Нина Сондыкова
Михаил шел рядом с матерью. За годы скитаний он вытянулся, но остался худым. Откуда нарастет мясо на такой — то еде… Штаны короткие, пиджак, еще отцовский, весь ветхий. Заплата на заплате… Здесь можно увидеть заплатки из материной юбки, из полога, мешковины… Рядом идущие люди одеты ничуть не лучше.
От нечего делать Михаил начал разглядывать людей. Вот старуха еле тащится. На ногах — непонятно что. По виду — сапоги, а по сути похоже на ботинки. Вокруг тощих щиколоток грязные обмотки, перевязанные веревками. Да, обнищал народ… Вот что она делать будет в ссылке? Зачем тащат таких стариков? А может, и не так стара она? Просто, от невыносимой жизни согнуло ее в дугу. Вон и мать как постарела. В ней никто бы сейчас не узнал ту дородную красавицу, что была пару лет назад.
Внимание Михаила привлекла тоненькая девушка.
— А это что за пигалица? Почему я ее не знаю? — удивился Михаил.
Девушка шагала рядом с прихрамывающей женщиной с опухшим лицом.
— Зубы, что ли болят? Или цинга?
Михаил снова взглянул на девушку. Тоненькая, стройная фигурка, голенастые ноги в старых, стоптанных ботинках. Линялый ситец туго обтягивал спелую грудь. При каждом движении грудь качалась. Видны были торчащие сквозь ситец соски…
Михаилу стало вдруг жарко… Женское тело для него не было тайной. Все, что надо, видел, пробовал, знал… Одна разбитная молодка проходу не давала, когда работали в лесу… Михаилу это нравилось, пока об этом не узнала мать. Отругала его, и с этой бабенкой поговорила… Были и еще другие приключения…
Михаил вышел вперед, стараясь рассмотреть девушку. Коротко постриженные волосы заколоты гребенкой, остренький аккуратный носик, полноватая нижняя губа. Губы были яркие и сочные, точно она натерла их свеклой. Михаилу вдруг захотелось подойти к ней, или сделать что-то такое, чтобы она обратила на него внимание. Но в этот самый миг все увидели поселок. Он был небольшой, всего-то два ряда бараков, мельница и какие-то амбары. Но это был поселок! Значит, не надо будет жить в ледяных землянках или чудовищных бараках! Все заговорили, обмениваясь своими мыслями. Мать Михаила что-то ему говорила, но у него мысли были вразброд! Так и не узнал он ничего об этой девчонке, кто она, как зовут…
Мать сразу определили на прополку хлебов, а Михаила — пильщиком досок. Тяжелая, нудная работа: с утра до вечера тянуть здоровенную пилу-то вверх, то вниз… Досок надо было много: поселок строился. Первое время набил мозоли, плечи болели, потом пообвык.
Однажды шел вечером, уже темнело, с работы, и вдруг у колодца увидел ее, ту пичужку, что шагала в толпе. Михаил быстро смекнул, что это очень удобный повод познакомиться. Хоть и устал, да какой парень сошлется на усталость, когда перед ним понравившаяся девушка? Минут пятнадцать они стояли у колодца, мирно беседуя, потом Варя, так звали девушку, заторопилась.
— Ладно, Миша, пойду я. Мамонька, поди, потеряла уж меня. Ругать будет! А ты завтра приходи сюда после работы, еще поговорим…
Михаил помог донести ей ведра с водой. Оказалось, что она живет в Сургутском краю, т.е. там же, где и Михаил. А Сургутским тот край поселка назвали, потому что сюда поселили всех, приехавших из Сургутского района. Работает она вместе с матерью Михаила на прополке хлебов.
Так началось знакомство Михаила с милой девушкой Варей Храмцовой. Она была сирота. Ее в пятилетнем возрасте взяли к себе бездетные люди. Только вот началась коллективизация и раскулачиванье. В списках раскулаченных ее не было. Но как оставить людей, которые любят ее, заботятся… В Сургутском районе остался лежать тятенька, так называла Варюша своего названного отца, а мать заболела. Хорошо, что Варюшка за ней ухаживает, уже легче той становится… Михаил стал часто заходить к Варюшке. Мать Михаила была не против. Да и Варюшкина мамонька тоже. Только времени на свиданья было мало. А с приходом зимы и вовсе не стало. Вставали на работу затемно, и с работы приходили в темноте. До любви ли тут…
Изможденных, измученных людей больше волновали заботы о пропитании, но изредка Михаил все-таки забегал к своей знакомой. В один из таких визитов узнал: умерла у Варюши мамонька. Уж и похоронили… Вроде бы делать нечего ей здесь. Можно и домой ехать… Собрал тогда Михаил пожитки Варюшки да перенес в свой угол. Все то богатство: плетеная корзина да тюфячок. Вот и образовалась новая семья. Спать стали на лавке возле печки. Придет Михаил с работы, кинет на лавку Варюшкин тюфячок, под голову – телогрейку — вот и постель готова, а Варюшиной пальтушкой укроются… Елена очень полюбила Варюшку, доченькой называла. Да и то сказать, мечтали они с Федором после Гришутки еще дочку или две родить. Да вот не случилось мечтам сбыться! Гришутка тоже вырос. Помощник матери!
Все лето пропадал на полях. Заработал почти столько же трудодней, что и мать. Осенью на трудодни дали картошки, сколько — то зерна… А все равно — голодно. В лесах — и грибов, и ягод, и дичи — завались! Да не дай Бог идти без разрешения коменданта! Живо в «холодной» насидишься….
Как-то положила Варюшка четыре картофелины — каждому по картошке, на стол, да вышла, а Лалетинская девчонка Нюрка подошла к столу, понюхала картошины и спрашивает бабушку;
— Это чья каркошка?
Бабушка ей отвечает:
— Так Варина, наверное….
— Эх, жалко… Моя бы была, я бы одну съела, а остальные вам отдала!
Скоро у Михаила с Варей дочка родилась. Аней назвали. Анна Михайловна — очень красиво! И сама доченька, что ангелочек! Светленькие волосики, голубые глаза. Быстро стала Елена бабой Леной!
Вот давно ли вроде первой деревенской красавицей в Пестовой была, а уж – бабушка… Михаил и лицом и нравом — вылитый отец. Такого же крутого характера. Чуть что — в крик, а то и кулаки в ход пустит. Не давала Елена невестку в обиду, и с ребенком помогала. Однажды Михаил за что-то налетел, как коршун, на Варюшку…. Только между ними встал Григорий. За эти годы стал он крепким парнем. Был спокойный, добрый, ласковый, а тут….
Схватил Михаила за занесенный над женой кулак, и сказал:
— Ты, братуха, не обижай жену. Ее и так жизнь обидела. Ни отца, ни матери. Ты должен ее любить и жалеть, ты же у нее самый близкий человек! Да и я тебе обижать ее не позволю…
Григорий в доме — и дома все спокойно. Хоть и младший, а не по годам мудрый и надежный. Много молодок и девок заглядывалось на него, а он, словно монах, ни с кем не гулял.
Стала тут Елена присматриваться: все ли в порядке у парня, а потом напрямую спросила:
— Гриша, тебе что, ни одна из девок не глянется?
Гриша помолчал немного, потом ответил:
— Почему не глянется, глянется… Только жениться сейчас я не буду. Что это за жизнь: пять семей вместе. Тут поневоле озвереешь. А я не хочу, чтобы моя жена меня боялась. Я хочу, чтоб меж нас любовь была.
Поняла Елена, что, наглядевшись на семейную жизнь брата, Григорий сделал для себя такой вывод. Да оно и понятно. Какая радость в такой жизни, беспросветно, тяжело… То в 37-м году аресты чуть не каждый день, то сыпняк косил людей целыми семьями. Переболела и Анечка, да, слава Богу, поправилась. Худая, тоненькая, только синие глазищи во все лицо да шапка вьющихся белокурых волос… Как переборола она смерть, непонятно. Вон и ручки тоненькие-тоненькие! А кожа прозрачная, каждую жилку видно. Жалко Елене внучку до слез. А что сделаешь? Сунет Елена лишнюю картошку, лакомство детское — морковные паренки… Платком своим укутает.
Поселок разрастался. Строились дома, школа, больница. Постепенно людей расселяли. В доме осталось только две семьи… Как-то не так стал зверствовать комендант.
В сороковом году у Варюшки с Михаилом еще дочка Ниночка родилась. Григорий все время жил на лесозаготовках. Вместе с мужиками летом сплавляли плоты. На плотах – шалаши, а в них -плотогоны. Как-то гнали в новый город Игарку плоты. А осень была дождливая да холодная.
Вернулся Григорий еле живой. Кашель так и сотрясал его… Елена неплохо в травах разбиралась. Лечила травами и собачьим салом. Хорошо бы медвежий или барсучий жир, да где его возьмешь?
Вот вместо барсучьего собачьим жиром и поили. Ничего, отошел, только еще долго кашлял. Да кто тогда на это обращал внимание…
Сообщение о начале войны пришло с опозданием. Из Нахрачей уполномоченный приехал на пароходе. Собрали возле комендатуры людей. Прочитали обращение Сталина к советскому народу. Но в начале войны раскулаченных, как врагов народа, не брали на фронт. Только рабочие нормы прибавили, да и без того скудный паек урезали. Школьникам каникулы до конца уборочной страды продлили.
Только неравные силы были на фронте, и в 42 году всех, подходивших по возрасту, сразу же призвали на фронт. В тот день, перед отправкой на фронт, вся деревня рыдала. И у Елены в семье слезы и рев. Хотя и обижал Варю Михаил, да любила она его. Собирает ему котомочку, а сама в голос ревет. Образочек в медном окладе в тряпочку завернула да в котомочку положила, молитву прочитала, знала, не на гулянку едет ее любимый. К тому времени много знали люди о зверствах фашистов. В клубе постоянно чтения газет проходили. Там и сводки с фронта, и героические подвиги солдат и мирного населения описывались. Маленькие дети играли в Матросова, Космодемьянскую… Немцем в игре никто не хотел быть, потому что игра — игрой, но если ты немца изображаешь, то бить тебя будут по-настоящему!
Григорий тоже собрался. Мать ему такую же котомочку снарядила. Пароход пришел ближе к вечеру. Многие были пьяные. Один бог знает, где эти голодные и бедные люди нашли спиртное…
Наверное, так в нашем народе генетически заложено: чтобы не поддаваться панике и страху, заглушить эти чувства спиртным. Мужики шутили, смеялись и пели частушки, а бабы выли….
Еще долго бежали провожающие по берегу, махая платками, крича последние прощальные слова.
Через десять дней Григорий вернулся обратно. В Нахрачах всех новобранцев проверяла медицинская комиссия. Оказалось, что у Григория затемнение в легких. Сказалась все-таки окаянная простуда! Как стыдно было ему глядеть в глаза баб, у которых мужья на фронте. Не раз они упрекали его этим. Особенно, когда начали приходить похоронки…
На фронт – нельзя, а в трудармию — всегда пожалуйста! И стал Григорий тесать ружболванку, делать заготовки для прикладов винтовок. Потом отправили на лесозаготовки: для шахт нужен был крепежный лес. В холодных бараках, часто вспоминал он о друзьях, брате…
А Михаил писал, что получил уже медаль «За отвагу», когда наладил связь между передовой и штабом. Стал старшим сержантом.
С его характером на фронте — самое место. Война, она слабых не любит.
Нагляделся всякого. При освобождении Белоруссии ранили его в грудь. Долго мыкался по госпиталям. Часть легкого удалили. Только никак не заживало оно. Все говорили о загадочном пенициллине. Сам хирург сокрушался, что нет еще у них в госпитале его…
Почти год промаявшись по госпиталям, Михаил вернулся домой. Осенью 1944 года в сопровождении рыжей смешной девчонки — медсестры пришел он домой.
Елена собрала все свои навыки и умения и стала выхаживать сына. Варя ходила счастливая: муж вернулся! Снова, как и Григория, поили Михаила собачьим салом, мать и мачехой, сосновыми почками, багульником, и еще бог знает, чем… Михаил пополнел, посвежел, но кашлял с кровью. Фельдшер Надежда Павловна качала головой:
— Не знаю, переборем ли болезнь… В легких идет нагноение…
К весне 45 года Михаилу стало совсем худо. Силы покидали его. С трудом выходил он на улицу, усаживался на солнышке и сидел, наслаждаясь его теплом. Приходила с работы Варя, садилась рядом с ним и молчала. А что тут скажешь. И Михаил, и Варя знали: схватку со смертью они проиграли. Только радовало то, что после Михаила останутся дети: Варюша носила под сердцем третьего ребенка. Как хотелось Михаилу дождаться его рождения! Он смотрел на Варю, гладил ее руку и понимал, как виноват он перед этой женщиной, так самозабвенно любившей его, такого чурбана неотесанного! Ему бы опорой для нее быть, а, оказалось: это она всю жизнь для него опора…
20 апреля Михаил проснулся рано. Даже Елена еще не встала. В доме было прохладно, и он накинул на плечи шинель. Казалось, сегодня ему стало лучше. Постоянная, рвущая грудь боль притупилась. Держась за дверной косяк, за стенку, он вышел во двор. Было прохладно. Небо прозрачное, чистое. Воробьи на заборе расшумелись. Снега уже не было. Михаил присел на чурку.
— Весна нынче ранняя. На фронте сейчас наступления повсюду. Ох, и трудно мужикам!
А все-таки добивают немца! Не ранение — тоже там бы был!- с грустью подумал Михаил.
Вдруг послышались знакомые звуки. Михаил поднял голову. В небе четко виден косяк гусей. Прилетели, значит, озеро скоро растает! Черемуха зацветет…
Он закрыл глаза и слушал, как кричат в небе гуси. Потом гусей не стало слышно, а Михаил вдруг услышал чудесную музыку, от которой прошла боль в груди, и стало хорошо и легко…
Варя вышла на крыльцо и увидела Михаила с поднятым к небу лицом. Он улыбался. И это было удивительно. Уж больно редко он улыбался. Ведь по жизни он был суровый и не очень ласковый. Варвара взяла его за руку и вдруг поняла все. Из самого нутра, из груди, вырвался страшный вопль. То вся ее любящая женская душа оплакивала своего любимого, единственного…
До Победы было девятнадцать дней.
