Николай Коняев
Под старый Новый год Пётр Мокеевич Нелюбин открыл вдруг для себя, что световой день прибыл. Если ещё месяц назад к четырём смеркалось, то сегодня, за час до закрытия булочной, куда он собрался за батоном, — было светло.
Такое малозначительное, но приятное открытие подвигло его на кое-какие уточнения. Он присел к столу, снял со стены календарь и с интересом стал изучать долготу дня, время восхода и захода солнца, обозначенные на отрывных листах. День, убедился Пётр Мокеевич, действительно прибыл – и прибывал уже не на воробьиный скок, а, как говаривала некогда покойная матушка, на куриный шажок.
— Вот так вот, Женя, — с чувством сбывшегося ожидания произнёс Пётр Мокеевич, обращаясь к жене, сидевшей напротив и перебиравшей гречку к ужину. – Денёк-то прибыл крадучись… Покатила зима с горки.
— Покатилась-раскатилась, — в тон ответила Евгения Степановна и, показав глазами на обледенелое с улицы окно, добавила с усмешкой. – То-то он, весна, гляжу, вдогонку разбежалась, запыхалась прямо…
— Прямо или криво, а придёт по расписанию, никуда не денется. Солнышко на лето – календарный факт. Неопровержимый.
Давно Пётр Мокеевич не заглядывал в календари, не подсчитывал денёчки до желанного события – такового в его жизни и не предвиделось: что должно было свершиться, то свершилось. Сам три года как пенсионер, жена – год без малого, детьми, а, следовательно, внуками Господь не одарил, как ни вымаливали в молодости, так что подсчитывать денёчки приходилось разве что до третьего числа – до пенсии. Он и весну-то из времён года особенно не выделял. Весна, конечно, не зима с её морозами-метелями, но и приятного немного: то снег с дождём, то дождь со снегом… Сырость, слякоть на дворе. Он не весну любил, а время поворота солнышка на лето, когда мысли о тепле и свете согревали душу…
Ещё какое-то время помусолив листки календаря, Пётр Мокеевич отправился в булочную. И ходил-то с полчаса, не больше. Взял батон да завернул в молочный за кефиром, а по пути купил в киоске «Советскую Россию» — любимую «совраску», которая ещё стояла за таких, как он – выжатых и брошенных на произвол судьбы. Когда он вернулся, жена обронила:
— Кто-то только что звонил.
— Кому? – не понял Пётр Мокеевич.
— Тебе, кому!
Он скинул обувь у порога.
— И кто же мне звонил?
— А не назвался даже.
— Кто бы это мог? – Пётр Мокеевич разделся и прошёл с покупками на кухню. За ним – Евгения Степановна с перебранной крупой на донышке кастрюльки.
— А чего звонил-то, Женя?
— Тоже не сказал. Спросил, дома, нет. Ответила, что в булочную вышел.
— И перезвонить не обещал?
— Не пообещал. Сразу бросил трубку.
— Тоже мне, ответчица! Можно было и спросить, кто, по какому поводу… А вдруг не перезвонит?
— А не перезвонит, значит, так и нужен! – отрезала жена. – Чего засуетился, будто ждал звонка откуда-то?
— Не ждал, а просто любопытно, кому понадобиться мог…
После чая он взял свежую газету и прилёг на тахту. Возле телефона. Так, на всякий случай.
Сто лет ему никто не звонил. Жене с бывшей работы позванивали часто верные подруги, а ему – сто лет. Как умер. Ну, сто не сто, а года два, однако, точно…
А впрочем, нет – звонили в декабре с телефонной станции. Девичьим строгим голоском было строго спрошено: «Абонент Нелюбин? Номер «три – сорок четыре – два нуля»?
Он поперхнулся от внезапной сухости во рту и подтвердил скороговоркой: «Да, да, да… Три – сорок четыре…».
«Если вы, Пэ Эм Нелюбин, не внесёте плату за квартал до первого числа, — перебила юная особа, — телефон отключим. Без предупреждения. Вы поняли меня?»
«Всё прекрасно понял!» — Он, как ни странно, не расстроился, не запсиховал, а до того обрадовался нежданному звонку и неприветливому, но всё ж таки живому человеческому голосу, обращённому к нему пусть и не по имени-отчеству, как принято у добрых-то людей, а по инициалам, — что некстати, чуть ли не за месяц поздравил позвонившую с Рождеством и Новогодьем (в таком именно порядке и почему-то с Новогодьем, а не с Новым, как обычно, годом – опять же, видно, от волнения).
На что девицей с телефонной станции была допущена слабинка в голосе и смятенно молвлено: «Спасибо вам, но плату всё-таки внесите – сами понимаете, что себе дороже… К тому же, акция у нас: в Новый год – без долгов…».
Как было не внести? Сходил и внёс.
Содержание прочитанной статьи не воспринималось. Пётр Мокеевич вздохнул, сложил газету вчетверо.
— Женя, слышишь? Голос – старый, молодой?
— Какой ещё там голос? – откликнулась из кухни Евгения Степановна.
— Да по телефону-то!
— Вот дался ему голос! – Евгения Степановна с наброшенным на руку полотенцем неслышно вошла в комнату, уставилась на мужа взором психодиагноста. – Я думала, ты спишь с газетой на носу.
— Уснёшь, пожалуй, как же… Голос, спрашиваю, старый или молодой?
— Не сказать, что молодой, но вроде и не старый… Не поняла я толком.
— Не Гусев с третьего подъезда? За шахматами, может, не с кем посидеть?
— Что ж я, Гусева басочка не признала б? Сроду он нам не звонил.
— Да и телефона у Гусева-то нет, — вспомнил Пётр Мокеевич. Он бросил сложенную вчетверо газету на тахту, встал и подошёл к окну. – Кто бы это мог?
— Выбрось ты из головы!
— Выбрось вот попробуй! А не из пенсионного случайно? Не насчёт ли регистрации какой-нибудь опять? Хотя… оттуда тебе звонят. – Прошёлся от окна до телефона и резко обернулся. – А как он обратился-то?
— Господи! – взмолилась Евгения Степановна. – Ты доконал меня сегодня. Что же я, за ним записывала, что ли? Так и обратился: здрасьте, мол, нельзя ли передать трубочку Мокеичу…
— Моке-еичу? – подался вдруг вперёд Нелюбин. – Ты не ошиблась, Женя? Так и сказал – Мокеичу?
— Да ну тебя, на самом деле! Прям как на допросе! – Евгения Степановна вернулась на кухню.
Мокеичем Нелюбина называл на службе, в управлении, лишь Костя Григораш.
В первый год после того, как Петра Мокеевича тихой сапой выдавили в отпуск, а из отпуска – на пенсию, позванивал преемничек Костя Григораш. Позванивал, понятно, не по доброте душевной – душевности у нынешних явно не в избытке. Выдавить-то выдавили с должности начальника отдела, а с чего начать работу, как задействовать давнишние отлаженные связи, на то опыту, смекалки не хватало. Вот и растерялся Костя поначалу. Звонил, водил вокруг да около, интересовался настроением, здоровьем, планами на лето, даже предлагал, хитрец, путёвку (на какие шиши ехать после обгайдаривания?), а между тем намёками и недоговорками вытягивал советы да подсказки…
Был повод для обиды! Не согласись он, Григораш-то, на предложенную должность, всё могло бы для Нелюбина остаться так, как было. Так и подмывало проявить характер! Но не проявил, не опустился, слава Богу, до отместки. Вздыхал да поучал. Наставлял. Подсказывал. Душа болела за работу – нынешним опять же не понять. Но Григораш обтёрся, освоился на должности да и забыл наставника. А там и Пётр Мокеевич свыкся с положением.
«Неужели он, голубчик? Вспомнил? Устыдился? Решил поздравить с Рождеством? Поздно спохватился. Со старым Новым годом? Премного благодарен! Я, Костя, не спесив… И сам могу поздравить. Вот возьму да звякну. На опережение».
Но тут же вклинились сомнения:
«А вдруг звонил не он? Мало ль, кто когда-то называл Мокеичем? Тот же Гусев с третьего подъезда. Всех и не упомнишь. Не-ет, скажет Григораш, не звонил сегодня, не было нужды! И что тогда – умыться?»
И всё же, позвонил. Через две недели, устав от ожидания повторного звонка. С утра Евгения Степановна, наказав купить кефиру и батон, отправилась к подруге. Оставшись в одиночестве, набрал номер телефона своего преемника с намерением бросить трубку сразу же, как только Костя отзовётся. Удостовериться, что дома…
Абонент незамедлительно ответил утробным женским голосом:
— Слушаю… Алё?
И Пётр Мокеевич дал маху.
— Простите, — просипел он. – Я, кажется, ошибся…
Он посидел у телефона на тахте с отрешённым взглядом, оделся и пошёл. Но не за батоном и кефиром. Слепо, безотчётно вышел на центральную оживлённую улицу и через полчаса упёрся в ограждение родного управления…
То, что он увидел, потрясло. Некогда обшарпанное, сырое и мрачное здание управления выглядело лёгким трёхэтажным теремком под блистающим на солнце кровельным железом. Он неуверенно толкнул входную дверь, зашёл вовнутрь и замер…
«Матушка родимая!»
На какое-то мгновение ослеп от бьющей в глаза роскоши внутренней отделки. Куда девался тот привычный коридор – грязный и прокуренный, холодный и заплёванный слоняющимся людом – рабочим и служилым? Во всю солидную длину залитого светом коридора стены были облицованы какой-то белой, тёплой на взгляд крошкой, схожей с пузырьками пенопласта, но с розовыми тонкими прожилками, а ослепительно сияющий – зеркальный? – потолок отражал зелёную ковровую дорожку…
По ступенькам крутой парадной лестницы он медленно поднялся на пролёт и глянул вниз – туда, где раньше коротали рукодельем смену бабушки-вахтёрши. На месте бабкиных тумбочек стояло некое подобие кабинки с врезанным окном и телефонным аппаратом на подставке. Из кабинки неожиданно выскочил белокурый молодой омоновец с упитанным лицом, дожёвывающий что-то на ходу. Увидев постороннего, встал и поморгал оцепенело, затем вдруг густо покраснел и ринулся наверх.
— Вы как сюда попали? Кто вас пропустил? Пропуск предъявите!
Теперь оцепенел и Пётр Мокеевич.
— Какой ещё вам пропуск?
— Так вы без про-опуска?! Немедленно назад!
— Я на пять минут. На третий, в отдел сбыта.
— Немедленно назад! И без пререканий. Что у вас в пакете?
— Ничего, он пуст.
— Короче, быстро вниз, не понуждайте к силе! – И подтолкнул Нелюбина плечом.
— Ты кого толкаешь? – как порох, вспыхнул Пётр Мокеевич. – Ты… ты щит возьми с дубинкой прежде, чем толкнуть… И каску нахлобучь на пустую голову! А то я так толкну, что как звать — забудешь!..
На шум откуда ни возьмись предстал второй омоновец. С выправкой атлета, с зачёсанными на косой пробор чёрными вьющимися волосами.
— Какие проблемы?
— Да вот, — кивнул с потухшим видом белокурый. – Отвлёкся на секунду, а этот тут как тут… Пулей проскочил! Да ещё без пропуска. Обыскать?
— Не надо. – Осмотрев Нелюбина с ног до головы, черноволосый приказал: — Выпишите пропуск. В бюро вход со двора. Паспорт при себе?
— Да вот не при себе! – развёл руками Пётр Мокеевич.
— Что же вы без документов?
— Я всё объясню… Я – Пётр Мокеевич… Нелюбин. Работал в этом управлении… Ветеран труда. В кои веки вздумал попроведать, а тут такая катавасия! И этот… боевик розовощёкий, — просверлил глазами белокурого, — обыскивать собрался!
— Успокойтесь, Пётр Мокеевич. Кого хотели видеть? – перебил черноволосый.
— Григораша… Константина.
— Хорошо, звоните. Аппарат внизу. Знаете пароль?
— Какой ещё пароль?
— Номер по внутренней связи.
— Что ж вы издеваетесь, молодые люди! – взмолился Пётр Мокеевич. – Паролей напридумывали тут, как в бункере у этого!.. Не знаю никаких паролей!
— Да что мы тут толкуем с ним!? Вышвырнуть, и все дела, раз по добру не понимает! – встрепенулся белокурый.
Напарник осадил:
— Ладно, помолчи. И вы не горячитесь, как вас?.. Пётр Мокеевич? Григораш – фамилия вашего знакомого?
— Костя Григораш, — подтвердил Нелюбин, чувствуя, как сдавливает сердце. – Ладно, я пошёл. Ничего не надо.
— Вы присядьте на минутку там, внизу. Я сейчас всё выясню.
Нелюбин медленно спустился по ступенькам.
— Ничего не надо!
Он вышел из здания и присел на заснеженную скамью у края расчищенной дорожки.
Черноволосый не заставил себя долго ждать.
— Что, отец, остыл немного? – Он дружелюбно улыбнулся и подсел к Нелюбину. – Вы не обижайтесь. Порядок тут такой… Служба! А ситуация такая: уволен ваш знакомый. Месяц, как уволен по истечении контракта. Где искать, не знаю. И ещё… я вижу, вы не в курсе. Управления, в котором вы работали, больше не существует. Жаль, конечно. Я сам в нём начинал… Водителем. Теперь тут – частная компания, новые хозяева. О-очень серьёзные люди! Вот так. Такая ситуация.
Нелюбин промолчал, лишь сильнее съёжился…
Из распахнутой настежь двери средней школы по противоположной стороне улицы на двор высыпала стайка детворы и пошла стенка на стенку в рассыпающиеся пухом на лету снежки.
«Тоже ведь весну почуяли!» — улыбнулся Пётр Мокеевич.
Светлая печаль растеклась по сердцу. И даже от сознания того, что внешний его мир отныне замкнут в суженном пространстве от дома до киоска «Роспечать», не улетучилась улыбка…
Солнышко на лето! А со временем зачатия весны в вечно живой природе так много было связано в жизни: от беспричинного восторга, жертвенной любви, ощущения полёта и прилива сил до безмятежного сознания неотвратимости ухода… Чего ещё желать?
***
Костя Григораш пришёл домой к обеду.
— Чем порадуешь сегодня? – встретила жена холодным взглядом.
— Ничем. Пока ничем. Всё – пустые хлопоты. Найти работу нынче – не пустяк.
— Что-то затянулись твои хлопоты. – Жена поджала губы и выдержала паузу. – Кто-то только что звонил…
— Кому? – застыл на месте Григораш.
— Не знаю, кто, кому… Позвонил да извинился, сказал, ошибся номером… Но голос показался знакомым.
Григораш разделся и умылся, причесался перед зеркалом и прошёл на кухню. Уставя глаза в стол, раздумчиво спросил:
— А голос… старый? Молодой?
