоторые из наших односельчан решили попытаться спасти свое добро. В одну из светлых июньских ночей они погрузили на большие лодки-неводники наиболее ценную утварь, иконы из разоренного храма, часть имевшегося по дворам оружия, серебро, а у кого было, то и золотишко. По общему уговору выбрали нескольких самых уважаемых односельчан, которые и должны были спрятать добро в дальних урманах.

— И что, никто не донес властям? – было видно, что мамонтиха не на шутку заинтересовалась этой историей. Молодежь, блин…

— Донесли, конечно. Только конкретное расположение захоронки знали лишь два старых деда-казака, которые поклялись скорее погибнуть, но не выдавать «обчественной» тайны комиссарам. Конечно, после возвращения их тут же арестовали, увезли в область, и больше о дедах не было ни слуху, ни духу. Сгинули. Остальных, кто был на тех неводниках, первое время потаскали в ГПУ, стращали, а потом отступились. Мужики-то сразу признались, что все вместе поднялись на лодках по Мануйловской протоке до верховьев и выгрузили добро где-то в районе Полуденки, а уж дальше его увозили и прятали те два деда-казака. Конечно, комиссары долго еще искали клад, да только где ж его найдешь, там дремучая тайга на сотню километров тянется…

— Хорошая история, — доисторическая слушательница смешно потянулась. – Ладно, давай отдыхать. Следующую ночь спать придется уже вполуха.

Тут Софронова осенило:

— Слушай, а чего это ты развалилась? Я думал, мамонты спят как слоны – стоя…

— Можно, конечно, и стоя. Но согласись — лежа ведь все-таки удобнее.

Софронов не нашелся, что ответить на столь логичное умозаключение, а потому накрылся с головой теплой курткой и закрыл глаза. Сон навалился мгновенно.

 

Глава шестая

Утро выдалось тихим и росным, вязкий туман лежал на пойме, а где-то выше него поднималось солнце. Поеживаясь от холода, Софронов привычным движением вскинул груз на плечи, повесил на шею «Егеря» и спутники двинулись вперед. Вскоре тропа спустилась в болотистую низину, за кустами заблестело зеркало курьи.

Пока они находились еще достаточно далеко от цели, можно было позволить себе озаботиться добычей приварка к столу. А потому Софронов взял карабин наизготовку, передернул затвор и стал крадучись приближаться к старице. Сзади бесшумным войлочным мячиком катился по траве мамонтенок.

Через несколько минут сквозь пелену тумана он наконец разглядел темные пятна на поверхности воды. Софронов ловко скинул резиновые заглушки, передвинул защелку предохранителя вниз и припал глазом к оптике. Через прицел были хорошо видны зеленые головы крякашей, деловито кормившихся на мелководье. После хлесткого выстрела один из них безвольно вытянулся на поверхности, а остальные суматошно захлопали крыльями и тут же сгинули в тумане. Уняв учащенное сердцебиение, Софронов разогнул голенища бродней, зашел в воду и подобрал добычу. «Хорош крыжень, — отметил про себя. – Была бы гладкостволка, еще пару мог бы взять».

Кстати, этой осенью охота открылась непростительно рано. Если раньше сроки устанавливали региональные власти в соответствии с рекомендациями специалистов и конкретными местными условиями, то с некоторых пор все стала решать Москва. Видимо, с Краснопресненской набережной лучше видно, какие погодные условия выдались в том или ином регионе и выросли ли там утята. Нынче вот лето выдалось холодным и утята не выросли, но 20 августа в угодьях захлопали выстрелы – в строгом соответствии с буквой закона. А ведь часть уток еще не встала на крыло, в траве сидело множество птенцов, на крыльях которых вместо полноценных перьев торчали лишь жалкие зачатки…

— Это что же делается-то, люди добрые? – горестно качал головой Андрианыч. – На реке повстречал компанию горе-охотников, которые целую кучу хлопунцов прикончили! Я их пристыдить пытался – зачем, мол, воробьев настреляли? А они мне в ответ – ничо, в шулюм сгодятся…

Охота всегда считалась благородной страстью, которой страдали такие разные люди, как Аксаков и Брежнев, Толстой и Ленин, Хемингуэй и Николай Второй. Одних она возвышает — и подчеркивает звериную сущность других. Софронов знал множество мужиков, которые давно и безнадежно больны охотой. Они ежегодно тратят многие тысячи рублей на покупку снаряжения, продуктов, горючего. В угодьях они мерзнут, мокнут, устают — и приезжают домой абсолютно счастливыми, привозя пару-тройку уток. Больше им и не надо – зачем? Для них охота – это прежде всего удовольствие от единения с природой, общения с друзьями, притока адреналина. А мясо лучше покупать в магазине…

Какое-то время спутники шли молча, сбивая росу с ближайших кустов и перешагивая колодины. Ротару часто поднимала кверху свой хоботок, принюхивалась к окружающему, мотала головенкой.

— Тебе что-то не нравится? – нарушил молчание Софронов.

— Не то чтобы совсем, но как-то чего-то не очень…

Софронов рассмеялся:

— Сама-то поняла, чего сказала?

Его подружка, похоже, слегка надулась:

— Извини, университетов не кончала. Зато и не проваливалась пьяной в выгребную яму на школьном выпускном как некоторые, не будем показывать пальцем.

От неожиданности Софронов аж остановился.

— Ты откуда это знаешь? Никто ведь… Так ты что, умеешь в чужих мозгах копаться?!

Собеседница уже весело фыркнула:

— Больно надо – копаться. Там ведь попросту и нет ничего особенно интересного, одни только первобытные инстинкты, точно такие же, как у твоего пещерного предка-неандертальца. Правда, у того хоть не возникало навязчивого желания близко познакомиться с прелестями Анджелины Джоли…

Екарный бабай! Во попал! Софронов покраснел, опустил голову и ускорил шаг. Сзади донеслось жизнерадостное пыхтенье.

— Да не обижайся ты, чудак-человек! Ну да, я и вправду могу читать какие-то яркие страницы в человеческой памяти и чувствовать сущность собеседника. Между прочим, потому и решила тебе помочь. В твоей душе, конечно, грязь есть, а вот Тьмы – нету.

Чтобы сменить тему разговора, Софронов поинтересовался:

— Слушай, а тот старик, которого я встретил на Байбалаке, он кто?

— Дед Ульян-то? Тоже Знающий, только Светлый. И очень сильный.

— Так чего он сам не может этого Темного завалить?

Ротару ответила как-то нехотя:

— Не все так просто, Софрон. В магии есть множество определенных правил и условий… Хотя скорее уж законов, на которых строятся все взаимоотношения шаманов. До определенного момента Светлый не может нарушить некоторые табу, потому что иначе в мире воцарится хаос…

И замолчала. Софронов некоторое время еще выжидал, наконец, глубокомысленно заметил:

— Ну вот, ты подробненько и внятно объяснила. Спасибо, теперь мне все понятно.

Какое-то время шли молча, потом Софронов вытащил из кармана «сникерс», развернул его, разломил и не глядя протянул половинку себе за спину. Через секунду по ладошке мазнуло теплым и мягким.

— Спасибо…

На душе почему-то потеплело. Так бывает, когда ты, издерганный и злой, едешь с работы в плотном потоке других автомашин – среди сотен таких же ненавидящих весь белый свет водителей, которые психуют, сигналят, посылают друг другу ругательства и неприличные жесты. Но иногда вдруг случается маленькое «обыкновенное чудо». Например, ни с того ни с сего серый «крузак», летящий «по главной», притормаживает и приветливо подмигивает тебе фарами: давай, мол, братан, выезжай со своей второстепенной, мне не жалко! Ты пристраиваешься впереди его, изо всех сил семафоря «аварийкой»: спасибо, неизвестный друг! И едешь дальше, потихоньку лелея в груди маленький комочек тепла, от мягкости которого уже успел отвыкнуть. И вдруг сам перегораживаешь дорогу, пропуская очередной автомобиль, робко пытающийся выбраться со двора на улицу. И теперь уже перед тобой рассыпается в суматошных огнях благодарности человек, которому ты передал эту «эстафету добра»…

…В воздухе стояла грибная прель, горьковатый запах грибов смешивался с ароматом вянущей листвы. Была короткая, но оттого самая желанная пора для каждого русского человека — бабье лето. Чаще всего так получается, что проходит оно совершенно незаметно, и лишь когда промозглый ветер и нудные дожди воцаряются до самого Покрова, ты понимаешь, что, оказывается, все-таки было оно, бабье. А ты и не заметил…

Издалека сначала чуть слышно донеслись, а потом стали шириться и наплывать гулкие серебряные звоны. Софронов даже не сразу сообразил, что это всего лишь трубят лебеди. Путники остановились и задрали головы, любуясь тремя тяжелыми белоснежными птицами, величественно проплывающими совсем рядом над головой.

Уже далеко не в первый раз Софронову предоставлялась возможность легко взять эту добычу, и при этом его совесть была бы чиста. Он прекрасно знал, какой вред наносят «летающие волки» всему остальному пернатому миру, видел, насколько расплодились они в последнее время по всему Северу, был знаком по крайней мере с десятком охотников, которые вопреки суевериям ежегодно добывали лебедей и при этом не обрушивали на себя никаких проклятий. А вот стрелять в них почему-то не мог…

— И не надо. – Похоже, Софронов стал привыкать к тому, что подружка беспардонно шарится в его сознании, а потому даже и не подумал возмутиться. – Лебедь, конечно, никакой не волшебный посланник между Землей и Небесами, как считают некоторые суеверы, а просто-напросто достаточно глупая и злобная птица. И проклятий за ее убийство никто на тебя не налагать не будет, не надейся. Просто это всего лишь воплощенная живая красота, вот у тебя рука на красоту и не поднимается. Пошли уже дальше, ценитель прекрасного…

Время перевалило за полдень. Тропа сначала вывела их из сора в редкий и светлый березняк, а когда вместо белоствольных красавиц вокруг обступили ели и кедры, признаки цивилизации как-то сразу вдруг кончились. Только что перед глазами частили отметины резиновых сапог, то и дело на мху встречались окурки и фантики, а потом все следы человеческого пребывания внезапно исчезли.

И сразу же место головного дозора решительно заняла Ротару. Она абсолютно беззвучно передвигалась по лесу на своих коротких и толстеньких ножках, ловко обходила коряги и перешагивала упавшие ветви. Иногда мимоходом срывала гроздья темно-бордовой брусники или крупные ягоды шиповника и отправляла их в пасть. Огромные перезревшие подосиновики и белые, во множестве попадающиеся на опушках, она полностью игнорировала, зато когда у приметного родника встретилось семейство поздних мухоморов, Ротару повыдергивала их изо мха и тут же слопала, аж причавкивая от удовольствия.

Софронов не выдержал:

— А не боишься отравиться?

Ротару презрительно отмахнулась хоботком:

— Это для тебя смертельно, а у меня совсем другой метаболизм. Организм расщепляет яд, выводит вредные токсины, зато все полезное и вкусное оставляет. Между прочим, и некоторые копытные, и человеческие шаманы тоже с успехом пользуются этими грибочками.

Покачав головой, Софронов вполголоса пробормотал:

— Ну да, одни только олени и могут жрать эту гадость…

Ротару прикинулась непонимающей:

— Что говоришь-то?

— Нет, ничего, это я вслух размышляю…

В мгновение ока Ротару подхватила с земли увесистую кедровую шишку и, не оборачиваясь, точнехонько запустила ею прямо в лоб Софронову:

— Это тебе за «оленя». Не забывай, человечек, что кроме ушей у меня есть и другие органы чувств.

Потирая ушибленное место, Софронов ответил мысленно и витиевато. Ротару откликнулась тут же:

— Я, конечно, слабо разбираюсь в идиоматических людских выражениях, но могу догадываться, о чем идет речь. И не стыдно тебе такое думать при ребенке?

Самое удивительное, что Софронову действительно было стыдно…

 

Глава седьмая

Начинало смеркаться, когда Ротару внезапно остановилась на спуске с увала и принялась пристально всматриваться в глубину небольшой еловой рощи, что стояла прямо по курсу. Потом начала столь же внимательно прислушиваться, наклоняя голову то вправо, то влево, шевеля при этом своими смешными мохнатыми ушками. Словно решившись, вполголоса произнесла:

— Все равно надо бы убедиться…

И обратилась к спутнику:

— Хочешь посмотреть, как сиртя хоронили своих мертвецов? А заодно и на то, с чем тебе, скорее всего, придется иметь дело…

— Погоди-погоди… Сиртя? Я о них вроде бы читал. Это какой-то легендарный подземный народ, с которым якобы когда-то в незапамятные времена воевали ханты и манси?

— Именно. Его называли и по-другому, кто — «савыры», кто – «чудь белоглазая». Только никакая это не легенда, к сожалению, этот подлый и мстительный народишко действительно существовал. И очень надеюсь, что наконец-то вымер… Иди за мной, только тихо и будь начеку!

Надо же – сиртя… Легендарное и баснословное племя, по некоторым данным совсем еще недавно обитавшее на севере Сибири, в частности, на Ямале. Ненцы, сами народ воинственный и бесстрашный, побаивались сиртя, считая их слишком могущественными и сильными, причем не только физически, но и магически.  Их образ жизни значительно отличался от ненецкого. Они не признавали домашних оленей, носили отличную от ненцев красивую одежду с золотыми и серебряными украшениями, которые сами же умели изготовлять. Ненцы по секрету рассказывали, что на самом деле сиртя не вымерли, а век назад переселились в сопки, и теперь на поверхность тундры выходят только по ночам или в сильный туман, так как от яркого дневного света у них «лопаются глаза».

Между тем путешественники спустились в глубокий и темный, поросший редким можжевельником, овраг и оказались перед настоящей еловой стеной, ощетинившейся колючими хвойными лапами. Казалось, здесь кто-то специально плотными рядами насадил деревья, чтобы закрыть путь прохожему. Несколько долгих минут они с трудом продирались сквозь мириады острых иголок, пока вдруг не оказались на маленькой полянке, посреди которой рос могучий кедр, поросший лишайником. Учитывая то, что кедры-рекордсмены живут до восьмисот лет, этому было никак не меньше полутысячи. И выглядел он весьма странно – до середины ствола у него не было ни одной ветки.

— Ну да, — вполголоса подтвердила Ротару. — Сиртя вешали тело на большое дерево, у которого затем срубали нижние ветки, чтобы покойник не мог спуститься. Вон, смотри!

Повинуясь ее жесту, Софронов снял с плеча карабин и через оптику посмотрел на верхушку. Там действительно виднелся какой-то большой сверток, увитый полосами бересты.

Ротару пояснила:

— Они зашивали тело в оленью шкуру, плотно обматывали берестой и надежно закрепляли на вершине дерева вместе со всем оружием покойника и его походным котлом, в дне которого насквозь пробивали дыру.

Судя по свисающим вниз космам мха, которым живописно порос этот «гамбургер», он висел тут уже не один десяток лет. Интересно, а как сиртя затаскивали наверх тела соплеменников? И почему мох на нем шевелится, если сейчас в вечернем лесу совсем нет ветра?

— Начинается! – Голос Ротару стал пронзительным и резким, словно карканье старого ворона. – Мануйла уже созывает сиртя! Скорее!

И первой бросилась прочь от оживающего мертвеца. Софронов мчался за ней сквозь сгущающиеся сумерки и колючий кустарник, прыгая через стволы поваленных деревьев, моля Бога только о том, чтобы не упасть и не сломать себе шею. И ему все время отчаянно хотелось проснуться…

Прежде он не считал себя азартным человеком. Ему никогда не хотелось пощекотать себе нервы флиртом с МММ или игровым автоматом, не прельщали карты или рулетка. Даже в приключения с девушками он пускался весьма рассудочно и избирательно, отчего список его амурных побед был весьма и весьма скромен.

Как же могло вдруг случиться, что он забыл всю свою рациональность и «купился на дешевый развод»? На что повелся – на сказочный антураж? Истосковался в рутине будней по авантюрным романам? Или просто почувствовал наконец свою нужность — на фоне жалкого офисного существования? Но стоило ли так безоглядно менять упорядоченное благополучное существование на сумасшедший бег по ночной тайге вслед за говорящим доисторическим животным и с ожившими нерусскими мертвецами на хвосте?

И если бы кто-то мог сейчас заглянуть в лицо скачущего через колодник человека, то увидел бы на нем кривую улыбку…

Они остановились на берегу какой-то небольшой речки, когда из-за облаков во всей своей красе выкатилась костяная щербатая луна. В полном изнеможении Ротару упала на бок, широко открыла рот и вывалила наружу свой синий язык. Чуть отдышавшись, она распорядилась:

— Огонь разжигать не будем – слишком опасно. С рассветом двинемся дальше.

И – совсем тихо:

— Оказывается, у нас в запасе слишком мало времени. Боюсь, что мы можем не успеть…

В ее голосе впервые с момента их знакомства звучали страх и отчаяние. Повинуясь внезапному побуждению, Софронов поднял руку и погладил мамонтенка по голове. Следовало помнить, что даже несмотря на все свои волшебные способности, перед ним лежал всего лишь маленький звериный детеныш, которому сейчас было очень страшно…

 

Глава восьмая

…Проснулся Софронов разом, как от толчка под ребра. Вокруг царил непроглядный мрак, лунный диск давно уполз за тучи, где-то рядом спокойно посапывала мамонтиха. Поеживаясь от предутреннего холода, Софронов сел и хотел было достать зажигалку, чтобы взглянуть на часы, но его остановил глубокий и сильный мужской голос:

— Не нужно света, Софрон, он сейчас абсолютно лишний. Ты не бойся меня. Во всяком случае, пока. Страх иррационален и мешает адекватно оценивать происходящее.

Вздрогнув, Софронов нашел в себе силы достаточно спокойно спросить:

— Ты кто? Чего нужно?

Тьма усмехнулась.

— Да ты же и сам догадываешься. Впрочем, я готов соблюсти правила приличия. Этикет, так сказать. Хотя, согласись, здесь и сейчас это выглядит по меньшей мере абсурдно. Итак, позволь представиться – в этих местах меня знают как Мануйлу. Уверен, что обо мне много рассказывала вот эта глупая зверушка. Нет-нет, ты не беспокойся, она жива-здорова, просто крепко спит. Я знал, что она не устоит против искушения, а потому кое-что добавил в те мухоморчики, что она сожрала у родника, — в бесстрастном поначалу голосе Тьмы промелькнули нотки злобы.

— Но давай перейдем ближе к делу. Понимаю, что у тебя найдется ко мне немало вопросов, вот только я не вижу причин, по которым я должен тратить на них свое время. Логично?

За ответом Софронов в карман никогда не лез, отчего в юности бил бит неоднократно и сильно. Не удержался и на этот раз:

— Судя по излишней многословности, в могиле ты соскучился по общению?

Сделав паузу, Мануйла протянул:

— Ну-ну, молодец. Твой скальп займет достойное место в моей коллекции. Итак, продолжим. Вины твои велики — ты не послушал доброго совета своего друга Сайнахова. Кроме того, ты по собственной глупости привязался к этой мохнатой твари. И, наконец, последнее: ты зачем-то упорно идешь ко мне домой, хотя я тебя в гости не звал. Заметь: даже одной из этих причин вполне достаточно, чтобы я приказал сварить тебя заживо. Варварство, конечно, но на зрителей действует чрезвычайно впечатляюще. Впрочем, есть у тебя передо мной и одна несомненная заслуга: ты открыл дверь моей темницы, хотя даже не подозревал об этом.

Удивительно, но Софронов ничуточки не паниковал. Да, ему было жутко, спину то и дело окатывали горячие волны страха, но одновременно душу распирал странный восторг. Похожие чувства он испытал однажды, когда катался на «американских горках», которые весь мир называет «русскими»…

Он довольно спокойно спросил:

— И что ты намерен сделать с ключом, который без спросу лезет в твою дверь?

Мануйла ответил с видимым одобрением:

— Хвалю. Не каждый смертный способен демонстрировать хотя бы такие зачатки юмора в данной ситуации. Что сделаю? Видят боги – не знаю. Ты мне нравишься, Софрон. Потому до сих пор и не приказал убрать тебя, видишь, даже решил лично познакомиться. Всегда был убежден, что умные…, — он слегка запнулся, — существа могут договориться. Неужели с веками я становлюсь сентиментальным? Я поразмышляю над этим феноменом на досуге. И в качестве жеста доброй воли я даже готов немного удовлетворить твое любопытство. Спрашивай.

Казалось, вопросы сами зарождались в голове Софронова. Он задавал их быстро и четко:

— Что ты хочешь?

— Порядка. Могущества. Свободы. Давай-давай, не стесняйся.

— Твои действия принесут вред людям?

— Это становится забавным… Да, кому-то принесут вред, кому-то — пользу. Как и все остальное и в этом, и во всех других мирах. Скажи, вот ты можешь поклясться, что на своей работе приносишь всем одно только добро? А врач, отрезающий гангренозную ногу, дарит одни только улыбки? Коллектор, выбивающий чужие долги? Журналист, пишущий хвалебные оды заворовавшемуся мэру? Милый мой, законы хаоса, из которого сотворена Вселенная, настолько сложны и многогранны, что монохромное видение мира, столь характерное, например, для вашей ортодоксальной христианской религии, просто смешно. Приведу простой пример. Помнишь, как в детстве ты утопил жалкого, беззащитного котенка?

Софронов помнил. Будучи воспитанным в благополучной семье и добропорядочной еще почти советской школе, на идеалах добра и справедливости, примерах деда Мазая и кота Леопольда, он с молоком матери впитал и все интеллигентские комплексы, одним из которых является знаменитая дилемма «…тварь я дрожащая или право имею?» И вот чтобы раз и навсегда разрубить гордиев узел всех внутренних метаний, борений и противоречий, однажды Софронов привязал кирпич к шее грязного бродячего котенка и бросил его в котлован с водой. А потом сквозь застилающие глаза слезы смотрел на то, как дергается в прозрачной глуби щупленькое котячье тельце…

— Самому не смешно? Тебе же до сих пор снится то плешивое и блохастое животное, и ты все еще коришь себя за «жестокость» по отношению к убогому-несчастному зверенышу. А если эта жестокость была сущим благом и для него, и для других? Смотри сам: вроде бы ты совершил – не грех даже, а так — грешок. Но ведь именно этот грех ты вспоминаешь в трудные для себя минуты, и именно он часто удерживает тебя от совершения грехов куда более тяжких. Так? Можешь не отвечать, я и без того знаю.

Очень уж уверенно и твердо рассуждал Мануйла, и это выводило его оппонента из душевного равновесия, лишало почвы под ногами и заставляло сомневаться. А Тьма продолжала вещать размеренным менторским тоном:

— Теперь идем дальше. Если бы ты не утопил ту «муму», оно бы выросло, страдало от голода, холода, уличных собак и жестоких людей, само бы убивало беззащитных птичек и мышек, воровало с форточек мясо, орало под окнами, гадило в подъездах и всячески беспокоило добропорядочных граждан. Со временем наплодило бы кучу таких же ублюдков, и дальше продолжая бесконечную череду несчастий, грязи, боли, страданий. А ты взял и разорвал эту вонючую цепь, поставил точку, выступил в роли хирурга, удалившего злокачественную опухоль. Получается, что ты совершил благое и в чем-то даже богоугодное дело. Согласен? Вот тебе и ответ на собственный вопрос.

Как-то внезапно на чернильном небосводе зажглась одинокая яркая точка. Венера, звезда утренней зари… Глядя на нее, Софронов медленно произнес:

— Знаешь, мир уже знал одного самого великого софиста…

Мгла искренне расхохоталась:

— Надо же! Узнаю человеческую логику! Скажи, почему тебе обязательно нужно развешивать ярлыки и искать причинно-следственные связи? Ладно, не мучайся. Я – не Он. Я – сам по себе. И давай-ка, пожалуй, закругляться с философскими диспутами. Рассвет близко.

Софронов молча ждал продолжения. Давно отступили и страх, и даже любопытство, остался один только холодный рационализм. Голос Мануйлы был сух и бесстрастен:

— Так вот, решай. Если утром ты пойдешь дальше, то следующего восхода солнца не увидишь. Если повернешь назад, то получишь силу, могущество, удачу и долголетие. Скажи, ты хотел бы, например, сохранить свою молодость лет эдак на триста?

Софронов вяло улыбнулся:

— Не-е, я мечтаю побыстрее выйти на пенсию. Собираюсь петь народные песни в районном хоре ветеранов, а по утрам ходить на речку с внуками. Чебаков ловить.

Мануйла ответил в тон:

— Вот и решай. Впереди – только боль и смерть, позади – очень хорошая пенсия, хор бабушек и чебаки с внуками. Тебе решать.

И наступила тишина.

 

Глава девятая

Он растолкал Ротару, когда солнце уже щедро расплескало багровую краску по восточной стороне небесного купола. Подружка как-то неуверенно поднялась на ноги, подошла к ручейку и принялась жадно пить, набирая хоботом воду, а потом отправляя ее в рот. Вдруг она замерла, медленно обвела взглядом полянку, прислушалась к своим ощущениям и потребовала у Софронова:

— Рассказывай. Все, что он тебе говорил.

Выслушав обстоятельный отчет товарища, Ротару смущенно покачала головой:

— Надо прекращать с мухоморами. В следующий раз в них может оказаться и что-нибудь посерьезнее.

Исподлобья глянула на приятеля и поинтересовалась с некоторой неуверенностью в голосе:

— Скажи, что ты решил – вернешься назад или все-таки пойдем дальше?

Софронов закинул на плечо ремень карабина и ворчливо приказал:

— Пошли уже, наркоша малолетняя…

Несколько часов они бодро топали по пружинистому беломошнику среди меднокожих величественных сосен в три обхвата, то и дело наклоняясь за удивительно крупной и спелой брусникой. Строго говоря, наклонялся один Софронов, а его подружка просто-напросто ловко подхватывала хоботом бордовые ягоды и высыпала их себе в рот.

Софронов вспомнил, как в детстве он каждый год ездил с родителями за ягодами в крохотную и какую-то лубочную деревеньку, затерявшуюся на берегах древней Конды. Они останавливались на постой у старого рыбака-ханты, который здоровенных щук, как бросовую и никчемную рыбу, варил исключительно лайкам, а живых карасей держал в больших бочках с водой в огороде. Целыми днями собирая в бору голубику с брусникой, Софроновы не успевали купить в пекарне хлеба, а потому питались исключительно печеньем «Юбилейным», малосольной кондинской стерлядью и густыми, как масло, деревенскими сливками, которые покупали на местной «молоканке»…

Теплоход «Заря», который курсировал тогда до города, осенью был пропитан бражно-кисловатым ароматом ягоды, которую пассажиры тоннами тащили из бескрайних и богатых кондинских боров. А вот в «Метеорах», шедших с севера, с низовьев Оби, стоял крепкий и ядреный муксуновый запах, и мешками с этой рыбой было под завязку забито каждое судно. Кроме того, шустрые граждане перли «до дому, до хаты» не только дары леса, но и «презенты» сельпо, так как стараниями ОРСовских иллюзионистов порой в деревенские магазины попадали такие товары, которых никогда не видели в городе.

Надо сказать, что тотальный дефицит советского периода нес в себе не только негатив и проблемы, но и нешуточную радость добытчика. Настоящими событиями для детей 80-90 годов (во всяком случае, родившихся в Сибири) стали первый «Сникерс» и первая газировка в пластиковой бутылке, они искренне радовались батону колбасы, извлеченному вечером из маминой авоськи, и первому «Дошираку» (да-да, и такое возможно!).

Сегодня как-то потускнела радость среднестатистического человека. Обесценилась. Может, инфляция так на нее подействовала? Современные ребятишки — даже из самых отдаленных деревень — отчего-то не падают в обморок, впервые попав в «Макдональдс». Их больше не удивляет и не радует еще один вид сыра, появившийся на семейном столе, новый мультфильм, транслируемый по телевизору, семейная поездка к морю, очередная дорогая и затейливая игрушка ко дню рождения. Их вообще мало что радует.

Но зато они не знают, как с помощью дверной ручки, аптечного препарата, напильника и изоленты сделать бомбочку, которая восхитительно громко взрывается – под визг девчонок и крики возмущенных учителей. Они не ведают, что взяв сахар, ложку и встав к газовой конфорке, можно за пять минут изготовить леденец, а из сахара и сметаны легко получаются самые настоящие ириски. Они не представляют, сколько всего замечательного можно смастерить, расплавив свинцовые аккумуляторные пластины: грузила для закидушек, «слезки» для стрельбы из рогаток, кастеты для хвастовства перед друзьями.

Им и в голову не может прийти идея пожевать вместо «Орбита» с «Диролом» сосновую живицу, смолку из плоских батареек и даже гудрон. И уж совсем невдомек, как и главное — зачем можно надувать лягушек… Впрочем, и большинство людей среднего возраста уже никогда не узнает, как закачивать свои ролики на «Ютуб» или зачем нужно делать «селфи» и выкладывать их в «Инстаграме». Времена меняются. Сортов колбасы в магазине становится все больше, а поводов для радости – все меньше…

…После полудня они остановились на привал посреди громадного бора. Дожидаясь, пока разогреется на костре тушенка, Софронов завел разговор о представлениях разных народов о загробной жизни.

— Вообще-то это вкусовщина чистой воды. Для кого-то «верхний мир» — этакий гламурный райский сад с томными гуриями, а для кого-то – буйная пирушка с кровожадными валькириями. Для одних загробный мир – покой и умиротворение, для других – вечная битва. Каждому свое. Но у всех народов есть свой Страшный суд – некий порог, рубеж, который должна преодолеть каждая душа. Скажи, а что об этом думали наши предки?

Немного помолчав, подружка ответила:

— Представь себе очень глубокое ущелье, по дну которого несется стремительная река, изобилующая порогами и острыми камнями. Через пропасть переброшен один-единственный еловый ствол – скользкий, без коры и веток, по которому идут души умерших. На той стороне их ждет край счастливой охоты, наполненный любовью, солнцем, добычей, счастьем, вкусной едой. Но там, на краю ущелья, день и ночь стоят могучие шестирукие стражи. Хороших людей они пропускают, а плохих сбивают камнями в пропасть. Крича от ужаса, плохие падают вниз, расшибаются, ломают себе кости, а потом все равно карабкаются наверх. Срываются и снова лезут — ведь совсем рядом они видят чудесную райскую страну, слышат пение птиц и смех счастливчиков. Срываются и снова лезут…

Представив себе эту картину, Софронов содрогнулся и отставил в сторону тушенку.

— Скажи, а как эти стражи определяют степень праведности души? Получается, существуют какие-то весы, стрелка которых определяет, что вот с этой тысячью грехов человек еще может пройти в Вальхаллу или там Эдем, а тысяча первый грешок уже нарушает равновесие и теперь участь человека – падать в пропасть. Есть такой безменчик?

Ротару всем телом повернулась к Софронову и пристально посмотрела ему в глаза.

— Я не знаю. Я очень мало что успела узнать, пока была жива. Я даже не знаю, почему сейчас стою здесь, а не лежу на дне ручья в качестве окаменевших останков. Я не богослов и не философ, и про «точку невозврата» ничего не смогу толком рассказать. Ты об этом лучше спроси у деда Ульяна. Если, конечно, удастся с ним повидаться…

…Повидаться с Ульяном им довелось вечером того же дня. У подножия небольшого, поросшего мелколесьем холма, он сидел вместе с двумя спутниками у костра и жарил на рожнах щук. Аромат вокруг стоял такой, что Софронов чуть было не захлебнулся слюной. Ульян уколол его хитрым взглядом и молча протянул одну из золотисто-коричневых рыбин. А потом искренне разулыбался Ротару и погладил ее шерстяную голову:

— Ну, как ты, малышка? Держишься?

Мамонтиха засунула хоботок деду подмышку и облегченно вздохнула.

— Устала немножко. И волнуюсь. Ты уже решил, что мы будем дальше делать?

Дочерна загорелой узловатой рукой Ульян ласково перебирал длинный мех Ротару, выбирая запутавшиеся в нем сучки и колючки.

— Мы тут с товарищами решили немножко повоевать. Сама знаешь, если Мануйла поднимет всех сиртя и даст им испить из своего черепа, то тайга и тундра умоются кровью. Нельзя этого допустить. Поэтому перед нами стоят две задачи – сначала уничтожить его армию, а уже потом заняться предводителем. Но давай о делах поговорим потом, вам надо отдохнуть. Устроим себе до утра перекур с дремотой. Кстати, угадай, что я тебе принес?

Дед достал туго набитый армейский вещмешок, развязал лямки и высыпал перед Ротару кучу странных остро пахнущих темно-зеленых листьев, скрученных спиралью. Увидев их, мамонтиха от восторга закружилась на месте. Надо сказать, в присутствии Ульяна она растеряла всю свою напускную браваду и самоуверенность, став тем, кем в сущности и являлась – маленьким испуганным зверенышем…

Ульян мягко улыбнулся:

— Пришлось поискать твое лакомство. Давай, лопай на здоровье, восстанавливай силы. Сей день не без завтрева!

А Софронов между тем за обе щеки уписывал рыбу, капая соком на камуфляж. Это для извращенного вкуса горожанина любимым лакомством является колбаса, а для настоящего сибиряка ничто не сравнится со вкусом строганины, позема, варки или малосольной стерлядки. Под стать этим деликатесам и свежая щука, жаренная на сковороде или вот так, на ветках в пламени костра.

Оценивая его аппетит, спутники Ульяна то и дело переглядывались и одобрительно кивали головами. Софронов тоже рассматривал их с большим любопытством. Судя по внешнему облику, можно прозакладывать голову – мужчины явно были не местными, и в разряд финно-угров никак не попадали. Очень похожи между собой – братья? На обоих надеты странные, явно самодельные, распашные куртки из шкуры оленя, не имеющие ничего общего с привычными Софронову малицами ханты, манси или ненцев. На головах — одинаковые камуфляжные кепи, на ногах – разношенные берцы. Пояса мужчин тоже заметно отличались от традиционных угорских, как и ножи в красивых ножнах из сыромятной кожи. На груди у каждого висел объемистый замшевый мешочек, сплошь покрытый странными змеистыми письменами. Время от времени гости касались их пальцами, а порой даже подносили к губам.

Поймав себя на том, что смотрит на приезжих с толикой неприязни, Софронов вздохнул с огорчением – еще несколько лет назад он за собой такого не замечал. В Сибири на одной буровой бок о бок трудились чеченцы и башкиры, белорусы и немцы, поэтому даже на фоне постсоветского разгула ксенофобии и национализма местным жителям трудно было найти в своих душах что-то хотя бы отдаленно напоминавшее неприязнь к «чужому». Сложно было заставить себя почувствовать ненависть – или хотя бы «нелюбовь» — не к отдельным людям, а к целым категориям людей. А потом как-то стало получаться…

Трудно сказать, что послужило отправной точкой, с какого момента стали раздражать «неправильный» овал лица или форма носа. Но то, что стали раздражать – точно. Раньше Софронов не обращал внимания на многие мелочи, вроде появления хиджабов в очереди к терапевту или футболок «Дагестан» и «Сhechnya» в парке, грохота «лезгинки» из салона тонированных «десяток» и набитых молчаливыми таджиками городских «маршруток». Но с течением времени каждая «инакость» в облике и поведении окружающих начала бросается в глаза.

Наверное, все дело оказалось в количестве, перешедшем в качество. Однажды в сознании «аборигенов» масса мигрантов достигла критической отметки и превратилась в некую неясную, но потенциальную угрозу. В кастрюлю с супом необходимо положить ложку соли, иначе он будет пресным и безвкусным. А что будет, если насыпать не одну, а пять ложек? Десять? А если не ложку, а половник?

…От этнографических наблюдений и философских размышлений Софронова оторвал Ульян. Старик мягко присел перед ним на корточки и пытливо заглянул в глаза. Потом усмехнулся и медленно произнес:

— А ведь тебе, милок, все это жутко нравится… Я даже не предполагал, что в тебе таится такой дух авантюризма. Надо же, освоила кобыла ременный кнут… Ладно, это только к лучшему, не нужно тебя убеждать, призывать и вдохновлять. Давай, я просто объясню тебе положение вещей. Слушай внимательно. Мануйла спешно собирает армию из умерших сиртя, чтобы провести черный обряд. Если ему это удастся, то в Сибири начнется кровавая вакханалия. Справиться с ней федеральные власти смогут только одним-единственным средством: ковровыми бомбардировками тундры и ракетными ударами по тайге. Придется выжечь и превратить в пустыню тысячи гектаров собственной территории, на которой могут находиться сиртя.

И пояснил:

— Если оживший сиртя выпьет зелье Мануйлы, то превратится в персонажа голливудских «ужастиков» — сильного, злобного и практически неуязвимого зомби. Который, между прочим, питается исключительно свежей кровью. Как думаешь, что предпочтут получить на завтрак несколько тысяч оживших мертвецов? И что будет, если они войдут в любой город, учитывая тот факт, что обычные пули им как папе Ротару — дробинка.

Сдерживая невольную нервную дрожь, Софронов стискивал в руке давно забытую недоеденную щуку.

— А их можно остановить?

Дед Ульян достал из кармана энцефалитки мятую пачку «Примы», закурил и только потом ответил:

— Можно попытаться их остановить. Если правильно подготовиться и успеть до того, как они придут в Полуденку. С Мануйлой мы разберемся позже, сейчас самое главное – не пропустить к нему сиртя.

— То есть что — убить их?

— Да они и так уже давным-давно мертвы! Их надо просто у-по-ко-ить! Или тебя смущает перспектива вернуть мертвецов туда, где им и полагается быть – в могилы?

Софронов замялся:

— Да вообще-то нет…

И перевел разговор на другое:

— Скажи, пожалуйста, а твои спутники, они откуда? Я, конечно, не специалист, но мне кажется, что они скорее монголы…

«Монголы» переглянулись и жизнерадостно захихикали, хлопая себя по бокам. Оказывается, они прекрасно понимали по-русски, но отчего-то не желали вступать в беседу, поэтому вновь ответил Ульян:

— Они – мои гости с Дальнего Востока. Совершенно случайно оказались здесь, но выразили желание помочь нашей беде. К сожалению, мои люди не успевают подойти, чтобы перехватить сиртя на пути к Мануйле. На дорогу им нужны двое суток, которых у нас нет, поэтому бой мы будем принимать в одиночку.

Чувствовалось, что он не был расположен сплетничать о своих спутниках, однако и Софронов не собирался сдерживать свое любопытство:

— А почему они все время трогают свои мешочки?

Дед сдержано улыбнулся и ответил в тон:

— А зачем ты носишь в документах фотографию своей матери?

Софронов фыркнул и пробормотал себе под нос:

— Судя по размерам мешков, у них там целые фотоальбомы с портретами всех соплеменников до седьмого колена…

Но зловредный дедушка все-таки услышал:

— Нет, просто там лежат косточки их ближайших родственников. Понимаешь, они считают, что если носить с собой останки родителей и бабушки с дедушкой, то в таком случае им всегда и во всем будет сопутствовать удача. А ты чего щучку-то не доедаешь? Поди, я ее в тузлуке передержал? Ну, да ничего, пей горько, ешь солоно, умрешь — не сгниешь!

 

Глава десятая

Следующие несколько часов Софронов провел в полудреме. Он лежал у костра, привалившись к теплому боку мамонтихи, и добросовестно пытался наблюдать за действиями старика и его спутников. Периодически он проваливался в омут сновидений, потом снова просыпался, какое-то время таращил глаза на происходящее и вновь засыпал. Ему было хорошо и спокойно, не хотелось думать и разговаривать.

Помалкивали и все остальные. Судя по мерно вздымавшимся бокам, Ротару преспокойно и безмятежно дрыхла, нажравшись своего неведомого доисторического деликатеса. Ульян сосредоточено готовил какое-то зелье в двух небольших медных котелках, поочередно засыпая в один из них новые ингредиенты. Естественно, Софронов даже предположить не мог, что представляли из себя большинство порошков и жидкостей, которые шли в котел, но кое-что ему удалось идентифицировать. Так, например, туда отправились веточки вереска и богородичной травы, кусочки мухомора и нутряного сала.

Заметив естествоиспытательский интерес одинокого зрителя, Ульян стал коротко пояснять ему суть некоторых составляющих своего колдовского варева:

— Рыбий жир. Водка. Бобровая струя. Стружка с медвежьего клыка. Соскоб оленьего рога. Ржавчина от ножа. Лягушачьи лапки. Лаврушка.

Увидев округлившиеся глаза собеседника, дед расхохотался:

— Ну, насчет лягушек и лаврушки я пошутил…

Вскоре он снял с огня первый котелок и отставил его в сторону — остывать. Во втором растопил кусочки лиственничной смолы-живицы, а потом распорядился:

— Открывайте свои арсеналы, будем патроны до ума доводить! Без снасти только блох ловить…

«Апгрейдом» боеприпасов занялись «двое из ларца – одинаковых с лица». С методичностью и безошибочностью роботов они по очереди брали патроны — промежуточные к софроновскому «Егерю» и ульяновскому СКСу, и тяжелые винтовочные — к двум своим видавшим виды «мосинкам». Лезвиями грубых, кустарной ковки, ножей они аккуратно делали крестообразные царапины на каждой пуле и откладывали их в сторону.

Тем временем Ульян подошел к Ротару и ласково потрепал ее по голове.

— Девочка моя, не обижайся…

Не дожидаясь ответа, старик опустился на колени перед мамонтихой, и тут в свете костра блеснуло узкое хищное лезвие. Софронов как ужаленный вскочил на ноги, и совсем уже было кинулся на выжившего из ума деда, но его остановил решительный окрик Ротару:

— Софрон! Все хорошо!

А Ульян даже не обратил внимания на происходящее – он деловито и старательно срезал пряди волос со шкуры мамонтихи… Вскоре он закончил свой труд, оправил «клиентке» слега поредевший «шиньон» и пояснил Софронову:

— Магические законы сложны и незыблемы, но в чем-то страшно примитивны. Их достаточно легко обойти, если при этом создать видимость точного соблюдения. Скажем, навеки упокоить мертвого сиртя можно только одним способом: одновременным прикосновением раскаленного металла и мамонтовой плоти. Здорово, правда? Горячего металла в виде пуль у нас будет предостаточно, а вот мамонт в наличии есть только один, к тому же маленький. Но ведь никто же не сказал, что нельзя использовать не всего мамонта, а его махонькую частичку! Таким образом, мы и магический закон соблюдем, и Ротару не обидим. Совсем как у современных цивилизованных людей, правда, Софрон? Надо и рыбку съесть, и косточкой не подавиться…

И он грустно улыбнулся.

Последние слова старика навеяли Софронову воспоминания об одном из своих приятелей — Ярославе, который просто-напросто притягивал к себе разнообразные бытовые несчастья. Представьте почти двухметрового бородатого и длинноволосого красавца-викинга, способного руками легко гнуть подковы, свободно рассуждать о творчестве Гейне или Диккенса на языке оригинала и ночь напролет ухаживать за больным котенком – это и будет точный портрет Ярослава.

Однажды на Новый год они вместе с Софроновым оказались в одной дружеской компании, и этот праздник надолго запомнился всем участникам. Уже на входе в квартиру выдающийся викингов лоб украсился замечательной красивой шишкой — после общения с люстрой. Люстра, к счастью, уцелела. Затем Ярослав, будучи человеком культурным и деликатным, решил ножичком очистить себе банан. В результате хозяева долго отмывали кровь по всей гостиной и отпаивали пострадавшего валерьянкой.

Во время ужина этот добряк с исключительным тактом проявлял заботу о соседях по столу: «Маша, я бы вам не советовал употреблять шампанское, у меня однажды от него заболел желудок. Андрей, ты поострожнее с горчицей, она может вызвать аритмию – по себе знаю». Напомню, что все эти глубокие и мудрые мысли исходили от юного здоровяка с внешностью Дольфа Лундгрена…

Апофеозом вечера стало чаепитие. Откусив и сосредоточенно пожевав кусочек вафельного торта, викинг замер, запустил богатырскую длань в недра бородищи и, покопавшись немного, предъявил собравшимся… сломанный зуб. Честно говоря, в первую минуту они не смогли в должной мере выказать несчастному свое сочувствие, потому что в буквальном смысле уползли под стол от хохота. Согласитесь, сломать зуб вафельным тортиком сможет далеко не каждый берсерк…

Если допустить, что принцип «сообщающихся сосудов» распространяется и на распределение удачливости, то Ярослав, вызывая все несчастья на себя, обеспечил остальным гостям спокойное существование по крайней мере на несколько дней. Во всяком случае, возвращаясь наутро домой, Софронов нашел у своего подъезда тысячную купюру…

…Дальнейшее действо, проходившее уже глубокой ночью, со стороны выглядело полным сюрреализмом. В самом сердце глухого кедрового урмана, в сотне километров от ближайшего человеческого жилья у первобытного костра сидели юрист, белый шаман и два гостя-дальневосточника, постоянно таскающие с собой части трупов своих предков, а также лежал живой мамонтенок… Люди по одному брали патроны, заталкивали в надрезы мамонтовый волосок, обмакивали кончики пуль в котел с растопленной живицей, тем самым запечатывая надрезы, будто сургучом. Потом каждый патрон тщательно осматривали и удаляли излишки смолы.

Далеко за полночь ударники магического труда наконец пошабашили, патроны рассыпали по рюкзакам и вещмешкам, и только потом с трудом распрямили затекшие спины. Ульян слил в свою мятую алюминиевую флягу содержимое второго котелка и распорядился:

— Всем спать. А я пригляжу, чтобы ночью нас не беспокоили.

 

Глава одиннадцатая

Утром «гостей с костями» уже не оказалось.

— Они ушли по своей тропе, — коротко пояснил Ульян. – Нам тоже пора собираться в путь. И смотреть во все глаза, сегодня вполне возможна встреча с противником.

Софронов принялся тщательно затаптывать чадящие уголья костра. Он хорошо помнил тот весенний вечер, когда сломя голову мчался прочь от надвигающегося бушующего огня. Он вместе с приятелем пошел встречать вечернюю зорьку, когда какие-то уроды с проезжающей мимо шлюпки пустили пал. Пойма тогда выгорела на десятки километров, а Софронов с товарищем чудом успели перебежать широкий ручей с еще заснеженными берегами, который и преградил путь пламени. Обливаясь потом, они стояли на берегу и смотрели, как со скоростью автомобиля на них движется стена огня в несколько метров высотой. Она подбежала к берегу, споткнулась, задрожала — и сдохла, оставив за собой лишь мертвую черную пустыню…

Сборы были недолгими, и вскоре путники зашагали дальше по ставшей вдруг неуютной тайге. Денек обещал быть муторным и мокрым – набрякшие водой брюхатые тучи висели над самой головой. И действительно, вскоре незаметно начался мелкий противный дождь. Ульян абсолютно не обращал на него внимания, лишь плотнее запахнул полы плащ-палатки и по-прежнему шагал легкой скользящей походкой. Софронов поеживался от холода и сначала пытался стряхивать перед собой воду с кустов, но вскоре, окончательно вымокнув, бросил это неблагодарное занятие. Проще всего было Ротару с ее плотным и длинным мехом, по поверхности которого вода попросту скатывалась, оставляя сухим «исподнее».

«Как утка с ушами» — ухмыльнулся про себя Софронов. И тут же получил хоботом подзатыльник. Блин, когда же я привыкну, что эта клятая девчонка может копаться в моих мозгах как…

— Как в мусорном ведре, — услужливо подсказала шерстяная вредина.

Плюнув, Софронов ускорил шаг, догоняя старика:

— Скажите…

Его тут же перебил собеседник:

— Давай уж обойдемся без неуместного политеса. Не привык я в лесу, чтобы мне «выкали».

Софронов слегка растерялся.

— Знаете… Знаешь… Тьфу ты! Меня воспитали в уважении к старшим! Я не привык «тыкать» людям, которые мне в отцы годятся!

Ульян тихонько хмыкнул:

— В отцы? Ты уверен?

— Ну, а как? Мне – тридцать один, вам… То есть тебе… Ну, где-то под семьдесят…

Тут засмеялась Ротару:

— Глупый ты, человек… Пойми, для некоторых время течет совсем иначе, чем для тебя.

И Софронов отметил, что мамонтиха деликатно опустила слово «людей»…

Он снова обратился к старику:

— Так сколько же вам, то есть тебе, лет?

Но Ульян, похоже, намерен был сегодня валять дурака, поэтому прикинулся анекдотичным «чукчей»:

— Моя не знай, скока зим назад вышел из пуза мамка. Моя ни разу не грамотный. Короче, я полный потемок!

Повозмущавшись про себя, Софронов немного помолчал, а потом поинтересовался:

— А почему вы… Почему ты не камлал перед выходом? Я думал, шаманы всегда камлают, чтобы призвать духов.

Перебросив ремень карабина на левое плечо, Ульян поинтересовался вкрадчивым голосом:

— То есть ты спрашиваешь, почему я не скакал с бубном у костра и не кричал при том диким голосом?

— Ну да. Я сам видел, как камлают сегодняшние шаманы. На Анумторе в прошлом году, когда мы туда туристов возили.

Улыбка превосходства заиграла на губах старика:

— Скажи, перед тем, как завести свою машину или открыть дверцу домашнего холодильника ты каждый раз перечитываешь «Инструкцию пользователя», причем, начиная еще с раздела «Комплектация поставки»?

— Нет, конечно. Зачем?

— Ну вот, ты сам ответил на свой предыдущий вопрос.

— Хочешь сказать, тебе нет нужды совершать подготовительные обряды, чтобы призвать обитателей другого мира? Они к тебе по мановению руки являются, примерно вот так? – и Софронов щелкнул пальцами.

Ульян приостановился, обернулся к собеседнику и спросил:

— Никак, ты хочешь заняться этнографическими наблюдениями за сакральными обрядами представителей малых северных народов? Мечтаешь снять их на айфон и потом выложить на Ютюб? Хе-х… Ладно, так и быть, обещаю: если успешно покончим с сиртя и при этом еще останемся живы, то я самолично ради тебя попрыгаю у костра с бубном…

Он отвернулся и зашагал дальше, пряча улыбку за поднятым воротником плащ-палатки.

 

Глава двенадцатая

На первый взгляд, ничто не говорило о приближении к человеческому жилью, в окрестностях не было заметно ни следов топора, ни окурков, ни пустых консервных банок. Видимо, обитатели добротной охотничьей избушки, притулившейся под вековыми елями на пологом берегу тихой таежной речушки, обосновались здесь лишь недавно.

И — ненадолго, о чем свидетельствовали два скрюченных иссохших тела, лежавшие на грубо сколоченном из неструганных досок столе перед входом в избушку. Шеи обоих несчастных были буквально разорваны, а вот следов пролитой крови почему-то не видно.

Ульян внимательно оглядел все вокруг своими желтыми тигриными глазами, глубоко принюхался, а потом сквозь зубы пояснил товарищу:

— Сиртя ужинали. Теперь видишь, что ждет всех, до кого они смогут добраться? Представь, что будет, если ночью в город ворвутся несколько тысяч таких вечно голодных зверей – сильных, жестоких, практически неуязвимых. Обычная пуля для них — все равно, что укус комара, пока не лишишь его души, сиртя будет убивать. Ну как, ты намерен и дальше мучиться интеллигентскими комплексами?

Софронов молча смотрел на мумии и его била нервная дрожь. До этого момента весь поход напоминал ему не более чем увлекательную экранизацию фэнтези Сапковского или Бушкова – веселую, страшноватую и увлекательную. До той поры напоминал, пока он не споткнулся о трупы своих приятелей-охотников Кольки Пня и его неразлучного дружка Лехи. Это их карикатурные сморщенные лица теперь навечно исказила гримаса ужаса. Несомненно, они пришли сюда, в свою новую избушку, чтобы загодя приготовиться к предстоящему промысловому сезону. Бедолаги и предположить не могли, что сами вдруг станут чьей-то охотничьей добычей…

Ульян вновь медленно оглядел окрестности.

— Они не могли далеко уйти. После такой сытной ночной трапезы сиртя обычно забиваются куда-нибудь в щель — поспать и переварить пищу. Увидишь их – стреляй. Не важно, в какую часть тела попадешь, главное – зацепить пулей хотя бы палец. И будь осторожен, они могут очень быстро двигаться!

Оставив все пожитки у избушки под присмотром Ротару, мужчины с карабинами наизготовку направились вверх по речке. Они потихоньку шагали чуть заметной тропой, осторожно обходя поросшие сырым мхом стволы деревьев. С верхушек высоченных елей то и дело срывались тяжелые капли воды и глухо шлепались о землю, заставляя Софронова вздрагивать. Не в силах унять сумасшедшее биение сердца, он до рези в глазах всматривался в подозрительные кусты, обшаривал пространство, страшась и одновременно желая увидеть врагов.

Да, вот теперь он с чистой совестью мог их так называть — врагов. Старые приятели, Колька с Лехой, были абсолютно безобидными существами, давно растерявшими на тернистом жизненном пути семьи, работу и интерес к цивилизованной жизни. Осенью и зимой они добывали соболей, всю весну безвылазно сидели в своем стареньком домике на окраине города, летом ловили «красную» рыбку. Конечно, они не были ангелами – понемногу браконьерствовали и помногу пили – но не заслуживали такой жуткой смерти…

В этот момент шедший чуть впереди Ульян предупреждающе резко поднял руку, потом несколько раз качнул ею вправо. Софронов про себя усмехнулся: интересно, а где это дедушка разучил жесты из арсенала армейских спецподразделений? Одновременно привычным плавным движением снял «Егеря» с предохранителя и плотно прижал резиновый затыльник к плечу.

Шаг. Еще один. Обзору мешает большая ветка – обойдем. Резкий разворот влево – нет, это просто неподалеку с дерева взлетела ронжа. Возвращаемся на прежний курс. Еще два шага. Теперь надо обойти густой куст шиповника… А почему она взлетела?! Ронжа, как и сорока – первый сторож, предупреждающий лесной народ об опасности!

Софронов стремительно развернулся и палец тут же практически сам собой надавил на спусковой крючок. Лишь потом он осознал, что уголком глаза зафиксировал серую скрюченную фигуру, метнувшуюся было в его сторону из-под соснового выворотня. После выстрела фигура дернулась и деревянно рухнула на землю. Через секунду сухо щелкнул СКС и что-то еще упало неподалеку.

Он судорожно, рывками ловил в прицел окружающие предметы, но в перекрестье возникали лишь стволы деревьев, пни и коряги. За спиной послышался негромкий голос Ульяна:

— Все, Софрон, опусти ствол. Опусти, их было всего лишь двое. Все кончилось.

Кончилось… Софронов нехотя опустил карабин, автоматически щелкнул предохранителем. Потом на негнущихся ногах подошел к лежащему на спине телу и сделал над собой усилие, чтобы посмотреть в лицо первого собственноручно убитого человека. Впрочем, человеком это существо было лишь несколько десятилетий, а то и веков назад.

Сейчас оно больше всего напоминало слегка сдувшуюся, а потому чрезвычайно морщинистую куклу с землистого цвета лицом и белыми аквамариновыми белками без признаков зрачков. Вздернутые в оскале сухие губы обнажали желтые и крепкие, почти лошадиные зубы, которыми так удобно рвать живую плоть. Огромные отвислые уши касались плеч существа, одетого в грязную куртку из мягкой оленьей кожи и такие же штаны. В костлявой и когтистой руке оно до сих пор крепко сжимало тяжелую узловатую дубинку из ствола лиственницы.

Дед Ульян опустился на корточки перед трупом и принялся внимательно разглядывать траву рядом. Не оборачиваясь, поманил рукой напарника:

— Нужно еще кое-что сделать. Смотри внимательно вокруг, где-то рядышком должен быть большой жук. Его обязательно надо найти.

И действительно, примерно в метре обнаружился огромный жук-плавунец, блестящий, как будто только что тщательно обработанный лаком. Он неторопливо полз к сдувшейся морщинистой кукле. Софронов молча показал на него Ульяну, и в ту же секунду панцирь плавунца мерзко хрупнул под прикладом СКСа. Дед брезгливо вытер оружие полой мертвецовой куртки, а потом пояснил:

— Жил грешно и помер смешно… Вот теперь с этими двумя — действительно все. Горячее железо и частица мамонта вышибают из сиртя его душу – жука-си. Вне хозяйского тела ее может уничтожить даже клюв воробья. Если же этого не сделать, то через несколько минут жук вновь заберется внутрь тела и оживит сиртя. Ну, теперь ты проникся особенностями национального экзорцизма? Молодец! Все, двинули дальше.

 

Глава тринадцатая

Пока спутники шагали по топкой мари, Софронов размышлял о бренности бытия, а еще – о случайностях, которые порой в одно мгновение переиначивают жизнь человека. Примеры таких случайностей он легко мог отыскать и в собственном прошлом.

Так, например, после окончания школы захотелось ему поскорее вкусить взрослой жизни. Поэтому устроился он грузчиком на одну из торговых баз, работал сменами, сутки через двое, а все свободное время проводил на рыбалке вместе с соседом дядей Федей. Обычно они с вечера выезжали на сор, выбирали подходящее место на затопленных иртышскими водами заливных лугах, ставили сети-ряжевки. Потом привязывали лодку к какому-нибудь торчащему из воды кусту, дядя Федя торопливо заливал в себя пару бутылок «плодово-выгодного» вина и тут же засыпал, распугивая комаров богатырским храпом. А Софронов подолгу лежал на сланях старенькой «казанки», слушая мир и полной грудью вдыхая окружавшее его непомерное юношеское счастье.

Лишь однажды в начале июля по какой-то необъяснимой причине он решил сделать себе полноценный выходной и остался дома, отказавшись ехать с дядей Федей. И надо же было такому случиться, что именно в тот вечер в дверь позвонили, и унылый долговязый лейтенант вручил парню повестку, хотя весенний призыв на тот момент уже закончился. Оказывается, у местного военкома случился какой-то недобор и он забрил в ряды родной Российской армии десяток первых попавшихся под горячую руку сибирских пацанов.

Если бы Софронов в тот вечер как всегда уплыл ставить сети, то самолет с призывниками улетел бы без него. И еще неизвестно, как бы тогда повернулась его жизнь. Может быть, в ней не нашлось бы места последующим событиям и явлениям — пересвисту рябчиков, истерикам Льва Васильевича Вальцмана, вечному запаху жареной картошки в подъезде родного дома, отражению звезд на бархатном покрывале ночной Оби. Было бы что-то совсем другое…

От размышлений о превратностях жизни Софронова оторвал шум крыльев сорвавшегося с верхушки тетерева — за два последних дня они забрались в такую глушь, где дичь попадалась чуть ли не на каждом шагу. Теперь они двигались краем обширного болота, манившего россыпями огромной мясистой клюквы, и как раз сейчас переходили небольшой возвышенный участок леса, мыском вдававшийся в бескрайнее царство мхов и багульника.

Внезапно Ульян остановился и принялся внимательно осматривать чащу, потом повернулся к спутникам.

— Не пойму… Давайте-ка глянем, что там такое. Времени у нас немного, но не годится оставлять за спиной всякие странные непонятности. Не бойся той собаки, которая лает, а бойся той, которая исподтишка кусает…

Они продрались сквозь поросль молодых кедрушек, смахнули с лиц липкую паутину и остановились. Софронов недоуменно поинтересовался:

— Это чо за фигня?

Действительно, представшее их взору сооружение выглядело для тайги весьма странно. В небольшой ложбинке когда-то давныым-давно была выстроена непомерно длинная избушка, напоминающая скорее не то барак, не то склад. Несомненно, что ее хозяева больше всего заботились не об удобстве жильцов, а о скрытности — они настолько ловко вписали здание в естественную складку местности, что со стороны оно было совершенно незаметно. И лишь громадный кедр, рухнувший во время бури и обваливший край ложбины, выдавал тайну ухоронки.

Не по-таежному широкая дверь из тяжелых лиственничных плах разбухла, поросла мхом и никак не хотела открываться. Совместными усилиями мужчины кое-как сумели сдвинуть ее на полметра и протиснулись внутрь. Узкие снопы света от фонариков выхватили из темноты ряды неказистых самодельных ящиков, сложенных один на другой и некогда укрытых чем-то вроде брезента. Софронов прошел по узкому проходу, смахивая густой налет пыли на дощатых стенках и читая небрежно намалеванные мелом надписи: «Земцов», «Кузнецовы», «Шеймин», «Куклины», «Новицкий». А потом звонко хлопнул себя ладонью по лбу:

— Блин! Ну, конечно! Это же тот самый знаменитый клад, который местные купцы спрятали от комиссаров!

И просительно обратился к деду:

— Ульян, давай хоть посмотрим, что там?

Тот испытующе взглянул на Софронова, улыбнулся:

— Запомни, Софрон, не все переловишь, что по реке плывет. Хотя ладно, дам тебе полчасика на разграбление города. Действуй, лорд Карнарвон!

Впрочем, несмотря на сквозившую в голосе снисходительность, и Ульяна разбирало любопытство. А иначе чем объяснить тот факт, что он тоже принялся ловко поддевать топором крышки? Доски мгновение сопротивлялись, потом ржавые гвозди лопались, и взору кладоискателей представало содержимое ящиков, некогда заботливо упакованное в стружку и ветошь.

А посмотреть здесь было на что. В сухом, проветриваемом воздухе склада отлично сохранились потемневшие от времени серебряные блюда и вазочки, сметанно-белые фарфоровые тарелки и даже покрытые патиной ажурные каминные часы. В одном месте они наткнулись на великолепную офицерскую шашку с георгиевским темляком, в другом – на горсть крестов и медалей, в третьем – на попорченные древоточцами толстенные старинные книги, в четвертом – на серебряную церковную утварь.

В темно-зеленом фабричном ящике без меловой надписи обнаружились обильно смазанные винтовки-трехлинейки, несколько наганов и маузер в потертой деревянной кобуре. Увидев его, Софронов вцепился в это чудо немецкой военной мысли и ни за что не хотел с ним расставаться. Лишь после прямой угрозы деда оставить его здесь вместе со всем арсеналом он с видимым сожалением вернул «ствол» на место. Зато, улучив момент, незаметно положил в карман небольшой, но увесистый сверточек в промасленной бумаге, справедливо решив, что в ящике с оружием вряд ли кто будет хранить запчасти для швейной машинки.

Они уже собирались уходить, когда заметили объемистый предмет, упрятанный под самой крышей. Софронов с немалым трудом опустил его на ближайший ящик и принялся извлекать из оболочки. Он убрал один слой пергаментной бумаги, второй, третий, снял льняное полотно, уже догадываясь, что увидит. Наконец, были сброшены все покровы, и их взорам открылась большая икона. О том, что она является старинной, свидетельствовали и выгнутые доски, и рассохшиеся пазы, и веками въевшаяся копоть, и темный лак, из-под которого с трудом проступал лик Богородицы с воздетыми вверх руками.

Как только луч фонаря осветил ее образ, Ульян внезапно оттолкнул Софронова и схватил икону в руки. Софронов потер ушибленную об угол ящика руку и обиженно поинтересовался:

— Ты чего, дед, сбрендил? Попросил бы, я отодвинулся…

Не оборачиваясь, старик тихо проговорил:

— Ты хоть понимаешь, Кто у меня в руках?

— Не «кто», а «что». В школе надо было учиться, а не по лесам с ружжом бегать…

Но Ульян, казалось, даже не обратил внимания на колкость:

— Это Она, несомненно. Все сходится. Прав был ротмистр, Она не к атаману Семенову ушла, Она здесь осталась…

И пояснил сотоварищу:

— Это же чудотворная икона Абалакской Божьей матери! Считалось, что ее увезли с собой отступавшие на восток колчаковцы. И лишь несчастный ротмистр Анненков утверждал, что Она не захотела покидать Сибири. Это ведь и вправду она – Заступница… Знал бы ты, сколько времени искали ее люди, и сколько из них навсегда сгинуло в урманах…

Он еще несколько минут благоговейно держал ее в руках, а потом принялся бережно упаковывать обратно, слой за слоем. Помогая ему, Софронов осторожно поинтересовался:

— Не думал, что язычник, тем более шаман, будет столь почтителен по отношению к христианской реликвии. С чего это вдруг?

Ульян отрешенно улыбнулся:

— Дурак ты. Это же – святыня. Хоть для кого – язычника, православного, мусульманина, буддиста. Настоящие святыни для всех религий едины. И она должна, просто обязана вернуться домой, в Абалак. Запомни, Софрон, если жив останешься – вернись за Ней и отнеси в монастырь. И тогда уже можешь быть уверен, что прожил жизнь не зря…

Они вернули икону на место, с трудом прикрыли дверь и отправились дальше.

 

Глава четырнадцатая

Их путь пролегал древним кедровым бором по краю увала. Величественные темнохвойные великаны смыкались кронами где-то высоко-высоко над головой, отчего возникало ощущение, что идешь под куполом огромного храма. На сырой глинистой почве то и дело встречались признаки присутствия многочисленных медведей – отпечатки когтистых лап и багровые от непереваренной брусники кучки. Ульян совершенно не обращал на них внимания, а потому и Софронов мысленно махнул рукой – по сравнению с ожившими вурдалаками-сиртя мишки выглядели попросту безобидно.

Мысли его поневоле вертелись вокруг найденной ухоронки. Оно и понятно: кто из нормальных (то бишь обладающих некоторой фантазией) людей не мечтал отыскать в пыльном подземельном углу ларец с яхонтами, «меч-кладенец» или на худой конец — оригинал «Слова о полку Игореве»? Конечно, наиболее серьезные клады лежат в Центральной России, где богатые люди тысячелетиями укрывали в земле ценные вещи – от внешних врагов и внутренней смуты, татей и властей. Но и Сибирь-матушка хранит в урманах немало увлекательных исторических загадок. Достаточно вспомнить «золото Колчака» — бесследно исчезнувшую часть золотого запаса Российской Империи.

По одной из версий, часть его (в том числе драгоценную раку из-под мощей Иоанна Тобольского, а также уникальные ордена Белого движения) колчаковцы везли по Оби и Иртышу, да не рассчитали – угодили в ледостав. Неподъемный груз хотели отправить дальше гужевым транспортом, но из-за распутицы не успели и спрятали от греха где-то в наших местах. Позднее баснословную потерю пытались искать белые и красные, любопытные и историки (в погонах и без таковых) — все усилия оказалось тщетным. Тайга не любит раскрывать свои дремучие тайны кому попало. Впрочем, не так: она вообще не любит их раскрывать.

Взять, скажем, Обской (Мансуров) городок – первое русское поселение за Уралом. Вроде бы прекрасно известна и его история, и даже месторасположение – у слияния Оби и Иртыша. А вот поди ж ты – археологи до сих пор не могут определить, в каком же точно месте почти десять лет жили стрельцы с казачками, и где должна была произойти так и не случившая эпическая битва между ними и остяко-вогульским ополчением.

Кстати, еще неизвестно, как бы повернулась русская история Сибири, если бы метко пущенное стрелецкое ядро не размолотило в щепки языческого идола, перед которым настраивались на бой аборигены. Тогда они испугались «гнева богов» и все войско разбежалось по урманам. А что бы случилось, если автохтоны вырезали бы весь русский гарнизон и убоявшийся напрасных потерь Федор Иоаннович (а вернее, Борис Годунов) отказался от дальнейших планов по колонизации Евразии? Поэтому вполне возможно, что этот ничем не примечательный участок обского берега значит для России не меньше, чем Херсонес, Куликово поле, Фили или Сталинград. Только нет на нем своей «Родины-матери»…

Встречаются в истории Сибири и другие увлекательные материальные загадки. Скажем, «панцирь Ермака», а вернее, два таковых, подаренных казаку самим Иваном Грозным: «…а Ермаку сверх того было дано два стальных панцыря, битые в пять колец с государственными гербами». Один из них сегодня находится в московском музее, а вот судьба другого запутана и легендарна. Летописи утверждают, что вскоре после гибели тело атамана было найдено татарами, которые похоронили его с большими почестями, а панцирь как реликвию и оберег передавали самым уважаемым из своих мурз. А потом… потеряли. Где он находится сегодня – неизвестно.

Но, конечно, самая удивительная и знаменитая тайна Сибири – это «Золотая баба». О ней написаны сотни книг, сняты десятки кинофильмов, сложены тысячи легенд, но что она представляла из себя в действительности, доподлинно не сможет ответить никто. Судя по наиболее достоверным источникам, одно из последних мест, где ее хранили остяцкие шаманы – это Белогорье, «Белые горы», как называли в то время район Сибирских увалов совсем неподалеку от города.

— Все-то тебе узнать хочется, пытливый ты наш, — похоже, нахальная мамонтиха копалась в сознании Софронова столь же бесцеремонно, как хозяйка – в стопке белья.

Его это возмутило:

— Тебе знакомо такое понятие, как совесть?

— Конечно! Разумное существо, способное ощущать такое чувство, ни за что не будет воровать на предприятии, где работает, два калькулятора, восемь пачек бумаги, кофеварку и степлер. Или по крайней мере будет при этом испытывать стыд.

Тьфу ты! Вот и поговори с мохнатым вздорным животным!

Несколько минут шли в молчании, потом Ротару сжалилась над напарником. А может ей просто хотелось поговорить:

— Ладно, не обижайся. Записывай: «Золотая баба» действительно есть. И вопреки утверждениям некоторых глупцов, ее не утащили на плато Путорана и не бросили в Карское море. Стоит она себе преспокойно в тесном и пыльном лабазе, накрытая старым цветным платком…

Не оборачиваясь, Ульян произнес:

— На вашем месте я бы сменил тему. И постарался бы запомнить: не нами началось, не нами и кончится.

Ротару тут же замолчала, но подмигнула Софронову (что выглядело по меньшей мере странно) и мотнула головой на старика — понял, мол? Софронов в ответ понятливо закивал. Расспрошу деда при случае. Если, конечно, живы останемся…

Посреди пустой и прозрачной березовой рощи старик объявил привал. Софронов с наслаждением разулся, чтобы дать отдых натруженным ногам, и достал было из изрядно похудевшего за минувшие дни рюкзака пачку печенья. Но Ульян властно распорядился:

— Убери. Сегодня шамать я тебе не советую, зато рекомендую отведать моего отварчика. Очень уж он полезен для уставшего организма!

Он извлек из вещмешка фляжку, отвинтил колпачок и протянул ее Софронову. Заметив, что перед тем, как отпить из видавшей виды фляжки напарник обтер ее горлышко рукавом, улыбнулся:

— А вы эстет, батенька! Только тем море не погано, что псы воду лакали! Пей уже!

На вкус содержимое было похоже на… Да ни на что это не было похоже. В рот лилась тягучая терпкая жидкость, от которой огнем загорелись сначала рот, потом горло, желудок, и наконец всего Софронова засунули в стиральную машинку и включили режим отжима.

Непроизвольная судорога прошла по всему телу, сами собой начали сокращаться различные мышцы. Софронов с ужасом наблюдал, как его собственная левая нога согнулась в колене и попыталась поднять тело, тогда как пальцы правой вытанцовывали что-то веселенькое и задорное. Тщетно пытаясь унять одновременный нервный тик на лице и страстную зевоту, он произнес прыгающими непослушными губами:

— Чт-то с-со м-мной? У-у-а-а-у!

В голове мелькнула сумасшедшая мысль о том, что по законам Голливуда сейчас у него отовсюду должна полезть волчья шерсть, вырасти острые уши и увеличиться клыки…

— Ага. И не забудь про отрастающий хвост. Ничего такого подозрительного не чувствуешь в районе копчика?

Оказывается, клятая мамонтиха подошла вплотную и с циничным любопытством естествоиспытателя наблюдала за разворачивающейся перед ней увлекательной сценой из малобюджетного «хоррора». Третья часть «Сибирского оборотня», блин…

И тут внезапно все метаморфозы кончились. Тело вновь прекрасно подчинялось Софронову, в доказательство чему он осмысленно подвигал руками-ногами. А потом с обидой обратился к деду:

— Ты чего, Ульян, решил меня отравить?

Не обращая внимания на недовольный тон собеседника, шаман спросил:

— Белку на большой елке видишь? – и небрежно ткнул пальцем в нужном направлении.

Ближайшая старая ель росла метрах в ста, и в ее густых лапах можно было легко спрятать отару овец, не говоря уж о маленькой белочке. Софронов уже хотел было сообщить об этом старику, но поднял голову и тут же легко рассмотрел зверька, увлеченно грызущего шишку на ветке. Это было невероятно, но он прекрасно видел эту белку, как будто смотрел в бинокль или оптический прицел! Софронов перевел взгляд в сторону и тут же заметил шныряющего по сухостоине поползня и сидящую в траве у лужи ворону. Но ведь даже просто заметить их на таком расстоянии было немыслимо, а он мог рассмотреть каждое их перышко…

— Не бойся, Софрон, у старого козла крепки рога, — улыбнулся старик, глядя на ошарашенного спутника. — Мой отварчик всего лишь немного усилил остроту твоего зрения и чуточку обострил скорость реакции. Сколько это продлится – не могу сказать, действие эликсира сугубо индивидуально для каждого отдельно взятого организма. Может, на неделю хватит, может на год.

Несмотря на явную неуместность сравнения, Софронову вспомнился рассказ отца, некогда учившегося в провинциальном театральном училище. Многие тамошние студенты всеми силами старались поскорее стать богемой, которая в их представлении всегда и везде обуяна «одухотворяющими» пороками. То бишь ее представители должны непременно пить абсент, нюхать кокаин и колоть морфий. А так как в советской провинции абсент с кокаином встречались не чаще, чем птичка дронт, то и пороки получались какими-то «совковыми».

Однажды такая вот ушибленная интеллектом студентка вошла в комнату общежития и потребовала у одногруппников срочно найти ей «колеса», чтобы с их помощью тут же достичь Геликона и испить из Ипокрены. Вдохновенья, мол, ей не хватает для написания курсовой. И парни тут же выдали ей требуемую таблеточку, якобы вчера привезенную знакомым дипломатом прямиком из Амстердама.

Студентка таблеточку приняла, кефиром запила, потом упала на диван, закатила глаза и принялась вещать дурным голосом о дивных видениях, в которые она погрузилась благодаря импортному наркотику. Когда она заявила о том, что с настенного ковра только что взлетели тропические бабочки и теперь они все вместе танцуют в джунглях, парни попросту не смогли сдержать хохот и предъявили ей упаковку от цитрамона. После этого «одухотворенная» не разговаривала с ними два семестра…

Идти по лесу с новыми качествами Софронову было непривычно, будто к его глазам присобачили по микроскопу вместе с телескопом. Куда бы он ни поворачивал голову, взгляд тут же фокусировался на мелких деталях, делая мир невообразимо многообразным и выпуклым. Он и представить себе не мог, насколько в действительности ярко и красочно оперение простой ронжи, как математически совершенен механизм полета гусиной стаи в поднебесье, и какого цвета глаза у ондатры, сидящей метрах в двухстах от тропы.

Причем, это благоприобретенное зрение оказалось с секретом. Если Софронов делал над собой небольшое усилие, как при рассматривании стереокартинки, то взгляд каким-то образом «растворял» внешнюю оболочку предмета и позволял увидеть его «второй слой». Теперь Софронов на ходу развлекался тем, что изучал внутреннее устройство муравейника и «избавлял» от оперения сороку. Блин, а ведь с такими способностями и на девушек можно посмотреть свежим взглядом…

— Ага. Ты теперь легко сможешь полюбоваться натуральным видом персей главбухши Клавдии Петровны или узнать, каков цвет исподников у Льва Васильевича, — тут же сообщила Ротару. – Увы, обуреваемые тобой пошлые мысли лишний раз заставляют убедиться в том, что люди произошли от обезьян. Причем, относительно недавно.

Судя по танцующему кончику хвоста, доисторическая ехидна получала нешуточное удовольствие от того, что вгоняла Софронова в краску…

 

Глава пятнадцатая

Они быстро шли по хрусткому беломошнику среди величественных меднокожих сосен, не обращая внимания на изобилие брусники и грибов. Подобное Софронов встречал лишь в раннем детстве, когда пасмурным августовским днем они с отцом и соседом, фронтовиком дядей Толей, заблудились в дальнем урмане. Тогда они уехали на Обь, оставили шлюпку в устье небольшой тихой протоки и в поисках грибов углубились в девственную тайгу.

С панталыку их сбил… глухарь, сорвавшийся с места, но и не подумавший взлетать. Громадная древняя птица шустро помчалась по земле, ловко обходя деревья и проскакивая под валежником, а они, потеряв голову, кинулись ее ловить. Вскоре реликт исчез в густых зарослях можжевельника, оставив запыхавшуюся троицу в абсолютном неведении относительно направления, в котором следовало двигаться.

Лишь через несколько часов блужданий они вышли из душного сумрака векового бора к какой-то речушке и отправились вниз по течению. К счастью, это оказалась именно та протока, в устье которой была привязана их старенькая «Обь-эмка». Правда, шли они до нее не менее десяти-двенадцати километров вдоль прихотливо петлявшей протоки, берега которой были буквально усыпаны подосиновиками и белыми.

Тогда-то Софронов понял, что выражение «хоть косой коси» отнюдь не является образным. Огромные патриархи грибного мира вежливо склоняли перед ними свои «сомбреро», молоденькие ядреные — дерзко заступали дорогу, окружали и теснили к воде. Сначала Софроновы и дядя Толя наполнили ими корзины и пайвы, потом – снятые с себя плащи и «энцефалитки», а потом плюнули и побрели вперед, уже не обращая внимания на расстилавшийся перед ними чудесный «грибной тракт».

Обратно из мира воспоминаний его вернул голос Ульяна:

— Вот это и есть твое Ватерлоо, Софрон.

Они стояли на вершине пологого холма, поросшего редкими соснами. Откуда-то то и дело налетали порывы знобкого ветра, из-за которого по телу начинали пробегать колонны мурашек. Потом Софронов понял, что источником этого «ветра» является его спутник, от которого исходила непонятная, но ясно осязаемая энергия, заставлявшая вибрировать воздух вокруг.

Ульян сбросил плащ, высыпал на мох содержимое вещмешка, оставив лишь завернутые в ткань патроны, а потом обратился к Софронову:

— Вы с Ротару остаетесь здесь и занимаете оборону. Место отличное, все вокруг просматривается и простреливается на полверсты. Там, — он махнул рукой за спину на густой ельник посреди огромного болота, простиравшегося на несколько километров, — родовое стойбище Мануйлы. Там он собирает всех сиртя, которых по моим прикидкам может оказаться не менее трех-четырех сотен – примерно столько он способен призвать из окрестных земель. Стойбище находится на острове посреди болота, пройти к нему можно либо отсюда, либо с севера, но там их должны встретить наши друзья с Дальнего Востока.

Замолчав, старик в упор посмотрел в лицо Софронову и тяжело вздохнул:

— Я не знаю, сколько у нас в запасе времени, и у меня нет связи с братьями – здесь все вокруг подчиняется только Мануйле. Поэтому я должен оставить вас, а сам побегу вокруг болота – надо убедиться, что братья перекрыли подходы. Если все окажется в порядке, то через два-три часа я вернусь. Если же не вернусь…

Он достал из-за пазухи свою неизменную мятую «Приму», крючковатым пальцем покопался внутри и все-таки выудил более-менее целую папиросу. Прикурил, выдохнул носом клуб вонючего дыма и продолжил:

— Если не вернусь, то постарайся хотя бы немного уменьшить количество этих зверей. Помни, что каждый отстрелянный тобой сиртя – это несколько сохраненных жизней женщин, стариков и детей. Не рискуй зазря, бей издалека, благо патронов у тебя хватает.

Он повернулся и ласково погладил мамонтиху по голове:

— Извини, девочка, но у тебя задача еще сложнее. Запомни: как только Софрон вышибет душу из вурдалака, ты должна быстро добежать до тела, найти и раздавить си. Иначе – ты знаешь – все окажется бессмысленным. Ну, вот и все «цэу».

Голова Софронова была на удивление пуста, а душа — абсолютно лишена страха. Вместо панического ужаса, который казалось бы должен гнать его прочь от опасности, он испытывал лишь какое-то отстраненное любопытство.

Между тем Ульян вскинул карабин на плечо.

— Если я вдруг не появлюсь к ночи, то не ждите меня и уходите. Это приказ. Девочка, ты знаешь, что делать дальше. Софрон, твоя задача – предупредить власти. Только не вздумай рассказывать об оживших мертвецах, чтобы с ходу не упекли в дурдом. Лучше сообщи о каком-нибудь тренировочном лагере злых ваххабитов-террористов-экстремистов. Власти, может, сразу и не поверят, но по крайней мере информацию станут проверять. И еще: верни домой Богородицу. Я пошел.

Он повернулся и стал торопливо спускаться с холма. Через несколько шагов остановился, обернулся к человеку и мамонтенку, смотревшим ему вслед:

— И не боись, Софрон. Страшна Сибирь слухом, а люди лучше нашего живут! Делай, что должен, и будь что будет…

…Мир и спокойствие царили в душе Софронова, когда он деловито и сноровисто принялся готовиться к бою. Для начала устроил лежку за большой корягой и поудобнее расположил вокруг свой боезапас, затем внимательно осмотрел окрестности, запоминая расположение ориентиров. Подумав, пристегнул к карабину маленький магазин — на пять патронов, а большой, на десять, засунул в нагрудный карман камуфляжа.

Все это время мамонтиха внимательно и молча за ним наблюдала. Потом насмешливо поинтересовалась:

— Смотрю на тебя и удивляюсь. Кое-кто – не будем показывать пальцем — у себя дома даже «ужастик» в одиночку посмотреть не может, пугается. Из-за боязни высоты не решается с балкона второго этажа вниз посмотреть. А тут впереди – батюшки светы! — вурдалаки-людоеды, позади – оживший черный шаман, впору бежать за новыми памперсами. А ты при всем том почему-то совсем не переживаешь, не суетишься, а все воспринимаешь как должное. Ну, и откуда вдруг такая уверенность? Не обижайся, но чаще всего чересчур спокойными бывают или выжившие из ума столетние старики, или психически больные люди. Ты к ним, надеюсь, не относишься?

Усевшись поудобнее на мягком беломошнике, Софронов пожал плечами:

— Да нет, пока вроде не замечал отклонений в своей психике. Попытаюсь объяснить. Понимаешь, просто я давным-давно убедился: на этом свете без Божьей воли ничего не происходит, и чему быть, того не миновать. Если Господь решит, что мне пришла пора заканчивать свои земные дела, то какой смысл пытаться изменить Его волю? Я очень грешный человек, в церковь хожу редко, но каждый день произношу про себя короткую молитву и прошу помощи у Бога. И знаю: чтобы со мной не случилось — это правильно, именно так и должно быть.

Задумчиво сжевав кустик клевера, мамонтиха задала очередной вопрос:

— А как же, научно выражаясь, процесс перехода в иной мир? Он тебя тоже не пугает?

— Не сочти за браваду, но чего-чего, а вот смерти я абсолютно не боюсь. Верую в Господа Бога, знаю, что все равно когда-нибудь придется держать ответ за свои прегрешения, но чему быть — того не миновать. А пока все просто и понятно, как во время службы на границе: впереди — враг, позади – Родина, пусть даже с твоим черным шаманом посредине. Чего уж сейчас пугаться? Нерационально, глупо и поздно. Сникерс будешь?

Он покопался в недрах рюкзака, извлек мягкий подтаявший шоколадный батончик, разрезал его и половинку по-братски протянул подружке. Та аккуратно отправила ее в пасть и захрумтела, зажмурив от удовольствия глазенки. Видимо, у процесса цивилизации все-таки есть и свои приятные стороны…

Между тем Софронов достал из кармана сверток, который столь злодейски умыкнул из кулацкой ухоронки. Развернул бумагу – и ахнул. На его чумазой ладони лежал крохотный изящный пистолетик, больше всего напоминавший китайскую сувенирную зажигалку. Прочитав на боку четкую надпись «Fabrique Nationale…», Софронов догадался, обладателем чего стал — знаменитого так называемого «Бэби браунинга» 1906 года выпуска. Дамская штучка смешного калибра 6,35 миллиметра, тем не менее, на короткой дистанции легко способная отправить к праотцам любого противника.

С детства неравнодушный к любому оружию, Софронов от души радовался новому приобретению, а Ротару снисходительно на него посматривала. У каждой Марфушки – свои игрушки… Она с большим вниманием прислушивалась к внутренним ощущениям спутника – и до сих пор не чувствовала там ничего похожего на панику. Софронова слегка лихорадило, но лишь от азарта и нетерпения, а еще в нем присутствовало какое-то ленивое любопытство кинозрителя, наблюдающего за главным героем – как он, не сдрейфит, не облажается, не отступит? И в голове постоянно крутилась строчка из какой-то песенки: «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребята отдадут долги…»

Правда, на самом деле не имелось у Софронова ни невесты, ни долгов, ни верных друзей. Наслаждаясь свободой после развода, он пока еще не успел ощутить необходимость в постоянном женском присутствии рядом. От долгов-кредитов спасала неплохая зарплата и достаточно скромные потребности. А друзья… Друзья все как-то не заводились, по-прежнему пребывая во второсортной категории «приятелей».

Почему так происходило, он и сам толком не смог бы объяснить. Может быть, все дело крылось, как он шутил, в «ослабленном стадном инстинкте», может быть – в его завышенных душевных потребностях, а может, просто не повезло. Не встретился человек, который мог бы претендовать на звание «верного друга», такой, чтоб – до донышка. А потому и бродил Софронов по жизни одиночкой. Ага, блин, прям «Одинокий волк Маккуэйд»…

— Извини, но это ты загнул! – ну, конечно, его противная доисторическая подружка по своему обыкновению не упустила момента, чтобы пошариться в чужом сознании.

— Волк – это ярко выраженное общественное животное, ведущее большей частью стайную жизнь и лишь на короткое время уединяющееся для выведения потомства. И с каких щей его назвали «одиноким»? Если взять, скажем, росомаху – та действительно одиночка, сильная, хитрая и жестокая. Так что называй уж себя «одинокой росомахой Софроном». Я потом о твоих приключениях книжку напишу, и тогда Зинка из мебельного в тебя сразу втюрится, а соседка Караваиха будет автографы брать!

Щеки и уши Софронова предательски запунцовели. Он возмутился:

— Мне что, теперь всю жизнь терпеть беспардонные выходки животного, не способного контролировать свои собственные аппетиты и жрущего то отравленные мухоморы, то какую-то первобытную гадость? Я запамятовал, от чего ты там в первой жизни померла?

Ротару в долгу не осталась:

— Можно подумать, ты никогда не страдал от расстройства желудка! Напомнить, кто из нас у тетки в Конотопе обожрался халявных ягод, а потом во время ливня галопом скакал по городу в поисках общественного туалета? Да может быть тот украинский пацан испытал самое сильное потрясение в жизни, когда случайно увидел тебя сидящим под кустиком сирени – помнишь? — по колено в воде, по поверхности которой плавало несколько килограммов клубники! А если…

И тут Софронов резко дернул ее за ухо, заставив замолчать. Своим новоприобретенным зрением он засек движение нескольких серых фигур метрах в трехстах от холма…

 

Глава шестнадцатая

Один… Три… Семь… Семь сиртя с лиственничными дубинками в руках приближались легким звериным шагом. Они двигались целенаправленно, не отвлекаясь, не сбиваясь с ритма, даже не тратя время на обзор окрестностей. Они шли на властный зов Мануйлы и при этом не испытывали никаких чувств, кроме сосущего чувства голода. Они даже не сразу обратили внимание на резкий хлопок, и лишь после того, как один из них свалился на землю, синхронно повернулись к холму.

Софронов рывком перебросил перекрестье прицела на второй силуэт и нажал на спуск. Но вместо того, чтобы упасть, сиртя уставился бельмами прямо на стрелка и бесшумно помчался к нему. Промах! Ощутив гулкие удары забухавшего в груди сердца, Софронов еще раз аккуратно поймал в окуляр туловище существа и выстрелил. Есть! Труп еще не успел упасть на седой ковер соснового бора, а Софронов уже искал очередную мишень. Как раз в этот момент Ротару сорвалась с места и яростной бомбочкой понеслась вниз, громко ломая сухие ветки.

На третьего и четвертого ушло по одному патрону, а потом Софронов сменил магазин. Пятого срезал, когда он прыжком перемахивал яму метрах в тридцати от вершины. Один из оставшихся сиртя повернулся было к мамонтихе, но в то же мгновение его башка треснула от удара пули.

Последний противник был очень быстр. Он по-кошачьи ловко перескочил сучковатую валежину и стремительно приближался, занеся над головой свое тяжелое оружие. Софронов как-то по-киношному, от живота, навел ствол на набегающего врага и надавил на курок – раз, потом второй. И устало сел на землю.

В голове было пустынно и холодно, как в осенней тундре. Он отстраненно смотрел на то, как внизу Ротару азартно давит своими ножками уползающих жуков-си, и при этом механически набивал магазины патронами. В голове спятившей грампластинкой крутились строчки старой задорной песенки Эдуарда Хиля, которую так любил напевать в молодости отец:

«Капрал командует: «Вперед!»,

А сам, конечно, отстает

И на войне, и без войны…»

Потом рядом появилась Ротару и тяжко шлепнулась на мох, устало задрав кверху хобот.

— Уф-ф! С этими — все…

— А с теми? – Софронов усмехнулся и кивнул головой на трех сиртя, целеустремленно шуровавших прямо на холм.

На этих ушло пять патронов. Еще столько же пришлось потратить на двух зверей, чуть было не прорвавшихся к болоту по самому краю бора. Софронов уже привычно защелкивал веселые блестящие патрончики в магазины, передергивал затвор и ловил оптикой совсем не страшные на таком расстоянии силуэты.

А потом ему пришлось потрудиться, когда целое отделение из двенадцати мертвецов показалось на опушке.

«Как хорошо быть генералом,

Как хорошо быть генералом,

Лучшей работы,

Я вам, сеньоры,

Не назову!»

Он стрелял вниз с бесстрастной механистичностью робота, опасаясь лишь одного – случайно зацепить Ротару, взбесившимся мохнатым мячиком метавшуюся среди сиртя. Видимо, она не всегда успевала вовремя раздавить маленьких жучков, потому что дважды упавшие было враги снова поднимались на ноги, и пытались пройти к заветному острову.

«Пехота топчется в пыли,

Капрал орет: «Рубай, коли!»,

А мы хотим «рубать» компот!

Капрал, голубчик, не ори,

Ты отпусти меня к Мари,

Пока еще девчонка ждет…»

Он посылал пулю за пулей в последнего громадного сиртя в расшитой загадочным орнаментом куртке, который несся прямо на стрелка. Наконец, боек сухо щелкнул – в магазине кончились патроны, когда враг был уже в нескольких шагах. Тогда Софронов аккуратно отбросил карабин в сторону и, по-прежнему оставаясь на коленях, не глядя потянул из ножен свою любимую финку из легированной стали.

Некоторые туристы-показушники обожают красоваться перед публикой с тяжеленными тесаками а-ля Боуи, но настоящие таежники предпочитают носить что-нибудь легонькое, острое и удобное. Финка, например, идеально подходит и для съема шкур, и для мелкой работы с деревом, и как сейчас — для боя.

Софронов действовал интуитивно и бездумно, словно предоставив телу право действовать по своему разумению. Он всего лишь чуть-чуть отклонился в тот момент, когда сиртя на ходу замахнулся своей дубиной для удара – и мягко полоснул лезвием по поджилкам врага. А когда тот грохнулся на землю, спокойно и деловито принялся полосовать его шею…

«А впрочем, черт тебя дери,

Не отпускай меня к Мари,

И через восемьдесят лет

Тебе, капрал, за долгий труд

Штаны с лампасами сошьют,

А может быть, и нет…»

На вершине холма появилась Ротару, бока которой ходуном ходили из стороны в сторону. Она молча наблюдала за тем, как Софронов полностью отчекрыжил башку своему противнику, бросил ее вниз по склону и растоптал берцами жука-плавунца, выползшего из сухой раззявленной трахеи сиртя. Потом он поднял затуманенный взгляд на подружку и поинтересовался:

— Ну, как я тебе? Похож на своего пращура-кроманьонца?

Ротару посмотрела на него с каким-то непонятным любопытством, потом медленно ответила:

— Тогда уж скорее на питекантропа. Или неандертальца. Слушай, а ты и вправду раньше никого не убивал? Уж больно ловко у тебя получается…

Софронов усмехнулся:

— Софья Михайловна, хочешь – верь, хочешь – нет, но до встречи с тобой я был практически абсолютно безгрешным. Видимо, это ты учишь плохому и оказываешь на меня негативное влияние.

Но мамонтиха за словом в карман никогда не лезла – даже при условии его – кармана — полного отсутствия:

— Безгрешный, говоришь? А кто слил в соцсети фотографию пьяного Вальцмана, из-за чего от него отвернулась половина партнеров? А кто в восьмом классе неоднократно воровал болгарский овощной сок в магазине «Юбилейный», за что однажды едва не был пойман и бит?

Их увлекательный разговор был прерван отдаленными выстрелами, которые то раздавались едва ли не очередями, то бухали с интервалом в несколько минут. Похоже, на противоположном краю болота разгорался нешуточный бой. Прислушиваясь к темпу стрельбы, Софронов тщательно вытер финку, вложил ее в ножны и принялся заряжать магазины.

С двумя очередными группами в три и восемь сиртя они справились, в общем-то, играючи, использовав всего лишь пятнадцать патронов. Честно говоря, Софронов прежде никогда не был знатным стрелком, а на его неплохую результативность сейчас работали два фактора: благоприобретенная острота зрения, позволявшая разглядеть врага даже в самом непроходимом ельничке едва ли не на горизонте, а также отсутствие необходимости попадать по убойному месту.

Души-си исправно вышибались из тел сиртя даже в том случае, если задетыми оказывались их конечности. Однажды сиртя рухнул как подкошенный, хотя пуля всего лишь пронзила его большое сморщенное ухо. Громко пыхтя от усердия, рядом с телом тут же оказалась мамонтиха и принялась старательно утрамбовывать землю с ползущим по ней членистоногим.

От своей нелегкой трудовой вахты они отрывались лишь для того, чтобы прислушаться к веселой пальбе, доносившейся с противоположного берега болота. Она то затухала, как сонный предутренний костер, то разгоралась с новой силой. Судя по интенсивности, с севера на остров пыталось прорваться куда более значительное вражье воинство, чем здесь, на юге.

— Ну да, — согласилась с его догадкой Ротару, в очередной раз забравшаяся на холм. – Ульян знал, что на ненецкой земле гораздо больше захоронений сиртя, потому они там втроем и держатся. Ой, Софрон, предупреждать же надо! Стреляешь над самым ухом!

Она вновь покатилась к подножию и заплясала джигу рядом с очередным рухнувшим телом. А количество таковых на белом мху, среди шляпок подосиновиков и кустиков спелой брусники, росло быстро. Тут и там в самых живописных позах валялись одеревеневшие трупы врагов, внося жутковатый диссонанс в вечернюю шишкинскую пастораль. Софронов даже процитировал своей боевой подруге, когда она загнанной лошадью опустилась рядом, приличествующую случаю строчку из классика:

«Со вздохом витязь вкруг себя

Взирает грустными очами.

«О поле, поле, кто тебя

Усеял мертвыми костями?»

Положительно, сегодня у Софронова было лирическое настроение…

А потом все ратные хлопоты как-то тихо и незаметно кончились. На обозримом пространстве появлялись лишь мелкие лесные пичужки, которых не распугал даже грохот выстрелов. Бой на севере тоже постепенно затих, и в тайге воцарилась благостная тишина. Ротару валялась на брюхе, распластав ножки в разные стороны, а Софронов пересчитывал патроны, не забывая поглядывать по сторонам. Сорок восемь штук – если предстоит еще один огневой контакт, то боезапаса может и не хватить.

— Вряд ли, — до чего, оказывается, удобно общаться с ожившим мамонтом-телепатом, можно не тратить усилия на шевеление языком. – Скорее всего, все сиртя уже упокоены. А вот что делать дальше – ума не приложу.

И Ротару виновато посмотрела на спутника. И действительно, она ведь только ребенок, пусть даже очень много знающий, но всего лишь большой и волосатый ребенок с хоботом. Софронов тяжело вздохнул – надо было принимать решение, что делать дальше. Конечно, старик приказал уходить, но ведь приказал исключительно ради бережения их жизней! А если сиртя все-таки прорвали «северный фронт» и добрались до Мануйлы? А если Ульян и его друзья ранены и нуждаются в помощи?

Выждав еще немного, Софронов завязал горловину рюкзака и решительно поднялся:

— Ну его нафиг, хуже нет – ждать да догонять. У нас в запасе еще часа три светлого времени, предлагаю двинуться тем путем, что ушел Ульян. Дойдем, посмотрим, а там решим, что делать дальше.

Ротару нерешительно заметила:

— Так ведь он приказал нам уходить…

Софронов резко оборвал собеседницу:

— Хочешь – уходи, а я остаюсь. Терпеть не могу пафоса, но ведь действительно – не дело своих бросать.

Они сбежали с холма и быстро двинулись вдоль кромки топкой согры.

 

Глава семнадцатая

Идти по границе кочкарника было легко и необременительно. Уже через час-полтора путники достигли противоположного края болота и углубились в лес. А метрах в двухстах вышли к месту бойни – трудно было иначе назвать увиденное. Трупы сиртя валялись здесь густо, по самым скромным подсчетам их было не меньше сотни. Многие тела имели по два-три пулевых отверстия – видимо, дальневосточные братья не всегда успевали вовремя уничтожить си, которые вновь заползали в «маточное тело» и оживляли его.

А за приметной старой сосной лежали и сами братья, спокойные и умиротворенные, будто заснувшие после тяжкой работы. Одного из них убили точным ударом ножа под лопатку, другому перерезали горло. Кто-то чрезвычайно ловкий и подлый подобрался сзади к спокойно курившим трубочки мужикам и в две секунды отправил обоих в края вечной охоты.

— Это работа не сиртя, — подтвердила мамонтиха. – Те способны только рвать и крушить, а подкрадываться и так аккуратно орудовать ножом – нет.

Они внимательно оглядели все вокруг, но не нашли следов Ульяна – если не считать россыпи СКСовских гильз, значительно отличавшихся от «мосинских» погибших братьев.

— Странно, куда же он делся?

Словно отвечая на вопрос Софронова, со стороны болота вдруг донеслись глухие удары бубна, а потом резкие ритмичные вскрики, будто краканье ворона. На фоне закатного неба были хорошо заметны очертания шаманского острова, словно подернутого пеплом затухающего костра. Время от времени там мелькали ломаные тени, а верхушки отдельных елей то и дело начинали резко раскачиваться. На острове явно что-то происходило…

Они не сговариваясь шагнули в болото и мамонтиха сразу же провалилась почти по самое брюхо в черную холодную воду. Пыхтя, Ротару выбралась на ближайшую кочку и тут же вновь окунулась в топь. Софронов подхватил ее под переднюю ногу и помог выбраться обратно на сухой берег. Отдышавшись, решительно заявил:

— Бесполезно, ты не пройдешь. К сожалению. Слишком топко, а прыгать по кочкам у тебя не получится. Не лягушка… Жди здесь, только спрячься получше. А я пойду. Может быть, толку там от меня и не будет, но я хоть попытаюсь. Не смогу сидеть здесь и ждать у моря погоды. Все, Софья Михайловна, не поминай лихом, я пошел.

Ротару обреченно махнула хоботом:

— Вот незадача… Запомни, Софрон, там будет много чумов, но нужный отыскать легко. Раньше аборигены всегда приносили в жилище шамана на родовом стойбище большую живую березу. Корни ее закапывали в юго-западном углу, а верхушку просовывали наружу через дымовое отверстие – открывали хозяину доступ на небо. И береза оставалась расти так навсегда – это и есть верный признак жилища шамана.

Когда Софронов уже отошел на несколько метров, до него донесся голосок подружки:

— Побереги себя!

В ответ он ухмыльнулся и пробормотал:

— Ладно, мамочка…

Болото оказалось на редкость топким и сырым. Уже через минуту он промок до нитки, но продолжал упорно карабкаться с кочки на кочку, заботясь лишь о том, чтобы не утопить карабин. «Блин, прям какая-то Гримпенская трясина, — размышлял Софронов, с трудом выдирая из пучины берцы. – Ну да, Ротару – это доктор Ватсон, а я, так и быть – Шерлок Холмс. Для полного счастья не хватает еще повстречать сейчас собачку Баскервилей. Хотя лучше бы прибежал мортимеровский коккер – вместе с хозяином, стаканчиком бренди и десятком констеблей. Пусть даже с дубинками…»

Мысли о собаках непостижимым образом вытащили из глубин памяти абсолютно неуместную сейчас трагикомическую историю, приключившуюся с его «домашним животным». Тогда Софронов еще был семейным человеком, а в его квартире обитали жена Маша и волнистый попугайчик Иннокентий.

В тот день Маша решила проявить обычно несвойственную ей домовитость и сварить борщ – настоящий, на мозговой косточке. Она хлопотала между плитой и столом, открытая кастрюля источала умопомрачительные ароматы, а Кеша тем временем носился на бреющем по всей кухне. На одном из крутых виражей он, видать, и угодил под струю обжигающего пара, сложил крылья и обреченно рухнул вниз. С точностью японского камикадзе летун воткнулся аккурат в кастрюлю с клокочущим адским варевом…

Маша ойкнула, увидев маленькое изумрудное тельце в ало-бордовой гуще, среди лент капусты и кружочков моркови. Хозяйка тут же выдернула трупик из борща половником и сунула его под струю ледяной воды. Трупик внезапно вздрогнул, пошевелил одним пальцем и трепыхнул крылом, с которого тяжело скатывались капли жира. Недолго думая, Маша щедро выдавила на Кешу полбутылки «Фейри», схватила щетку и принялась остервенело смывать с останков пернатого друга навар от мозговой косточки…

Пришедший вечером с работы Софронов горестно посмотрел на слипшуюся серо-зеленого цвета кучку, лежащую в коробке из-под туфель, смиренно вздохнул и сел есть борщ. Кучка время от времени судорожно и молча содрогалась. «К утру сдохнет, — решил хозяин. – Надо будет трупик пораньше выбросить в мусорку, пока Маша спит. Ни к чему в доме лишние слезы».

Но вопреки всем ожиданиям, утром кучка по-прежнему содрогалась. И на следующее – тоже. Через неделю Кеша смог самостоятельно держать голову, через две – кое-как стоять. А вот все его роскошное изумрудное одеяние сошло напрочь. Теперь в клетке на лапах с навсегда скрюченными пальцами стояло страшное голое существо цвета вареной морковки. Иногда оно открывало глаза и бессмысленно таращилось вокруг, а когда к нему приближалась Маша, то существо в ужасе кудахтало и падало в обморок…

Было ясно, что жить Кеше осталось недолго – слишком много жутких потрясений выпало на его долю за такой короткий срок. Чтобы как-то восполнить грядущую психологическую утрату, Софроновы посоветовались, вздохнули и, не дожидаясь кончины своего любимца, купили Клару — рослую упитанную попугаиху синего цвета.

Узрев в своей келье новую соседку, Кеша закатил глаза, тряхнул лысой гузкой и хрипло курлыкнул… «Дура, — с ласковой грубостью обратился к нему Софронов, — даже если ты не помрешь во время процесса ухаживания и эта корова не задавит тебя во сне, то все равно у тебя нет шансов. На себя посмотри — недоеденная котлета, а не ухажер!»

А вот сексуальные предпочтения Клары в корне отличались от софроновских. Попугаиха потихоньку подобралась к недоваренному самцу, ощупала толстым блестящим клювом его тщедушное тельце, довольно гугукнула и прижала к своей дородной фигуре. С тех пор она часами делала ему массаж, постоянно оглаживала, пощипывала, согревала жарким телом, что-то щебетала в ухо.

Удивительно, но птичьи ласки принесли свои плоды — в рекордно короткий срок Кеша обзавелся новой изумрудной шубкой и вскоре даже принялся неуклюже ластиться к любвеобильной подружке. Смешно было наблюдать, как он воровато крался к спящей Кларе, вдвое превышавшей рост и вес своего ухажера. Тем не менее, его поползновения увенчались успехом — через полгода попугаиха произвела на свет четыре роскошных белоснежных яичка…

…Шаг за шагом Софронов постепенно приближался к острову, который в сумерках напоминал шапку Мономаха. На нем все это время происходило явно что-то крайне серьезное и визуально очень эффектное. С вершины острова ввысь били короткие беззвучные молнии, за деревьями то и дело сыпались почти бенгальские искры, вспышки пульсирующего огня в глубине ельника на мгновение высвечивали какие-то странные мечущиеся фигуры.

Софронов на ходу выжал вязаную шапочку, напялил ее обратно на голову и подумал: «Там прям-таки бразильский карнавал. Вот будет смеху, когда я вылезу на берег, а там знойные метиски в откровенных купальниках отплясывают ламбаду – или самбу с румбой?»

Вконец запутавшись в особенностях южноамериканских танцев и переплетениях западносибирского сфагнума, Софронов шлепнулся животом в воду, кое-как поднялся, стиснул зубы, зашагал дальше. И в первый момент даже не понял, что под ногами у него больше не зыбкая мягкость мха, а почти твердая почва. Он выбрался под защиту первой большой ели и свалился на землю. После такого марш-броска он чувствовал себя загнанной полковой лошадью, которая теперь способна лишь на то, чтобы героически помереть от истощения, и уж никак не бросаться в бой под задницей какого-нибудь упитанного кавалергарда.

Кое-как отдышавшись, Софронов с трудом поднялся сначала на колени, потом во весь рост и стал потихоньку пробираться вглубь острова, туда, где время от времени еще вспыхивали затухающие отблески странного голубого света. Вскоре он вышел на обширную поляну, некогда бывшую территорией стойбища. Заброшено оно было давно и прочно – большинство построек затянуло малинником и иван-чаем, бревна на вешалах сгнили от времени, чувал обвалился и врос в землю.

Осматривая картину запустения, Софронов с карабином наперевес аккуратно обходил препятствия, постепенно приближаясь к единственному из полностью сохранившихся чумов, который буквально висел на ветвях огромной старой березы. Судя по всему, совсем недавно здесь происходило что-то очень пожароопасное – все вокруг было обожжено, мох курился дымком, в сердцевине трухлявых столбов тлели искры, а в обложенном булыжниками очаге ярко горел костер. Его света вполне хватало для того, чтобы рассмотреть тела обоих антагонистов, лежавших рядом друг с другом.

С виду Ульян больше всего напоминал крепко уснувшего после тяжелой работы человека, уронившего голову на грудь. А вот Мануйла ничего не напоминал, ибо от него осталась лишь компактная кучка обгоревшей ветоши и пепла. Неподалеку валялся абсолютно целехонький бубен и обтянутая красной материей палочка с пучком меха на конце. Софронов присел на корточки и коснулся пальцами кожи бубна. Такая вот планида выпала старику…

— А теперь так же нежно положи на землю карабин, — раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос. – Во-о-от так. Молодец, братка. Вынь ножичек и брось в сторону.

Софронов устало поинтересовался:

— А в твою сторону можно, Колян?

Сайнахов рассыпал сквозь зубы мелкий смешок:

— А чо – попробуй! Только ведь мы с тобой в детстве вместе учились метать ножи, и ты не хуже меня знаешь, что это занятие для идиотов, которые вестернов насмотрелись. А ты молодец, не теряешься. Теперь можешь повернуться!

Друг детства сидел вполоборота на древней рассохшейся чурке и целился из импортного крупнокалиберного карабина. Хорошо так целился, доброжелательно, аккурат в серединку софроновского лба. Дергаться, пожалуй, бесполезно – Сайнахов, достойный наследник бесчисленного множества предков – воинов и охотников, стрелял без промаха, да и в драке был куда опытней. Легче уж самому сделать себе харакири, чтоб не мучиться…

— Жизнь — держись, а она все катится… Сесть-то можно? Че-то устал я сегодня.

— Братка, да о чем речь! Падай, конечно, какие могут быть условности между старыми друзьями! Я бы тебе и выпить-закусить предложил, да нету. К тому же ты в последнее время от моей компании почему-то нос воротишь.

Сайнахов хлопнул себя по нагрудному карману, одной рукой выщелкнул из пачки сигарету и ловко прикурил. Выпустил клуб дыма и поинтересовался:

— Ну, и ради чего ты меня кинул, дружище? Вроде ведь договорились – ты не идешь в тайгу, а я тебе любую компенсацию со всем почтением. И ты согласился, слово дал, а сам — кинул!

В его голосе впервые прорезались нотки нешуточной злости. Впрочем, он быстро взял себя в руки:

— Хотя так даже лучше. Я теперь могу не вспоминать о всяких там выдумках типа угрызений совести – при условии, что они вдруг обнаружатся, эти угрызения. Ты лучше мне другое объясни: зачем во все это ввязался? Жил себе спокойно, врагов, проблем и геморроя не имел, а потом слетел с катушек. На что повелся-то? На красивые слова дохлого мамонтенка и лоха-Ульяна? Так по телевизору любой районный депутат во сто крат слаще их песни поет. И чо, ты ему веришь?

Софронов устало вытянул ноги, чувствуя от этого нешуточное удовольствие, растер ладонями колени. Странно, но он по-прежнему совсем не чувствовал в себе признаков страха, хотя раньше в моменты опасности его буквально лихорадило. А теперь – ни мурашек за пазухой, ни тремора в руках. «Старею, что ли?» — мимоходом подумал и обратился к приятелю:

— Помнишь, Колян, ты сидел за поленницей и наблюдал, как я пытался взорвать бочку с остатками бензина? Ты преспокойно смотрел на то, как твой друг, десятилетний пацан, кидает в горловину горящие спички. Благо, что тогда на улицу вышел Толик Карагаев – помнишь его? Он моментально сориентировался, подскочил и свалил меня на землю как раз в тот момент, когда спичка наконец попала в дырку. Как думаешь, зачем Толян тогда в это ввязался и пошел на риск?

Сайнахов ответил не сразу. Он отрешенно смотрел на Софронова темными узкими глазами, в которых плясало отражение языков пламени:

— Так мы друзьями были, Софрон, – ты, я, Толян, Витька. Вместе по лесу шастали, вместе в соседские огороды «козла загоняли», вместе шашку выменивали. Помнишь?

Он помнил. Обследуя один из заброшенных сараев на самом берегу Иртыша, приятели однажды обнаружили под застрехой промасленный сверток, в котором оказалась тяжелая казачья шашка без ножен. Она находилась в отличной сохранности, на клинке – ни пятнышка ржавчины, хоть сейчас в бой. Наигравшись в «мушкетеров» и вволю порубав крапивные заросли на задах огородов, они без сожаления «махнулись» со знакомыми ребятами с соседней улицы, выменяв настоящее боевое оружие на уродливый пластмассовый кораблик…

Сайнахов повторил:

— Мы были друзьями детства, можно сказать, на одном горшке сидели и одним лопухом подтирались. А Ульян тебе кто – сват, брат? Или эта мамонтиха – племянница?

Он усмехнулся:

— Чо, не смогла она через топь пройти? Не смогла-а-а. Будь она здесь, то враз бы мне мозги выжгла. А теперь чего уж – поздно бить боржоми, когда почки отказали. Смотри, какая у меня оптика классная и карабин – не чета твоему. Я ее отсюда, издаля положу, а потом договорюсь с «вертушкой» и вывезу в область. Представляешь, сколько зеленых «лямов» я получу за свеженький труп мамонта? А уж когда найду покупателя на то, что лежит в нашем старом «штабе» на Карче, то и вовсе буду в шоколаде. Скрывать не буду, я-то рассчитывал получить от Мануйлы не только деньги, но что сделано – то сделано.

Сайнахов посмотрел на тела шаманов и с отвращением сплюнул.

— Эх, что же ты натворил, братка! С помощью силы Мануйлы и зубов сиртя я бы стал хозяином всей Сибири, от Урала и до Саян. Разумеется, сначала предстояли кое-какие хлопоты, пришлось бы позволить сиртя немножко поохотиться. А чего ты морщишься? Я ж не зверь, не стал бы заливать всю землю кровушкой, — Сайнахов хохотнул. – Это экономически не целесообразно. Ограничился бы, так сказать, демонстрацией силы, и ничего больше.

Чувствовалось, что Сайнахову хотелось наконец выговориться, поделиться с кем-то гениальностью замысла, заставить повосхищаться своим умом и прозорливостью:

— Конечно, власти попытались бы ликвидировать проблему, но как, а? Попробуй-ка повоевать с неизвестным жутким противником, который оживает после смерти! К тому же зуб даю: под угрозой потери доступа к нашим подземным ресурсам Кремль не решился бы использовать тактическое ядерное оружие и предпочел бы договориться миром. И ты только представь: мы бы стали независимым богатым государством, обладающим нефтью, газом, энергоресурсами, лесом, кварцем… Но тут, как в том анекдоте, пришел тупой как пробка поручик Ржевский и все опошлил. Твою-то мать…

Сайнахов скрипнул зубами от злости:

– И что мне теперь прикажешь с тобой делать? Простить, пожать руку, налить сто грамм и отпустить восвояси в память о нашем безвременно ушедшем детстве?

Софронов чуть помедлил с ответом, прислушиваясь к собственным ощущениям. Что ни говори, но как-то трудно свыкнуться с мыслью, что через минуту в тебя полетит пуля…

— Чего попусту трепаться, ты же не умеешь прощать. Вот убивать хорошо научился, а еще — деньги зарабатывать, властью тешиться. А любить, прощать и жалеть тебе не дано…

 

Глава восемнадцатая

Колька Сайнахов в детстве был самым талантливым в их поселковой компании. Он лучше всех рисовал фашистские танки, ловко мастерил жуткой пробивной силы рогатки из аптечного «конского бинта» и со знанием дела перебирал металлические «кишки» старенького «Ветерка». Удачливо ловил закидушками серебрянобоких чебаков, подбивал приятелей на всякие каверзы вроде разорения сорочьих гнезд и ночные разбойничьи набеги на соседские огороды.

Бабушки Сайнахова и Софронова жили в двух половинках одной избушки, поэтому пацаны дни напролет проводили в совместных играх, нередко даже ночевали в одной кровати — в те невинные советские времена никто из окружающих не видел в том ничего предосудительного. Их объединяли общие интересы, мечты и пристрастия, у них была одна общая тайна – волшебный хрустальный шарик, в который они подолгу вглядывались, убеждая себя, что видят там арктические льды, развалины Карфагена и очертания острова Пасхи.

А в какой-то момент их дружба вдруг кончилась, резко и непонятно для окружающих. Когда пацанов спрашивали о том, в чем причина, они отмалчивались и бубнили под нос что-нибудь маловразумительное. На самом деле всему виной стала шикарная бригантина. Или каравелла? Кто ж их, фрегатов, разберет, особенно в дощатом и рубероидном сибирском поселке начала 90-х годов…

Любимым развлечением соседских мальчишек была лепка. Из пластилина рождались только им понятные предметы и сооружения, на самом деле бывшие рыцарскими замками и космическими кораблями, охотничьими избушками и белогвардейскими бронепоездами. А однажды Софронов создал настоящий шедевр – чудесный пиратский корабль. На нем имелось все, что приличествовало каждой порядочной «Эспаньоле»: закопченные в пороховом дыму орудийные порты и изъеденный солью бушприт, сундук с загадочными сокровищами и даже клетка с ученым попугаем. В общем, полное «йо-хо-хо и бутылка рома».

Утром, когда никого из взрослых не было дома, Софронов с гордостью предъявил свое творение Кольке: «Зырь, чо у меня есть!». Друг долго вертел в руках и разглядывал корабль. Потом покопался в комоде, извлек оттуда пузырек с материнским ярко-красным лаком для ногтей и щедро обрызгал им бригантину. Мол, была битва и все вокруг залито кровью пиратов. А пока Софронов приходил в себя от такого самоуправства, вдруг схватил корабль и выскочил во двор, попутно закрыв за собой входную дверь на вертушку.

Колька не торопясь поставил парусник на тротуар, а потом сунул в пушечные порты несколько лоскутов бересты и поджег их. Он даже толком не обращал внимание на жаркое пламя, весело лижущее бригантину, на корчащиеся в огне фигурки со спичками-копьями в руках, на оплывающий «Веселый Роджер». Он смотрел на оконное стекло, за которым бессильно плакал друг, и непонятная кривая улыбка ломала изгиб его тонких губ.

Потом он, конечно, извинялся, предлагал в качестве компенсации что-то чрезвычайно ценное для любого пацана. И Софронов вроде бы даже простил его, но с тех пор они никогда больше вместе не смотрели в тот магический шарик. Вернее, однажды попытались посмотреть, но Софронов увидел не сельву с пампасами, а обыкновенный выщербленный и поцарапанный стеклянный кругляш…

О чем-то таком подумал сейчас и Сайнахов. Он на секунду отвел глаза и пробормотал куда-то в сторону:

— Дружба наша давно ушла, вместе с детством. Сейчас другие времена и другие проблемы, взрослые.

И все-таки он не мог легко и непринужденно нажать на курок, и потому явно тянул время. Осознав это, Софронов улыбнулся с некоторой долей превосходства:

— Ну, тогда давай вместе, по-взрослому их решим. Опусти ствол, и мы все обсудим.

Сайнахов качнул головой из стороны в сторону и с усилием произнес:

— Извини, конечно, но я не могу оставить тебя в живых. Ты непредсказуем, будешь мне мешать. К тому же надо ответить за то, что ты уже сделал.

Видимо, ему все-таки тяжело было решиться и вот так, спокойно и рассудочно, пустить пулю в человека, с которым ел из одной тарелки, спал на одной кровати и катался на одних санках. Одно дело – убивать в драке или в бою, когда многое можно списать на приснопамятный «аффект», и совсем другое – вот так, глаза в глаза, душа в душу. И все-таки он перешагнул через все былое:

— Ладно, не будем тянуть кота за хвост. Прощай, Софрон, и не поминай лихом. Ты ведь, кажется, в Иисуса веруешь? Добро, даю тебе тридцать секунд на то, чтобы помолиться.

Сайнахов в упор посмотрел в лицо бывшего друга и начал поднимать свой красивый импортный карабин…

А Софронов никак не мог осознать и поверить, что вот это – конец, амба, финал и финиш, что сейчас вдруг все и навсегда для него закончится. Не будет больше ласковых маминых глаз, утренней перебранки сорок под окном, сумрачной прохлады кедрового бора, вяжущей крепости чая с лимоном, ленивого гавканья соседского придурковатого пса Маврика, нежных девичьих объятий и новогоднего выступления Путина – ничего не будет. Все кончилось…

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» — казалось, непослушные шершавые губы сами собой рождали хорошо знакомые с детства слова, вдруг приобретшие какой-то особый тайный смысл. Он знал, как коротка эта молитва, и все-таки торопился успеть произнести всю ее — до донышка, до «Аминь», прежде чем из этой махонькой черной дырочки вырвется всепоглощающее пламя…

И внезапно в этот самый момент с Сайнаховым стало происходить что-то странное. Он резко выпрямился, икнул, выпучил глаза, недовольно сморщился, а потом перехватил карабин за ствол и шейку приклада, словно весло, и начал совершать им непонятные движения, как будто греб на лодке.

Сердце Софронова сначала замерло, боясь поверить во вдруг даденный ему свыше шанс, а потом учащенно застучало. Вообще-то в такой ситуации все благородные герои его любимых книг должны были воспользоваться промашкой врага, броситься врукопашную, обезоружить его и связать. А вот Софронов попросту сунул руку в карман, цапнул рукоятку браунинга, перевел флажок предохранителя, прицелился в друга детства и нажал на спуск – раз, другой, третий. Лишь выпустив последнюю, шестую пулю, опустил пистолетик и вытер испарину с ледяного лба…

Вот и все. Дешево и сердито. Идиотское благородство по отношению к врагу оставим на откуп беллетристам, в жизни все происходит куда прозаичнее, грубее и честнее. Он скривил в невеселой усмешке подрагивающие губы, на деревянных ногах подошел к распростертому мертвому телу и посмотрел в лицо противника, навсегда искаженное гримасой недоумения. «Мне все-таки жаль, что так получилось, братка…» Хрустнув позвоночником, Софронов устало потянулся всем телом, глубоко-глубоко вздохнул, словно заново пробуя на вкус таежный воздух – и едва не упал, услышав слабый голос:

— Хорошо бьет ружье – с полки упало, семь горшков разбило… Хватит ноздри-то расшеперивать! Молодец-молодец, конечно, а теперь иди к болоту и помоги девочке выбраться!

Софронов суетливо обернулся и выставил вперед браунинг. Ульян улыбнулся:

— Чего в дедушку своей пукалкой тычешь? Ты ее хоть заряди сначала!

Старик обессиленно сидел, прислонившись к густо поросшей мхом поленнице, и ласково смотрел на Софронова.

— Давай все вопросы потом, ладно? Помоги Ротару, она, бедняжка, на ноги подняться сама не сможет. Вообще ума не приложу, как ей удалось через топь перебраться…

…И действительно, мамонтиха лежала в черной болотной воде, не доходя нескольких шагов до края острова. Впрочем, посторонний человек не смог бы догадаться, что эта мокрая, облепленная мхами и прелыми листьями куча свалявшейся в плотный колтун шерсти является мамонтенком. По ее телу волнами пробегала мелкая дрожь, ноги конвульсивно сокращались, из открытого рта доносился пугающий хрип, хобот бессильной тряпкой валялся рядом.

Увидев это душераздирающее зрелище, у Софронова подозрительно защипало глаза. Что же ей пришлось перенести, бедняжке… Он опустился на колени перед подругой и стал ласково гладить ее по голове. Видимо, Ротару каким-то образом нашла единственно возможный для нее способ перебраться через болото: она легла на мох и поползла вперед, цепляясь хоботом за кусты и одновременно отталкиваясь растопыренными ножками. А уже здесь, почти у самого острова, все-таки смогла ментально дотянуться до сознания Сайнахова, привела его в замешательство и дала Софронову единственный шанс…

Постепенно она перестала дрожать, ее дыхание начало успокаиваться. Наконец, Ротару с помощью Софронова поднялась на подгибающиеся конечности и кое-как выбралась на твердую землю. Здесь она оглянулась на с таким трудом преодоленную согру и произнесла слабым голосом:

— Нет, Софрон, обратно я точно не смогу пройти…

Незаметно проглотив подступивший к горлу тугой комок, он сипло ответил:

— Ага, останешься тут пастись на ягеле. И превратишься в оленя. С бивнями. Кстати, а когда они у тебя вылезут?

— Неуч! Они с рождения растут, просто пока снаружи еще не видны.

Чтобы как-то отвлечь их обоих от грустных мыслей, Софронов включил обычный «режим пикировки»:

— Слушай, давно хотел спросить: наши ученые-моченые так и не решили толком, зачем мамонтам вообще были нужны бивни. Расскажи-ка мне об этом поподробнее, а я потом диссертацию напишу, стану академиком и получу Нобелевскую премию по физиологии. Не боись, я тебя при этом не забуду. Представь, купим на эти деньги участок земли и построим там отдельную ферму! А когда вырастешь, то закажем красавца-слона! Тебе, кстати, какие больше нравятся – индийские или африканские?

Он бодро нес всю эту ахинею, потому что испытывал огромное облегчение и радость. Выяснилась вот какая странная штука: за эти дни Ротару и Ульян стали для него очень близкими… м-м-м… существами. Настолько близкими, что, оказывается, ради них он готов топать хоть на край земли, мерзнуть, голодать, рисковать собственной шкурой. И при том нисколько не жалеть об этом…

Вообще, надо сказать, такая жизнь Софронову очень даже нравилась, она не шла ни в какое сравнение с предыдущим благополучным прозябанием в офисе. Все-таки здорово, блин, осознавать себя крутым мужиком, приятно ощущать под ложечкой щекочущее чувство опасности, лестно сравнивать себя с любимыми литературными героями – капитаном Бладом, Геральтом, Конаном-варваром…

— Ты на себя в зеркало-то смотрел, Конан-юрист? Сможешь отличить трицепс от трицераптоса?

Похоже, Ротару совсем пришла в себя, если опять принялась безжалостно препарировать софроновские фантазии и тайные мечтания. «Да и фиг с ними, с тайнами», — обрадованно решил Софронов. Главное – мамонтиха пришла в себя и ее здоровью теперь ничто не угрожает. И пусть издевается над ним, высмеивает, сколько влезет, вообще-то он уже привык состязаться с ней в острословии. И не позволял себе задуматься о том, что будет завтра, когда ему в одночасье придется вернуться назад, к постылому житию офисного планктона…

— Конечно, ты ж теперь записной рейнджер, — похоже, мамонтиха решила с пользой использовать свое положение беззащитной «жестоко изранетой» партизанки, — тебе проще всадить пулю в брюхо господину Вальцману, чем выполнять его бредовые распоряжения. Хочешь, я даже самолично напишу сценарий о твоих приключениях и попрошу Бекмамбетова снять по нему блокбастер? Кстати, кого ты порекомендуешь снять в роли главного героя, то бишь тебя? Бероева? Впрочем, согласна, куда ему до тебя, красавчика! Козловского? М-м-м, знаешь, нету у него твоего врожденного аристократизма. Знаю! Знаю, кого возьмем на роль! Бандероса! Это ж вылитый ты!

Поддерживая такую вот веселую культурологическую беседу, они незаметно приковыляли к заброшенному стойбищу. Ульян где-то уже раздобыл закопченный старый чайник и примостил его над костром. Увидев неразлучную парочку, он подошел вплотную и ласково приобнял Ротару:

— Какая же ты умница, девочка! Представляю, что тебе пришлось испытать, пока ты доползла сюда. Спасибо! Я думаю, теперь ты легко найдешь Дорогу и пройдешь по ней. Ты это заслужила.

Потом старик повернулся к Софронову, крепко схватил его за предплечье и в упор посмотрел в лицо. Удивительно, но вблизи янтарные, с темными прожилками, глаза Ульяна ничуть не походили на человечьи. В них таилось нечто отрешенное и потустороннее, словно в пламени лампады у киота. Или в зрачках тигра…

Он медленно, с расстановкой произнес:

— Мужчина не нуждается в словах благодарности. Мужчине достаточно осознавать свою силу, честь и отвагу. Мужчина будет великим, даже если никто и никогда не узнает о том, что он сделал, если не останется ни песен о его подвигах, ни даже его могилы. Богу угодны не только смиренные молитвенники, но и мужественные воины. Знаешь, Софрон, я тщательно выбираю себе спутников и никогда не бросаю слов на ветер. Так вот, с тобой я бы охотно побродил по тайге.

Ульян отпустил руку собеседника и тяжело опустился на валежину. Попросил негромко:

— Завари брусничника, а то чего-то в горле пересохло. Посидим, поговорим, целебного отварчика попьем, все-таки чай пить – не дрова рубить.

Софронов сначала помог Ротару поудобнее устроиться у костра, заботливо накинул на нее старую оленью шкуру с обсыпавшейся шерстью, потом тут же, под деревьями, нарвал листьев брусники и опустил их в запевший над костром чайник. Срезал две тонкие кедровые веточки и ошкурил их ножом, одну подал Ульяну. Через несколько минут разлил темный душистый настой, себе — в крышку от чайника, старику – в невесть как попавшую на болотный остров мятую алюминиевую кружку.

Наконец-то вытянув натруженные ноги и положив голову на пружинистую моховую кочку, Софронов ощутил себя не в сердце тайги, а на родной даче, которую купил лет пять назад в простом, рабоче-крестьянском и навозно-капустно-чесночном СОКе. Все соседи, как на подбор, оказались природными тружениками, с мозолистыми, загорелыми и искусанными комарами руками.

Софронов, с возрастом почувствовавший тягу к земле и желание наблюдать за тем, как из Ничего вдруг рождается Нечто, частенько размышлял на особой «огородной философией» жизни русского человека. Например, зачем вместо того чтобы лежать в шезлонге с книжкой, дачники вкалывают, как узбекские ишаки – до полного изнеможения? Ответы просты, если не сказать — примитивны: «Чтобы было не хуже, чем у других» и «Потому что мне так нравится».

Софронову действительно нравилось поздно вечером с трудом распрямлять скрюченную спину, с гордостью оглядывать результаты дневных трудов, потом еле доползать до дивана и проваливаться в омут сна. А в пять утра просыпаться под оголтелые вопли соседских петухов и туповатые вопросы кукушки, а потом, подхватив удочки, бежать по упругой росной траве на недалекую речку. И новорожденное солнышко только умывается, и обычного дневного ветра еще нет, и лебеди плывут над головой, и гулкая хрустальная тишина, и чебаки клюют как сумасшедшие… Усмехался про себя в такие минуты: «Видимо, всему виной крестьянские гены, которые не дают мне спокойно жить. Кровь предков-кулаков настойчиво толкает к лопате, граблям и удочкам…»

…Ульян задумчиво помешивал настой палочкой, наблюдая за тем, как кедровая смола тоненькой пленкой растекается по поверхности, цепляется за края водоворота и исчезает в кружечной глуби. Когда от неосторожного движения капля кипятка упала на руку, вздрогнул и поднял глаза на напарников. Казалось, он испытывал нешуточные внутренние сомнения и не знал, к какому решению склониться. Отхлебнув целебного отвара, заговорил:

— Ну, друзья, половину дела мы с вами сделали, сиртя упокоили. Значит, никаких массовых кровопролитий в ближайшее время точно не предвидится. Но остается еще одна – главная – проблема: Мануйла.

Между лопаток Софронова опять пробежала цепочка ледяных муравьев. Он кивнул на кучку пепла в центре стойбища и произнес внезапно осипшим голосом:

— А разве еще не все? Я думал, ты с ним покончил…

Ульян покачал головой и виновато ответил:

— Нет, к сожалению. Здесь он присутствовал лишь в одной из своих физических оболочек.

Софронов удивился, хотя казалось бы события последних дней должны были отучить его от этого занятия.

— И сколько у него их в загашнике? Три? Семь? Девять? Какие там еще есть магические цифры?

Дед вздохнул и надолго припал к кружке. Допив все до капли, аккуратно вытер губы и сунул в них неизменную вонючую «Приму». И лишь выпустив клуб дыма, пояснил:

— Мануйла – великий шаман, а потому легко может создавать себе новые тела в любом количестве, был бы в наличии кусок какой-нибудь кости и несколько минут времени. А упокоить его можно лишь одним способом – разрушив его родной, так сказать, череп. В принципе, задача не такая уж архисложная — на всякую гадину есть рогатина. Правда, при условии, что мы знаем, где ее искать.

Софронов задал очень глупый вопрос:

— А мы не знаем?

— Нет, Софрон, к сожалению, не знаем. Тайга большая, и где он может скрываться – не ведаю.

И тут подала свой мелодичный голос молчавшая доселе Ротару:

— Когда я дотянулась до Сайнахова, у меня уже не оставалось ни сил, ни времени, чтобы толком прочитать его сознание. Его обуревали в основном злость и обида на Софрона, а еще почему-то зависть к нему и капелька вины за то, что предстояло убить своего бывшего друга.

Чувствовалось, что Ротару стремится вспомнить мельчайшие детали произошедшего. При этом она смешно крутила хоботом и размахивала хвостиком:

— А еще у него в голове мелькали два местных названия – Карча и Ковенская…

Ульян резко выпрямился и устремил на мамонтиху свои тигриные глаза, полыхавшие темным янтарным пламенем:

— Ковенская?! Ай, да как же я сразу-то не сообразил! Девочка моя, какая же ты умница! Ковенская! Ну конечно! Он отправился искать помощи у ведьм!

Его довольно невежливо перебил Софронов, у которого от усталости уже давно слипались веки:

— Так, а теперь, люди и не совсем люди, быстренько объясните мне, причем тут ведьмы. Еще пара минут и я вырублюсь.

Ульян усмехнулся:

— Ну, конечно, отчего казак гладок — поел, да на бок…

А потом поинтересовался:

— Скажи, ты никогда не задумывался о происхождении названия речки Ковенской? Ну, ты ж у нас человек, обремененный дипломом, напряги интеллект!

— Блин, нашли время для ребусов… — Софронов задумался. — Ну, Ковно – так до революции называли город Каунас. Была, например, Ковенская губерния… Хотя, конечно, сложно представить, что в те времена здесь поселился какой-нибудь охотник-литовец, в честь которого потом назвали речку… При царе в нашем округе жили ссыльные поляки, шведы, черкесы, немцы, а вот про литовцев никогда не слышал.

Старик назидательно произнес:

— Ковен – так всегда называли группу работающих вместе ведьм. В разное время широкую известность приобретали Салемский, Варшавский, Цейлонский, Виргинский, Цюрихский, Сарагосский, Чухонский ковены. Вот когда последний стал роиться, то бишь делиться надвое, то и образовался новый, Лукоморский ковен. В семнадцатом веке тринадцать ведьм поселились на берегу Вонть-Ягуна, что значит «лесная речка», которая позже стала Ковенской. Ради интереса загляни на досуге в старые карты, и увидишь, что поблизости от нее почему-то никогда не было стойбищ аборигенов. Остяки с вогулами настолько боялись ведьм, что лишь в крайних случаях обращались к ним за помощью. И действительно, барышнями они были своенравными и жутковатыми…

Софронову казалось, что он лежит на теплой печи в прадедовском доме на берегу Иртыша и слушает убаюкивающий голос бабушки, плетущей нить своих бесконечных сказок-историй-воспоминаний-житий святых. Ему было хорошо и спокойно, несмотря на толпы прячущихся где-то во тьме лютых ведьм и черных шаманов. И он заснул.

 

Глава девятнадцатая

Пробуждение оказалось не из приятных. Под утро ударил первый заморозок, и вся трава покрылась аппетитным на вид сахарным инеем, костер давно прогорел и лишь курился издыхающим дымком. Пытаясь сдержать зубовную дрожь, Софронов с кряхтеньем уселся и принялся натягивать берцы, которые сушил у огня. Ботинки выстыли, закожанели, поэтому лишь с большим трудом удалось напялить их на ноги. Настойчиво напоминал о себе вчерашний настой брусничника, поэтому первым делом пришлось поспешить в ближайшие кустики.

Когда Софронов вернулся, Ротару кругами бегала по поляне, а Ульян собирал вещи. Не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Хорошего не надолго, сладкого не досыта. Рассиживаться не будем, предстоит неблизкий путь. Да и видишь, зима на носу, а у нас теплой одежды нет. Так что – двинулись.

Софронов попытался воспротивиться:

— Извиняюсь, а как насчет того, чтобы пожрать? Я уже забыл, когда в последний раз нормально ел, у меня, блин, кишка кишке бьет по башке!

И тут же чувствительно получил хоботом пониже спины:

— Тебе будет полезно чуть-чуть попоститься, а то у себя в офисе жирком заплывать стал. Привык, понимаешь, сладко есть, мягко спать. Шагай давай, девочка!

Перед уходом Софронов выполнил малоприятную миссию: оттащил тело Сайнахова в ближайшую ямку, положил головой на север (по словам Ульяна, «чтобы его собачья душа в этот мир не вернулась») и забросал мхом. Минуту постоял над телом, вздохнул, мысленно плюнул и зашагал вслед за спутниками.

Удивительное дело, но обратный путь через болото оказался легким и совсем не обременительным. Петляя между кочек, Ульян провел их какой-то только ему видимой тропочкой, благодаря чему даже мамонтиха выбралась на коренной берег едва запыхавшись. Они в последний раз оглянулись на темнеющий вдали шаманский остров и двинулись на северо-запад.

Через несколько часов ходьбы беломошник и сосновые боры закончились, и путники нырнули в океан коренной темнохвойной елово-кедровой тайги. Похоже, в этих местах простиралось настоящее медвежье царство, то и дело встречались разнообразные следы топтыгинского пребывания. Здесь же на одной из полян они впервые за несколько дней наткнулись на признаки пребывания современных людей. Впрочем, к категории разумных и цивилизованных представителей «гомо сапиенс» их можно было отнести с большой натяжкой — судя по великанским размерам кострища, обилию разнообразного мусора и количеству бессмысленно срубленных вокруг деревьев.

Глядя на мятую и множество раз простреленную металлическую бочку, Ульян брезгливо бросил:

— Охотнички побывали, не иначе — на вертолете. Ноги бы им повыдергать… Айда дальше!

Сминая подошвами нежные ягоды брусники, сплошным ковром устилавшие подлесок, Софронов размышлял о превратностях судьбы. Еще несколько дней назад он был вполне доволен размеренной жизнью, имел пусть нелюбимую, но высокооплачиваемую работу, уютную квартиру, аквариумных рыбок, а самое главное – свободу и возможность эту свободу с толком использовать. Например, на охоту, рыбалку, чтение любимых книг, редкие, но меткие посиделки с приятелями.

А потом, ввязавшись в авантюру с Ротару, он каким-то удивительным и незаметным для себя образом все это потерял. Сначала ужаснулся от катастрофичности своей потери, а потом – от осознания того, насколько на самом деле бессмысленным и пустым оказалось все его прежнее существование. В голове даже всплыло старинное слово, точнее всего определяющее качество потерянного – тщета. Пустота. Видимость. Химера. Радужный красивенький пузырь, после которого не остается даже осколков.

«А что я получил взамен? – самокритично рассуждал Софронов, механически переставляя ноги. – Легче всего сказать, мол, цель в жизни. А кто сказал, что эта цель – правильна, что она стоит чужой или собственной жизни? Одну, сайнаховскую, я уже отнял – и это если не считать несколько десятков сиртя, все-таки какие-никакие, а души у них были. Теперь вот меня ведут убивать каких-то неведомых колдуний и полудохлого старика Мануйлу, и при этом я почему-то даже не спрашиваю, насколько это этично и справедливо… Вот они, родные интеллигентские сопли, которые я так ненавижу, и которые по-прежнему жую! Не только осознавая, но и преувеличивая все свои недостатки, я то и дело уползаю в страну самоедства, стеная и бичуя себя сыромятной плетью…»

На этом софроновские умственные терзания – надо признать, несколько отдающие кокетством — закончились, потому что он внезапно полетел носом в колючий куст малины. Шагавшая рядом Ротару как ни в чем не бывало повернулась к нему и участливо поинтересовалась:

— Споткнулись, господин философ? Вот что случается с представителями расейской интеллигенции, когда они в поисках смысла жизни перестают смотреть под ноги. Вместо того чтобы витать в облаках, нужно видеть реальное положение вещей. И отличать кочку от ноги своей подруги. И вообще, неужели опыт вашего существования за последние пару веков не доказывает простой истины: чем меньше русский человек задумывается о жизни, тем это безопаснее для окружающих, и прежде всего – для него самого? Впрочем, самокопание в собственных комплексах, фобиях и маниях – неотъемлемое качество каждого доморощенного отечественного интеллигента.

Софронов внимательно посмотрел в невинный глаз мамонтихи и понял, что в Госдуме ей бы цены не было… В его голосе сквозил неприкрытый сарказм:

— Ну да, ну да. Теперь меня учит жизни, а также морали и нравственности, разумное существо, которое развлекается тем, что нагло и беспардонно перебирает грязное белье в мозгах своих друзей. Надеюсь, ты меня причисляешь к числу таковых?

Софронов готов был поклясться, что теперь Ротару казалась несколько сконфуженной, а ее слова – попыткой оправдаться:

— Скажи, ты можешь сейчас заставить себя не слышать одну отдельно взятую ронжу из тех, что орут вон там, на деревьях? Нет? Вот и я не могу «выключить» именно твое сознание из всего спектра моего восприятия окружающей действительности. Я же не виновата, что обладаю такой способностью.

Ее напарник не захотел оставаться в долгу:

— Ты могла бы по крайней мере…

— Цыц! – их пикировку прервал жесткий голос Ульяна. – И вправду, чего это там ронжи раскричались?

Вездесущие ронжи, или строго говоря – кедровки, являются одним из наиболее привычных «аксессуаров» сибирской тайги. Они часто попадают под выстрел охотников, которые или путают их с рябчиком, или срывают злость из-за неудачи, или сознательно добывают на обед при отсутствии более престижной дичи. А еще бдительная ронжа – первейший в тайге охранник. Своим пронзительным криком она сопровождает и человека, и медведя, и лося. Именно ронжа помогла Софронову обнаружить и уничтожить его первого сиртя. И вот сейчас эти птицы устроили настоящую свару неподалеку.

Оставив Ротару топтаться поодаль, мужчины с карабинами наизготовку стали приближаться к небольшому островку кустарника, над которым кричали птицы. Осторожно обойдя его с двух сторон, они в замешательстве остановились. Софронов присвистнул и смачно выругался. Было от чего – на усыпанной опавшей хвоей земле лежала туша оленя, с задней части которой была ободрана шкура. Кто-то срезал с бесстыдно оголенных ног несколько килограммов мякоти, бросив остальное в качестве привады.

Старик сплюнул, махнул рукой мамонтихе:

— Идем дальше, догоняй.

А через несколько секунд раздался этот тягучий и страшный звук, вмиг заморозивший кровь в жилах. Софронов никак не мог понять, что это – не то мучительный стон, не то крик боли, не то порыв холодного ветра в старых развалинах. А Ульян уже сломя голову летел назад…

Ротару неловко сидела на земле, задрав к небу дрожащий хоботок, а в ее переднюю ногу вцепился огромный медвежий капкан. Его мощные челюсти так крепко схватили добычу, что ржавые зубья глубоко ушли в живую страдающую плоть…

Ульян отшвырнул карабин и бешено заорал остолбеневшему Софронову:

— Чего уставился, помогай!

Они с двух сторон встали на пружины страшного механизма, одновременно старик ножом принялся раздвигать жуткие челюсти. Мгновение помедлив, капкан недовольно чавкнул и раскрыл окровавленную пасть. Дед бережно помог мамонтихе вытащить дрожащую ногу и принялся ощупывать раны. Потом горестно покачал головой:

— Кость, похоже, цела, а вот мышцы сильно порваны. Дальше, девочка, ты идти не сможешь…

И быстро принялся за работу. Пока Софронов разводил костер и кипятил воду в котелке, Ульян нарвал неподалеку каких-то листочков, извлек из недр вещмешка застиранную тряпицу с пористыми бурыми комочками и подозрительный порошок в пластмассовом яйце из-под «киндер-сюрприза». Все это он истер обухом ножа, залил кипятком, а потом принялся накладывать серую грязную массу на кровоточащие раны, все время что-то вполголоса приговаривая.

То и дело сглатывая подступающий к горлу комок, Софронов смотрел на страдания подруги и был готов собственными руками удушить тех подонков, что поставили капканы и обрекли свои жертвы на медленное и долгое мучение. Сам он в последнее время даже перестал смотреть свои любимые рыбацкие телепередачи по одной простой причине – ему претил «демократический» принцип «поймал – отпустил». Становилось противно, когда на экране очередной вальяжный дядька выволакивал из воды карпа или окуня, с хрустом извлекал из челюсти трофея здоровенный крючок, самодовольно хлопал по ободранному боку жертвы и отправлял ее обратно в реку. Хуже того, однажды показали, как была отпущена на волю щука, пойманная «на зацеп», у которой тройник порвал всю спину.

Софронов считал «милосердие» подобного рода кощунством и лицемерием. Действительно, по мнению некоторых специалистов, за время кратковременного извлечения из воды рыба не получает критического урона для своего организма и легко излечивает физические повреждения. Но есть и другая точка зрения, согласно которой несчастная страдает не только из-за проникающих ран в теле и нарушения внешней защитной оболочки (проще говоря – чешуи), но и из-за тяжелого психологического стресса.

Вопрос заключается в другом: а зачем? Зачем подвергать живое существо физической и психологической боли, если после поимки ее предполагается отпустить? Получается, только для удовлетворения собственного мелкого тщеславия? Смотрите, мол, какой я молодец:  зацепил за щеку трофейного язя, целый час его мучил под водой, ободрал чешую с боков, заставил задыхаться, пока взвешивал и фотографировался, а потом благородно отпустил домой, к «жене и деткам»…

Испокон веков русский человек брал из леса и реки столько, сколько необходимо для выживания. Все, что добывалось (даже с учетом дворянских псово-соколиных утех), утилизировалось и находило применение на кухне — это и называется нравственным и хозяйственным подходом к гармоничному использованию природных ресурсов.

Безнравственно подвергать издевательствам животное ради мелкого и низкого тщеславия. Живое существо нельзя мучить ради развлечения. Необходимо оно тебе, «царю природы», ради пропитания? Тогда бери и пользуйся, в рамках закона и совести! Если же тобой движет исключительно мелкая гордыня, то лучше попробуй найти более гуманный способ ее удовлетворения. Если не хочешь, чтобы на том свете тебя тоже – крюком и за щеку…

…Мамонтиха лежала на боку и тихонько постанывала. Она выглядела настолько маленькой и несчастной, что у Софронова зашлось сердце от жалости. Он сидел рядом на корточках и гладил ее по косматой голове. Умом он понимал, что раны подружки настолько тяжелы, что без срочной медицинской помощи шансы выкарабкаться у нее невелики, но не позволял себе даже задуматься о том, что будет, если…

Чтобы отвлечься, задал вопрос деду:

— Ты чего там шепчешь? Заговор?

Не прекращая поглаживать рану, Ульян вполголоса ответил:

— Нет. Я перебираю родословную тех подонков, которые поставили этот капкан. Если хотя бы половина моих пожеланий сбудется, то они превратятся в самых удивительных питомцев обезьяньего питомника. И ученые будут писать диссертации об их разносторонней половой жизни…

Судя по той ненависти, что полыхала в его глазах-щелках, ничего хорошего браконьерам ждать не приходилось. «Я бы сам каждого из них посадил в такой капкан. Скоты! — негодовал Софронов. – Или по старому сибирскому обычаю выставил бы голыми комарам на утеху. Вон, они даже в начале октября еще летают».

Он недоумевающе прислушался – действительно, был явственно слышен комариный гул. Откуда, если утром все лужи затянуло ледком? А в следующий миг он уже все понял.

— Ульян, вертолет! Что будем делать?

Напарник процедил сквозь зубы:

— Ждать. Это они, другим здесь неоткуда взяться. Ну, хвала богам, вот и довелось перевидеться…

Он осмотрелся, быстро подошел к небольшой рябинке и одним движением ножа отхватил ее у корня. Двумя молниеносными ударами лезвия убрал веточки, оставив лишь несколько листьев на самой верхушке. Затем встал во весь рост посреди поляны, широко расставил ноги и нацелился своим рябиновым прутиком прямо на приближающийся МИ-8.

Тем временем далекий комариный звон превратился в оглушительный рев, подавляющий волю любого живого существа, оказавшегося под вертолетом. Вот уже грохочущий железом бело-голубой птеродактиль завис над землей, через остекление кабины хорошо видны лица пилотов, которые с недоумением разглядывали старика-аборигена, целившегося в них каким-то прутиком. Но через мгновение их черты исказила гримаса ужаса – когда вертолет, повинуясь движению прутика, сам собой вдруг начал движение вокруг оси…

Ульян плавно вращал веточку против часовой стрелки, а вслед за ней крутился в воздухе и МИ-8, словно огромная собачка на привязи. Все быстрее и быстрее мелькали лопасти, надписи на фюзеляже, белые лица пилотов с распяленными в вопле ртами. Казалось, что через мгновение вертолет гибко изогнется и его кабина вцепится зубами в свой собственный хвост.

Словно очнувшись, Софронов подскочил к старику и крепко схватил его за свободную руку:

— Пожалуйста, не надо! Ульян, прояви милосердие, не губи их! У них ведь тоже есть семьи, дети, матери! Пожалуйста! А еще вертолет может нам понадобиться!

Наверное, именно последний аргумент отрезвляюще подействовал на старика. Движение его руки сначала замедлилось, а потом и остановилось вовсе. Напоследок он небрежно махнул веточкой вниз и, повинуясь этому взмаху, вертолет клюнул носом и почти упал на землю. Его лопасти еще не успели остановиться, как откинулась дверца, и наружу буквально вывалились три человека, исторгая из себя содержимое желудков.

В салоне нашлась целая бухта эластичного шнура, которым Софронов сначала сноровисто спеленал конечности всей троицы, а потом в лучших традициях тутовых шелкопрядов принялся обматывать пленников с ног до головы. Увидев его работу, Ульян уважительно присвистнул:

— Ты, напарник, никак учился плести макраме в кружке домоводства?

Софронов смущенно улыбнулся:

— Не-е, просто долго занимался в туристической секции, нам там всякие хитрые узлы показывали. А ручки-то помнят…

Меж тем старик начал осматривать свою «добычу». На двух пилотов, пожилого и молоденького, бросил лишь беглый взгляд, а вот сухопарый лысоватый мужик в красивом натовском камуфляже подвергся дотошному изучению. Первым делом старик вытащил у него из кармана документы, глянул на фамилию и согласно закивал головой.

— Правду говорят: не продашь душу в ад – не будешь богат… Что, болезный, опять за старое взялся? Только раньше ты мужиком был, на зверя выходил один на один, не боялся заглянуть смерти в глаза. За это тебя по крайней мере можно было уважать. А сейчас смотри-ка, на капканы перешел. Что, так безопаснее?

И пояснил Софронову:

— Где падаль есть, там и вороны найдутся. Не узнаешь? Ну-у, стыдно, батенька. Стыдно не знать, это ж сам господин Сенькин, местный олигарх. Шибко уж он любит охотничать да рыбачить – в любое время года и в любом месте. И плевать ему на охотинспекцию с рыбнадзором – одних прикормил, других запугал. Пару лет назад заезжие инспектора его катер на Оби прищучили и нашли несколько тонн браконьерской рыбы. В районной брехаловке писали, что вроде бы даже завели на нашего господина уголовное дело, да только олигарх как глист вывернулся и чистым остался. Короче…

Сенькин бесстрашно прервал Ульяна:

— Короче – дело к ночи! Не ври, старый, все по закону было, потому менты дело прекратили и передо мной извинились! И харэ болтать, ты ведь понимаешь, с кем связался. Поэтому давай или распутывай меня и будем думать, как нам разойтись краями, или мочи сразу. А не то я тебя, тварь, потом на куски порву!

Старик укоризненно покачал головой и вполголоса бросил:

— Ну да, конечно, давно известно — с сильным не борись, с богатым не судись…

Будто не слыша дальнейших оскорблений пышущего гневом пленника, Ульян задумчиво сосал свою неизменную сигаретку, что-то прикидывая в уме. Потом обратился к старшему по возрасту вертолетчику:

— Ты, что ли, командир? Вот и хорошо. В баках горючки много?

Похоже, пилот был очень напуган, а потому не мог говорить и лишь отчаянно кивал. Старик тоже удовлетворенно качнул головой и обронил:

— Сейчас мы с тобой, паря, слетаем в одно место — тут недалеко, потом вернемся и я всех вас отпущу. Договорились? Да не тряси так сильно башкой-то, еще отвалится… Все, по коням!

И обратился к напарнику:

— Поглядывай за этими. Чуть попозже промой девочке раны и наложи свежую мазь. Думаю, часа за два мы обернемся.

И ловко запрыгнул внутрь салона вслед за освобожденным от пут пилотом. Буквально через полминуты вертолет загремел лопастями, потом плавно оторвался от земли и вскоре скрылся за кромкой леса. Под соснами вновь воцарилась гулкая первозданная тишина.

Проводив взглядом вертолет, Софронов подошел ближе к подружке, и его сердце дрогнуло от жалости. Нога мамонтихи безобразно распухла, сама она беспрестанно дрожала, хоботок все время лихорадочно шарил по земле в тщетной надежде найти хоть какую-то защиту от боли. Софронов тяжело вздохнул и отправился с котелком к болотцу. Тщательно убрав с поверхности бочажинки лесной мусор, нацедил воды, которую Ротару жадно выхлебала.

Потом он сидел рядом с несчастным зверенышем, гладил ее по голове и думал о том, насколько близкими и родными вдруг стали для него за последние дни Ульян с Ротару. Нередко случается так, что люди годами живут или работают вместе, но так и не могут найти взаимопонимания, а иногда хуже того – тихо ненавидят друг друга. А тут свела его судьба с такими разными существами, и он уже готов за них кинуться хоть в огонь, хоть в воду.

И вообще… Где-то совсем неподалеку, километрах в двухстах, его ждал недописанный отчет, в холодильнике прокисала банка густой деревенской сметаны, наверное, подошла очередь на установку тарелки спутникового телевидения, там было так тепло, сытно, комфортно, безопасно. Но ему – вот парадокс! — почему-то совсем не хотелось возвращаться в свой привычный и удобный отвратный мирок. Даже удивительно…

Его размышления прервал слабый голос подружки:

— Ты хороший, Софрон. Знаешь, после знакомства с тобой я даже на людей по-другому стала смотреть. Наверное, поняла, что не все вы, приматы, жестокие и глупые. Значит, есть какой-то высший смысл в том, что… Ладно, не буду…

Софронов снова принес воды и тщательно промыл кровоточащие раны, потом наложил на них снадобье и слегка обмотал чистой тряпицей. Мамонтиха стоически перенесла эту болезненную процедуру. Бедняжка, как же она терпит…

— Эй ты, борода! Чо, оглох? Ползи сюда, чувырла, и живо развяжи руки, мне отлить надо!

Софронов не торопясь подошел к пленникам и пристально посмотрел в глаза Сенькину. Очень хотелось ему врезать тяжелым берцем — либо в бок, либо в морду, и Софронов никак не мог решить, на каком варианте остановиться.

— Какого хрена пялишься, рожа? – изгалялся спеленатый олигарх. —  Влюбился в меня, чо ли? Тогда должен тебя разочаровать – я гетеросексуален. К тому же ты настолько грязен, что на тебя может польстится только обезьяна. Развязывай давай!

Да уж, по крайней мере смелости Сенькину было не занимать… С трудом сдерживая себя, Софронов присел на корточки и вкрадчиво обратился к пленнику:

— Вот что интересно, а ты, случаем, не потомок красного партизана Тихона Сенькина? У нас в городе улица есть его имени. Я читал, что до революции этот персонаж сидел по тюрьмам за кражи и пьяные дебоши, а в Гражданскую стал местным военачальником, старух грабил и мужиков вешал. Так не дедушка?

Но Сенькин был серьезным оппонентом, а потому не собирался трусливо отмалчиваться:

— Не-е, не родственник, а жаль. Судя по всему, Тихон вздернул на столбе и кого-то из твоих предков – я угадал? – он гаденько засмеялся. – Мне приятно осознавать, что хотя бы через него Сенькины тебе отомстили. Хорош болтать, развязывай руки, мне отлить надо!

Распрямив затекшие ноги, Софронов поднялся и с расстановкой ответил:

— Ты только не подумай, что мной движет классовая ненависть или плебейское желание унизить «большого человека». Я всего лишь забочусь о собственной безопасности и не собираюсь подвергать нас ненужному риску. В общем, ты понял: если приспичило – дуй в штаны. Или терпи, только честно скажу: сколько – не знаю.

И преспокойно направился обратно к Ротару, с улыбкой прислушиваясь к яростному мату олигарха, огромной смешной гусеницей извивавшегося на земле. Строго говоря, подобное отношение к противнику вряд ли можно подвести под категорию «жестокость», это было всего лишь маленьким возмездием за все то зло, что сеял вокруг себя Сенькин.

Вообще с точки зрения крестьянина понятие жестокости весьма сложно и неоднозначно. Скажем, большинство городских жителей падает в обморок, если случайно становится свидетелем процесса забоя животных. А вот деревенским ребятишкам все эти псевдогуманистические сопли подтерли еще в ясельном возрасте. И объяснили, что свинья для того и предназначена, чтобы стать холодцом, котлетами и пельменями, а жалеть ее при этом смешно, глупо и нерационально.

Впрочем, взрослые все-таки не разрешали мелким малышам смотреть на сам процесс умерщвления скотины, и позволяли подходить лишь после того, как туша борова умиротворенно замирала на снегу, «окропленном красненьким». И мальчишки, и девчонки с одинаковым любопытством глазели на то, как под бушующим пламенем паяльных ламп грязноволосая хрюшка сначала превращалась в «негритянку», а потом под воздействием кипятка и ножей вдруг становилась белоснежной чистюлей. И не было для них большего лакомства, чем кусочки гладкой хрустящей свиной шкурки, которые они тут же уплетали за обе щеки.

Но все это после, а сначала надо было успокоить и упокоить животное, и не у каждого хозяина это получалось с первого раза. Все зависело от опыта, сноровки и количества употребленной для смелости или «сугреву» водки. Иногда при этом случались форменные казусы.

Софронов прекрасно помнил тот день, когда сосед дядя Володя Степанов решил «прибрать» бычка. Он привязал его во дворе, употребил пару кружек бражки, сплюнул, а потом решительно бросился с выставленным вперед тесаком, целя несчастному в шею. Но как раз в этот момент бычок потянулся за клочком сена и доморощенный «матадор» пролетел мимо цели, больно ударившись при этом о столб. Тогда дядя Володя развернулся, получше сориентировался в пространстве и вновь ринулся к своей жертве — которая внезапно решила рассмотреть свой хвост, из-за чего «забойщик» врезался головой в поленницу. На этом комедия закончилась — его жена тетя Таня горестно покачала головой, от греха подальше отобрала у непутевого мужа нож, и увела его домой, отдыхать от трудов праведных…

Зато любо-дорого было смотреть, как работал потомственный боец дядя Леша Ковалев, Царствие ему Небесное. Он неторопливо подходил к свинье или бычку, что-то шептал в ухо, ласково поглаживал, а потом ловко доставал из-за пазухи небольшую узкую финочку и совершал незаметное глазу изящное движение – будто градусник пациенту ставил. И любая здоровенная буйная скотина как-то сразу аккуратно ложилась на землю – без рева, мычания и хрюканья. Дело сделано, можно приступать к разделке.

Когда Софронов вернулся из армии, его мама еще держала поросят, и каждый раз процесс их забоя доставлял немало хлопот. Софронов умел и любил обрабатывать и разделывать свинские туши, а вот умерщвлять их как-то не научился. Что поделаешь – издержки городского воспитания и слишком большое количество прочитанных книг Даррела, Бианки, Хэрриота и Пришвина. Поэтому каждый раз к ноябрьским праздникам он был вынужден призывать на помощь более опытного «убивца».

В очередной раз он пригласил старых знакомцев — Пашку с Юркой. Надо сказать, что оба они были притчей во языцах у всего околотка: ражие, наглые, отчаянные. Оба работали раскряжевщиками в лесопилке, оба крепко уважали спиртосодержащие жидкости, оба любили показать свою силу, удаль и бесстрашие. С хозяином договорились быстро: по литру водки и по шмату сала на брата. Ударили по рукам.

В назначенный субботний день «киллеры» явились вовремя и, что немаловажно, абсолютно трезвыми. Видимо, в глубине души ощущали важность возложенной на них миссии. Демонстрируя немногочисленным зевакам свою опытность и крутость, предъявили на обозрение целый арсенал разнообразного колюще-режущего оружия, начиная от столового хлебореза и заканчивая штык-ножом от трофейного немецкого карабина.

Наконец, подготовка к празднику – а забой скота для деревенского человека всегда является таковым — была закончена. Пашка щелчком запулил в сугроб окурок «Родопи», картинно вздыбил на затылок «стропальский» подшлемник, лихо прокрутил тесаком «восьмерочку». Юрка просто цыкнул через выбитый передний зуб, скрежетнул парой аршинных самодельных кинжалов и махнул рукой – выпускай, мол. Софронов и выпустил…

А надо сказать, в тот год хавронья у них была хороша — вымахала на сочной травке да на дармовых столовских отходах. «Киллеры» как ее увидели, так отчего-то сразу слюну стали сглатывать и лбы вытирать. Но потом ничего, собрали волю в кулак, булат навострили, друг дружку локтями подбодрили, давай, мол, братан, вали зверя! Сарынь на кичку! А затем один из них легонько уколол хрюшку кончиком ножа…

Впоследствии Софронов, давясь от хохота, не раз спрашивал у забойщиков – каким чудесным образом они умудрились с места перепрыгнуть почти двухметровый забор и куда при этом заховали свои «мечи»? Но джигиты с раскряжевки ничего не отвечали, лишь зло сверкали очами и спешили поскорее отойти в сторону. Видимо, общение с той хрюшкой осталось не самым светлым воспоминанием в их жизни.

А хавронью Софроновы все-таки прибрали, сосед-старичок помог. Поговорил с ней ласково, сунул в страшную пасть хрусткое яблочко и аккуратненько отправил в края больших луж и сладкого комбикорма…

…Похоже, боль чуточку отпустила мамонтиху, во всяком случае, прекратилась лихорадочная дрожь, сотрясавшая тело. Когда Софронов присел рядом и принялся почесывать ее за ушами-лопухами, она доверчиво прижалась к нему хоботом. А потом предложила:

— Хочешь, я покажу тебе, как мы жили раньше? Закрой глаза, расслабься и попробуй ни о чем не думать.

ЭТО накатило мгновенно, не пришлось напрягаться и куда-то там «входить». Едва он смежил веки, как в голове распахнулось какое-то «окошко» и Софронов увидел незнакомый красочный мир. Он очень напоминал привычную сибирскую тайгу, но в то же время неуловимо отличался, в первую очередь – своими размерами. Верхушки ТЕХ кедров терялись в поднебесье, травы превышали рост человека, а когда в поле внутреннего «зрения» появился исполинский лось, Софронов в испуге отшатнулся.

Но все вокруг померкло, побледнело и почтительно отступило, когда Ротару показала стадо мамонтов, куда-то бредущих по сочной изумрудно-малахитовой луговине. Впереди десятка сотоварищей вышагивал гигантский, невообразимо огромный вожак с чудовищными бивнями, которые почти касались земли. Каждый его шаг чувствительно сотрясал почву, заставляя все живое склонять голову в почтительном реверансе перед царем Ойкумены.

А последним задорно скакал мамонтенок, до ужаса похожий на Ротару. Он все время на что-то отвлекался — то начинал гоняться за птичками, шныряющими по шкурам мамонтов, то дергал за хвосты старших, то вырывал хоботом кустики и швырял их вверх, норовя попасть в кого-нибудь из соплеменников. А потом картинка вдруг стала размываться и «поплыла», словно за окном пошел сильный дождь…

Софронов открыл глаза и погладил Ротару по голове. Утвердительно произнес:

— Это была твоя семья?

Не дождавшись ответа, он тяжело вздохнул, опустил голову на грудь и задумался. А потом незаметно задремал.

 

Глава двадцатая

Проснулся Сафронов от нарастающего рокота вертолета, лихорадочно вскочил на ноги и схватился за карабин. На посадку заходил уже знакомый МИ-8.

Первым из салона выпрыгнул Ульян и успокаивающе махнул рукой – свои, мол, не боись. А вслед за ним наружу горохом посыпались невысокие коренастые мужички в разнокалиберной одежде – теплых малицах, застиранных энцефалитках, новеньком камуфляже. Они принялись сноровисто выгружать какие-то ящики, мешки, свертки, целую вязанку досок. Уже через несколько минут неподалеку весело трещал костер, на огне булькало ведро и исходил паром чайник. Двое пришельцев почище хлопотали возле Ротару с бинтами, шприцами и какими-то снадобьями. Еще один подошел к Софронову и молча протянул ему утепленную армейскую куртку – бери, мол, «подгон от таежной братвы».

Глядя на суету хлопотливых гостей, Софронов поинтересовался у старика:

— Наверное, вертолет скоро уже начнут искать?

Ульян улыбнулся:

— Не боись, паря. Я тут порасспросил пилота, оказывается, перед нашей встречей они только вылетели из города, направлялись сначала сюда, а потом на дальнюю заимку Сенькина куда-то к Приполярному Уралу. Обратно должны возвратиться лишь через три дня, так что время у нас есть.

— Лады. Можно поинтересоваться, а каков наш дальнейший план?

Старик ответил не сразу:

— План, говоришь… Одно знаю точно: наши друзья сейчас соберут нарту и потащат Ротару в безопасное место. Жаль, что не получится погрузить ее в вертолет, это сильно упростило бы дело. Впрочем, друзей я захватил с собой много, целую дюжину, так что они будут менять друг друга эти двадцать верст до стойбища. Ничо, быстро добегут.

— А с этими охотничками чего делать будем? Извинимся, отпустим, и пусть летят восвояси?

Они не сговариваясь посмотрели на полоненных браконьеров, которых как раз сейчас под конвоем вели до ближайших кустов. Ульян хищно усмехнулся:

— Мое милосердие не простирается столь далеко. Отпустим, конечно, твое «маркаме», но только пешочком. Направление покажем, позади на всякий случай человечка пустим – приглядеть, чтобы не нашалили по дороге. Конечно, на вертолете нам было бы проще добраться до цели, да только не доверяю я этим прикормленным летунам-ложкомойникам. Так что…

Довольно невежливо Софронов перебил старика:

— Погоди, Ульян. А почему ты вертолетчиков «ложкомойниками» назвал?

Дед засмеялся, обнажив крепкие прокуренные зубы:

— Это слово от настоящих шоферюг пошло, «дальнобоев», тех, кто на трассе неделями пыль глотал, на Северах по зимнику ходил, комаров кормил, мерз и голодал. Такие вот настоящие профи терпеть не могли своих коллег, которые катали больших шишек на персональных «Волгах». Приезжает начальник с семьей на пикничок, а тут уже водила в качестве лакея – шашлычок соорудит, чаек спроворит. Таких вот и называли «ложкомоями».

Еще раз посмотрев на пленников, старик зло споюнул.

— В общем, обложим «восьмерку» деревьями, чтобы не нашли раньше времени, и двинем дальше. Наш с тобой путь лежит на Ковенскую, к девочкам-ведьмочкам, чтоб им пусто было. Правда, я уже давненько ничего о них не слышал, может, уже и косточек от старушек не осталось.

Он тяжело вздохнул и продолжил:

— Конечно, есть соблазн взять с собой пару-тройку мужиков-охотников с карабинами да автоматами, да только вещует мне сердце, что на месте они нам только мешать будут, а не помогать. Чего тебе, паря?

Последний вопрос относился к нерешительно топтавшемуся неподалеку молодому усатому мужчине, преданно ловившему взгляд старика. На плече у него висела видавшая виды изрядно пожеванная временем курковая тулка, на ногах надеты не раз латанные черные бродни еще советских времен, на голове – истрепанная кепка. Прежде чем заговорить, он смешно скривил лицо и почесал нос своими редкими усами:

— Я… Бляха-муха… Эта… Ну, в общем… Короче…

Ульян нетерпеливо похлопал его по плечу:

— Короче, дело к ночи. Так ты чего хотел-то?

Мужичок испуганно зачастил:

— Три года в Омске… Еслив надо – руки-то помнят… Екарный бабай… Ты тока скажи… Меня ж не выгоняли – сам ушел, по тайге затосковал…

Софронов решительно не мог понять, к чему пытался вести нить своего повествования усатый лесовик, а вот Ульян суть просек мгновенно:

— Говоришь, три года в Омском летно-техническом? Чо, и вправду — можешь? Не врешь?

Мужичок сначала отчаянно закивал башкой, а потом замотал ею из стороны в сторону. Ульян с явным сомнением оглядел его с головы до пят, принюхался, а потом кивнул на вертолет:

— Рискуем, конечно, но… Почему бы и нет? Ну что ж, уговорил. Иди, осмотрись там, вспомни, с какой стороны у нее рога, а с какой – вымя…

Казалось, удивленные глаза мужичка сейчас вылупятся из узких щелок и укатятся куда подальше:

— Ка… какое еще вы… вымя?

Ульян усмехнулся и успокаивающе похлопал собеседника по спине:

— Неужели не слышал, что летуны называют МИ-8  «коровой»? Впрочем, не бери в голову. Кстати, друг, ты меня извини, но я совсем забыл, как тебя зовут…

— Во… Вова. Вандымов. Из Сугунчума…

— Вот и познакомились. Иди, Вова, готовься.

Понаблюдав за тем, как новоявленный вертолетчик обрадованно вскарабкался в кабину и начал решительно шуровать на панели приборов, дед проворчал вполголоса:

— Да уж, живи смелей – повесят быстрей…

Пока прилетевшие «интенданты» развивали вокруг бурную деятельность, Софронову решительно нечем было заняться, поэтому он уселся в сторонке и предался философским размышлениям.

Сугунчум, значит. Один из тысяч маленьких сибирских поселков, сел и деревень, безжалостно раздавленных железной пятой «укрупнения колхозов». Тогда одним росчерком пера Советская власть подрезала поджилки всего российского крестьянства, тем самым разорвав вековую, природную связь между трудящимся человеком и его историческими корнями. Взяла и отчекрыжила, словно ненужный аппендикс, родовую щербатую зыбку, запах свежескошенной травы, душевные переливы гармони, зазывный смех молодых доярок, идущих с фермы.

У себя дома не будешь плевать на пол — грех, а в чужом – можно, ежели украдкой. В родной деревне нельзя гонять лодыря и быть хуже других, стыдно не помочь соседу в нужную минуту – презрением задавят и насмешками изведут. А в огромном «рабочем поселке» или городе, где человека некому одернуть и усовестить, допустимо все. Здесь на тебя не смотрят укоряющие лики святых и покосившиеся кресты на погосте, это не ТВОЯ земля, за которую должен держать ответ перед многими поколениями предков. А потому – можно все. И-эх, веселись, рабочий класс!

Сугунчум, Майка, Конево, Сухоруково, Дарко-Горшковский, Майка, Чага, Долгое Плесо, Сивохребт, Чучели, Сумкино, Слушка, Деньщики, Елыково, Луговая Суббота… Оно и понятно, не место таким чудесным, сказочным названиям в прагматичном рыночном времени. Не совместимы понятия «Долгое Плесо» и «инвестиции», «Луговая Суббота» и «инновации». Что поделаешь, если сегодня власть предержащие мечтают жить не в праотеческой деревне, а в «едином европейском пространстве»…

Кто-то осторожно подергал его за рукав. Подняв голову, Софронов увидел перед собой аборигена явно пенсионного возраста в новенькой необмятой «горке» (официально говоря, в «костюме горном ветрозащитном», но кто его знает под таким названием?). Его небольшой рост подчеркивал длиннющий карабин «Тигр», которым его владелец, похоже, чрезвычайно гордился и картинно выставлял напоказ. «Стойбищный спецназовец» широко улыбнулся Софронову, демонстрируя все свои в лучшем случае восемнадцать-двадцать зубов, потом наклонился вперед и доверительно шепнул:

— Пойдем кушать, друг. Шурпа поспела – м-м-м! – он для убедительности закатил глаза, облизнулся и постучал себя по выдающемуся животику.

«Тигровладелец» не соврал, шурпа действительно удалась на славу. Умяв тарелку огненно-обжигающего варева, Софронов съел затем большой кусок копченой медвежатины, а на десерт принялся уплетать позем – вяленую особым образом щуку. Позем оказался настоящим деликатесом, который делается аборигенами для собственного употребления, а не той убогой подделкой, что выставляется на рынке по умопомрачительным ценам.

Налопавшись от пуза и запив все крепчайшим сладким чаем, Софронов уютно умостился у костра и задремал под накинутой на него кем-то отчаянно линяющей оленьей шкурой. Ему приснился чудесный лесной берег, какой обычно рисуют на иллюстрациях в детских книжках: с бездонной глубины черным небосводом, утыканным огромными звездами, дикими кущами сказочных деревьев и таинственным мерцающим светом, льющимся из окон старого замка…

Утром все вокруг на пару дюймов оказалось усыпанным легчайшим свежим снежком. Хорошо выспавшееся солнце шустро выкатилось из-за горизонта, озаряя верхушки кедров желто-розовым светом. Хвойные лапы покрылись за ночь слоистым искрящимся инеем и оттого стали похожи на какие-то диковинные засахаренные фрукты, которые пьяненький озорной Дед Мороз развесил по всему лесу.

На душе Софронова тоже было легко и радостно, словно в предвкушении большого праздника. Поймав себя на этом чувстве, он суеверно попытался поскорее отогнать его прочь — знал, что слишком часто капризная вертихвостка-Фортуна под видом роскошных крем-брюле и трюфелей подсовывает застывшую монтажную пену…

Наскоро попив чаю, Софронов переоделся в заботливо предложенный ему зимний камуфляж и теплые ботинки. Надо же, все пришлось впору и сидело на нем как влитое. Пенсионер-«тигровладелец», оказавшийся кем-то вроде здешнего завхоза, выдал еще несколько пачек патронов, комплект запасного термобелья, небольшой запас продуктов. Упаковав все это, Софронов отправился навестить подружку.

Ей явно стало лучше. Она лежала на огромной куче мха под грудой шкур, выставив в сторону перебинтованную ногу, и с тревогой поглядывала на присевшего рядом Софронова. Ротару первой нарушила молчание:

— Я теперь буду беспокоиться о вас. Ты уж там не рискуй понапрасну!

Софронов улыбнулся и ободряюще почесал ее за ушком-лопушком.

— Не боись, Софья Михална, Ульян не выдаст – Мануйла не съест. Сходим, разберемся со всей этой нечистью и тут же вернемся назад.

Ротару строптиво махнула хвостиком.

— Не хвались, едучи на рать. Меня даже не Мануйла беспокоит, а ковенские ведьмы. Неизвестно, живы ли они и – самое главное! – чью сторону возьмут, когда шаманы станут воевать меж собой. Эх, не вовремя меня угораздило попасть в тот капкан!

И при этом Ротару обожгла ненавидящим взором сидящих неподалеку браконьеров. С ними как раз разговаривал Ульян и старший среди аборигенов, рослый, звероватого облика таежник. Вот старик закончил свою речь, затем наклонился и поочередно легонько тюкнул каждого указательным пальцем в лоб. После этого их развязали, на молодого пилота надели лямки туго набитого рюкзака, и подтолкнули в сторону темнохвойного урмана, едва видневшегося на горизонте. Когда пленники удалились на порядочное расстояние, вслед за ними мягко скользнул один из аборигенов.

Ульян подошел к своим спутникам, придирчиво оглядел Софронова, коротко бросил:

— Айда.

Ободряюще улыбнулся мамонтихе, ласково погладил ее по голове и они зашагали к вертолету.

В кабине уже вовсю шуровал Вова из Сугунчума – щелкал какими-то тумблерами, озабоченно рассматривал приборы, вообще создавал неимоверно деловую атмосферу. Дед стоял в дверях и критически рассматривал эту картину – пока после очередного щелчка не дрогнули лопасти железной птицы. Ульян обреченно покачал головой и уселся на металлическую лавку в салоне, прокричав на ухо Софронову:

— У меня сил нет смотреть на это. Но пусть пробует, в конце концов, мы всегда успеем уйти пешком. Верно говорят — помучишься, дак научишься…

И закрыл глаза. Удивительно, но Софронов готов был поклясться, что легендарный белый шаман Ульян испытывает определенный страх и сомнения в летных качествах Вовы из Сугунчума…

Грохот двигателя превратился в непрерывный рев, вертолет дрогнул, покачнулся, дернулся вверх, потом чувствительно долбанулся о землю, снова подпрыгнул, отчего содержимое софроновского желудка запросилось наружу, и вдруг начал стремительно подниматься. Софронов перекрестился, ухватил непослушными пальцами цепочку, вытянул и поцеловал нательный серебряный крестик. Потом закрыл глаза и попытался уснуть. Делай что должен…

В полудреме к нему пришел дивный сон – или не сон вовсе, а это просто прихотливые извивы памяти перенесли его в солнечные времена юности, когда во время летних каникул после окончания девятого класса он проходил производственную практику в электроцехе местной птицефабрики. Одним прекрасным июньским утром директор отправил Софронова вместе со старшей птичницей Ниной Васильевной на рейсовой пассажирской «Заре» в дальний назымский поселок – продавать цыплят.

Поездка выдалась во всех отношениях увлекательной и познавательной. На пути в поселок «Зарю» так кидало на высоких обских валах, что ящики с «продукцией» опрокинулись и желтая писклявая масса цыплят, словно армия миниатюрных китайчиков, рассыпалась по всему салону. В результате удалось существенно разнообразить досуг скучающих пассажиров, которые два часа кряду ловили у себя под креслами будущих несушек да петушков, и пытались водворить их обратно в ящики.

По прибытии на место опытная и пробивная Нина Васильевна быстренько распродала цыплят вмиг набежавшим селянкам, и тут же договорилась с экипажем проходящего «Ярославца», чтобы их подбросили обратно до города. Пока ждали отплытия, к Софронову подошел колоритный местный алкаш и предложил купить «немного» назымского вяленого чебака. Поскольку именно здешний деликатес испокон веков славился своими уникальными вкусовыми качествами, Софронов немедленно согласился. И через несколько минут стал обладателем целого мешка вкуснейшей ароматной рыбы в обмен на какую-то мелочь, что удалось наскрести в карманах.

Всю дорогу до города экипаж «Ярославца» вместе с пассажирами устилал поверхность Оби искрящейся на солнце чебачьей чешуей и ведрами пил воду — что ни говори, а рыба посуху не ходит. Софронов до сих пор помнил свои тогдашние ощущения: крики чем-то возмущенных чаек, залетавшие на палубу холодные брызги, ласковое солнечное тепло, чудесный аромат вяленого чебака. Помнил, как катер постепенно взбирался на гребни волн, а потом валился вниз, от чего екало сердце…

— …твою дивизию! …налево и вперехлест!

А ведь прежде Софронов и предположить не мог, что Ульян умеет материться, причем, столь вычурно, витиевато и громко, порой даже перекрывая грохот двигателя. Оказывается, так качало не «Ярославец» во сне, а МИ-8 в реальности. Вова из Сугунчума управлял им столь лихо и безбашенно, что заслуженный винтокрыл содрогался всем своим стареньким телом и возмущенно стонал. Чтобы отвлечься, Софронов развернулся на скамье и посмотрел в иллюминатор.

Внизу совсем рядом – протянуть руку — с сумасшедшей скоростью мелькали полосы чего-то темно-зеленого и временами – желто-красного. Видимо, Вова то ли боялся подняться повыше, то ли попросту вообразил себя пилотом «Кобры», заходящим на боевой разворот над позициями злых вьетконговцев. Вертолет несся на бреющем, едва не касаясь верхушек древних кедров и доводя до инфаркта окрестных белок. Через полминуты у Софронова закружилась голова, к горлу подступила тошнота, и он поскорее отвернулся от иллюминатора.

Похоже, несладко приходилось и Ульяну. Он то и дело судорожно сглатывал комок в горле, беспомощно елозил вокруг непривычно расширенными глазами, потом вдруг резко соскочил с лавки и кинулся в дальний угол салона. Пряча улыбку, Софронов смежил веки и подумал: «Интересно, что получится, если меня, который жутко боится высоты, попытаться сейчас вытолкнуть с парашютом вниз? Ну, одно знаю точно — живым до земли я бы точно не долетел…»

А потом сумасшедший полет закончился. Вертолет сначала завис на одном месте, клюнул носом, выровнялся, как собачонка задорно покрутил хвостом – и ухнул вниз, заставив деда подавиться очередной непечатной тирадой. Раздался удар, еще один, мерзкий хруст, — и рев движка наконец-то стал обессиленно стихать. В дверном проеме появилась довольнехонькая вовина рожа, похоже, ожидавшая похвалы своим летным качествам:

— Как вы тута? Нормалек? А я чо говорил! Как ветер домчались! Это вам не пуп царапать грязным пальцем!

Внимательно и сожалеючи посмотрев на лучившегося самодовольством «Чкалова», Ульян вытер губы и покачал головой.

— Раньше говорили, что только русский любит авось, небось да как-нибудь. Оказывается, это заразно. Ну что, Харон недоделанный, и куда ты нас домчал?

Вова позволил себе несколько обидеться:

— Здра-а-асьте! Как это куда? До места, тудыть его! Я, конечно, не эта долбанная джипиэска, но и так скажу, что это вот – Ковенская, других речек тут попросту и нету.

И ворчливо добавил:

— Вообще-то, бляха муха, могли бы и спасибо сказать. Язык-то, чай, не переломится…

Тяжело вздохнув, старик легонько щелкнул по носу своего персонального камикадзе и уже спокойно заметил:

— Ты шибко норку-то не задирай.

Вова опешил и огляделся:

— Какую еще норку? Откуда здесь норка? Ульян, ты щас о чем ващще?

Шаман искренне расхохотался, а потом пояснил:

— Эх ты, потемок! Твои деды норкой нос называли. Не зазнавайся, в общем. Ладно, айда наружу!

Распахнув двери, Ульян поскорее выпрыгнул на землю и с видимым облегчением вздохнул полной грудью. Внимательно осмотревшись, он удовлетворенно кивнул и полез за неизменной «Примой».

Скособоченный вертолет стоял на краю небольшой ложбинки в паре сотен метров от берега неторопливой лесной речки и, судя по всему, ему вряд ли когда-нибудь в будущем предстояло покинуть этот «аэродром подскока». Лопасть была заметно погнута, а одна из стоек шасси подломилась, отчего заслуженный ветеран северной авиации больше всего напоминал старую облезлую чайку, задремавшую на одной ноге.

Следующие полчаса экипаж был занят тем, что старательно маскировал свою птичку. Вова сноровисто рубил небольшие деревца, Софронов на своем горбу подтаскивал, а дед в художественном беспорядке укрывал ими вертолет. Наконец, он отступил от своей «икебаны», критически осмотрел, хмыкнул и милостиво разрешил воинству подкрепиться.

Потом они сидели рядышком на поваленном стволе дерева, сосредоточенно жевали ломти домашнего хлеба и куски вареного мяса, запивали теплым чаем из конфискованного у вертолетчиков термоса. Утолив голод, Ульян решительно поднялся на ноги и подытожил:

— В охотку съешь и вехотку…

А потом обратился к пилоту-недоучке:

— Спасибо тебе, Вова, за помощь. Сейчас собирай манатки и топай по берегу вниз по течению, завтра к вечеру будешь в поселке. Когда я вернусь, то сам найду тебя и отблагодарю.

Вова попытался было робко попротестовать:

— А может, бляха муха, меня возьмешь с собой? Ты не смотри, что я худой и кашляю, на самом-то деле я – ого-го!

Но старик был непреклонен:

— Нет, Вова, мы и сами справимся, а ты еще нужен Родине. Поэтому бери все свое «ого-го» и шуруй в Ягурьях.

Несколько секунд помолчал, видимо, подбирая в своих обширных анналах подобающую случаю народную мудрость. Нашел:

— Живи, ребята, пока Москва не проведала!

И добавил:

— Ты – молодец, Вова! Но все-таки правильно, что тебя из летного училища поперли…

 

Глава двадцать первая

Четвертый час они с Ульяном молча пробирались по какой-то захламленной, мрачной и глухой тайге. Казалось, что тут регулярно случались всяческие природные катаклизмы вроде бурь и смерчей, отчего крепкие вроде бы деревья то и дело крест-накрест валились наземь. В результате за годы образовалась сплошная заградительная полоса, нисколько не уступавшая линиям Маннергейма, Мажино или Зигфрида. Софронов то и дело спотыкался о ветки и вполголоса вспоминал родословную всех древнегреческих богов, а Ульян помалкивал. Похоже, он внутренне готовился к скорой встрече с «коллегами».

От нечего делать Софронов предался философским размышлениям о постоянстве человеческой натуры, которую невозможно скрыть под золотой мишурой или наоборот – под грязным тряпьем. Был у него знакомый бич Вовка Цыган, с первого взгляда – живое олицетворение всех людских пороков в их самом гнусном виде. На самом же деле Вовка был голубиной кротости и добрейшей души человеком, а его изысканным манерам — даже во время изучения мусорных баков — могли бы позавидовать английские лорды.

Зато родная тетка Софронова, много лет трудившаяся уборщицей в городском «Белом доме», постоянно жаловалась… на загадочное исчезновение освежителей воздуха в тамошних туалетах. Не успеет она выставить новый флакон, как он тут же таинственным образом испаряется, хотя в «Белом доме» — строгая охрана и «чужие здесь не ходят». Получается, что кое-кто из вельможных чиновников не гнушается воровать туалетные принадлежности из служебных уборных и с хомячьей целеустремленностью тащит их домой, в свою уютную норку…

Кстати, на памяти работников других, не столь влиятельных госучреждений, в тамошних санузлах мыло и туалетная бумага появлялись лишь единожды – накануне приезда в город Павла Астахова. Кого-то из руководителей осенило: а вдруг омбудсмену во время осмотра многочисленных социальных учреждений приспичит в отхожее место, а «пипифакса» там не окажется?!  С тех пор простые работники ждут – не дождутся, когда же Астахов вновь посетит город, ведь только тогда завхозы вновь расщедрятся на «Зеву» вместо привычной жесткой бумаги формата А-4…

Вообще софроновское общение с представителями местной власти обычно проходило под категорией «и смех, и грех». Как-то он случайно включал телеканал, по которому демонстрировали пиаровский документальный фильм о суровых буднях городских народных избранников. Как раз в тот момент показывали сцену, в которой многоуважаемый депутат-писатель-трибун Аркадий Селиверстович Ермилов, будучи обуреваем муками творчества, бродил по дворам, задумчиво разглядывал окрестности, а потом сел на детские качели и начал на них раскачиваться, при этом глупо и счастливо улыбаясь.

Так получилось, что качели, которые почтил своим седалищем народный депутат, находились как раз под окнами дома, в котором жил Софронов. И на следующий день он подошел к ним — так сказать, прикоснуться к месту, на котором сидела столь значимая часть Великого Классика. Глядь, а на качелях прикручена табличка: «Правила пользования детским городком». И там черным по белому: «Запрещено пользоваться качелями подросткам старше 12 лет»…

Рассказывая приятелям об этом происшествии, Софронов посмеивался и вопрошал: как думаете, в перечень льгот наших депутатов входит право качаться на детских качелях, или Аркадий Селиверстович просто очки дома забыл?..

— Расскажи что-нибудь, а то скучно шагать просто так! – попросил Софронов шамана.

Напарник укоризненно покачал головой, но ответил с видимой охотой:

— Ты, Софрон, все-таки пустомеля. Велик телом, да мал делом – это про тебя сказано. Вместо того чтобы к лесу прислушиваться, о всяких полезных вещах думать, тебе обязательно нужно разговоры разговаривать. Ну, и чего хочешь услышать?

За последние дни Софронов уже разучился обижаться на речи въедливого деда, и потому пропустил его воспитательную тираду мимо ушей.

— Даже не знаю… Да вот хоть о деревьях! Какие из них твои предки считали священными?

На любые этнографические темы, видимо, гревшие душу старого аборигена, Ульян отвечал охотно и подробно:

— Главная среди них – это, конечно, береза. Она передает сигналы между верхним и земным мирами, поэтому именно в березовой роще лучше всего камлать, то есть разговаривать с духами. Береза по своей сути близка к верхнему миру, где нет горя и болезней, поэтому из нее, например, делали детские люльки – чтобы ребенок не хворал.

— А тогда из чего делали гроб?

Старик посмотрел на товарища и укоризненно покачал головой:

— Ты, Софрон, лучше бы иногда этнографические книжки почитал… Гроб-колода у нас делался из кедра, потому что кедр – это часть нижнего мира.

— Вот тебе на… Чем вам кедр-то не угодил?

— Почему не угодил? Очень даже хорошее и полезное дерево, что людям, что зверям, что птицам. Просто принадлежит другому миру, как и многие другие растения. Например, черемуха привлекает к себе злых духов, а рябина, наоборот, отпугивает.

Впереди как раз показался величественный кедр, сильно накренившийся над тропой после бури. Софронов посмотрел на него и глубокомысленно заметил:

— И все-таки отныне мне больше нравится березка…

Он уже собирался было поднырнуть под ветви лесного великана и пошагать дальше, как его остановил голос спутника:

— Погоди, не торопись, друг сердешный. У нас есть поверье, что если пройти под наклоненным деревом, то это верный способ обратиться в животного. Ты вот, скажем, в кого хочешь – волка али бобра?

Софронов резко остановился и пристально воззрился в смеющиеся глазки старика. Он так и не смог понять – шутит тот или нет, а потому свернул с тропы и по чащобнику пролез вокруг кедра, сопровождаемый хихиканьем зловредного старика:

— Наша рожа везде вхожа…

Некоторое время шли молча, потом любознательный Софронов не выдержал монотонности ходьбы и вновь подступил с расспросами:

— Я, конечно, много слышал про то, как вы чтите косолапого, про медвежий праздник и все такое. А кроме него есть у вас другие священные животные?

Ульян отвечал с видимой охотой:

— Вообще-то все вокруг — вода, огонь, гром — имеет душу, лиль по-нашему. Это всякие примитивные народы чтут то кошку, то змею, то корову, а для нас священным является каждое живое существо. Среди особо почитаемых и определяющих судьбу человека назову ящериц. Наши деды высушивали их и хранили в качестве семейных духов-защитников, также как летучих мышей. Ну, еще можно назвать утку-широконоску, краснозобую гагару, стрекозу.

Софронов не утерпел и проворчал вполголоса:

— Ну да, раз она священная, значит, надо сразу поймать и прикончить. В знак, так сказать, особой любви и трепета. Ни фига себе «особо почитаемая»…

Дед в долгу не остался:

— Применил Божий дар к мякине! Примитивно мыслишь, Софрон. Между прочим, отношение христиан к мощам святых со стороны выглядит тоже, мягко говоря, странно. Вместо того чтобы предать косточки праведников земле, вы возите их по храмам и монастырям, целуете да наглаживаете. Ученый человек назвал бы эту ситуацию абсурдом. Не находишь?

Не чувствуя в себе особого гомилетического таланта, Софронов пристыженно замолчал и принялся размышлять о скором завершении их предприятия и своей дальнейшей жизни..

В результатах поединка между шаманами он ничуть не сомневался, целиком и полностью полагаясь на таланты Ульяна, но впервые задумался – а что потом ждет его самого? Возвращение к рутинному существованию в постылом офисе? Бесцельное протирание штанов в кабинете, подготовка никому не нужных юридических документов, унылый флирт с секретаршей Анфиской, угодливые полупоклоны «большому начальству»? Нет, уж лучше пулю в лоб, чем лицезрение деловитой лоснящейся физиономии господина Вальцмана.

«А может быть бросить все и уйти в тайгу? Построю избушку, заведу собак и заживу в свое удовольствие. За окном завывает пурга, воют волки, а я буду сидеть у горячей печки, курить трубку и читать Геродота…»

Но будучи человеком рациональным, Софронов воочию представил все бытовые «прелести» такого существования и поскорее отогнал от себя сибаритские мечты. Не стоило впадать в крайность и доводить любовь к жизни в тайге до абсурда. Как ни крути, но романтика все-таки не заменит мягкого дивана, быстрого интернета и хорошего унитаза…

А вот о судьбе найденного на пути к Полуденке клада стоило задуматься. То, что драгоценную Абалакскую икону нужно доставить в монастырь, не подлежит сомнению. Образ должен вернуться в подобающее ему место – и Софронов даже знал, каким образом. Во избежание ненужных расспросов он собирался передать икону через отца Сергия, настоятеля местного храма. Батюшка, будучи олицетворением совести и порядочности, наверняка изыщет способ и вернуть святыню, и не раскрыть при том тайну ее векового пребывания в тайге.

Что следует предпринять с остальным «кулацко-купеческим» богатством, Софронов пока не решил, но мысленно уже распоряжался с ним весьма вольготно: «Часть винтовок и карабинов пусть забирает Ульян – куда мне столько? Церковную утварь передам батюшке Сергию, все-таки богово — Богу. А вот все остальное добро надо как-то вытащить из тайги и попробовать реализовать через интернет-форумы. Интересно, а сколько удастся на этом заработать? Вот бы купить «крузачок» и домик где-нибудь на берегу Финского залива! И маме — новую квартиру, ее деревяшка вот-вот развалится. Эх, а если бы еще в банк пару-тройку миллионов положить, чтобы жить на проценты! И лодку с хорошим мотором…»

Из мира приятственных мечтаний его вырвал какой-то посторонний предмет, мелькнувший на периферии восприятия. Софронов посмотрел в его сторону, привычно огорчившись, что незаметно ушла благоприобретенная посредством ульянова зелья острота зрения, – и остолбенел. В десятке метров от тропы под деревом неподвижно стояла женская фигура, с ног до головы укутанная в серый блеклый балахон, скрывавший лицо. Софронов на мгновение отвел взгляд, а когда посмотрел снова, на прежнем месте уже никого не было. Ульян тоже остановился и обернулся к своему спутнику:

— Ты чего? Увидел кого?

Софронов в двух словах описал произошедшее, на что старик лишь удрученно покачал головой.

— Конечно, этого и следовало ожидать. Теперь ведьмы знают, что к ним идут незваные гости. Ничего удивительного, мы ведь уже почти совсем рядом.

Настроение его кардинально изменилось, казалось, что обычно собранный и решительный Ульян сейчас непривычно растерян. Он шел молча, иногда шевелил губами и постоянно теребил ремень карабина. Искоса поглядывая на спутника, Софронов решился спросить:

— Ты растолкуй, что мне нужно делать, когда дойдем до места? Как поступать, если вдруг еще кого увижу? Опять стрелять и давить жучков?

Старик чуть помедлил с ответом.

— Не вздумай палить в ведьм, это все равно без толку. И вообще старайся не проявлять к ним агрессии, будь вежлив, думай, прежде чем говорить. Если честно, то лучше бы тебе в ковен не ходить от греха. Может, обождешь меня здесь? Ты и так сделал гораздо больше, чем мог.

Мерзкий холодок пополз за пазуху Софронова и прочно там угнездился. Не то и не так говорил старый шаман, прогоняя из души товарища былую уверенность, а из тела – силу. Может, и вправду не стоит идти дальше? Пусть шаманы сами между собой разбираются, он все равно вряд ли чем сможет помочь. Софронов даже приостановился на мгновение, а потом усилием воли все-таки толкнул себя вперед.

Какого фига! Русские своих не бросают! Даже если «свой» – это абориген абсолютно непонятного происхождения, а стоит хорошенько поскрести собственную «русскость», то на свет вылезут и бульбашские, и татарские родовые корешки. Впрочем, давно известно, что русский – это не национальность, а состояние души. К тому же состояние это весьма неоднозначное и своеобразное.

Недавно в магазине один «абориген» с самой что ни на есть славянской физиономией, еще не старый и довольно крепкий, доверительно схватил Софронова за руку и, обдавая ароматом прокисшего пива, зашептал: «Браток, я сам — сварной, всю жизнь по Северам. Будь человеком, дай на пузырь и хлебушек!». Софронов дал, конечно, а потом несколько дней корил себя за мягкотелость: «Так возьми удочку, накопай червей, налови с набережной язей и продай – будет тебе и на бутылку, и на колбаску. Нет, ему, видите ли, стремно торговать, зато побираться – не стыдно…»

Он шагал, опустив голову и разглядывая стоптанные сапоги бредущего впереди Ульяна, который продолжал бубнить под нос свои наставления:

— Постарайся лишний раз не раздражать этих барышень. Не поворачивайся к ним спиной, у некоторых порой срабатывает древний инстинкт, и они кидаются душить человека. Помни, что они с легкостью умеют отводить другим глаза, то и дело надевают чужую личину. Если вдруг увидишь на земле ведьмины кольца, ни в коем случае не ходи по их петлям…

Когда до Софронова дошел смысл этих почему-то затихающих слов, он сообразил, что уже шагает внутри «ведьминого круга», образованного плоскими, будто приплюснутыми коричневатыми грибами, идеально ровные ряды которых иногда встречаются в тайге.

Он поднял голову – и не увидел своего спутника, который как сквозь землю провалился, да и пейзаж вокруг разительно изменился. Теперь Софронов стоял на обрывистом берегу довольно широкой речки у стен огромного и, судя по всему, древнего, потемневшего от времени бревенчатого дома странной архитектуры.

Он не был похож на привычную глазу сибирскую избу-пятистенок, а скорее уж вызывал в голове смутные образы древнеславянских теремов, подобия которых иногда еще можно увидеть в деревнях на европейском русском Севере. Такие дома обычно встречаются в экранизациях русских сказок, в которых непременно фигурируют Царь-Кощей, Меч-Кладенец, Царевна-Несмеяна, Баба-Яга. Кстати, последняя из вышеупомянутых персонажей как раз сейчас сидела на ступеньках высокого крыльца, опираясь на суковатую клюку, и широко улыбалась гостю…

«Полвека назад бабуле надо было сходить к дантисту», — отстраненно размышлял Софронов, разглядывая два обломка, сиротливо торчащих во рту сказочного персонажа. Он машинально потянул было с плеча карабин, и тут же услышал, как где-то рядом рассыпали по жестяному тазику горсть мелкого гороха. Оказалось, что это так смеялась здешняя хозяйка.

— Никак, с бабушкой собрался биться, Аника-воин? И не стыдно нисколь? Хи-хи-хи… Я тя умоляю, не тревожь эту пуляющую штуку, сокол ясный, а то, не ровен час, испужаюся-обдристаюся, чо тогда будешь делать?

При этом бабуля обрадованно хлопнула себя по мосластым коленям, которые обтягивала старая дерюга, служившая юбкой. Вообще выглядела она шикарно, нисколько не уступая в колоритности милляровской героине из «Морозко».

— Ну, чего воды в рот набрал? Неужто папка с мамкой не научили здороваться со старыми людьми?

Софронов проглотил в горле комок, облизал пересохшие губы и вытолкнул из них что-то вроде приветствия:

— Здравствуйте, бабушка…

Старуха откликнулась эхом:

— Исполать тебе, добрый молодец, гостенек дорогой! Кстати, тебе говорили, что незваный гость – он хуже татарина? Потому таких вот странников с мушкетами я обычно ем на завтрак без соли – соль, что ни говори, вредна для дам почтенного возраста. Так не говорили? Ай-яй-яй…

До Софронова стало доходить, что местная Баба-Яга, похоже, нахально валяла дурака, и при этом еще получала нешуточное удовольствие от общения. Впрочем, она тут же посерьезнела и добавила металла в свой голос:

— Дак чего приперся, чо надо? Милок, советую отвечать, коль честью спрашиваю, а то последнего молчаливого невежу я закопала в муравейник. До-о-олго кричал, болезный…

Представив себе эту картинку, Софронов поневоле содрогнулся, что не ускользнуло от пытливого взгляда вздорной старушки. Она вновь довольно осклабилась, демонстрируя непаханое поле для работы стоматолога. И поощрительно покивала – давай, мол, очисти душеньку. Действительно, стойко молчать либо скрывать правду в данной ситуации было бессмысленно. Приходилось лишь тщательно подбирать слова:

— Ульян пришел, чтобы разобраться с Мануйлой. А я – вместе с ним, за компанию.

Бабка сунула палец под платок на голове и что-то там поскребла. Еще подождала немного, но собеседник молчал, считая исчерпанным сюжет своего анабасиса. Наконец, не вытерпела:

— Хорошо, конечно, ежели человек не суесловит, но плохо, когда не хочет вежливо отвечать на вопросы бабушки. Ты уж не зли меня, сударик, не зли. Исповедуйся. И не чинись, садись вон на чурбачок, ноги-то, поди, наломал седня.

Делать нечего, вздохнув, Софронов уселся, откашлялся и начал рассказывать о своих приключениях. Поначалу излагал цепь событий в скупых словах, потом увлекся и принялся в красках описывать произошедшее за последние дни. Надо отдать ей должное — бабка оказалась благодарным слушателем. Она все время одобрительно качала головой, иногда мерзко хихикала и постоянно почесывалась в самых разных местах. Уже заканчивая свое повествование, Софронов вспомнил об Ульяне и оглянулся – почему же тот до сих пор не объявился? Бабка все поняла правильно:

— А ты не беспокойся, милок, не беспокойся. Товарищ твой тоже вступил в мой круг и теперь ходит по нему, все тебя ищет, хи-хи-хи. А я пока еще не решила, что мне с вами делать. Если разобраться, то на Ульяна я зла не держу, с Мануйлой ссориться не хочу, и поэтому ума не приложу, как поступить. По-хорошему, можно бы и отпустить восвояси, ага? – и она выжидательно уставилась на гостя, по-птичьи склонив голову набок.

Кожей чувствуя подвох, Софронов осторожно кивнул.

— Так и отпусти, бабушка!

Кривая улыбка бесследно исчезла среди глубоких морщин на лице старухи. Откликнулась эхом:

— Так ведь, внучок, нужно еще и справедливость соблюсти. Око за око, зуб за зуб. Справедливо, как думаешь?

Казалось, затылок Софронова покрылся тесной ледяной коркой, которая медленно таяла и текла по спине, обжигая кожу. Он осознал: если сейчас, сию минуту, не удастся договориться с ведьмой, то вскоре от его косточек не останется даже пыли. Он тщательно подбирал слова, словно шагал по минному полю:

— Уважаемая, мы ведь не причинили тебе никакого вреда! Отпусти нас, пожалуйста!

Баба-Яга перестала чесаться, крепко вцепилась иссохшими пальцами в отполированную мозолями клюку и вперила не по-старушечьи живой и яростный взор в лицо Софронова.

— Отпустить?! Прям-таки взять и отпустить? А вот скажи, человечек, ты бы выпустил из кулака комара, даже если эта конкретная тварь сама лично еще не успела попить твоей кровушки? При условии, что прежде это множество раз делали ее собратья? Ты же сам прекрасно знаешь, как приятно раздавить хотя бы одного из своих врагов!

Софронов запротестовал:

— Но мы-то с Ульяном не враги тебе! Да и вообще все остальные люди – не враги. Все враги остались далеко в прошлом. Кто и чего сделал тебе плохого?

И понял, что ляпнул что-то лишнее — от горящих угольями глаз старухи можно было прикуривать, а ее седые космы разлетелись в стороны, отчего она могла бы послужить отличной моделью для создания образа Медузы Горгоны и Немезиды в одном лице. В скрюченных временем ушах ведьмы стали видны затейливые золотые серьги в виде изящных рыбок, держащих во рту по большому кроваво-красному рубину. Но полюбоваться драгоценными висюльками  Софронову не довелось – голос Бабы-Яги перешел в зловещее шипение:

— Плохого?! Люди, говоришь, – не враги?! А кто до сих пор сжигает на кострах моих сестер-ведуний? Кто преследует их по всему свету и убивает, загоняя колья в грудь? Ты хоть представляешь, как это больно, когда тупая деревяшка разрывает плоть и входит в сердце? Хочешь испытать?

Последние слова милая бабушка произнесла столь приветливым и вкрадчивым голосом, что у Софронова выступил на лбу холодный пот, а зубы непроизвольно лязгнули. Похоже, если не удастся срочно что-нибудь придумать, то из него сейчас сделают подовушку на рожне… Глупо-то как, Господи… Мысли лихорадочно скакали из стороны в сторону в попытках найти выход из страшненького тупика. Вроде бы что-то важное прозвучало в словах старухи, но что именно?..

— Бабушка, а почему ты говоришь, будто в наше время ведьм сжигают-убивают? Кто тебе такое сказал? Это же неправда! Ведьмы-колдуньи живут себе припеваючи, деньги большие зарабатывают, людям помогают! Сейчас все разрешено, поверь!

И тут же пожалел, что раскрыл рот – Баба-Яга в мгновение ока подхватилась с места, и тут же у растопыренного от ужаса софроновского глаза заплясал грязный, но весьма острый конец ведьмачьего посоха. Брызгая слюной, его хозяйка бешено и страшно зашептала:

— Выплюнь еще хоть слово лжи, и я воткну острие в твое поганое око. А потом вырежу язык и пожарю на сковородке. На свином жире. И заставлю жрать это блюдо! Неправда?! Да я сама, собственными глазами видела, как совсем еще молоденькую ведунью толпа людей разрубила на части и сожгла!

— Как видела?! Где?! Этого не может быть! Сейчас никто никого не сжигает и не разрубает!

Посох пребольно ткнул Софронова в плечо, потом в шею и снова в плечо. Он попытался заслониться и отвести острие от лица, но чертова бабушка оказалась очень ловкой. Болезненные уколы мешали логически мыслить:

— Ай! Ай! Твою дивизию, что ж ты делаешь, бабуля! Больно ведь! Да на Руси вообще никогда не убивали ведьм, а на Западе это прекратили еще лет триста назад!

И тут же получил сильный тычок в пузо. Складывалось впечатление, что в молодости мерзкая старушка неплохо владела бодзюцу…

— Прекратили, говоришь?! Да мне Сайнахов сам показывал! – и для убедительности кольнула его куда-то в район печени.

Волна горячего жара окатила вдруг Софронова. Ощутив прилив сумасшедшей надежды, он заорал что было силы:

— Сайнахов?! Подожди, бабуля, не тычься! Дай сказать-то хоть слово! Показывал? Как?

Баба-Яга немножко опустила свою импровизированную пику и слегка сбавила тон:

— На тере… на телевизоре. Эту, как его… запись. Точно, запись того, как моих сестер до сих пор уничтожают в разных странах. Да такого даже во времена моей молодости не было!

Почувствовав некоторую почву под ногами, Софронов напористо поинтересовался:

— А где этот телевизор, можешь показать? Извини, но я просто уверен, что Сайнахов тебя жестоко обманул! Пожалуйста, дай мне шанс доказать свою правоту! Ты же ничего не теряешь!

Старушенция несколько секунд молча смотрела ему в лицо, потом развернулась и стала шустро подниматься на крыльцо, бросив через плечо:

— Иди за мной!

Софронов молча поплелся следом, разглядывая тонкую старушечью шею и размышляя о том, много ли понадобиться усилий, чтобы удавить этого отрицательного персонажа из неправильной сказки. Но против попытки претворить это начинание в жизнь выступала коалиция из благоразумия, брезгливости и… жалости. Несмотря на нешуточную угрозу, исходившую от старой ведьмы, Софронов никак не мог заставить себя ее ненавидеть. Хоть ты тресни, но она представала перед ним не злобной колдуньей, жарящей младенцев в крови девственниц, а слегка выжившей из ума старой девой-учительницей…

Они прошли длинным полутемным коридором с полом из громадных неструганных плах и стенами, увешанными сотнями пучков сушеных трав. Здесь стоял настолько насыщенный цветочный аромат, что у Софронова закружилась голова. Меж тем бабка с усилием отворила одну из дверей, и они вошли в достаточно чистую и светлую комнату, беглый взгляд на интерьер которой рождал воспоминания о заброшенной дворянской усадьбе. На изящном, но рассохшемся от времени столике стоял небольшой плазменный телевизор, шнур от которого исчезал в стене.

Боясь сглазить удачу, Софронов усилием воли пытался унять ликование: до сих пор он оказывался прав в своих догадках. Быстро сориентировался, зашел в соседнее помещение, оказавшееся кладовкой. Посреди ее высился красненький компактный бензиновый генератор, заботливо накрытый вышитым рушничком. Есть! Только бы не подвел китаеза, только бы хватило бензина, только бы все сошлось…

Софронов сноровисто проверил уровень масла, перевел рычажки в надлежащее положение и под внимательным взором хозяйки взялся за стартер. После первого рывка движок чихнул, а на втором завелся и довольно заурчал, словно упитанный сибирский котяра после обильной и сытной трапезы. Софронов включил вилку от телевизора в гнездо на боку генератора, прошел в «светлицу», сунул руку во внутренний карман куртки… и похолодел.

Несколько секунд смотрел на бабку абсолютно безумными глазами – «шеф, все пропало!», — потом смачно долбанул ладонью по лбу, помянул недобрым словом свою забывчивость и протянул руку к брючному ремню. Ну, точно же, когда переодевался в новый камуфляж, привезенный вертолетным «десантом», то ключ от «Нивы» пристегнул колечком к ремню. А в качестве брелока на том ключе висела небольшая симпатичная флешка в герметичном металлическом корпусе…

Пальцы предательски мелко подрагивали, пока отвинчивал крышку, вставлял электронную крохотулю в разъем USB и щелкал пультом. И лишь когда на экране возникли знакомые титры, облегченно вздохнул и прикрыл глаза.

Как же благодарил он в эту минуту создателей «Битвы экстрасенсов» с их чрезмерным пафосом, театральщиной и хвастовством! А еще — своего ангела-хранителя, который посоветовал прихватить с собой флешку с записью самого чудесного, самого распрекрасного и полезного шоу на свете! Теперь Баба-Яга сама может убедиться, насколько привольно живется ее товаркам в современном мире. Интересно, а что же такое впаривал старушке Сайнахов, чтоб ему ни дна и ни покрышки? Не иначе, крутил импортные «ужастики» про охотников на ведьм, выдавая больную фантазию голливудских деятелей за реально происходящие в мире события. Киномеханик, мля…

Все три выпуска шоу, записанные на флешке, бабка просмотрела на одном дыхании, не произнеся ни слова и не сдвинувшись с места. И лишь когда потух экран телевизора, цепко посмотрела в глаза гостя:

— Чо, прям так все и обстоит на самом деле? И никто нас не сжигает, не пытает, в ямы не бросает? И ведьмы теперь живут припеваючи, в почете и уважении?

Правильно расценив снисходительную улыбку Софронова, она разразилась длинной витиеватой тирадой, сделавшей бы честь любому крепко пьющему комбайнеру. Покачала головой:

— Ну, повезло Сайнахову, легкую смерть принял… Чтоб ему на том свете долго икалось…

И тут же без перехода поинтересовалась:

— Есть, поди, хочешь?

Есть, конечно, хотелось зверски, но куда больше хотелось прояснить свою и ульяновскую судьбу. Когда он вслух заикнулся об этом бабуле, та недовольно проворчала:

— Ладно, гостюшка, пойдем уж, досмотрим финальный акт всего этого безобразия. Там два наших антагониста ждут – не дождутся, когда вцепятся друг дружке в патлы.

Оказалось, что на улице за это время уже смеркалось. Ветер, целый день старательно раскачивавший верхушки деревьев, наконец пошабашил и где-то завалился спать. Над самой крышей повисла мясистая, вся какая-то целлюлитная туча, собиравшаяся с духом, чтобы разродиться дождем или снегом. Глянув на нее, Софронов мимолетно улыбнулся: «Надо же, беремчатое небо…»

Бабуля вновь основательно уселась на крылечко, обернулась к гостю и приглашающе кивнула на ступеньки:

— Садись уже, добрый молодец, не чинись и не кобенься. Сейчас впустим твоего Ульяна.

И негромко хлопнула в ладошки. В ту же секунду вместо отрадного взору привольного луга с отцветшим разнотравьем появилась угрюмая беломошная чащоба с «ведьмиными кругами». А аккурат посреди одного из них виднелась скособоченная фигура деда Ульяна, уныло сидевшего на валежине.

Заметив изменения в окружающем пейзаже, он резко подхватился и бросился бежать к дому. Остановился в трех шагах от крыльца и внимательно посмотрел сначала на бабку, потом перевел взгляд на Софронова. Что-то почувствовав, облегченно вздохнул и успокаивающе поднял руку навстречу напарнику:

— Нет, Софрон, ты со мной теперь не пойдешь. Ты и так сделал все, что мог, и даже больше. Жди меня здесь, отдыхай. И ничего не бойся!

А потом обратился к бабке:

— Правду в народе говорят: дристлива корова все стадо запакостила… Знаешь, я задаюсь вопросом: почему маразм чаще всего поражает именно женщин и почему до вас с таким трудом доходит голос разума? И ты не знаешь, раз молчишь? Понимаю, что мои простые вопросы как всегда останутся без ответа и надеюсь, что они хотя бы заставят тебя задуматься и не вмешиваться в наш разговор с Мануйлой. Открывай уже! – и он требовательно воззрился на бабку.

Судя по всему, ведунья с трудом сдерживалась, чтобы не нахамить в ответ «коллеге», но все-таки смолчала, поджала и без того тонкие сухие губы, и небрежно махнула рукой. Воздух в той стороне сразу же сгустился и лихорадочно замерцал, словно в нем отражался отблеск множества маленьких стробоскопов. Ульян не глядя поставил у крыльца карабин, поддернул повыше лямки вещмешка и шагнул внутрь искрящегося сгустка.

«Даже не посмотрел в мою сторону, даже рукой не махнул на прощание» — с некоторой досадой подумал Софронов. Впрочем, от этих размышлений его тут же оторвал колючий старушечий локоть, чувствительно пихнувший в бок:

— Чего сидим, кого ждем? Айда в избу, поди, Ульян там без тебя как-нибудь управится! Дурное дело – нехитрое!

Досчитав до десяти и выровняв дыхание, Софронов медленно произнес:

— Бабушка, скажи честно, а ты в молодости фехтованием не увлекалась? А то все недолгое время нашего приятного знакомства постоянно тычешь в меня чем-нибудь острым – то посохом, то своими костями…

Старушка опять хлопнула себя по коленкам и залилась мелким дробным смехом. Потом высморкалась в застиранный розовый платочек и ответила:

— Провидец ты наш… Занималась, это правда. Подожди-подожди, щас вспомню… Как же его звали-то, моего лихого учителя? Иван… Точно! Иван Ефимович. Со смешной фамилией Сивербрик. Эх, знал бы ты, как не хотел он брать меня в ученицы, все говорил, что не девичье это занятие – рапирой пыряться, все отбрыкивался. Хм-м, смешно звучит: «Сивербрик отбрыкивался»… До тех пор гнал девушку прочь, пока не приехала в Петербург госпожа Боголини. Она-то и попросила за меня мастера…

При этом бабкины глаза затуманились, она кокетливо склонила голову набок и непроизвольно сложила губки бантиком. Глядя на эту сморщенную куриную гузку, Софронов не удержался и фыркнул. Старушка встрепенулась и проворчала:

— Смешно ему… Конечно, глядя на то, во что я превратилась теперь, можно и похихикать. Эх, знал бы ты, балбес, как блистала я на балу у Ухтомских, где за мной наперебой ухлестывали сразу два красавца-конногвардейца, лейб-гусар, полковник-генштабист и князь Одоевский!

Она вдруг легко подхватилась на ноги и самым натуральным образом провальсировала по рассохшемуся крылечку древнего сказочного терема в самом сердце сибирской тайги. Это зрелище выглядело настолько сюрреалистичным, что у Софронова отвалилась челюсть. Своим высохшим, жестким, как опавшие рога оленя, пальцем старушка вернула ее на место. Позвала негромко:

— Пошли уже, мон шер. Попотчую тебя сухой корочкой. Эх, видел бы меня сейчас князь Одоевский – в гробу перевернулся… Как же он называл-то меня? Вспомнила: «Дивной гурией с очами цвета мрака…» Хе-хе-хе… Затейник был его светлость, затейник…

Софронов слушал ее с некоторой оторопью. Если бабуля вспоминает о своих шашнях с лейб-гвардейцами, значит, к моменту Февральского переворота ей должно было быть по крайней мере не меньше семнадцати лет. Получается, сейчас ее возраст давно перевалил за сотню?! А на вид не дашь больше семидесяти… При этом Софронов поежился…

Почти напротив входной двери оказалась просторная кухня с чисто выбеленной русской печью и множеством разнокалиберных вместительных шкафчиков. Старушка принялась шустро сновать по комнате, уставляя снедью массивный, выскобленный ножом стол. Перво-наперво принесла чашку квашеной капусты, в недрах которой аппетитно светились угольки клюквы, следом появились соленья — пупырчатые огурчики с прилипшими на них веточками укропа  и пузатые помидоры, распираемые изнутри терпкой мякотью. Обдав лесным занозистым духом, возникли соленые грибочки, все как на подбор крепкие и ядреные. На аккуратной дощечке кажется сама собой сложилась горка зажаренных – как Софронов любил – до твердой корки карасей.

— Извини, пирога нету, — уютно, по-домашнему ворчала меж тем хозяйка, — вот если бы ты, гостенек дорогой, загодя предупредил о своем приходе, то уж я бы расстаралась.

Оглядывая все это кулинарное богатство, Софронов поневоле сглотнул слюну. Он никогда не понимал поклонников пиццерий, суши-баров, «макдоналдсов» и «ростиксов». Даже умная Жучка вряд ли польстилась бы на разные там «чикаго» и «майами», если бы только увидела, как некий враг-повар кладет в них толстые ломти нитратных томатов, иссохшие зерна кукурузы, самую дешевую вареную колбасу – ту, что производят из туалетной бумаги…

Удивительно, но наши люди с удовольствием поглощают отвратные даже на вид хот-доги с торчащими из пресного теста вялыми сосисками или гамбургеры – абсолютно безвкусные котлеты с проволокообразной петрушкой внутри снулой «булочки с кунжутом». А шаурма?! Уж сколько раз твердили миру, что куски мяса непонятного происхождения, упакованные в картонную лепешку грязными руками черноглазого «повара», содержат больше разнообразной заразы, чем городской канализационный коллектор. Но люди продолжают жрать эту гадость, играя в «русскую рулетку»: съедим, а там посмотрим – содержит данный образец бактерии холеры или на этот раз пронесет нелегкая?

Зачем нам все эти снеки, стрипсы, сэндвичи, буррито, картофель фри, когда есть шанежки, расстегаи, курники, вареники и пельмени? Как можно менять национальное кулинарное богатство на пищевой примитивизм, насаждаемый сетями быстрого питания? И при этом еще якобы испытывать удовольствие…

…А хозяйка тем временем напоследок водрузила на стол мятую алюминиевую фляжку и набулькала из нее в изящную рюмочку, которая создавала абсолютный диссонанс всей обстановке древнего терема. Приглашающе кивнула головой и даже расшеперила при этом глаза – давай-давай, мол, не задерживай!

В самом деле, не травить же она его собиралась… Софронов лихо опрокинул внутрь организма содержимое рюмки и почувствовал, как огненная лава обрушилась на внутренности, сжигая все на своем пути. Дыхание перехватило, он судорожно раззявил рот, чтобы выпустить переполнявшие его потоки пламени и чадного дыма.

— Эт-то… что… т-такое… б-б-было… — голос отказывался повиноваться своему хозяину.

А бабка сидела рядом и доброжелательно кивала кудлатой головенкой. Похоже, она получала нешуточное удовольствие, привечая редкого гостя.

— Хреновуха, милай, хреновуха. Хошь, дам рецептик? – и не дожидаясь ответа, принялась делиться сокровенным.

— Берешь бутыль водки али самогона, внутрь запускаешь изрезанный корень хрена. Через пять дней – запомни, ни раньше и ни позже! – достаешь его и выкидываешь, а хреновухой потчуешь дорогих гостей. Чувствуешь, как аж до пяток продират?

Софронов чувствовал. Волны горячего жара перекатывались по организму, напрочь выжигая усталость последних дней и рождая в голове веселую легкость. Что ни говори, а все заморские приправы и в подметки не годятся нашему ядреному русскому хрену.

Софронов вспомнил, как однажды принес на работу несколько корней, которые накопал на даче и не смог полностью утилизировать. Дождавшись, когда в кабинете соберутся несколько человек, в основном женского пола, он громко спросил: «А вот кто моего хрена хочет?» Оценив «шутку юмора», дамочки захихикали и принялись развивать увлекательную тему, зато случайно зашедший в кабинет господин Вальцман стыдливо опустил глазки и отчего-то покраснел. Заметив это, Софронов ужаснулся и пообещал себе никогда больше не подходить к нему ближе чем на пять метров…

Закусив ядреной капусткой и захрустев душистой карасьей корочкой, поинтересовался:

— А сама-то чего не пьешь? Кстати, мы ведь с тобой так и не познакомились. Меня в последнее время все только Софроном зовут, я уж привыкать начал…

— А чего не выпить-то с хорошим человеком? – покладисто согласилась бабка.

Щедро плеснула своего адского зелья в выщербленную фарфоровую чашку с маками на боку, сложила сухие губы в уже знакомую Софронову куричью гузку и с прихлебом втянула в себя всю жидкость, на вкус сделавшую бы честь некоторым «снадобьям» Борджиа или Медичи. А потом даже причмокнула от удовольствия. Да-а-а, однако, глотка у старушенции была луженая…

После «хренового брудершафта» бабка наконец-то решила идентифицироваться. Исподней стороной старенького, но чистого фартука она вытерла свои сучковатые руки и церемонно протянула ладонь.

— Магда фон Назым.

Софронов чуть не подавился капустой. Вот же, блин! Это что получается, вся местная топонимика образована на именах собственных окрестной нечисти?! Поинтересовался:

— А что получается, приток Оби в твою… вашу честь назван?

Баронесса мимоходом почесала живот, шмыгнула носом-пуговкой и назидательно произнесла:

— Я же сделала ударение на первом слоге! Это простое совпадение, наша древняя и славная фамилия известна в Курляндии с двенадцатого века!

Софронов не смог удержать рот на замке:

— Ну, в те времена курляндская знать мало чем отличалась от остяцкой или чукотской…

Бабкина рука, тянувшаяся к огурчику, замерла на полдороге. Магда ласково улыбнулась и пообещала слащавым голосом, что в устах подружки Кощея Бессмертного выглядело достаточно устрашающе:

— Ляпнешь еще хоть одно слово о моих славных предках – и у тебя хвост вырастет. Ты какой предпочитаешь – лисий или заячий? Впрочем, можно и карасий пришпандорить.

Софронов посмотрел на лежащего перед ним карася, поерзал на месте и молча принялся за еду. Молчание нарушила баронесса:

— Скажи, а что, и вправду больше нет ни духовных консисторий, ни монастырских тюрем?

С аппетитом сжевав соленый груздь, Софронов демонстративно вздохнул:

— Нету, честное слово! За последнее время в мире многое изменилось, в том числе и отношение к колдунам и ведьмам. Сейчас твои коллеги во всех странах популярны, тысячи людей к ним идут за помощью, ну, за хорошие деньги, конечно.

Сведения его в этой области были весьма отрывочными и поверхностными, но излагал их новой знакомой достаточно убедительно. Настолько убедительно, что вскоре она в нетерпении заелозила чунями по крашеным половицам, а потом крепко схватила Софронова за руку:

— Ты вот чего скажи мне, мил человек. Как думаешь, может, мне в мир выйти? Возьму себе пару толковых учениц, стану людям помогать, может быть, даже к себе на Родину съезжу. Страсть, как стосковалась по тихим улочкам Митавы! Эх, знал бы ты, как пахнут цветущие яблони на Лиелупе! Кстати, надеюсь, Курляндия по-прежнему входит в состав империи?

И при этом требовательно воззрилась на собеседника. Тот в задумчивости почесал нос и смущенно ответил:

— Честно говоря, география никогда не была самой сильной моей стороной… Фиг его знает. А какие еще города рядом с этой твоей Митавой расположены?

Милая ведьма возмутилась и всплеснула руками:

— Двоечник! Ну, какие… Рига. Мемель. Дюнамюнде.

— Ясненько. Боюсь тебя разочаровать, но, похоже, твоя Родина находится за границей, не то в Латвии, не то в Литве. Одно из двух и третьего не дано. И к тому же сейчас у России с этими странами не самые теплые отношения.

Магда с недоумением воззрилась на гостя и потребовала объяснить, что представляют собой эти новые для нее государственно-территориальные образования. Софронов тяжело вздохнул, поскреб в затылке и принялся перебирать свои не слишком обширные знания по геополитике и истории современной Прибалтики. Выслушав несколько сумбурный и отрывочный рассказ, баронесса всплеснула руками, соскочила с лавки и забегала по комнате, забавно причитая на ходу:

— Нет, вы только представьте себе эту картину! Курши с лыивами, которые еще вчера носили звериные шкуры и лизали сапоги моему дедушке, сегодня вдруг стали цивилизованными народами! Чухонцы с собственным парламентом и полицией! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Неужели их, с позволения сказать, послов пускают дальше передней Версаля, Букингемского дворца или Зимнего? Куда катится этот мир! Дожили! Скажи еще, что теперь свои государства есть у папуасов или евреев!

Чтобы еще больше не нервировать разошедшуюся старушку, Софронов тактично умолчал о тех кардинальных изменениях, которые произошли на карте мира за минувший век. И попытался перевести разговор на другое:

— Ты, госпожа Магда, лучше вот что мне скажи, а где все твои… м-м-м… соратницы? Я слышал, вас здесь вроде тринадцать человек поначалу было…

Бабулька заметно пригорюнилась и подтвердила:

— Было. Тринадцать – как положено. Жили – не тужили. Хотя нет, неправда, часто как раз тужили, потому что во все времена проблем у ковена было множество. То местный остяцкий князек вознамерится поживиться нашим добром, то новый благочинный чего-то там прослышит и начнет к нам подбираться, то беглые каторжники захотят обидеть бедных старушек…

При последних словах бабка так гнусно ухмыльнулась, что Софронов даже не стал спрашивать, где же теперь гниют косточки тех несчастных варнаков, что на свою голову попытались обокрасть ведьм…

Вопреки устоявшемуся мифу о «сибирском хлебосольстве», на самом деле кержаки да чалдоны никогда не отличались особым гостеприимством и голубиной кротостью. За века они привыкли, что из урмана обычно появляются не смиренные агнцы с самаритянами, а всякое непотребство вроде медведя с распростертыми «объятьями», татя с кистенем, аборигена с луком или сборщика податей с казаками за плечами. И встречали любых непрошенных «гостей» соответственно – топором да вилами.

К тому же беглые каторжане, пробиравшиеся нехоженой тайгой к обитаемым местам, были, так сказать, ходячей денюжкой, приятным бонусом за суровое сибирское бытие. За каждого из них власти выплачивали хорошее вознаграждение, поэтому местные жители при каждом удобном случае пытались их либо полонить, либо по-тихому ухайдакать, а потом отправлялись к властям за премией. Так сказать, бизнес есть бизнес, ничего личного…

— Со временем нас оставалось все меньше. Кого зверь в лесу порвал, кто на реке утонул, кто от старости помер. Одна сестра шибко влюбилась в ямщика-зырянина – только представь себе! – и сбежала в Усть-Цильму. Другую украли тунгусы и превратили в свою главную шаманку. В общем, два года назад осталась я одна-одинешенька. Вот, почему-то до сих пор еще живу потихонечку, о прежних временах вспоминаю и жду, когда придет мой черед ответ держать…

Софронов представил, каково ей приходится долгой суровой зимой в одиночестве, и содрогнулся. И вообще, что это за жизнь такая для женщины – в самом сердце тайги, без семьи, любви, так и не испытанного материнского счастья. Врагу не пожелаешь…

Первым спонтанным желанием было пожалеть несчастную бабульку, ласково обнять, погладить эти желтые узловатые руки с артритными суставами и пергаментной кожей. Правда, от его исполнения удерживал какой-то странный лукавый взгляд Бабы-Яги, который он мимолетно поймал – и насторожился. Кто ж их, ведьм, знает, может, ей тут хорошо и привольно со своими зельями, лягушками, шаманами и совами…

Привычно покряхтывая и скрипя натруженными суставами, бабка поднялась на ноги, пошарила в недрах красивого резного буфета, извлекла тяжелую фигурную стопку из потемневшего серебра и поставила на стол рядом с рюмкой и чашкой. Отвечая на невысказанный вопрос гостя, кивнула на дверь:

— Идет. Я так думаю, ему в самый раз сейчас будет пропустить стопочку. Умаялся, небось, ратоборец.

И действительно, через минуту послышались тяжелые шаги, скрип широких половиц и в комнате появился Ульян с вещмешком за плечами. На него было жалко смотреть: круги вокруг ввалившихся глаз, бледное лицо с какой-то пожамканной кожей, дрожащая левая рука стискивает горящий фонарик. Все свидетельствовало о том, что поединок с Мануйлой дался белому шаману очень нелегко. Тем не менее, старик взглянул на Магду, сломал губы в горькой усмешке и нашел в себе силы на очередную сентенцию:

— На чужой сторонушке рад своей воронушке… Вот и я…

Вопреки обыкновению не ответив на колкость, Баба-Яга без лишних слов стянула с него камуфляжную куртку, шапку, помогла опуститься на лавку. Ульян мешком сидел за столом, безвольно уронив руки и вперив отсутствующий взгляд в темный угол комнаты. Оценив состояние гостя, таежная баронесса сама поднесла к его губам стопку и заставила выпить тягучую жидкость. Старик сразу же встрепенулся, покрутил головой и попросил:

— Налей еще, а то чего-то я совсем расклеился…

И мягко повалился на пол. К нему тут же подскочила Магда, на ходу бросив Софронову:

— Чего расселся, не видишь?!

Вдвоем они легко подняли старика и отнесли в соседнюю комнату, где нашлась старинная кованая кровать с шарами-набалдашниками по углам. Софронов мельком удивился: такой необычный предмет никак не вписывался в интерьер древней таежной избы. Деда аккуратно уложили на расшитое льняное покрывало с кружавчиками, потом бабка махнула Софронову рукой – иди, мол, сама справлюсь.

Аккуратно прикрыв за собой дверь, Софронов вернулся на кухню, в который уже раз подивившись просторности дома и добротности его постройки. Присев на лавку, задумался: интересно, а кто же поднимал эти высоченные стены? Слабо верилось, что ведьмы сами орудовали тут топорами да пилами. Надо будет расспросить об этом старушенцию. И вообще, она же настоящий кладезь премудрости, вот бы разговорить ее да записать рассказы! А потом книжку издать. Готовый бестселлер!

И где-то в районе этой мысли Софронов крепко уснул, уронив голову на руки.

 

Глава двадцать вторая

Открыв глаза, Софронов долго не мог понять, где же он, собственно, находится. Он лежал на кровати под огромным пуховым одеялом в комнатке, стены которой были оклеены веселенькими светлыми обоями в кокетливый мелкий горошек. Этой комнатке как нельзя больше подходило старое русское слово «светлица». Сквозь запотевшее оконное стекло виднелась здоровенная еловая лапа, прогнувшаяся под тяжестью кухты. Толстым слоем снега была укрыта видимая часть поляны – поленница, деревья, крыша амбара напротив. Вот и пришла настоящая зима.

Софронов уселся на кровати, поежился от холода. Вспомнил события вчерашнего бурного вечера, улыбнулся — и тут как-то разом вдруг почувствовал, что – все, приключение уже закончилось. Сказка дочитана, рассказчик вот-вот произнесет сакраментальное «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» и захлопнет интересную книжку. Не будет больше ни оживших шаманов, ни ироничных мамонтих, ни щекочущего чувства опасности под ложечкой. Можно забыть о привычной тяжести мокрых берцов и заново приучать себя к остроносым модным туфлям. Впереди ждут ванна с горячей водой, чистая рубашка, чашечка натурального кофе, ровный асфальт, быстрый интернет, симпатичные девушки…

Вот только радости от всего этого добра почему-то не ощущалось и совсем не хотелось кофе с интернетом. Разве что мысли о девушках рождали в душе некоторое томительное волнение, зато весь остальной набор «цивилизационных» признаков вызывал в душе лишь глухую тоску. Покопавшись в недрах этой самой тоски, Софронов быстро нашел и ее первопричину – признание бессмысленности своего унылого городского существования. Да, и там были свои отдельные приятные моменты, но не было цели. Вернее, не так – не было ЦЕЛИ. Подивившись этому выводу, Софронов чуть присвистнул. Надо же, оказывается, с некоторых пор жизнь ради самого процесса пребывания на планете Земля его уже не устраивала…

Размышляя о смысле существования и бренности бытия, он принялся изучать обстановку комнаты и обнаружил несколько старых, потрескавшихся и пожелтевших фотографий, навеки сохранивших облик давно умерших людей. Когда-то они тоже радовались и плакали, мечтали и отчаивались, любили и ненавидели. Сегодня от былых героев и подлецов, трусов и смельчаков, умников и глупцов остались лишь вот эти ветхие и хрупкие бумажки на стене затерянного в тайге странного дома…

Софронов любил подолгу рассматривать снимки первой половины прошлого века, и при этом всегда удивлялся: почему у всех, кто там запечатлен, такие выразительные и запоминающиеся лица? В них поневоле начинаешь вглядываться, искать знакомые черты, некие «типологические закономерности» и «особые приметы» времени, пытаешься угадать дальнейшую судьбу изображенных на фотографии людей. Наверное, этот статный мужественный красавец с глазами навыкате стал впоследствии большим советским начальником, любил женщин, вино и веселье. А эта юная кокетливая барышня, грациозно присевшая на краешек роскошной софы, под конец жизни превратилась в обрюзгшую и неопрятную старую деву с папиросой в зубах. Кто знает…

Где-то в глубине дома чуть слышно хлопнула дверь, а через минуту за окном показалась фигура человека, направлявшегося в амбар. Софронов удивился: судя по легкой грациозной походке, это несомненно была молодая женщина в накинутом на плечи полушубке и цветастом платке. Она зашла внутрь сарая и почти сразу появилась вновь с каким-то увесистым предметом в руках.

Спеша рассмотреть лицо женщины, Софронов начал протирать окно рукавом, но лишь размазал влагу, окончательно замутив поверхность стекла. Чертыхнувшись, выскочил из комнаты, надеясь перехватить незнакомку на входе в дом. Вот только при этом он напрочь забыл о его прихотливой и путаной архитектуре — в коридоре, где он оказался, оказалось сразу четыре двери. Наугад открыв одну из них, Софронов попал в заставленную сундуками кладовку, другая скрывала нечто, весьма напоминающее обширную библиотеку, и лишь за третьей увидел знакомый коридор.

Миновав его, он торопливо спустился по лестнице, больно ударился об угол лавки и наконец оказался на кухне, где его встретил знакомый скрипучий голос:

— Долго спишь, сокол ясный. Привык у себя в городе бока отлеживать да сало отращивать. А у нас вставать надо раненько, да за хлопоты по хозяйству приниматься, не потопаешь – дак не полопаешь. Харю-то ополосни, вон рукомойник.

Баба-Яга с баронским титулом сидела на краешке массивной лавки, застеленной пестреньким домотканым половичком, сноровисто чистила картошку, а в чугунке на горячей печи булькало какое-то варево, распространяя аппетитный аромат. На коврике у двери виднелись нерастаявшие хлопья снега, только что занесенного кем-то снаружи, а на кованом гвоздике у входа среди вороха разнообразной одежды висел знакомый полушубок и бело-голубой «павловский» платок.

Софронов поздоровался:

— Доброе утро, бабушка. Скажи, а что это за девушка сейчас зашла в дом?

Старушка залилась своим мелким противным смехом:

— Девушка? Хе-хе-хе, насмешил… Да последняя девушка переступала порог этого дома, почитай, полсотни лет назад. Поди, сон какой неприличный приснился, потому тебе, охальнику, теперь и старые валенки персями покажутся!

Оторопело вылупив глаза на хозяйку, Софронов все же поинтересовался:

— А кто же тогда сейчас вошел?

Магда отложила на столешницу ножик, вытерла сучковатые руки о застиранный фартук и с иронией воззрилась на него:

— Однако, надо мяту с валерианой заварить, чтобы ты малость нервишки успокоил. Говорю же русским языком: нету тут никого окромя меня, нету! Я вон щас ходила в амбар за рыбой.

— Но я же видел в окно…

Перебив его, Магда властно указала на дверь:

— Так, я вижу, что тебя переполняют скопившиеся за ночь, хе-хе-хе, чувства. Иди уже, избавься от них, уборная во дворе, за углом. Да смотри, целься лучше, а то знаю я вас, стрелков липовых! Давай-давай, чего встал!

Софронов покраснел, накинул на плечи куртку и вышел наружу. Сощурившись от яркого солнца, игравшего мириадами снежинок, подумал трезво: может, и вправду почудилось? Надо все-таки будет бросить в чай пару листочков мяты…

Когда вернулся в избу, бабка тут же сунула ему в руки два ножа и кивнула на стоявшую в углу большую замороженную нельму:

— Делом займись, дамский угодник. Умеешь хоть патанку-то делать?

Сточенной до размеров скальпеля финкой Софронов умело взрезал кожу вокруг головы рыбы, по хребту и вдоль брюха. Потом подцепил ее край острием и с усилием принялся сдирать, наматывая шкуру вместе с чешуей на лезвие. Когда нельма освободилась от своего покрова, он упер ее головой в пол и широким тесаком принялся стругать на белоснежные полосы.

Внимательно наблюдавшая за ним бабка одобрительно покивала головой:

— Ловко, однако. Ничо, может, ты еще и не совсем пропащий. Походишь подольше с Ульяном, глядишь, и толк из тебя выйдет. Ладно, садись за стол, а я пойду старика будить…

Пока хозяйка отсутствовала, ее помощник подхватил со стола самую аппетитную полоску строганины, макнул в соль и отправил в рот, аж прикрыв глаза от удовольствия. Вкуснятина! Конечно, нельма да стерлядь – первосортное лакомство, но и другие обитатели сибирских вод при правильном приготовлении годились если не на царский, то уж на боярский стол – точно. На что, казалось бы, непрезентабельна на первый взгляд рыбка – чебак. Но именно с него, а отнюдь не с муксуна, хариуса или осетра чаще всего начинается рыбацкая стезя северянина.

Нетрудно поймать чебака практически в любое время года и на любом водоеме. Достаточно привязать к хворостине леску с крючком и гаечкой, насадить червяка, паута, кусочек хлеба или горошину, потом закинуть снасть в воду. Через несколько минут наверняка последует уверенная поклевка, и вот уже ладная серебристая рыбка запляшет на прибрежном песке…

Конечно, «растопорщенные» маститые «профи», что браконьерскими плавными сетями черпают «красную» рыбу, относятся к чебаку с известным презрением. Чего, мол, с него возьмешь – мал, сух, костляв, то ли дело щокур да сырок! Только подобный снобизм здесь абсолютно не уместен. Вы возьмите «правильного» вяленого чебачка, желательно пойманного в Назыме, да полежавшего неделю в крепком тузлуке, да потом повисевшего на ветерке, подальше от лучей жаркого майского солнышка. Того самого чебачка, у которого янтарная спинка на просвет прозрачна, который в руках легко сгибается (а не ломается, как прутик), а нежное мясо буквально тает на языке… М-м-м…

В прежние времена сибирские пацаны понятия не имели, что такое чипсы да «сникерсы», их любимым лакомством были именно вяленые чебаки. Чуть проголодался – бегом на «вышку» (как всегда в Сибири называли чердак), где на веревках стройными шеренгами висел чешуйчатый деликатес. Набьют рыбешками полные карманы – и айда во двор, угощать ими друзей-приятелей. Правда, потом приходилось то и дело бегать на водокачку, ведь «рыба посуху не ходит»…

Да, костляв жареный чебачок — но это с точки зрения «европейской» хозяйки, привыкшей готовить исключительно хека с минтаем. А сибирячка знает, что сначала надо чешую смахнуть, выпотрошить, потом пройтись вострым ножичком по чебачьим бокам. Не полениться, сделать частую насечку, чтоб поглубже, до хребта. А уж затем – в муку и на раскаленную сковородку, да прожарить подольше, до сухой твердой корочки. В результате, во-первых, вы обезопасите себя от любых глистов-паразитов, а во-вторых, после обстоятельной термической обработки все мелкие косточки свернутся, и едок их попросту не почувствует.

…После обильной и продолжительной трапезы Ульян велел собираться. Баба-Яга пыталась отговорить старика, ссылаясь на его слабость, но шаман был непреклонен:

— Спим до обеда, а пеняем на соседа – сосед дрова рубит, а нас не будит. Ты же знаешь, что я должен в два дня дойти до Белых гор и совершить обряд упокоения, а не то все окажется зряшным. Да я понимаю, каково тебе тут одной приходится, но нам сейчас задерживаться никак нельзя.

Он подумал секунду и предложил:

— Слушай, Магда, а может и ты – с нами? Сколько можно тут одной куковать! Пора признать, что ковена больше нет, перевернуть котел и оставить прах праху. Ты подумай!

Баба-Яга, укладывавшая какую-то снедь в софроновский рюкзак, серьезно кивнула:

— Я подумаю. Сама вижу, что дальше оставаться здесь бессмысленно, но… Это ведь был мой дом! Очень-очень много лет был. Вон там, под соснами, лежат мои старшие сестры, с которыми мы когда-то сюда пришли…

При этом ее голос заметно дрогнул. Вскоре старушка снова заговорила:

— Я тоже уйду, но чуть попозже. Надо все тут прибрать, приготовить, дом зачаровать. За пару дней управлюсь.

Ульян внимательно посмотрел на хозяйку:

— Чем займешься-то? Будешь помогать девкам парней привораживать, а мужикам — чужих жен отбивать? Или начнешь казино обчищать – с твоими-то способностями! Ну, и о личной жизни подумать надо, ты же у нас старушка еще хоть куда! – и чуть заметно усмехнулся краешком губ.

Заметно повеселевшая бабка с кряхтеньем разогнулась и улыбнулась беззубым ртом:

— Ну да, в богадельне у меня отбою от женихов не будет… Никак, все собрали? Давайте тогда присядем на дорожку.

Уселись втроем на лавку, вздохнули, помолчали. Ведьма сунула руку за пазуху своей старенькой плюшевой кацавейки, достала что-то, завернутое в кусок чистой холстины, и протянула Софронову, при этом проговорив медленно, со значением:

— Это тебе, на память о бабушке Магде.

Он размотал тряпицу и с недоумением уставился на тяжелый, несомненно золотой, крест со скрещенными шашками, выложенный переливчатым малахитом, посредине — цифры «1918». И тут вдруг до него дошло…

— Это что, тот самый?! Так он действительно существовал?! Как он к тебе попал? Расскажи, пожалуйста! – Софронов сыпал вопросами и просительно заглядывал в лицо хозяйки.

Получается, все сходилось: он держал в руках один из легендарных и вроде бы навеки исчезнувших орденов Белого движения — «Освобождение Сибири». Еще в 1918 году Временное Сибирское правительство учредило его вместе с другой наградой – «Возрождением России», белые вроде бы даже изготовили партию наград, но вручить никому не успели. А когда к Тобольску стала стремительно приближаться 51-я стрелковая дивизия Блюхера, колчаковцы начали эвакуацию.

По данным историков, всю партию орденов, множество церковных ценностей, в том числе, например, серебряную вызолоченную раку из-под мощей Иоанна Тобольского весом в 35 пудов, спешно погрузили на пароходы «Ростислав» и «Пермяк», и отправили вниз по Тоболу и Иртышу. У села Тундрино близ Сургута экспедицию застала ранняя зима, поэтому драгоценный груз пришлось снять на берег, где он… исчез. Как ни искали его потом бесчисленные «археологи» в погонах и археологи без таковых, поиски оказались безрезультатными. И вот теперь Софронов держал в руке раритет, который не видел никто из ныне живущих…

Старушенция непреклонно помотала головой:

— Не спрашивай, ничего не отвечу. Это не моя тайна. Все, идите уже, скатертью дорожка, — и добавила персонально для Софронова, — Глядишь, еще и перевидимся…

По пушистому хрусткому снегу они спустились с крыльца, помахали руками загадочной лесной баронессе, лицо которой маячило в окошке, и тут же скрылись под пологом тайги. Какое-то время шли молча, потом Софронов, которого снедало любопытство, попросил:

— Ты хоть расскажи, как там все у вас с Мануйлой прошло! Как обычно шаманы дерутся – на кулачках или утюгах? Или вы друг в дружку файерболами швырялись?

Дед усмехнулся:

— Файер – огонь, бол – шар. По-русски то не судьба спросить? Я ведь тебе не Гэндальф, у меня и Тенегрива нету. Хотя я бы сейчас даже от услуг Билла не отказался, ноги-то, чай, не казенные… Чего так смотришь, удивляешься, откуда лесной дедок «Властелина колец» знает? Врать не буду, кино не смотрел, хотя слышал о нем. Зато книгу читал. Ты будешь удивлен, но я и Дюма читал, и Блаватскую, и Сапковского, и Гумилева. Скажу по секрету: даже «Эммануэль» ради интереса пролистал. Не понравилась – автор слишком примитивно описывает внутренний мир женской души. Ты слушай дедушку, слушай, старый ворон мимо не каркнет.

И ускорил шаг, улыбаясь во весь рот…

Придя в себя от широты литературных познаний старика, Софронов догнал его и деланно возмутился:

— Знаешь, мне уже стали надоедать твои бесконечные прибауточки! Когда их запас кончится?

Казалось, Ульян ждал этого вопроса, потому что ответил незамедлительно:

— На твою спесь пословица есть! – и захихикал.

Софронов решил зайти с другой стороны:

— А ты помнишь, что кое-что мне должен? Или с возрастом память начала слабеть, а маразм крепчать? – заметив нахмуренные брови старика и почувствовав, что ляпнул лишнее, поторопился закончить мысль. — У тебя есть невыполненное обещание!

Ульян несказанно удивился и потребовал:

— Вот как? Я стояла возле бани, а сказали – возле Вани… Ну-ка, мил человек, напомни мне суть вопроса!

И Софронов тут же выдал, даже не пытаясь скрыть мстительные нотки в голосе:

— А кто публично-самолично пообещал мне попрыгать с бубном, если мы разделаемся с сиртя и останемся живы?

Шаман хмыкнул, сдвинул шапку на затылок и озадаченно почесал голову:

— Отвяжись, худая жизь, привяжись хорошая… Действительно, был такой разговор. Ляпнул, не подумав… Честно говоря, я вообще не верил, что нам удастся сиртя удержать. И что мне теперь прикажешь делать? Бубен специально для тебя искать?

Софронов подхватил немного снега и отправил его в рот. Лакомясь патанкой, он не скупился на соль с перцем, отчего теперь нестерпимо хотелось пить. Потом ответил напарнику:

— Давай договоримся: ты мне расскажешь о том, как у вас с Мануйлой все происходило, и мы зачтем это как сольное выступление с бубном. Идет?

Похоже, у старика сегодня было хорошее настроение, а потому он не стал сопротивляться или заставлять себя уговаривать.

— А чего там рассказывать? В общем, когда Магда открыла Дверь, я оказался… — Ульян сокрушенно покачал головой. – Трудно даже попытаться обрисовать тебе То место, где я оказался. Пожалуй, больше всего оно напоминало бескрайний и унылый осенний сор. Знаешь, когда поутру все вокруг затягивает такой плотный туман, что в десяти шагах уже ничего не видно?

Софронов знал. Однажды на утренней зорьке он попал именно в такую ситуацию. Туман был везде – стеной стоял над головой и вокруг, дымком курился под ногами. Там, за этой мягкой шевелящейся завесой, совсем рядом, кто-то шуршал в траве, слышались чьи-то осторожные крадущиеся шаги, странные вскрики… Софронов стоял с ружьем наперевес, то и дело рывками перебрасывая стволы в разные стороны. Казалось, что еще мгновение – и из тумана высунется чье-нибудь гнусное ухмыляющееся мурло…

— Я долго искал его за той мутной пеленой, наконец, нашел. Мануйла ждал меня и ударил первый, но промахнулся, потому что в Том месте, где мы находились, нет солнца, значит, нет и тени. А у кого нет тени, того не видно. Шамана очень трудно убить, если не видно его тени, именно поэтому Мануйла и укрылся Там, где нет ни солнца, ни пламени костра. Но он слишком давно не бывал в нашем мире и не знал, что свет можно получить по-другому, одним нажатием пальца на кнопку фонарика.

Дед нехорошо ухмыльнулся и принялся доставать свою «Приму»-вонючку. Его напарник не выдержал и потребовал продолжения.

— А что было дальше-то?

— А дальше все было просто. Я включил фонарик, увидел его тень и смог по ней ударить. Тень зверя всегда похожа на самого зверя, тень человека – на своего хозяина. А тень Мануйлы оказалась больше всего похожей на паута. Короче говоря, недолго погостил он в нашем мире. И не нагостил, а напакостил…

Ульян докурил, тщательно затоптал в снегу бычок и скупо улыбнулся.

— А остальное и описывать не стоит. Я нашел его череп, расколол на мелкие куски, немножко пообщался с духами и вернулся обратно, оставив на входе в То место свой старый нож. Жалко его, привык…

Софронов несказанно удивился:

— Кого жалко? Мануйлу?

Старик сожалеючи покачал головой, обернулся к напарнику и ловко дернул того за редкую бороденку, появившуюся за время таежных скитаний:

— Балбес ты, Софрон. С бороды похож на апостола, а по уму хуже кобеля пестрого… Нож мне свой жалко, уж больно я к нему привык. Бывало, соболью шкурку успевал им снять за то время, пока на печке закипал чайник. Теперь уже таких не делают. Ну да ладно, зато с его помощью дверь в То место навечно закрыта. На всякий случай. Ты как, не заколел еще? Давай-ка шибче шагай, а то мороз прижимат!

…К вечеру они вышли на плотно набитую снегоходами колею. Софронов хотел было идти дальше, но старик остановил.

— Садись вон на дерево, отдыхай. Сейчас за нами приедут.

И действительно, вскоре послышался рев мощного мотора и из-за деревьев вынырнул хищный силуэт импортного снегохода. Он лихо тормознул рядом с путниками, водитель в теплой шерстяной маске приглашающе махнул рукой. Подобрав пожитки и оружие, приятели уселись в нарту, где были предусмотрительно уложены два тулупа. Софронов завернулся в один из них, закрыл глаза и тут же задремал, несмотря на то, что их немилосердно подбрасывало на бесчисленных кочках. Последнее, что он услышал, была очередная присказка, которую дед проорал ему в ухо:

— Два воеводы на одной подводе!

Проснулся от того, что его осторожно трясли за плечи. Сел, с трудом разогнув онемевшие ноги, огляделся. Снегоход с заглушенным мотором стоял на обочине пустой асфальтированной трассы в окружении десятка разнокалиберных автомобилей, уставившихся слепящими фарами в ночную тьму. Какие-то люди помогли Софронову подняться, стащили с плеч тяжелый тулуп, отвели в салон огромного черного внедорожника и сунули в руки кружку.

Он сидел на теплом уютном заднем сидении, прихлебывал ароматный горячий кофе, запах которого успел позабыть, краем уха слушал мурлыкающее радио и мысленно перебирал события последних дней. Где-то на задворках души плескался мутный и горький осадок: пока они в тайге своими шкурами рисковали, другие продолжали наслаждаться жизнью. Другим невдомек, что именно он, Софронов, спас тысячи людей от смерти. Никому до этого нет дела, никто не поблагодарит, не оценит, в прессе не напишет, медаль не даст. Нет, конечно, «делай, что должен…» и все такое, но ведь обидно же, пся крев…

Софронов водил загрубевшими пальцами по дорогущей обивке салона и мысленно накручивал себя. И вдруг, поддавшись какому-то мальчишескому желанию, достал из ножен финку и острием нацарапал на мягкой коже спинки переднего сидения сакраментальное неприличное слово из трех букв… «Так вам, буржуям, и надо» — подумал мстительно, ни к кому особо не обращаясь.

Но долго размышлять и копить обиды ему не дали. Салон машины озарился мягким рассеянным светом и рядом появился Ульян. Он оглядел небритого, грязного и помятого напарника, дико смотревшегося в космическом интерьере «британца» и негромко рассмеялся:

— Подлецу все к лицу… Не обижайся, братец, просто одичали мы с тобой за последнее время… Ну, да ничего, отогреемся, отмоемся, царапины залечим.

Он замолчал и как-то по-особому пристально начал вглядываться в лицо Софронова. Покачал головой:

— Сказал бы кто мне раньше – не поверил… Казалось бы — абсолютно рафинированный представитель офисного планктона, и вот надо же, в критических обстоятельствах вдруг показал себя настоящим человеком… Ладно, Софрон, мы с тобой – мужики, поэтому давай воздержимся от неуместных пафосных слов. У меня еще есть одно неотложное дело, поэтому сейчас простимся, но через пару дней я найду тебя в городе. Тебя отвезут домой, отдыхай.

Софронов вспомнил о своем брошенном в тайге верном «горбунке» и попросил:

— У меня на Крестах «Нива» осталась, может, кто-нибудь поможет ее забрать? Надеюсь, медведи еще там ее не раскурочили…

Старик тепло улыбнулся:

— Хозяйственный ты мужичок… Не беспокойся, не раскурочили, «Нива» твоя стоит у гаража в целости и сохранности. Ты ее не продавай, на рыбалку – лучше нету. А по городу отныне будешь вот на этом скакуне ездить, — и он похлопал по спинке сиденья.

— В смысле? – удивился Софронов.

— В прямом. Завтра утром его переоформят на твое имя. Это маленький подарок за все, что ты сделал. Спасибо! А мне пора. До скорого!

Старик крепко пожал ему руку и открыл дверцу. Софронов торопливо спросил:

— Ульян, скажи, а как там Ротару? Я смогу еще с ней повстречаться?

Дед обернулся:

— С ней все в порядке, нога заживает хорошо. А насчет встречи… Поживем – увидим! Была бы трава, будут и грабли!

Он ловко выскочил наружу, фальшиво насвистывая знаменитую таривердиевскую тему «Двое в кафе» из «Семнадцати мгновений весны». Послышался сладкий чавк автомобильной дверцы и внедорожный монстр мягко тронулся с места.

Софронов потрогал царапины, оставленные ножом на обшивке сидения, и засмеялся: похоже, эта гадская чуйка в нужный момент опять промолчала и вовремя не остановила его руку.

Действительно, не стоило этого делать…