Нина Сондыкова
Пароход едва тащился по холодной, едва освободившейся от льда Оби. Над рекой висело серое, неласковое небо. Берега заросли тальником. Кое-где река подходила прямо к тайге. Не раз на берегу видели медведей. Непуганые звери вставали на задние лапы и принюхивались к незнакомым, пугающим запахам. Часто видели оленей. Пароход останавливался у каких-то странных селений. Там стояли остроконечные чумы. Это Елена сейчас знает, а первый раз в толк взять не могла: стога — не стога стоят…
Встречать пароход выбегали остяки, черные, узкоглазые люди, похожие на тех китайцев, что приезжали к ним в Пестову. Остяки тоже предлагали свои товары: рыбу, какие — то меха… Только охрана их к пароходу не подпускала, и людей с парохода – ни ногой. А неплохо бы рыбки поесть… Мишка взял у матери булавку и сделал крючок. Поймав пяток мух, которые в изобилии водились в трюме (несмотря на холодную погоду), он на стоянке забросил свою удочку в воду. За час он натаскал с десяток увесистых рыбин. Некоторые не меньше полкилограмма! Увидев успехи Михаила, все пассажиры бросились изготовлять крючки. Скоро пароход вонял рыбой, как бочка. Ее можно было заготовить много, но ни у кого не было соли. Через сутки рыба начала вонять, а изголодавшиеся люди, наевшись жирной обской рыбы, стали маяться животами. Заболел и Гришутка. От постоянных болей в животе и рвоты с поносом он молча плакал. Его аккуратный носик заострился, щеки впали. Елена запретила ему есть рыбу. Давала только воду. Гришутка на глазах таял…
— Умрет. Ишь, совсем не жилец. Дома бы — выходила, а здесь, чем?
Капитан парохода черном кителе, с пуговицами разного цвета и размера, несколько раз в день обходил свое судно. Даже в трюме было слышно, как он громко матерясь, плевался и орал:
— Весь пароход за…ли! Воняет, хужее, чем в гальюне!!!
Пройдясь по палубе, он скрывался где-то в недрах парохода, чтоб не видеть этого безобразия, не нюхать смрада…
На одной из остановок подошла к охране и Христом Богом стала молить разрешить ей сходить на берег нарвать черемуховой да ивовой коры. Охране, видно, самой надоело смотреть на больных людей. С двумя провожатыми Елене разрешили сойти на берег. Черемушник рос прямо по берегам. За много дней она впервые ступила на землю. Земля, казалось, качнулась под ней. Елена едва на ногах устояла.
— Вот лечь бы здесь и умереть! Господи, ослабла, ноги совсем не держат!
Усилием воли она собрала остатки сил, чтобы помочь своему ребенку. Черемушник был молодой, густой, духовитый. Елена рвала ветки, старалась нарвать как можно больше. С огромными охапками горьких и пахучих веток вернулась она на пароход. Отвар варила в большом ведре и давала пить не только Гришутке, но и всем больным. Заставила Гришутку жевать черемуховый луб и глотать эту горечь. К вечеру боли в животе стали меньше, и у ребенка появился блеск в глазах.
— Спасибо тебе, Матушка Богородица! Ты защита и опора в наших скорбях. На тебя уповаю, — молилась Елена.
Материна молитва ли помогла, или таким крепким был Гришутка, только он стал поправляться. Еще дважды ходила Елена с охраной за черемушником. Люди, которым стало легче, благодарили Елену, но не все… На остановках непременно снимали с парохода несколько умерших. Кто умер от дизентерии, кто от тоски. То в одной части парохода, то в другой слышалось жуткое бабье завывание. Страшно было смотреть на несчастных, почти потерявших рассудок женщин. Сколько еще может вынести человек? Хоронили впопыхах, ставили над могилой крест и ехали дальше.
Почти две недели шел пароход. К вечеру одиннадцатого дня всем было приказано собираться. А что собирать? Сундучишко — пустой. В нем гремели три железные миски, да пара кружек. Подушка и какое-то рядно, ставшее одеялом, скрутили и завязали. Миша привязал этот тюк себе на спину. Еще слабенький, Гринька стоял на палубе в зимней шубенке. Елена тоже не снимала с себя зимнюю одежду.
— Грязная, вшивая, да моя. Другой не дадут. А при мне и целее будет! — так рассуждала она.
Пароход подошел к берегу и уткнулся носом в песок. Ни людей, ни домов. Почти отвесный глинистый склон, реденько поросший еле проклюнувшейся травой. Высоко на обрыве мрачные сосны, ели.
— Разгружаться. Все – на берег!
С борта кинули трап — две сколоченные доски и поручни с одной стороны. Первыми спрыгнули конвоиры. Стали спускаться пассажиры. Мужикам еще ничего, они ловкие и сильные. Уцепятся за поручни и сползут на берег. А вот бабам, да еще с дитем на руках — горе. Чуть опустила руки — и в воде…
А вода ледяная, и водовороты. Смотришь, появилась несколько раз над водой — и нету…
А ребенка того и вовсе сразу волной захлестнет. Но Елена с Михаилом уберегли-таки Гришутку. Тут она не раз вспомнила Богородицу, не раз благодарила ее. Вещи с парохода сбрасывали. Посмотришь – то сундук в воде, а то мешок с чьими-то вещами… А Миша с Еленой все сохранили. Вовремя смекнули, что все при себе надо держать.
Повели их наверх, на высокий берег. А там — тайга непролазная! Травка реденькая, мох… Господи, Царица Небесная! Как же тут жить?
Приказано было шалаши да балаганы строить, печи из глины лепить. Воду из-под горы ребятишки носят, бабы глину месят. Каждый знает: без горячей еды не проживешь. А уж мастеров всяких много: и печники, и плотники. Весь мастеровой люд, все хорошие хозяева здесь. Поставили несколько общих балаганов на первое время. От дождя да ветра укрыться. Стали участок тайги от леса освобождать. Комендант с конвоирами наказания разные придумывают. За то, что норму не сделал, урежут паек или ночью работать заставят. А ночи – это и не ночь вовсе, а день! Солнышко круглые сутки светит. Дивно это. И не спится! Только греет мало. Рыбы в реке полно, но комендант ловить не разрешает! В лес за грибами, за ягодами нельзя. Сразу наказание.
Елену поварихой поставили. Вроде радоваться должна, только ей совсем это не надо. Комендант, окаянная душа, заглядываться на нее стал. Раньше Елена считалась первой красавицей в деревне. А сейчас какая красота? Да и не хочет Елена себя ронять. В девках строгой была, так что же сейчас? Держит Елена при себе ребятишек, ни на шаг Гриньку не отпускает. При ребятах-то, поди, не посмеет! А Мишу комендант отправил наравне с мужиками лес валить. Конечно, уступила бы коменданту, может, и Мише легче бы работу нашел. Только не хочет Елена этой грязи. Мужняя жена все — таки. Себя блюсти должна. Жалко ей Мишу: сорвет парень спину. Хоть вымахал, а слабенький еще. Но что поделаешь?
Варить приходится много. На целую бригаду! Правда, какая уж там еда — одно название. Но все равно горяченькое.
Как-то конвоир завалил медведя. Уж совсем обнаглел косолапый: среди бела дня вышел, людей напугал.
Комендант с конвоирами себе лучшие куски взяли, а остальное по бригадам раздали. Не пропадать же добру! Давно уж люди не едали настоящей еды! Елена же, памятуя о том, что еда голодным – смерть, варила из мяса супы, а мясо давала по чуть-чуть. Вот их бригаде надолго и хватило. От безысходности или по какой другой причине, только наговорили коменданту, что Елена припрятала себе мясо. Комендант начал издалека. Где жила, как жила, потом подступил ближе: стал угрожать, что посадит. Но Елена поняла: дальше деляны он ее не отправит. Когда она сказала категорическое «нет», он обозвал ее дурой, и он отправил валить лес. Дома, в Пестовой, она никогда не держала в руках пилы. Но она не роптала. Все лучше, чем под комендантом.
Какие волдыри были на ладонях! Они лопались, обнажая нежное розовое мясо. Но она молча заматывала руки и, превозмогая боль, пилила. Конечно, она уже не надеялась на возвращение Федора, но ей было противно даже думать о том, что кто-то другой будет лапать ее. Тем более разжиревший, как боров, комендант, у которого все время противно воняло изо рта.
В средине июня началась жара, а с нею — гнус. Такого ужаса не знали люди, выросшие среди хлебных полей. Все ходили опухшие, не выспавшиеся, угоревшие от дымокуров. Чтобы спастись от гнуса, мазались дегтем. На голову накидывали сети, пропитанные дегтем. Но, казалось, эту мошку, которую и глазом-то не увидишь, нельзя ничем испугать. Она проникала всюду, лезла в глаза, рот. Елена с Мишей смастерили себе хороший, крепкий шалаш, в котором постоянно шаял дымокур. Возле шалаша она вскопала грядки под морковь, репу, горох. На удивление морковка быстро пошла в рост.
— Хорошо, что семена сохранила! Глядишь, будет, чем заправить похлебку!
Когда морковка подросла, Гришенька стал ее охранять. Оказалось, что на морковку много охотников: это и зайцы, которые прибегали ночами, обгладывая побеги, и « двуногие зайцы» из числа ребятишек.
К зиме поставили пять бараков. Длинные строения из толстых сырых бревен с глиняными печами напоминали скотный двор. Вдоль стен — топчаны. У кого были ряднины, одеяла, стали отгораживать себе уголки. Этакая квартира… Часто можно было слышать в том или другом углу возню, пыхтение, или стоны… Что делать? Природа… Не следовало бы детям это видеть и слышать, да не спрячешь. Вечером возле печи портянки и сырая обувь давали такую вонь, что дышать было невозможно.
Сырые печи дымили, а плохо проконопаченные стены не держали тепло. Елена с ребятишками жила недалеко от входа. Двери часто открывали, поэтому было холодно, но это обстоятельство спасло ее и ребятишек. В лютые февральские холода печь топили круглые сутки. Как-то ночью, когда все спали, загорелась обувь и тряпье, что было возле печки. Уставшие люди спали мертвецким сном. Некоторые угорели, так и не проснувшись! Елена с сыновьями остались живы: хранил Бог. Пожар затушили, мертвых похоронили, и опять потянулась тяжелая, беспросветная жизнь. Казалось, уже ничего не изменится. Несколько раз приезжали остяки. Привозили свои продукты, пытались обменять. Да что осталось у людей, хоть с себя последнее снимай. Наступила весна. На весеннее солнышко люди стали вылезать из землянок и бараков. Черные, оборванные, обовшивевшие до самой крайности, люди радовались весне. Не все дожили до этого. Тиф, цинга и дизентерия — вот самые распространенные болезни.
В такой тесноте да голодные – ничего удивительного. Прямо возле барака разводили костры, ставили котлы и вываривали в них одежду, оставаясь, в чем мать родила, прикрывая стыд, какой-нибудь тряпкой. Бабы стирали все, что можно выстирать. Все-таки неистребима в человеке тяга к чистоте. Уже был раскорчеван изрядный участок леса, и началось строительство поселка. Запланировали две улицы. В центре — клуб, школа, медпункт. Весна — всегда время надежд, надежд на что- то лучшее: на хороший урожай, теплое лето. Сейчас прибавилась надежда, что к осени люди в дома переселятся. За зиму у каждого появилось что-то свое: кому — прялку сделали, у кого — лавочка или табуретка. Ждали новоселья. Только не суждено было Елене жить в том поселке. С первым пароходом приказано было собираться: ее семья, как и многие другие, снова были отправлены в незнакомые места. На Конду. Среди ссыльных слух ходил, что много народу туда отправили. Значит, не хватает без нее, Елены. Нищему собраться — только подпоясаться.
Снова покидали все пожитки в мешок и сундук. Попрощались с друзьями, и повез пароход «Гашунин» Елену с детьми на Конду. В Остяко-Вогульске жили почти месяц. Хорошо, что лето.
В каком -то постоялом дворе спали вповалку… Елена боялась тифа, который свирепствовал со страшной силой, поэтому в теплые ночи спали в сеннике. Лучше с лошадьми, чем с тифозными вшами. Как и в Демьянском, Миша ходил по Самарову, искал работу: кому огород вскопает, кому забор починит. Только здесь люди такие же бедные, как и он. Платили мало… Наконец, собрали достаточно людей, чтобы двигаться дальше….
Конда – широкая и очень извилистая река. Так же, как и Обь, заросла по берегам ивняком. Июль. Тепло. Елена все время пропадала с детьми на палубе. На Конде деревушек и поселков больше. Встречать пароход выбегали все: и взрослые, и дети. Было много русских. Это успокаивало Елену. Сделав недолгую остановку в Нахрачах, пароход, наконец, пришел в какой-то поселок. На берегу их встречал комендант, забавный: лысенький, суетливый, в круглых очках, привязанных шнурком к голове, он походил на бухгалтера или счетовода, а не на грозного коменданта. Он читал список прибывших и определял кого куда. Громко выкрикивая фамилии, количество людей в семье, выкрикивал:
— Пятый поселок! Там печник нужен!
— Кто конюх? На второй поселок!
Елену с Мишей, его уже считали за взрослого, определили на первый поселок. До поселка идти пешком километров пять по берегу.
Берег зарос березами, осинками. Встречались липы. Трава — по пояс. Летают бабочки, шмели. А, главное, нет того гнуса, который преследовал их прошлым летом… Комары есть, а мошек нет.
На минуту ей показалось, что она дома, в Пестовой. С покосов возвращается.
Между деревьев она вдруг увидела что-то пронзительно голубое, огромное… Такого количества воды она, пожалуй, не видела. Обь – широкая река, а здесь как море! Даже другого берега не видно.
— Миша, смотри — река, какая широкая! Это что, Конда?
Но никто из идущих рядом не знал, что за река впереди. Только один из сопровождающих сказал:
— Глядите, вас как на курорт привезли. Озеро рядом, и поселок уж основан! Ничего делать не надо!
В поселке и правда было уже два порядка домов. Елену с сыновьями поселили в одном из квартир, где до этого проживало четыре семьи. И пусть тесно, но есть крыша над головой, хоть скудный, но кусок хлеба. Впервые за несколько лет у Елены замаячила надежда: будем жить! Она смогла сохранить детей! Дети — это главное предназначение женщины. Миша стал сильным и крепким парнем. Федор бы им гордился. Гриша — тоже мамин помощник. Дома все дела сделает… Говорят, осенью на трудодни картошку давать будут! Жаль, что Федора нет, порадовался бы! В колхозе рожь и пшеницу сеют! А рожь густая-густая! Где хлеб, там и жизнь!
Продолжение следует…
