Михаил Заплатин
Здесь же, на одном из кедров, мы увидели вырубленный знак, оповещающий, что в этом уголке леса манси убили медведя. Они всегда так делали — на стволе дерева вблизи места охоты на зверя вырубали его символическую фигуру, называемую «уйхури». Это мансийское слово так переводится: «изображение, похожее на зверя».
«Уйхури» представляет из себя развернутую в плане шкуру медведя: туловище с тупой мордой, маленькие округленные уши, четыре растопыренные по бокам лапы, коротенький хвост. На самом изображении вырезан катпос — персональный знак руки охотника, обозначающий, проще говоря, его фамилию, имя и отчество. Над головой медведя несколько зарубок — это число людей, участвовавших в охоте. Зарубки под изображением — столько собак при этом событии было. Увидят люди такой знак — им станет известно, кто убил медведя, кому оказывать уважение за охотничью доблесть.
Плывя по реке дальше, мы замечали на прибрежных деревьях и другие знаки. Часто встречалось вырубленное на стволе изображение лосиной ноги — уйлагыл. Дословно — задняя нога зверя. На изображении было характерное раздвинутое острое копыто лося, тонкая нога постепенно утолщалась к бедренной части. Катпос посредине, зарубки о числе людей и количестве собак — те же знаки, что и при медвежьей охоте.
Встречались изображения ног с тупыми концами копыт — надо понимать, что вблизи был убит не лось, а северный олень «вор сали».
Все это так называемая «картинная письменность». Она сравнительно недавно была распространена у мансийского народа. Кроме нее, манси не имели никакой грамоты. Но в наши дни такие знаки практикуются только охотниками, верными старинным обычаям.
К закату мы достигли устья речки Маньинквор. Вечер был тихий. Прибрежные золоченые леса стояли в таинственном оцепенении. Это состояние леса передавалось и нам: загадочное затишье откликалось в душе настороженностью, ожиданием чего-то.
Утром проснулись — все бело за палаткой. За ночь выпал обильный снег. Первым забеспокоился Борис:
— Ну, братцы, забираться выше по реке не советую: можем застынуть с лодками…
Призадумались. Держим совет. Застрянуть в далекой тайге никому не хотелось.
— Денек еще надо пожить возле тайменной ямки, — настаивал художник. — Сколько дней ехали сюда, и сразу уплывать!
Я с тревогой оценивал положение. Борису предстоит еще долгий путь до Няксимволя. Он может «застыть» по дороге. С нами легче: нам все равно зимовать в этих краях, до Устина дотянуть не трудно. Уговорились — еще день проведем в снегу.
К вечеру другого дня, основательно продрогшие за дорогу, мы ввалились в избу ворьинских отшельников. Старик Анемгуров подсмеивался над нами:
— Правду я говорил, что вернетесь! Медведь сейчас берлогу ищет, а человек к избе тянется.
От таких предостережений мы поспешили к избе Тапсватпауль, где должны зазимовать. Устин встретил нас также с усмешкой.
— Что? Снега испугались? Примчались, а еще с месяц будем плавать по Тапсую.
Он рассказал о странной особенности своей реки не застывать, когда все притоки ее скуются льдом.
— Какая-то вода в Тапсуе особенная. То ли болотная, теплая и поэтому долго не застывает. То ли ключи бьют со дна, — рассуждал охотник.
За наше отсутствие они с Акулиной приготовили нам прибрежную избу, а сами перебрались жить в свою зимнюю «резиденцию» в глубине кедрача.
— Располагайтесь. Дрова там, вода рядом, — показал Устин на лес и реку.
Задержать Бориса надолго нам не удалось. Он рвался домой: его пугало, что Северная Сосьва может перегородиться ледяными заторами. Через несколько дней Шалагинов умчался в Няксимволь. И мы остались без моториста.
— Не унывайте, мужики! Еще поплаваем. Я вам хорошие места покажу! — успокаивал Устин.
Заморозки наступили нежданно, раньше того срока, какой обещал охотник. Соседнее с избой озерцо покрылось тоненьким ледком. Затвердел в сырых местах мох.
Интересным было зрелище осеннего ледохода, а за ним и ледостава. Сначала шуга поплыла по Тапсую — измельченный лед с заберегов. Потом потащило большие льдины. Они скопились на крутых излучинах реки и образовали заторы. Однажды поутру вся река перед избой была в застывших ледяных многогранниках.
Вот так подкралась зима к нашему Тапсватпаулю.
Первый снегопад в тайге — явление торжественное. Наступает оно тихо, незаметно.
Однажды упадет тебе на рукав лучистая снежинка — первая разведчица зимы. Залюбуешься этой красавицей, ее удивительным строением, изяществом. Потом упадет другая, третья — и ты уже видишь, что с неба бесшумно летит целый снежный рой.
Таежник встречает первый снегопад с радостью и надеждами.
— Через день-другой белковать пойдем! — как-то по-особенному произнес Устин.
И застучал топором охотник. Еловую чурку длиной до двух метров он разрубил вдоль на две половины. Старательно обтесал топором, заготовил две толстые плахи. Постепенно в грубой доске вырисовывалась заготовка для широкой охотничьей лыжи с высоким подъемом в том месте, где должна стоять нога. Дальше в ход пошли рубанок, стамеска, коловорот — вскоре плаха превратилась в настоящую лыжу. Такая же работа была проделана с другой половиной чурки.
Заостренные концы лыж Устин распарил горячей водой и загнул. Затем высушил их в избе, на рейках у потолка. Более кропотливой работой была обшивка полозьев камусом — шкурками с ног лося. Прошло не более недели, как новые лыжи уже красовались возле избы Устина.
И однажды в морозной тайге разнесся веселый лай собак. Это Устин с Акулиной пошли на охоту. Первый снег принес им удачу. На другой же день на внутренних стенах их жилья сушилось до двух десятков вывернутых наизнанку беличьих шкурок. Особняком висела шкурка соболя, тоже вывернутая.
Я поздравил супругов с первой добычей. И в шутку сказал охотнику:
— А мы уже успели заготовить свои кинотрофеи по боровой дичи.
— Тебе легко: глухари-то с косачами прямо к избе прилетают…
— Не сказал бы, что легко, — покачал я головой.
— Хотя верно говоришь, — подумал Устин. — Тоже бродишь, охотишься, как мы. Только не стреляешь…
Приятно было слышать, что таежник понимал киноохоту и причислял меня со своим безвредным ружьем — кинокамерой — к своим собратьям.
Окончание следует…
