Михаил Заплатин. На фото: мансийские юрты в окрестностях Няксимволя, 1960
Стариков этих я знаю давно. С Яковом Васильевичем Каневым мы познакомились в Усть-Манье, в год моего первого путешествия на гору Маньпупынёр. Позже он же вез нас на лодке вместе с Папуевым из Усть-Маньи в Няксимволь. А с Максимом Яковлевичем Рокиным я встречаюсь уже третий раз. Как-то с большим караваном в два десятка нарт ехали мы из Няксимволя в Хулимсунт. Старик еще тогда удивил меня своей особенностью ходить с непокрытой лысой головой при морозе и спать у костра сидя. Эта привычка выработалась у него, по-видимому, в результате оленеводческой и охотничьей практики: сидя крепко не уснешь, а в ночное время при пастьбе и на охоте как раз и надо всегда быть начеку.
Про Рокина я слыхал, что это был один из опытнейших оленеводов в Няксимволе. Весь Северный Урал и тайгу Зауралья он знал отлично. Ему знакомы все тропы через хребет. Одной из них он пользовался до недавнего времени, чтобы ходить пешком на свою родину — в Большеземельскую тундру, на реку Колву.
На другой день изба Устина выглядела оживленной факторией. На полу была развалена пушнина. Папуев тщательно просматривал шкурки, выявлял дефекты, определял сортность, раскладывал по кучкам. Объемистые связки беличьих шкурок запаковывались в мешки.
Особому просмотру подвергались собольи шкурки. Саша теребил их, ворошил на весу, дул на ворс, дергал, подносил к свету, внимательно рассматривал. Потом он заворачивал меха в полиэтиленовую пленку, укладывал в мешок.
На личный счет Устина была записана солидная сумма денег. Не зря колесил он на лыжах по тайге в погоне за соболями и белками, не напрасно ночевал в шалаше и мерз возле костра.
Подобрел к нам охотник с приездом Папуева. Выходит, мы не сорвали ему план добычи своей киносъемкой.
— Извини уж, Михаил Саныч, что не так делал, не обижайся…
— Все будет хорошо, Устин. Тебе — большой удачи в охоте!
Он по-приятельски улыбнулся, по-хитрому сощурил глаза и сказал:
— Ты ведь у нас теперь Тапсватторэв-ойка! Приезжай почаще. Привезешь в Няксимволь фильмы, не забудь меня пригласить!
И вот мы в пути по гигантским тапсуйским зыбунам. Едем по болотному аду, недоступному в летнюю пору охотникам. Мимо сосновых холмистых островов, на которых надежно скрываются звери. Сырые пространства болот теперь скованы льдом, запорошены снегом. Комариное исчадье заснуло под ним до весны. Ходи, охотник, вдоль и поперек по застывшим марям, жги костры, блаженствуй в сосновых борах!
В отдаленных лесных углах Северного Зауралья, среди бесконечных болот можно встретить изумительные по красоте боры на невысоких возвышенностях. По-мансийски они называются «ур ма», то есть горка земли, бугор. Отсюда слово «урман», заключающее в себе понятие о бескрайних болотах и редких среди них буграх. Сосновые боры среди таких болот — это чудо природы. Без них заболоченная тайга была бы сущим адом.
Я не один раз в зимнее время проезжал на оленях по таким болотам. И всегда было величайшим удовольствием делать остановку на сосноввых холмах для ночлега или чаепития. В них постоянно по-шишкински живописно. Прекрасные места для отдыха в пути. А летом в такие боры попасть невозможно: они окружены непроходимыми болотами, растянувшимися на километры.
Впереди моей упряжки едет Максим Рокин с непокрытой головой. Меня смешит его лысина, подсвеченная красноватым отблеском низкого зимнего солнца как одинокое румяное яблоко на снегу. Невероятная закалка у этого старого оленевода!
Повстречалась чья-то лыжня. Яков Канев, едущий та мной, кричит:
— Николай первый тyт бродит! Это eго охотничьи угодья!
Олени побежали под горку. Мелькнула береговая стена темного леса. Это речка Ворья. Уже послышался лай собак, учуявших наших оленей. Караван вынырнул из ложбинки в мелкий соснячок и перед нами появились знакомые домики Маньсяркынтсуйпауля.
Сам хозяин только что пришел на лыжах из тайги, прислонял их стоймя к стенке избы и с улыбкой смотрел в нашу сторону. Из дома вышел сын его Пашка.
Увидев меня на нартах, старик заулыбался пуще прежнего и вместо обычного приветствия весело крикнул:
— А тезка-то твой недавно прошел мимо нашей избы!
— Чего же не охотились?
— Э-э, — замотал головой Анемгуров. — Мы с такими не связываемся!
Старик и Пашка оживленно затворили по-мансийски с Максимом и Яковом, стали помогать им распрягать оленей. Освобожденные от упряжки животные один за другим умчались в бор Маньсяркынтсуй: оттуда доносился ищущий ягельный запах, понятный только оленям.
В дом вошли все разом. Терем охотников обдал нас приятным теплом, сразу стал тесным от нашей оравы. Пашка уже орудовал с чайником, разрезал пышный каравай белого хлеба собственного печения.
Старики устало стягивали с себя меховые парки и унты, усаживались на нарах, разморенные от тепла. Изба как будто засветилась от седых голов наших «патриархов». В первые минуты были неразговорчивыми. Обменивались только короткими фразами. Дым махры и дешевых папирос расползался по углам.
Оживились, когда на столе задымили кружки с чаем и деревянное блюдо с вареными сигами разнесло соблазнительный аромат. Хозяин пригласил к столу.
— Как дела с пушниной, Николай Васильевич? — спросил охотовед.
— Да есть маленько…
И это «маленько» назавтра предстало в виде двух десятков соболиных и более сотни беличьих шкурок. Саша специально для меня разложил их на нартах. Прямо возле избы проводил прием пушнины от Анемгуровых. Я с удовольствием снимал этот «аукцион» под открытым небом.
Пушнину запаковали в мешки. Вошли в дом, закурили, выпили по кружке крепкого чая. После этого охотовед спросил стариков:
— Можно и в дорогу, наверное, собираться?
— Нет, — сказал Максим Рокин. — Оленям надо еще денек отдохнуть. Ягель здесь добрый.
Все согласились с мудрым заявлением старого оленевода: впереди длинная дорога и нет таких пастбищ, как здесь. Голодным оленям будет трудно довезти нас до Няксимволя.
