Николай Коняев
В седьмом классе меня назначили редактором школьной стенгазеты. Поскольку на мои худенькие плечи свалился груз нешуточной ответственности, а редколлегия моя оказалась беззаботной, мне пришлось изрядно потрудиться. Я трафаретил заголовки, рисовал карикатуры, писал за авторский актив различные заметки и даже, войдя в раж, однажды замахнулся на стихи. Помню, про юннатов. Стишки были замечены, преподаватель русского языка послала их в районную газету, а там и напечатали за подписью «юнкор» в рубрике «Нам пишут». Меня зауважали, и это мне польстило. Я стал писать в газету чаще.
— Ты, парень, слышь, чирикаешь в газетку? — остановил меня однажды вредный старикашка с влажными мышиными глазами по прозванью Коршун.
Маленький, небритый, пахнущий навозом, склонил ко мне всклоченную потную макушку, надменно ухмыльнулся.
Я что-то бормотнул в ответ невразумительно и шагнул в обход, но он поймал меня за руку и показал глазами на скамью у палисадника. Я, как обреченный, проследовал за ним.
— Садись, — сказал он строго и сам присел на край. — Чирикаешь — чирикай, все не баловство. Глядишь, и в люди выйдешь… А я тебе, парнишка, подарю совет: ищи струю -— не брызги… Вы, говнюки, придумали мне кличку, а если разобраться по уму, то вовсе я не в коршуны гожусь, скорее, парень, в сокола!
Он взял меня под локоть и заглянул в глаза, обдав табачным смрадом.
— Смотри сюда, не жмурься. Я о себе расскажу, а ты рассуди, где струя, где брызги…
Нужен был он мне со своими струями и брызгами! Мы, детвора, давно и крепко не любили Коршуна. Весной в сельпо списали ящик сигарет и, не подумав о последствиях, бросили в разрушенный подвал. Мы решили «испытать» курево на годность. Закрылись в туалете, разорвали пачку с желтыми от сырости разводами. Коршун шел проулком с конного двора, увидел дым столбом над туалетом, подкрался, как лазутчик, закрыл нас на вертушку. Когда мы обнаружили себя в коварной западне, было уже поздно — матери пришли. А они в вопросах педагогики были не сильны и применили к «испытателям» дедовские методы воздействия…
И еще за то мы не любили Коршуна, что он, работая объездчиком, размахивая плетью, шугал нас, словно зайцев, с гороховых полей.
— …Я в должности механика-водителя всю войну прошел. Курск, Житомир, Киев, Перемышль освобождал. — Коршун выпустил мой локоть и, загибая пальцы на руке, стал перечислять, брызгая слюной. — Бреслау, Дрезден занимал. Днепр форсировал и …эту — Шпрея называется! Штурмом брал Берлин!.. Коршун или сокол? Польшу, Венгрию, и Австрию с боями переехал. На параде Победы шел в сводном полку знаменосцев Покрышкина! А сколь орденов у меня! Одной Красной Звезды три награды. Медали не считал. Так коршун или сокол? Эх, вы, говнюки! Вот о чем писать-то! А ты что? Про юнна-атов! Зайди когда-нибудь, такое расскажу — за жизнь не перепишешь.
Опять я что-то бормотнул и глянул недоверчиво на деда. Уж больно скучный, серый его вид не соответствовал образу бесстрашного танкиста в моем воображении. Я не собирался к Коршуну с визитом, и он прекрасно это понимал.
— Эх вы, говнюки-и! — Встал со скамьи, махнул рукой, пошел через дорогу.
Кабы ведал он тогда, что мне приходилось писать о нем под диктовку бабушки! Но не в районную газету для рубрики «Нам пишут» и не о ратной славе бывшего танкиста, а жалобы на имя председателя Совета…
Случалось, приходил домой, а бабушка отхаживала вялого гусенка.
— Изверг! Паразит! — стенала и грозила кому-то кулаками. — Опять злодей гусенка загубил!
…Гусыня с выводком обычно паслась на бережку у озера. Бабушка вязала или вышивала, сидя под талинами в тени, случалось, засыпала ненадолго, а проснувшись, видела порой гусенка изувеченным или вовсе не досчитывалась нескольких. Подозревала Коршуна.
— Он, душегубец. Он!
— А, может, бабушка, всамделишный коршун налетел? Ты же ведь не видела.
— Кабы, внучек, видела. Если бы увидела, я б ему, вражине, зенки поцарапала! Он. Не сомневайся. У него об эту пору гусиная болезнь. Люто гуся ненавидит.
— Почему?
— Он мальчонкой в гусепасах пробивался. Видно, тешился мечтой о табуне, но гуси не прижились у него… То не выведет гусыня, то собаки подерут, то разом передохнут. Бился-бился — отступился, а злость, видать, осталась, перешла в болезнь… Все! Лопнуло терпение. Садись, внучек, пиши!
Я садился и писал под диктовку бабушки:
— Председателю Совета… Заявление… Прошу вас притянуть к строгому ответу моего соседа Коршуна за изуверство над гусятами…
Я записывал фамилии сельчан, у которых Коршун раньше изувечил или порешил нескольких гусят…
Бабушка, диктуя, выпускала пар, и под столбцом фамилий на бумаге появлялась краткая дописка: «Можно не сажать злодея в заключение, а ударить штрафом по карману».
Я составлял бумагу, зная наперед, что хода ей не будет. То председатель сельсовета был в отъезде, то выпадало воскресенье. Бумага, сложенная вдвое, ложилась под клеенку на столе…
Я так и не поверил бы в гусиную болезнь бывшего танкиста, если бы не случай. Приболела бабушка, и я был снаряжен взамен ее на озеро. День выпал солнечным и жарким. Я накупался вдосталь, лег ничком на ласковый мурок, изредка поглядывал на гусиный выводок, двигавшийся медленно к дороге, по которой скотники ездили на ферму, а Коршун — на поля. Мне бы повернуть несмышленых к озеру, но, разомлев от зноя, я был не в состоянии заставить себя встать. Моя гусыня между тем вышла на дорогу, и колобки-гусята шустро покатились за опрометчивой мамашей. В это время случай вынес из проулка Коршуна верхом на рыжей кляче. Старик пустил кобылу рысью, проехал мимо табунка, но вдруг остановился. Привстал на стремена, обвел вокруг глазами. Конечно, он меня увидел, но посчитал, что сплю. Он взялся за поводья и повернул назад. Гусыня, видимо, почуяла опасность, и, растопырив крылья, выгнув шею, пошла отчаянно на всадника… Но было уже поздно. Коршун, озираясь, занес над головой знакомую мне плеть и прежде, чем я вскрикнул, с силой опустил ее на выводок. Гусыня взгоготала, распласталась по земле. В дорожной серой пыли слабо трепыхнулся желтенький комочек. Гусята врассыпную бросились с дороги…
Приладив плетку за луку, ударив каблуками по бокам кобылы, старик пустил ее широким плавным махом, склонился над загривком. Я видел только спину. Сгорбленную, серую…
Когда я повзрослел, то много размышлял о его судьбе. Все было у него для беззаботной жизни: дом, здоровье и достаток. Недоставало малости. Самой малой малости. Но был ли счастлив Коршун?
Когда-то он просил написать о нем. Я и написал. Но, сказать по совести, до сих пор не разобрался, что в его судьбе — струя, что — поток, что — брызги.
