Константин Носилов
Не помню, за три или четыре станции до г. Березова, куда я в прошлом году спешил к Рождеству, со мной случилась неприятная история.
Короткий зимний день уже кончился, наступили серые сумерки, когда мы с ямщиком тихонько тащились на тройке лошадей, запряженных гусем, по-сибирски, — одна лошадь за другой, — по узкой дорожке вдоль необозримой реки Оби; я дремал, сидя под теплой кошмой, ямщик посвистывал на лошадей, покрикивал на них, как вдруг, чувствую, лошади дернулись и понеслись.
— Что такое? — кричу ямщику, сидевшему в мохнатом вывороченном тулупе, открывая кошму.
— Волки, барин… Волки гонятся…
— Где, где? — силюсь я приподняться с сиденья и освободиться от кошмы и шубы, которые совсем связали мне руки.
Но ямщик молчит и только возится в темноте с целой кучей вожжей, чтобы лошади не мяли друг друга, стараясь опередить друг друга, заслышав за собой волков.
— Держи лошадей, — кричу я ему, — остановись, стрелять буду… — Но он ровно ничего не может сделать с уже обезумевшими лошадьми.
Я выхватываю патронный штуцер, делаю выстрел-два на воздух, но это, оказывается, еще хуже; лошади окончательно подхватывают мою легкую кошевку; коренная начинает лягать в передок; я слышу эти удары; ямщик валится ко мне на колени и давит меня, лошади бешено несут, и я не знаю, что бы с нами дальше было, если бы вдруг не показался в стороне от дороги красный огонек, и мы не свернули туда по боковой дорожке и не примчались прямо к огню, который слабо тянулся в ледяном окошечке остяка-рыболова.
Мы чуть не влезли в самую юрту остяка с размаху, чуть не выломали этого спасительного ледяного окна, и, должно быть, наше неожиданное появление с колокольчиками, бубенцами под самым окном жилища рыболова порядочно-таки его напугало, потому что не успели мы опомниться, как все обитатели этого жилья моментально выскочили во двор и окружили нас, спрашивая, что случилось, и недоумевая, откуда мы взялись.
Я выскочил со штуцером из кошевки; но волков уже не было видно, и около нас самым мирным образом скакали четыре мохнатых собаки, то ласкаясь к хозяевам, то оглушая нас своим лаем и не давая возможности ни спросить, ни ответить. Лошади так напугались волков, что еще бились в постромках, ямщик никак не мог со страху освободиться от своей яги, и мы только уже минут через десять, наконец, успокоили лошадей и, поставив их в загородку, где стояла у остяка пара оленей, стали спрашивать остяка — где мы, у кого, можно ли нам зайти обогреться с дороги, далеко ли станция и прочее?
Малорослый остяк в какой-то оленьей малице, без шапки, оказавшийся хозяином этой юрточки, обложенной и занесенной снегом вместе со своим тынковым крыльцом, приютившейся и одиноко стоявшей на крутом берегу могучей Оби, бросая на нее слабый свет маленького огонька через свое ледяное оконце, так радушно звал нас в свою хижину, что можно подумать, будто мы для него желанные гости.
Я приказал ямщику принести свой саквояж и чайник; остяк услужливо захватил подушку и кошму; и мы, под его руководством, влезли в маленькие сани, ощупью добрались до дверей и, наконец, влезли в низенькую юрточку, где уже в углу, в чувале, что-то вроде камина, пылали сучья ивняка, освещая все жилище красным неровным светом пламени.
Боже! Какая маленькая юрточка у этого бедного рыболова, и как в ней весело при этом свете очага, как в ней уютно после однообразной дороги по льду реки с бесконечными высокими берегами, покрытыми лесом, где только редко-редко, верст через тридцать-сорок, можно встретить живого человека, лом, огонек, какое-нибудь бедное жилище дикаря или русского, заброшенного волей судьбы. Она вся, начиная с крыши, которая служит потолком, и кончая промерзшими от мороза углами, полна этого веселого света, она вся так и волнуется от теплых лучей, сияет, словно обрадовавшись вместе со своим радушным, как все остяки, хозяином, который прочит нас раздеться и поскорее присесть к чувалу, согреться от мороза, отдохнуть от испуга, видя, что мы еще не оправились от неожиданной неприятности.
Мы следуем его совету, садимся к огню и скоро согреваемся и потом, передавая, как гнались за нами волки, начинаем смеяться тому, как нас понесли лошади, как мы стреляли понапрасну, совершенно забыв даже ту опасность, которой мы только что несколько минут назад подвергались, если бы нас выкинули лошади в наших мохнатых шубах прямо в пасть голодных волков.
Теперь нам все кажется только смешным, веселым, и мы так хохочем вместе с хозяином юрточки над своим приключением, что только вздрагивает юрточка.
Наш добродушный, веселый хозяин живет с целой семьей в этой берлоге; о нашем дорожном медном чайничке он заставил хлопотать свою маленькую дочь, насчет наших лошадей он дал распоряжение своему сыну, подростку Юсе. В одном углу его юрты кто-то еще по временам копошился под шкурой оленя, изредка поднимая из-под нее свою темную, всклокоченную голову, видимо, не желая для нас окончательно расстаться с теплым одеялом. Благодаря этим распоряжениям, наш чайничек быстро вскипел, лошади были в покое и с кормом, и мы так весело принялись за чай, пригласив к нашему чайничку хозяина, как словно с нами ничего не было неприятного, отчего мы сюда попали, и даже забыли самих волков.
Скоро мы позабыли окончательно наше дорожное приключение, и разговор зашел о том, как живет остяк и как идут его промыслы.
Оказалось, что нашего хозяина зовут Пензером, что он страстный охотник, что он нарочно уехал из юрт других остяков в эту трущобу для охоты и рыбной ловли, что в его лесу есть и лисица, и горностай, и рысь, и даже медведь, что в его реке много разной рыбы, и все поселенцы, за исключением маленького «пырыча» — сына, каждый день ходят на пыжах то по лесу, то по реке, промышляя зверя и рыбу. И чтобы доказать нам, как они промышляют, он сказал что-то по-своему Юсе. Юся моментально выбежал из юрточки, хлопнув дверью так, что задрожали стены, и через минуту явился гордо со связкою каких-то шкур и подал их отцу.
Пензер взял их, встряхнул, и перед нами оказался целый десяток пушистых лисиц с громадными пышными хвостами; шкурки повисли до самого пола чуть не с потолка. Прекрасные шкурки с белыми брюшками, с беловато-желтыми горлышками так и горели красными спинками перед огнем камина, и мы невольно засмотрелись на эту роскошь бедной хаты остяка-зверолова.
Но наше удивление еще более возросло, когда Юся втащил за собой в юрту, вместе с целым облаком холодного пара из сеней, громадную шкуру белого медведя.
— Медведь, — вскрикнул мой ямщик от удивления.
— Он, — ответил важно остяк, — было с ним греха…
— Что такое? — спросил я.
— Поверишь, барин, едва не слопал парнишку…
— Юсю? — спрсил я.
— Его.
Я смотрел на мальчика; Юся стоял, не спуская глаз со шкуры медведя, видимо, довольный, что он в наших глазах является героем.
Я спросил:
— Как так? Давно ли?
— Всего вот какая-нибудь неделя будет… Послал я его на речку, запор посмотреть… Рыбу мы там запираем, ловим в морды… Верст пять отсюда будет. Взял он с собой собаку, надел лыжи, захватил саночки, чтобы, если рыба попала, домой притащить, — и пошел. Я советовал ему сестру взять, да он не взял. — «Дай, — говорит, — тятя, мне пищаль (ружье так зовут остяки), может, белку дорогой подстрелю»; я дал и проводил его. Ну, проходит этот день коротенький, — велик ли ноне день? — пришел вечер, а парня все нет. Где он? — думаю. Сижу, вечеряю — его все нет. Ну, подумал я, подумал; решил, верно, за соболем по следу удариться с собакой, — собака моя хорошо его следит. Подумал, посидел так до полуночи и лег спать. А с ним что случилось? Бежит это он по реке на лыжах, вдруг, смотрит, след его, — указал нам остяк-хозяин на медвежью шкуру, -— след, вот, вот только что перед ним прошел по реке и поднялся на берег… Посмотрел парнишка, пощупал, видит, — след свежий…
Надо бы ему воротиться за мной да сказать, а он говорит себе: — «недалеко запоры-то, добегу, осмотрю, возьму рыбу, ворочусь домой и скажу». Побежал это он, добежал до запора, разгреб снег, прорубил лед, вытаскивает морду, смотрит, а собака вдруг от него бросилась и побежала к медведю. Смотрит, а он бежит прямо к нему, такой высокий, худой, даже и на собаку не смотрит…
Схватил он топор, видит — дело плохо, ружье-то было не заряжено, что он с нимподелает? Стал на лыжи и давай от зверя бежать по реке вверх… Бежит, бежит, а тот все от него не отстает, собака его рванет сзади, рванет, он даже, братец мой, и не смотрит на нее, до того оголодал.
— Откуда же медведь взялся зимой? — спрашиваю я.
— А это, барин, голодный, больной шляется зимой: здоровый ни за что не выйдет из берлоги. А эти, не то они так, хворые такие бывают, старые, не то объедятся мухоморов, что ли, осенью, только хотя и ложатся в берлогу, да как наступят морозы, как начнет их донимать, а жиру-то в них мало, они и пойдут шляться по лесу голодные…Эти хуже всего, ничего не боятся, случается, — просто в избу к человеку живому лезут, вот какие…
— Ну, что же дальше? — спрашиваю я.
— Ну, бежал это Юся, бежал, видит, дело плохо и полез на дерево, ель такую выбрал, высокую, с сучками… Прибежал к ней, бросил лыжи и полез. Ловок он на это. Ну, только он это залез, а медведь тут как тут у дерева, и тоже на него лезет…
Мы затаили дыхание…
— Встал это он на задние лапы и тоже, было, полез за парнишком на дерево, только собака, — умная тоже, надо полагать, собака, не даром Бог ее человеку на подмогу послал, — возьми и рвани его сзади за ноги; он как на нее: «а-а-ррр», она и отскочит в сторону… Как он опять на дерево, она его опять за ноги. Ведь что? — не дает залезть, и только, а словить ему ее нельзя: собака ни в жизнь не поддастся тоже этому зверю, бойкая, увёртливая… А парнишка мой забрался на самую вершину от страху, — так он его напугал, бедного, — и там засел и сидит, ни жив ни мертв.
Мы посмотрели на Юсю, и тот потупился, хотя его глаза и доказывали, что он немного посмеивается над тем, что отец его считает трусом.
— Ну, сидел он, сидел, видит тоже, зверю подступиться к нему нельзя, собака его не дает в обиду, лишь бы только ему как не сорваться с дерева да не замерзнуть на нем за ночь; думает, «дай-ка я его стрелю…» Взял, зарядил ружье дробью, положил побольше пороху, прицелился, прижался к дереву, чтобы его не сбило ружье, да и хвать его в голову…
— Убил? — спросил мой ямщик.
— Какое убил, тот только ушами немного встряхнул да рявкнул. Чего ему наша дробь сделает?
— Ну?
— Ну, посидел, посидел парнишка, видит — дробью его не возьмешь, пули нет, зарядил, однако, на случай пищаль и сидит на вершине, думает: «как полезет, будет долезать, обрублю лапы ему, только и было»… А собака все сидит тут около. Полает, полает на медведя; как он за парнишком начнет подниматься на дерево, она его за ноги да и в сторону… Ведь не дала ему залезть; постоял тот у дерева, посмотрел на парнишку, отошел, проклятый, в сторону этак сажен на пять и лег; тоже думает: дождусь, убежит собака, съем парнишку и только… А сам такой худой, кожа висит на нем, лохматый… Лег он на снег недалеко и лежит, ворчит на собаку, а сам нет-нет да и посмотрит на парнишку… А тот забрался на самую вершину и сидит… Только вот смеркаться стало; вот и стемнело. Как стало темно, медведь снова поднялся тихонько с места, чтобы его собака не заметила, — а она, было, тоже легла в стороне, не отходит, караулит парнишку, — полез, было, на дерево, уже забираться стал, как собака снова его за ноги рвать начала… Осердился он на нее, забегал за ней по лесу, прогнал прочь, но сколько ни гонялся, ничего, однако, не мог сделать: собака все кружится около, не отходит от дерева, и только. Погонялся медведь за ней, погонялся, поломал сучья со злости и лег опять на то самое место, где лежал…
Вот и ночь стала. Темно. Ничего не видно: где медведь и где собака. Захолодало. Мороз затрещал в лесу. Страшно стало. Ничего не видно. И холод стал пробирать парнишку, и сон его долит. Что делать? Привязался он к вершине опояской и думает: «если засну, так хоть не упаду, а полезет медведь, залает собака, может быть, проснусь услышу… Замерзну, а хоть цел буду».
Сидит это он на вершине, привязался, а медведь, слышно, все лежит, ворочается около. Вставать станет, собака лает на него, тоже не отходит. А хоть бы что-нибудь было видно, темнота такая в черном лесу, что и днем-то ничего не видать, не только ночью. Однако около полночи стало посветлее, луна выкатилась. Стало по веселее, а только мороз стал еще злее. Парнишка сидит, сидит, задремлет, покачнется и проснется. Да так целую ночь. Однако медведь его ночью не трогал; спал, верно, тоже, только ворочается да рявкает от мороза.
Вот и брезжить стало, вот и свет начался. Смотрит парнишка, медведь встал, походил около дерева, понюхал, посмотрел на него, видит, что собака не отходит, и пошел прочь, заворчал. Собака — за ним, гонится, лает, слышно, — и далеко ушел, видно, — угнала. Слез тогда мой парень, надел лыжи да и марш ко мне сюда.
— Убежал от медведя? — спросил мой ямщик.
— Какое убежал, подожди, еще не кончилось этим дело. Только это он бежит по реке, по льду, с собакой, стал подбегать уже к дому, так, с версту осталось, слышит: собака вдруг опять воротилась назад и лает… Оглянулся, а он, проклятый, бежит по следу за ним.
— Что ты? Догоняет? — говорит ямщик.
— Догоняет, проклятый… Хватился, верно, его там в лесу, видит: спустился парниша с дерева, побежал по следу за ним…
— Ну, что?
— Ну, что! Съел бы его ведь совсем, если бы не лыжи: прибавил он это шагу и побежал от него скорее прямиком по лесу к юрте. Снег-то глубокий в лесу, не то, что на льду по реке: медведь и отстал. Только сижу я в юрте, только что пришел домой с реки, парень и вбегает в избу, лица на нем нет и говорит:
— Тятька, меня медведь чуть не съел…
— Что ты, — говорю, — мелешь?
— Право, — говорит, — гонится за мной…
Только сказал это, собаки и залаяли… Схватил я пищаль, выбежал на улицу, а собаки мои на медведя накинулись и рвут ему шкуру… А он присел, только ворочается кругом за ними… Смотрю: они его и прижали к дереву. Прижался он к стволу и сидит, а они на него лают, так вот и наступают на него… Я взял его тут и застрелил, он и повалился в снег и загреб лапами-то… Собаки это на него. — Прысь, прысь, кричу, проклятые!… А они как впились в него зубами, так и застыли, рвут!… Тут я и покончил, — заключил остяк свой рассказ.
— Ловко, — сказал ему мой ямщик.
— Ловко! не будь меня дома-то, ведь съел бы, проклятый, обоих с девкой… в избу бы залез.
— Залез бы непременно, — подтвердил ямщик.
— Ну, в избу-то бы не залез тоже, — вдруг вступился за свою честь Юся, — я бы тоже топором отмахался.
— Отмахался?… — протянул мой ямщик недоверчиво.
Но Юся не стал с ним спорить, видимо, считая его плохим охотником: он только что слышал, как тот сам удирал от пары волков на большой дороге.
Мы спокойно ночевали у добродушного веселого остяка в его маленькой юрточке.
Утром, когда стало светать, когда в ледяное, квадратное, из толстой льдины, окно стали пробиваться в юрту первые лучи нежного света, мы снова напились теплого чайку и, когда в оконце заглянуло красное солнышко, то простились с радушным хозяином, с его дочкой, и отправились дальше в путь. За ним следом, провожая нас до рыбалки, отправился и бойкий Юся. В его легкие саночки запряжены были четыре мохнатых пса: передовым был тот самый, что спас ему жизнь от медведя, остальные были те, что остановили его и посадили, приперли к стволу сосны, где убил его наш добродушный хозяин юрты. На всех их были надеты лямочки из лосиной кожи, от лямочек шли к передку санок ремни, и собаки легко, незаметно, казалось, тащили Юсю и даже пускались за ним в погоню, когда ямщик погонял круто лошадей.
Я долго любовался этим северным наездником, как он правил собаками при помощи одной вожжечки; Юся улыбался мне, как доброму старому знакомому. Но вдруг случилась с ним маленькая история: его понесли собаки в сторону.
— Что такое, что такое? — спрашиваю я ямщика.
— Барин, барин! заяц впереди бежит! вон, вон, видите, видите?
Я вгляделся в ближайший лесок и, действительно, увидел белого, как снег, зайца, за которым и бросились собаки, позабыв о существовании своего маленького хозяина. Он напрасно старался их удержать, кричал на них; заяц поддавал ходу; собаки неслись за ним сломя голову; санки ныряли по ухабам; то, что он вез, послетало дорогой; собаки с лаем неслись вдогонку за зайцем, позабыв все, и прежде чем мы успели остановить лошадей, как санки, и наш Юся, и обезумевшие псы — все скрылись в снежном вихре, в ближайшем березовом лесу.
