Семен Иванович Черепанов
Большую часть пространства земли, лежащего между Уральским Хребтом и восточным Океаном, и называемого ныне Сибирью, от монгольского слова шибирь – болото, должно назвать зверинцем Русского государства, потому что она действительно имеет это исключительное назначение, данное ей природою. (Еще и ныне встречаются в Забайкальской Области большие урочища, называемые Улан-шибирь – Красное болото, Хара-шибирь – Черное болото.) Попытки обратить все это пространство в место жительства людей были бы совершенно тщетны; даже в строгом выборе мест под заселение должно руководствоваться глубоким изучением сибирской природы, чтобы не сделать ошибки. Необъятное пространство это или как я буду его называть, природный зверинец, имеет свои резкие особенности от мест, способных к населению людей, именно, на нем не встречается нигде толстого слоя чернозема, на котором бы можно было производить хлебопашество, и, что еще замечательнее, вовсе нет сенокосных лугов, с питательною для домашнего скота травою; самое солнце лишено здесь силы способствовать согреванию чуждых здешней почве растений, и поэтому, хотя хлеб здесь растет, достигает даже необыкновенной высоты, но не созревает, а зеленый погибает от ранних морозов; как будто природа, в попечении своем о зверях, лишила человека всякой возможности заселять эти места, назначенные для зверей, для пищи которых здесь растут особые травы и мхи, и даже, на случай продовольствия во время зимы, когда глубокий снег покрывает травы, природа произращает мхи на ветвях дерёв в разной вышине, так что звери во всякое время имеют готовую пищу. С тою же цепью растут ягоды, орехи и разные древесные плоды, на вершинах разной вышины дерёв, чтобы зимою служить пищею тем зверям, которые снабжены способностью лазить по деревьям. Истинно материнская предусмотрительность! Сама местность точно приноровлена к этой же цели. Все пространство прорезано большими реками, каковы: Лена, Витим, Аргунь, Шилка, Онон, Чикой, Верхняя Ангара, Уда и Хилок, текущие в разные стороны из Яблонного или Станового Хребта, составляющего главную возвышенность Забайкальского края. Иркут, Ока, Енисей, Белая и Обь, берущие свои начала в Саянском Хребте, главной возвышенности иркутской и енисейской губернии, также принимающие разные направления. Вся поверхность земли между этими реками состоит из отрогов главных хребтов, весьма часто пересеченных мелкими речками, впадающими в главные реки и берущими свои начала из самых вершин гор, образуя таким образом бесчисленные ветви гор и разделяя их. Эти-то ветви называются в Сибири звероловными хребтами и частью составляют собственность некоторых обитателей этого края. Весь зверинец покрыт густым лесом, доставляющим пищу своим диким жителям, Леса эти: кедр, лиственница, пихта, рябина, калина, бузина, жимолость и другие; орехами и ягодами, которыми пропитываются не только травоядные, но и плотоядные животные. Вот наименования всех почти зверей, водящихся в том зверинце. Лапчатые звери: медведь, волк рысь, росомаха, лисица, барсук, дикая собака, соболь, белка или векша, хорек, горностай и еврашка; копытчатые звери; лось, олень обыкновенный и особого рода олень, называемый изубрь, кабак или вепрь, кабарга, дикая коза, дикий баран, дикий козел (козерог), серна и дикая лошадь.
Имея случай участвовать во всех родах ловли зверей, я собрал об них разные более или менее не вполне известные сведения, показавшиеся мне любопытными, и разделяю мое описание по названиям зверей, и так как для ловли каждого рола зверей назначены особое время и особые способы, то это разделение я нахожу наиудобнейшим, тем более, что этим избавлю от утомления читателя подробностями моих зверопромышленных похождений, которых буду касаться только по необходимости и при случае.
Я избегаю слова – охота, потому что оно не употребительно в Сибири и не соответствует тамошнему названию ловли зверей – «зверопромышленности», тем, что охота есть ловля зверей для забавы, препровождения времени; или, если иногда и составляет промышленность, то случайную, а зверопромышленность есть народный, правильный промысел, с целью получить существенную выгоду через продажу шкур убитых зверей: почему и охотники в Сибири называются «зверопромышленниками», «звероловами» или «зверовщиками». Я придерживаюсь этих названий, как более точных.
Зверопромышленность занимает почти весь год звероловов, избравших ее постоянным своим занятием. С начала весны первый промысел есть промысел рогов. Он начинается с первых чисел мая. Рога эти принадлежат особого рода оленю, называемому изубрем и отличающемуся от обыкновенного оленя несколько большим ростом и свойством самцов ежегодно иметь новые рога, которые от этого весною, по быстром вырастании, состоят не из кости, а из мягкого ноздреватого хряща, покрытого тонкою кожею и наполненного густою черною кровью, избыток которой образует на оконечностях ветвистых рогов шарообразные натеки (кулаки). В этом состоянии рога высоко ценятся в Китае и покупаются от ста до ста пятидесяти рублей серебром за пару. Об них подробнее будем говорить в статье об изубре; обратимся ко времени звероловства. Добыча рогов продолжается до августа месяца, до того времени, когда рога потеряют свою мягкость и обратятся в кость, с чем они теряют и свою ценность. Август и часть сентября проходят в приготовлениях к важному промыслу соболей и белок, начинающемуся в конце сентября и даже в начале октября, потому что только в это время эти зверьки начинают иметь лучшую на себе шерсть. Промысел этот продолжается до ноября месяца. В это же время ловятся медведи, волки, рыси, росомахи и прочие звери, случайно, впрочем, попадающиеся промышленникам, имеющим главною целью соболей и белок. В декабре и даже в январе ловится только кабарга, имеющая в это время в полном наливе свой мускус, струю, также покупаемую китайцами по два рубля серебром за штуку.
Немногие селения находятся в близком расстоянии от звероловных мест, в которые зверовщики отправляются обыденком, т. е. каждый день возвращаются домой; большая часть отправляется на время промыслов на жительство в леса, составляет зверопромышленные артели и живет там в так называемых зимовьях, маленьких домиках, там построенных.
Зимовья пробудили во мне воспоминания о двух случаях, бывших со мною, и я, для перзого опыта, помешаю рассказы об них здесь.
С одною артелью, членом которой был и я, мы поздним вечером достигли такого зимовья; был уже ноябрь, и стояло очень холодное время. Так как это зимовье лежало на прохожие местах, то мы не ожидали кого-либо найти о нем, и думали, что оно холодное, – но представьте нашу радость, когда, отворивши низменную дверь, мы были обданы теплым воздухом. Радость наша, впрочем, была взволнована неприятною находкою: на нарах лежал человек, которого мы никак не могли разбудить – он был мертв. Один из моих товарищей, Кондратий Безногий, с которым я скоро познакомлю, взял этого мертвого жильца в охапку и, вынесши из зимовья, положил на снег. Мы расположились спать, и вскоре я был убежден, что все мои товарищи предались глубокому сну, который на этот раз меня совершенно оставил. Но, прибегая к разным способам усыпления, я наконец начал дремать, как слышу, что дверь нашего убежища тихо открывается, и вскоре лица моего коснулась холодная, как лед рука. Я не сомневался, что это была рука выброшенного нами мертвеца. Я хотел кричать, но голос мой замер; между тем страшный посетитель, ощупав около меня свободное место, поместился на нем всею своей холодною особою. Не видя со стороны его неприязненных действий, или от глубокого страха, я остался безмолвным и недвижимым – и, наконец, крепко-накрепко заснул. Поутру объяснилось, что этот первый посетитель зимовья истопил его и жарко закрыл трубу, от чего так сильно угорел, что показался нам мертвым. Холодная снеговая ванна оживила его, и он снова вошел в зимовье, чтобы напугать нас.
В другой раз, во время белковья, т. е. промысла белки, поддался маленькой лени, по той уважительной причине, что походы мои за отыскиванием белок были как-то неудачны, и остался в зимовье читать книгу. Товарищи все ушли на ухожье, т. е. на охоту, сказать по-нашему; тишина царствовала ненарушимая; маленькое тусклое солнце едва взошло на вершине одной горы, как уже готово было скрыться за другую; надо было пользоваться его коротким присутствием, чтобы уловить в огромной книге какую-нибудь новую, отрадную мысль; это походило на старание отыскать крошку-белку в необозримом пространстве пустых лесов. «Но ведь зверолов находит же эту крошку, как она ни старается скрыться в густоте ветвей кедра» – подумал я, и с новою настойчивостью пустился на отыск; не знаю, достиг ли бы я своей цели, если бы не был отвлечен послышавшимся шорохом. Я подумал, что это идет кто-либо из моих товарищей, и вознамерился взглянуть в единственное слуховое окно, которое, по причине излишней теплоты зимовья, никогда не закрывалось. Но меня предупредили с внешней стороны, и кто же? Черная голова медведя закрывала почти все солнце! К счастью моему, оно было очень мало для того, чтобы мохнатый гость мог в него пролезть. Он тотчас сообразил это и поспешно отправился к дверям; я однако же успел их плотно припереть и закричал посетителю: «Не принимаю!» Обойдя зимовье кругом и не найдя в него входу, лесной разбойник пытался влезть на лабаз, но напрасно; и вскоре оставил мое убежище, где уже не было той тиши, о которой я говорил вам: сердце мое подняло такую стукотню, что я опасался за целость моей груди.
Я упомянул о лабазе: надо рассказать, что это такое. Это на дереве, срубленном сажени на две от корня, сделанный маленький сруб для складки съестных припасов. Такая оригинальная постройка придумана собственно от хищничества медведей. Амбар, построенный на земле, медведю разобрать по бревнам ничего не стоит; и здесь вы видите дерево, на котором основан лабаз, все исцарапанным; косматый вор лазил несколько раз к срубу. Берегитесь однако же оставить лестницу, по которой вы ходите за припасами: медведь сумеет поставить ее как следует и взойдет по ней, как хозяин.
Зверопромышленность дает совершенную особенность деятельности сибирского края; у нас между окончанием полевых работ и установкою зимнего пути господствует совершенное бездействие, отдых. В Сибири, напротив, это самое деятельное время сборов на зверовье; надо запастись порохом, свинцом, разного рода наживами и отравами, съестными припасами, хорошею лошадью, составить артель, найти лучших подкрученников (работников); часто приходится окортомить и самое ружье. Легкий и верный доход, добавляемый звериным промыслом, сделал тамошних жителей совершенно беспечными к будущему, тем более что везде есть сметливые люди, которые запасают все нужное зверолову и дают ему в долг за большую цену, чтобы потом взять у него промысел, добычу, по низким ценам. Особенно этою беспечностью отличаются тамошние инородцы. Весною торговцы начинают им выдавать в долг все, что им нужно, от фунта соли (по 5 и даже 10 копеек серебром), до штофа водки (за рубль и даже два серебром), сроком до 6 декабря, в который звероловы бывают богаты своею добычею и расплачиваются весьма честно, в надежде, впрочем, снова задолжать.
Когда звероловы отправляются в леса – сибирские селения, близкие к звероловным местам, представляют царство одних женщин, потому что мальчики от 14 лет, и старики, до последней возможности, все в лесах: если кто из них уже не может стрелять, тот занимается разными ловушками, исправляет легкие работы. С наступлением половины ноября начинается новая жизнь: зверовщики возвращаются с добычею, купцы приезжают с деньгами; везде видны довольство, веселье, рассказы о разных похождениях в лесах, встречах с медведями и проч. оживляют беседы, которым особенную прелесть придают свидания после долгой разлуки молодых супругов, женихов и невест, разлуки, в которой с обеих сторон были страшные и вероятные опасения: зверолова-жениха мог изуродовать медведь, а невесту мог сменить какой-нибудь горожанин или хлебопашец.
Характер звероловов, несмотря на их жестокое занятие, очень кроткий; нравственность их – твердая и религиозная, потому я думаю, что страшные лесные встречи заставляют их часто обращаться за помощью к тому, чье покровительство очень часто видимо спасает звероловов.
Живописная, обширная местность, состоящая из гор, часто величественно-прекрасных с шумящими горными источниками, даже водопадами, покрытых стройным лесом, – о которой большую часть года проводит зверолов, не утомительное занятие, исполненное разных нечаянностей и опасностей, – развивают умственные способности этих людей, так, что можно даже находить своего рода удовольствие в их обществе.
Преступления между ними неизвестны, и если случались когда, то разве по ошибке, от неведения, так как они большею частью живут только в своем обществе, в отдаленных селениях от городов и больших слобод.
Даже обыкновенные проступки весьма редки. Кража промысла у звероловов считается большим преступлением, имеющим влияние на успех промысла, и вы часто видите в лесу повешенный «бунт» беличьих шкур, мимо которого проезжают сотни людей, не трогая его.
Стрельба в чужих дачах – также предосудительный поступок.
Это отсутствие преступлений и проступков, и строгая честность в простом сословии, к которому принадлежат звероловы, тем более замечательна, что люди эти, если можно так выразиться, знают вкус в деньгах: добыв, например, пару лучших рогов или черную лисицу, зверолов получает вдруг сотни рублей т. е. за один день труда получает столько, сколько простолюдин другого звания редко получат в год. Издерживает он их также легко, как легко нажил; потом дни, недели, месяцы даже годы неудачной охоты, при беспрестанных соблазнах, возможности поправить дело на чужой счет могли бы поколебать эту твердость правил, но тут-то эти простые люди всегда умеют сдержать прекрасную черту своих нравов.
Образ их выгод имеет большое сходство с образом выгод игроков: повезет счастье, как у последних каждая карта, так у первых каждая пуля – бьет наверное; несчастье – каждая карта убита, каждая пуля дала промах! Но я не видел ни одного игрока, который имел бы столько твердости в несчастии, сколько имеет её каждый зверолов.
Я, впрочем, вполне понимаю источник этих прекрасных качеств людей, мною описываемых.
Напутственные благословения и проводы зверовщиков, отправляющихся в хребты, имеют всю священную важность этого христианского обычая; никто не может быть уверенным – возвратится ли живым и здоровым домой, и потому молитва как идущего на опасный промысел, так и остающегося дома, но провожающего туда или сына, или мужа, лиц столько близких к сердцу и составляющих, по словам Писания, плоть едину… молитва при этих случаях должна быть самая теплая, самая искренняя; дэ и молитва благодарности, при благополучном и успешном возвращении, молитва сердец, трепещущих искреннею радостью, должна иметь не меньшее прекрасное значение. Душа человека, несколько раз в году испытывающая такие высокие нравственные ощущения, должна быть чиста, как сталь, а рука бдительного воина, или, как хрусталь на руках хорошей хозяйки, или, наконец, как алмаз, превращенный в бриллиант.
Это нравственное отличие звероловов всегда мирило меня с ремеслом, которое, впрочем, в понятиях, считается ничем другим, как правом, данным Богом человеку над животными.
«Так указал Бог!» – отвечали они на все мои убеждения щадить зверей, которые я занял из религиозного учения браминов, и из философии новейших животнолюбивых обществ. Впрочем, мои собственные убеждения чужды, как фанатизма первых, так и утрирования последних. Я думаю, что охотою, как и всем на свете, должно пользоваться благоразумно, с мыслью о будущем. Но меня глубоко оскорбляет жадность, свойственная всем охотникам. Охотник только тогда был бы доволен охотою, когда истребил бы всех зверей и птиц, хотя иной, для удовлетворения своих потребностей имеет надобность лишь в одной паре штук.
Наблюдения, сделанные мною о русском зверинце, приводят к верному заключению, что неуклонное подчинение животных законам природы, каковое, само собою разумеется, находите между дикими зверями, освобождает их от безобразий, которые свойственны домашним животным, от всяких болезней, особенно повальных, и даже они, как наивно выразился зверолов на вопрос мой: находил ли он когда-либо мертвых зверей? – никогда не умирают.
Обширности зверинца, множеству пещер и других скрытных мест, куда, вероятно, звери скрываются в болезнях и предчувствуя свой последний час, должно отнести то, что сколько я ни расспрашивал звероловов, никто из них никогда ни видел ни больных, ни умирающих зверей.
Впрочем, судя по числу звероловов и хищных зверей и птиц, можно в самом деле сомневаться в том, что удается ли зверям, умирать своею смертью.
Обстоятельство это дает нам повод включить здесь, по нашему мнению, довольно серьезные рассуждения.
Нам кажется, что сибирский зверинец кроме превосходных лесов, заключает в себе еще то важное условие имущества, что леса его – жилище зверей, составляющих важный предмет народной торговли. Только сохраняя эти леса, можно сохранить и зверей, а, следовательно, и удовлетворение всемирной потребности в мехах, воротниках и т. п. Для сохранения лесов необходимо только приведение в известность всех звероводных мест и раздачи их в кортомное пользование, с условием сбережения лесов от пожаров и напрасного истребления. (Владельцы некоторых звероловных мест отдают их в кортом от 5 до 10 р. серебром в осень за один хребет, т. е. отрог горы, заключающийся между двумя речками.) Здесь открывается новая отрасль доходу, вместе с тем и средства к сохранению зверей. Вот как проводит свою жизнь бродячий инородец. Этот самый лютый хищник звероводных лесов, настоящая крыса этих важных запасов. Вся жизнь его имеет одну цель – истребление зверей. Он не имеет постоянного жительства, а убивши какого-либо зверя, останавливается только для съедения его; потом, когда запас этот начнет истощаться, идет искать другого, семья его тащится по его следам, останавливается опять у новой жертвы, и так далее, не смотря ни на какой возраст зверей, годна или нет шкура, и пр. и пр. Только одно страшное пространство зверинца объясняет, как еще в нем водятся звери!
Случай сделал уже опыт в этом роде. С открытием золотопромышленности многие тунгусы занялись работою на приисках и вместо того, как иные уверяют, что золотопромышленность служит к истреблению зверей, она, напротив, способствует их размножению: звери только удалились от мест, где находятся прииски, но они отдохнули немного от преследований бродячих тунгусов.
Здесь еще, от столкновения двух различных людских пород, произошла другая польза для безопасности зверей. Предоставим, впрочем, тунгусу приносить об этом жалобу.
– Бачка! (Батюшка!) – говорит тунгус, кланяясь в ноги. – Бачка, пожалуй, пожалуй, прииски долой отсюда; ваша Русская земля большой, можно в другом месте сделать прииски.
– Что от них вам худого? – опрашивает начальник.
– О, бачка! Совсем наши парки испортил.
– Как это?
– О, бачка! Беда, беда! Наши парки совсем узнать нельзя: волосы стали красны, нос длинный, глаз большой, а зверя совсем не видит.
Известно, что тунгусы принадлежат к монгольской породе, имеющей черные волосы, плоские носы и узкие глаза, одаренные необыкновенною зоркостью, столь пагубного для диких зверей. Примесь же финской породы лишала их этой зоркости, и новое поколение тунгусов стало находить выгоднее работу на приисках.
Сначала распространение христианства в Сибири имело непременным условием перемену образа жизни инородцев, из кочевой в оседлую: отсюда образовалось новое племя так называемых карымов, сибирских креолов, составивших несколько хороших деревень, где водворено и хлебопашество, и огородничество, словом, – полный русский быт.
До знакомства сибирских жителей с огнестрельным оружием, зверопромышленность производилась между туземцами стрелами, и они в искусстве пускать стрелы доходили до такого совершенства, что я застал еще старых стрелков, – упражнявшихся, впрочем, в этом уже более для забавы, – которые, пустив одну стрелу в воздух, мигом вслед за ней пускали другую с большею силою и так метко, что она, догнав первую, раскалывала ее вдоль на две равные половины. Тогда также не употреблялось никаких ловушек, и звери водились во множестве. Было бы полезно, если бы звероловы употребляли одно только орудие ловли зверей – это ружье, тем более, что так называемые ружейные шкуры, т. е. шкуры зверей, убитых ружьем, ценятся выше, потому что зверолов принимается за свое дело тогда, как зверь становится годным для продажи. В ловушки же попадается всякая дрянь, и как они раз заведены, – как, например, ямы, – то во всякое время готовы губить зверей, которые иногда и сгнивают в ловушке, если хозяин не имеет времени их осматривать.
Прежде чем представлю вам, читатель, моих косматых знакомцев, позвольте познакомить с товарищем моих странствований по лесам, моим руководителем и наставником в трудном деле снимания шуб с тех, которых наделила ими природа, для тех, которых она лишила этого необходимого покрова, с таким замечательным человеком, как
КОНДРАТИЙ БЕЗНОГИЙ,
Прозвище это, Безногий, впрочем, не настоящая его фамилия, а уличная, приданная ому на том несомненном основании, что он действительно был без ступней и ходил на коленях. Но, за исключением этой потери, которая постигла его еще в детстве, именно, когда он был отдан в другую деревню к дьячку учиться грамоте, и бежав оттуда зимою, заблудился и отморозил ноги, – он был еще детина, рослый, с лишком двух с половиною аршин, плечистый, сильный, удалый и, главное, всегда веселый; таковыми, впрочем, постоянно бывают почти все звероловы. Удаль свою Кондратий показывал на резвых, или, как выражаются в Сибири неученых лошадях, приучая их к верховой езде, так, что дай Бог другому, и с ногами справиться как с лошадью. (Неучеными называются табунные лошади.) Но эту способность к наездничеству он показал мне еще в более высшей степени, что вы прочтете в статье об изубрях; теперь же обратимся к его наезднической способности на лошадях. Сибирские лошади, вырастающие в степях и лесах до пяти лет в совершенной свободе, бывают необыкновенно дики. Небойкие люди употребляют для первой их ловли веревки, петли, путы, – мой образец удалого зверолова, Кондратий, успел бы только схватиться за гриву, так уж будет на коне; а чтобы броситься в груду лошадей, схватиться за гриву избранной и вскочить на нее – ему нужно одно мгновение. Попавши на это скользкое седалище, он так, бывало, крепко воссядет на нем, что как бы ни ухищрялась бешеная лошадь сбросить его, нет! И он сидит себе также спокойно на ней, как на картине Гораса Верне – Наполеон, который, для изображения своего отношения к бешеной Франции велел нарисовать себя в спокойном состоянии на бешеной лошади, но на полотне лошадь имеет одну неистовую позу, а в действительности, она принимает тысячу разных поз, одна другой отчаяннее, чтобы сбросить с себя всаднику.
В Сибири, именно на китайской границе, между линейными казаками, случалось мне видеть, что из этой непокорности одичавших лошадей и удальства молодых наездников, сделано народное зрелище, а роде испанского боя быков. На площадь, на которой обыкновенно там устраивается скотопригонный двор, пригоняют табун; собираются зрители: молодые люди ловят молодую лошадь, опрокидывают ее, треножат, связывают три ноги, седлают – и один из удальцов садится на нее; тогда ей развязывают ноги, и тут-то она сначала на месте делает отчаянные скачки, «бьет козлом», как говорится, т. е. стараясь сбить с себя всадника, употребляет для этого прыжки козла. Одобрительные возгласы раздаются между зрителями; помощники наездника стараются заставить лошадь бежать, для того, что большая часть лошадей на бегу не сбивает всадника: но бывают и такие злые лошади, что бьют козлом на самом скаку, или на бегу во весь опор, то есть, на марше-марше, и при том не прямо, что считается не так важным, а в бок, вправо или влево порознь, или мгновенно вправо и влево, что ставит всадника в затруднительную неизвестность, откуда ожидать толчка; или на всем скаку вдруг останавливается и ударит «козлом» так, что всадник получает вдруг два толчка: от неожиданной остановки и удара. Если лошадь покажет эти способности на бегу, интерес зрелища увеличивается; зрители влезают на заборы, на крыши служб и домов, чтобы следить за бегом выезжаемой лошади. Стыд и посрамление ожидают всадника, если он упадет, и при этом изувечится. Но если он, обскакавши всю деревню кругом, наконец торжественно возвращается на укрощенной лошади, его встречают возгласы восторга, и между устремленными на него, удивленными и ласковыми взорами всех жителей станицы обоего пола, он ищет одобрительного взгляда той, для которой он искал такого отличия.
Мой герой, хотя был без ног, но имел сердце и притом самое трепещущее. Он также хотел заслужить одобрительную улыбку той, которая всего более заставляла трепетать этот беспокойный клочок его груди, самым необыкновенным удальством: он, надеясь на свою необыкновенную силу и проворство, дерзнул схватить резвую лошадь за задние ноги; дерзость эта удавалась ему несколько раз, так, что слух об удальстве Безногого разошелся далеко за пределы округа, в котором он жил; но однажды, как говорится, он обмишенился, и вместо одной ноги схватил хвост лошади; свободная нога щелкнула его в лоб, – и дерзкого замертво внесли в избу. Когда он открыл глаза, у изголовья его сидела та, перед которой он хотел себя отличить от других удальцов, – и омоченные слезами глаза ее высказали ему всю тайну этой миниатюрной деревенской любви. Вскоре от удара копытом в лоб остался только безобразный шрам; но лесной хирург, медведь, в первую же схватку с ним Кондратья, поправил это безобразие, натянув на него с затылка кожу, причем пациент потерял одно ухо, – но это безделица. Гораздо труднее ему было справиться с отцом своей возлюбленной, который никак не хотел дать благословения на брак дочери с человеком, который не имеет ног и уха? Нет, не то: который не имеет денег? А между тем, другой искатель сельской красавицы имеет и ноги, и уши, и деньги; но ей был не мил, потому, что не имел молодецкой удали.
В таких обстоятельствах были дела, когда Кондратий составил звероловную артель, куда и я был принят, в качестве товарища, от которого не могли отвязаться. Окончание этого маленького романа было по возвращении нашем из «хребтов», почему теперь можно приступить к представлению четвероногих героев моего рассказа.
В последнее время встречается в журналах много рассказов охотников, особенно американских; но мне кажется, что они много жертвуют истинною эффективностью своих рассказов, и это всегда напоминает мне рассказ одного охотника, который шел по берегу реки с ружьем и топором; вдруг из-под ног его выскочил заяц; ружье не было заряжено, почему он пустил в зайца топором; в это мгновение, на пути полета топора, пролетел рябчик, которому и снесло топором голову; заяц однако ж не ускользнул – и топор рассек ему череп на самом берегу реки, так что топор по необходимости свалился а реку – и в этом падении зашиб в воде щуку! – Таковы почти все сцепления охотничьих похождений; между тем, мне кажется, показания охотников, разумеется, справедливые, могут иметь серьезное значение, чем одну пустую забаву читателей; они могут дополнять и разъяснять натуральную историю. В безыскусственных рассказах моих я имею более эту цель, и потому привожу случаи, или действительно со мною бывшие, или слышанные мною несколько раз и от верных людей. Причем, я не делаю ссылок на естественные истории, потому что ничего не заимствовал из них, а писал, если можно так выразиться, прямо с натуры, предоставляя читателям сравнивать мои сведения с другими. Предупреждаю, что при этом встретятся и противоречия, как, например, в статье об оленях. Я пишу, что олень имеет рога не ветвистые, а в естественных историях они рисуются ветвистыми, какие имеют только домашние олени, вследствие опиления натуральных рогов, как мешающих верховой езде, отчего на месте их вырастают уродливые рога. По этому поводу, еще долгом поставляю уверить, что мои сведения основаны на личных и долговременных наблюдениях.
МЕДВЕДЬ
И так, с вашего позволения, вот он, хищник, разбойник, плут, вор, мошенник, называемый в шутку Михайлом Ивановичем Топтыгиным, Мишкой, Мишуткой и проч. – словом:
МЕДВЕДЬ.
Черный медведь встречается на всех точках русского зверинца, от самого дальнего угла его, называемого Камчаткою, до Уральских высот, составляющих как бы достойную этого пространства изгородь. Впрочем, медведь переходит и за него, но уже в качестве туриста, или искателя приключений, или, справедливее сказать, бракуется за дурное качество своей шерсти, – потому русские медведи имеют рыжую, низкую и грубую шерсть. Этот гражданин лесов не любит общества и всегда предпочитает одиночество, вследствие полной надежды на свою силу и предпочтения отдаваемого им нераздельности добычи. От этого и вышла пословица, «что два медведя в одной берлоге не уживаются». Впрочем, прогулки медведей большею частью имеют какую-нибудь цель, определенное занятие. Так, например, не имея прыткости сразу догнать и изловить кабаргу, он, по уверению звероловов, хорошо знакомые с нравами и обычаями зверей, преследует ее двенадцать дней, не давая отдыху, и доводит ее до того, что она, как говорят те же рассказчики, заживо поспевает для его обеда. Другое занятие медведя составляет старание загнать оленя или лося на такую скалу, с которой нет исхода. Этого рода скалы называются в Сибири «отстоями». Зашедши по своей оплошности на отстой, олень, видя на единственном выходе разлегшегося медведя, останавливается на скале, обратясь головою к врагу в положении, готовом дать отпор рогами. Медведь не нападает, но улуча минуту дремоты своей жертвы – пугает ее. Олень, очнувшись, невольно пятится, но опять примет оборонительное положение. После нескольких таких проделок, медведь, наконец, доведет оленя до того, что он оступится и полетит стремглав в пропасть, куда хищник спустится осторожно к готовому уже бифштексу. Случалось однако же звероловам, обладающим вообще необыкновенною остротою зрения и охотою к наблюдению звериных действий, видеть, что олень в своем падении успевал поддеть врага своего на рога и падал с ним вместе; тогда двойная добыча доставалась уже человеку.
Такие пособия зверей человеку в ловле их самих бывают нередки. Я имел случай быть зрителем замечательного лесного происшествия. Мы, с моим лесным чичероне, Кондратием Безногим, пробирались сквозь чашу леса, вдруг он обернулся, и схватив меня за ворот, прижал к земле. Я совершенно растерялся; к несчастию, мне в это утро удалось убить плохого соболя, плохого – но все-таки соболя, а у звероловов-монголов есть поговорка: лучше встретить плохого соболя, чем хорошего ревизора, или у русских рыболовов: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан… шкурка соболя висела у меня за поясом, как трофей. «Неужели бес зависти и корысти соблазнил моего товарища удушить меня, чтобы овладеть собольею шкурою?» – подумал я и собрался закричать, но новый толчок под бок запрещал мне даже и думать, не только кричать. Кондратий указал мне между тем на маленький пролесок, или открытую площадку, на которой я увидел двух врагов, стоявших один против другого в некотором отдаления с поднявшеюся шерстью и щетиною, и в позе, выказывавшей, что враги только высматривают момент, в который удобнее поразить друг друга. То были медведь и кабан, сделавшие роковую встречу между собой, что с ними случается очень редко. Они не ищут этих встреч, а, напротив, стараются избегать их, потому что, как благоразумные звери, предпочитают безопасную добычу. Даже при самых встречах, как несколько раз случалось мне видеть, если есть возможность отступить или разойтись с сохранением своего достоинства, медведь пользуется этим и тихою поступью принимает в сторону, что также делает и кабан. Эти отступления бывают выразительны и величественно-спокойны! Но как я уже сказал, настоящая встреча была роковая. Два эти зверя походили на два поставленные на огонь котла: так, видимо, в них закипела ненависть друг к другу и пенилась подымающеюся шерстью и искрилась сверканием налившихся кровью глаз. Посла долгого, неподвижного, взаимного созерцания, оба врага вдруг и мгновенно бросились один на другого: столкнулись только, как два паровоза, опрокинулись и растянулись замертво. Когда мы их освидетельствовали, то нашли, что медведь вырвал у кабана грудь со всею внутренностью, а кабан клыком распорол медведя во всю длину его брюха.
Медведь также вменяет себе в обязанность ходить осматривать ловушки, устроенные для зверей и вынимать из них добычу. Если яма-ловушка глубока и хорошо укреплена, так что медведь опасается, что, спустившись в нее, не вылезет, то предварительно спускает туда дерево, которое и служит ему лестницею. Если же яма плохо устроена, то он считает лишнею эту предосторожность.
Медведь сам не нападает на людей; а когда его затрагивают, то вместо того, чтобы защищаться только, он тотчас переходит к наступательным действиям. Однако же, в нем есть замечательная черта трусости… Случалось женщинам, ходившим с корзинами за грибами, так вспугивать медведя, что его потом находили мертвым. Дело очень простое. Бабы, набредя на спящего медведя, подняли, по своему обычаю, крик, побросали лукошки и корзины, которые, по покатости местоположения, с шумом подкатились под самый нос засони. Он очнулся и с криком пустился бежать. Этот рассказ верный; такие случаи бывали во многих местах, и испугать медведя считается верным средством погубить его…
Известно, что медведь на зиму ложится в берлогу. Это вырытая им в земле яма, спустясь в которую через очень малое отверстие, он загребает его изнутри рыхлою землею. Когда звероловы выйдут на осенний промысел, то большая часть медведей уже улягется. Берлоги отыскивают по «куржаку» или застывшему испарению, образующему над отверстием берлоги снеговые кристаллики, тогда как еще земля не бывает покрыта снегом.
Случалось даже нечаянно оступаться в берлогу одною ногою, которую медведь мгновенно успевал разувать, или зверолов, по просторности своей обуви, схваченной медведем, выдергивал мигом голую ногу. Неприятный туалет, особенно, когда этот услужливый лакей выскакивал, чтобы или снять другой сапог и прочую одежду, даже вместе с природною, т. е. с волосами. Случается, впрочем, и самому ему при этом раздеться донага…
Нашедши зимнюю квартиру медведя, звероловы делают в отверстие ее так называемый «залом», быстро всовывают в него два коротких стяга, или куски дерева, и мгновенно их скрещивают, чем лишают квартиранта возможности выскочить, и тогда стоит только застрелить его в берлоге. Но этот маневр весьма редко удается; медведь выскакивает или при приближении звероловов, или когда они всунут стяги и не успеют их скрестить прежде, чем он их вырвет. Тогда, если не видит возможности убежать, схватывает одного из своих врагов, и первое его действие состоит в том, чтобы содрать с головы кожу и набросить ее на глаза. Звероловы уверяют, что он не может выносить человеческого взгляда.
В самом деле, сколько не случалось видеть изувеченных медведями, всегда следы увечья находились только на голове и лице. В город Екатеринбург приезжает крестьянин, подвергавшийся медвежьей операции, у которого один только глаз, и тот подвинулся на середину лба; рот на месте щеки, ушей нет. В Европе его возили бы показывать, как диво: и точно, нельзя не удивляться крепости человеческой натуры, как она залечивает такие повреждения!
Поднятые из своих логовищ, медведи уже потом шагаются по лесам, и встреча с ними бывает самая опасная, тем более, что у звероловов, во гремя белковья заряд ружья бывает самый маленький. Первым делом при такой встрече – стать за толстое дерево и, увертываясь за ним от лап медведя, зарядить ружье хорошим зарядом, и на это почти всегда достает у звероловов присутствия духа. Тогда они стараются уловить миг, когда враг их встанет на дыбы, выстрел в грудь почти всегда убивает медведя наповал; но берегитесь, мишук вполне знает науку притворства: он часто прикидывается мертвым, но лишь вы оплошали, он мигом оживет и сгребет вас под себя.
Рассказывал зверолов следующий случай, доказывающий присутствие в медведе сценического таланта. Он поставил на медведя петли на очеп, так что, попав в них, зверь отмыкал пружинку, на которой очеп держался пригнутым к земле, вследствие чего очеп подымал добычу на воздух.
Я нашел, говорил зверолов, медведя, висящим на воздухе; но так как я шел далеко и устал, то расположился прежде позавтракать и потом снять добычу; причем мог удостовериться, совершенно ли издох зверь. Сидя под деревом, я не спускал глаз с висевшего, но он не дрогнул ни одним ноготком; я притянул очеп, схвативши висевшего за ногу, между петлею и шеей лежала лапа, но я не обратил внимания на это, будучи уверен, что зверь мертв; между тем эта лапа, вероятно, после просунутая, давала ему возможность дышать. Лишь только я снял петлю, как мой мертвец соскочил и бросился на меня; к счастью, я не отпустил еще очепа вверх и потому, став в петлю ногою, я поднялся на воздух, и тем избежал погибели. Враг мой однако же делал попытки достать меня, стараясь дойти до меня по очепу; но как медведь легко лазит только по прямо стоящему дереву, то попытки его ползти по косвенному оканчивались тем, что он, не умея соблюсти равновесия, сваливался как сноп. После этих напрасных усилий, он расположился дожидаться, когда я сам сойду к нему. Мое положение было самое горестное, тем более, что и сойти мне не было возможности, от неудобного для этого устройства очепа. Долго я висел в ожидании помощи от Бога; уже «верховой» (ворон) кружился надо мною, как над верною своей добычею. Вдруг, утомленные руки мои оборвались, я упал вниз головою и повис на петле над самым моим стражем, который в это время так крепко уснул, что не слыхал шуму, произведенного переменою моего положения. В этом-то заключалось мое счастье, причина моего спасения; не спи он – и ему оставалось бы только начать меня кушать с головы… но вы еще сомневаетесь в моем спасении, находите положение мое между небом и медведем немного неудобным и не безопасным! Вот что случилось далее.
Сделав небольшое усилие, я достал засоню, – ухватился за его шерсть и начал кричать что есть силы; медведь соскочил, рванулся, я держался за него как клещ; он сделал еще усилие, петля лопнула, я упал на его спину, – но он, помчавшись, бросил меня и исчез; однако же, оправившись, я нашел его в нескольких саженях мертвым.
В Восточной Сибири, в 1822 году, была страшная зима, от того, что медведи не ложились в берлоги и, выгнанные из лесов голодом, искали добычи около деревень и даже городов. Причиною этого необыкновенного изменения образа жизни медведей было, как оказалось по рассмотрении убитых, что у них под кожею завелись какие-то черви, которые, вероятно, и не давали им покоя в берлогах.
В Кударинской крепости, перед самым домом моего отца, пастух пригнал небольшого медведя, и отец застрелил его из окна.
К этому времени относится рассказ, сделавшийся народным. По дороге ехал ямщик на тройке, в открытых санях; вдруг бросился к нему в сани медведь; ямщик успел выскочить; но испуганная тройка помчалась так быстро, что новому пассажиру нельзя было никак выскочить, и он, волею или неволею, уселся, с важностью, достойною его сана; лошади между тем сбились с дороги и помчались по кладбищу; едущий однако же изыскивал средство спешиться, и потому, проезжая между заборами, схватился за один из столбов, чтобы, удержась за него, отстать от саней – но столб вырвался из основания и остался в лапах медведя. В таком положении тройка подбегает к деревне, где жители, увидя едущего со столбом не знали, что и думать…
А вот еще ошибка подобного рода, мало известная, но действительно случившаяся в эту же зиму 1822 года. Близ города Иркутска, на левом берегу реки Ангары, находится Жилкинская слобода. Не знаю, по какому случаю, в самом, крайнем домике этой деревни поселилась временно из городу одна молодая вдова, квартира ее была небольшая деревянная изба, с низменными окнами на улицу, из которых одно почему-то не закрывалось на ночь ставнем. Однажды поздним вечером жилица этой избушки слышит под окном шорох; взглядывает в него, видит черную фигуру и почему-то открывает окно… Представьте же ее испуг, когда в окно вваливается огромнейший медведь? К счастью, что она нашлась броситься в подполье и там скрыться, но, к несчастью, она забыла, что в избе спала ее маленькая дочь, которая и сделалась жертвою неосторожности матери. Между тем ночной сторож деревни издали, при тусклом свете луны, видя черную фигуру, пробирающуюся ко вдовьему домику и, наконец, скрывшуюся в окно этого домика, дал знать в деревню, и несколько молодых людей, отправились к крайнему домику. Каково же было их удивление, когда они ворвались вдруг в избу с потаенным фонарем и, осветив ее, увидели над трупом девочки огромного медведя! А мать ее, вызванную из подполья воплями дитяти, лежащую в беспамятстве у ног изверга, который так ошалел, что молодым людям удалось убить его на месте.
Но пора нам обратиться к собственным встречам с героем нашего рассказа. Однажды к нашему стану едва приплелся мужчина в самом жалком положении; одежда его была изорвана, лицо исцарапано.
– Что с тобой случилось, любезный? – спросил я.
– Меня измял медведь.
– Как это?
– Я встретился с ним неожиданно и, не надеясь на свои силы и не видя возможности бежать, упал на землю и притворился мертвым, медведь дал мне несколько тяжеловесных оплеух, несколько таких же пинков, но я выдерживал свое – и не пикнул. Медведь, должно быть, был сыт и потому не отведал меня; впрочем, я знал, что он любит свою добычу немножко проквасить, а потом кушать, а потому и ожидал, что он меня куда-нибудь запрячет. Так и случилось. Медведь взял меня в охапку, перенес в овраг, наполненный снегом, и бросил туда, натаскав на меня несколько деревьев, но так как снег глубок, то эта тяжесть не сделала мне вреда. Дождавшись, когда хозяин мой ушел, я выбрался из его погреба, и вот кое-как приплелся к вам.
– Пойдемте, товарищи, посмотреть это место, – сказал я, немного усомнившись в рассказе пришельца.
В числе десяти человек мы пришли на место, где действительно был зарыт теперешний наш путеводитель и забросан огромною кучею деревьев. Удивительно, как у него уцелели кости под этим гнетом.
Мы стояли все шеренгою над этою ямою и, по русскому обычно, судили, рядили и хохотали. Недавний обитатель этой могилы стоял в середине нашей шеренги; мы были обращены спинами в одну сторону; вдруг послышался шорох, – и мгновенно медведь вырвал из среды нашей свою прежнюю добычу. Случай ли это или расчет – решайте сами. Схватив ловко за кушак мужика и забросив ого к себе на спину, медведь живо заскочил на пригорок и скрылся от нас.
Известно, что медведи, по устройству своего тела, имея передние ноги короче задних, необыкновенно скоро бегут на гору; напротив, под гору медведь бежит гораздо тише и, при малейшем усилии ускорить бег, перевертывается через голову. Этим обстоятельством пользуются и преследующие медведей, и убегающие от них.
Мы были все поражены этою дерзостью и уже не надеялись более увидеть бедного зверолова, которого роль, как зверолова, приняла такое совершенно обратное значение. Вообразите же наше удивление и боязнь за несчастного, когда, пойдя по следам зверя, мы увидели его на пригорке лежащим на своей жертве, так, что мохнатая голова первого покоилась над головой последнего.
От изумления мы не знали, что делать: стрелять было опасно – можно попасть в голову человека, медлить – значило тоже предать его неизбежной погибели. Вдруг между самых моих ног раздался выстрел; я отскочил и увидел нашего Кондратия припавшим к земле с ружьем, из которого еще дымилось.
– Что ты сделал?
– Посмотрите, убил медведя.
В самом деле, злодей свалился замертво со своей живой постели.
Несчастный зверолов так был поражен этим с ним происшествием, что поклялся тут же на месте никогда не зверовать; однако ж, на следующий же год, я его опять встретил в лесах: такова страсть к этому занятию!
В другой раз я был приглашен на сделанный залом берлоги. Часто зверолов один успевает заломить берлогу; тогда он оставляет ее и приглашает товарищей, потому, что если медведь хорошо улегся, то не обращает внимания на залом и продолжает свой сон; растревожить же его одним выстрелом бывает опасно. Мы подходили к берлоге. Сердце мое трепетало так, как оно никогда не трепетало у меня, имевшего случай подходить и к строгому командиру, и к обожаемой особе… Этот трепет был не вполне трепет страха, но вместе страха и надежды, боязни и отваги. Минуты приближения к логовищу страшного зверя были самые замечательные минуты моей жизни, я даже решаюсь назвать их сладостными минутами, потому что ощущения мои в это время были страшно приятные.
На оставленный залом кладется гнет из толстого дерева, чтобы медведь не мог вытащить стягов. Мы нашли эту преграду нетронутою и тотчас усомнились, есть ли кто-нибудь тут? Но снявши гнет, мы убеждены были самою опасною для нас находкою медведя, тут в его присутствии один из стягов он мгновенно удернул в берлогу и уже высунул свою морду; одна секунда нерешимости, и дело было бы испорчено, – но я ударил по морде прикладом ружья – голова спряталась; я употребил ружье вместо стяга, причем оно от давления на пистон курка, выстрелило под самою моей мышкою, но, к счастью, никого не ранило. Медведь яростно начал рвать ружье и стяг, – но несколько выстрелов в упор, в его голову, угомонили злодея. Время дня уже было позднее, и наступил сильный холод, мы решили возвратиться в деревню и на завтра приехать на санях, так как добыча наша была значительной величины.
Каково же было наше отчаяние, когда мы нашли, что медведь наш в течение ночи замерз во всю свою длину в берлоге, которая была устроена самою природою в скале и имела весьма малое отверстие. Вытащить великана не было никакой возможности. А он действительно был великан: было что-то торжественное в том, чтобы влезть в берлогу и расположиться там возле медведя.
Я купил его в берлоге, и оставил там до весны под нанятым мною надзором. Когда наступило тепло и мой клад растаял, его вытащили оттуда нанятые мною Буряты. Я его анатомировал. Сначала сняли с него шкуру, и когда бросили на спину тушу, – я был поражен необыкновенным сходством голого медведя с нагим человеком. Раскрывши внутренность, нашли что в желудке и кишках не было никакой пищи, и они были так чисты, как бы вымыты. Буряты с наслаждением пили растопленное сало медведя, будто – шампанское. Длина сырой шкуры от шеи до хвоста была ровно три аршина; когда выделали шкуру – она укоротилась и имела длины два аршина четырнадцать вершков.
Расскажу, наконец, как я однажды взял на себя роль медведя. Мы пошли с охотником, не очень храбрым, в опушку леса, с желанием кого-либо застрелить, но желания такого рода не всегда исполняются. Было уже далеко за полдень, но товарищ мой и не думал о возвращении, истощив убеждения, я прибегнул к хитрости. Разойдясь с ним на некоторое расстояние так, что он не мог меня видеть, я снял сапоги и чулки и сделал на снегу, который лежал только по местам, несколько следов; потом, забравшись в чащу, начал ее ломать и раза два крикнул медвежьим голосом; затем спокойно вышел навстречу своему товарищу.
– Слышали вы что-либо? – спросил он.
– Что-то там трещало в чаще, – отвечал я невинно, – видно, корова зашла.
– Сюда не пускают скот.
Сказав это, он принял направление к деревне и, к полному своему ужасу, прямо наткнулся на мои следы.
– Пойдемте скорее домой.
– А что? Походимте еще.
– Нет, пойдемте.
– Мне кажется, в том перелеске должна быть белка.
– Ничего здесь нет, идите!
– По крайней мере, посмотримте, что там в чаще.
– Ах, боже мой! Пойдемте же.
– Иду, да что с вами?
– Идите, расскажу после.
Мы пошли товарищ мой летел, как говорится, на всех парусах, так что я едва за ним поспевал, хотя он шел очень неровным шагом и на гладкой дороге беспрестанно спотыкался. Пот лил с него, и верно, был холодный.
Когда мы начали подходить к деревне, он перевел дух и сказал:
– Ну, молитесь Богу, мы избегли страшной опасности.
– Какой?
– Мы чуть не столкнулись с медведем носом к носу.
– Где же это?
– А помните, трещало в чаще, я даже видел там черное.
– Вам так показалось.
– Показалось! Нет, тут были и следы медведя, но я не показал вам их, боялся вас испугать…
Тут я ему объяснил все; но, кажется, он мне не поверил, или, по крайней мере, притворился не верящим.
Виноват! Я сказал, что однажды брал на себя роль медведя, а теперь вспомнил, что дважды. И во второй раз гораздо ближе к натуре.
В Саянских горах есть очень любопытное место, замечательное по своей исключительной особенности. Очевидно, как оно образовалось, хотя после этого, конечно, прошли тысячелетия. Довольно большая река Икыугун взяла свое начало в главном кряже гор, спустилась в долину, ныне названную Туран, и не нашла себе отсюда выходу, потому что долина окружена одним отрогом горы, сначала отошедшим от главного кряжа, а потом слившимся с ним. Река как видите, находилась в самом критическом положении и была угрожаема опасностью – из светлого, быстрого, шумного потока обратиться в мутное, стоячее, тихое озеро. Но такие сильные натуры, какими созданы горные потоки, не покоряются обстоятельствам. Икыугун доказал это: он изорвал высочайшую гору и выбежал на Иркутскую долину, где и слился с рекою Иркутом. Эта победа реки образовала глубокое, длиною в пять верст, ущелье, с самыми живописными скалами, составляющими стены этого прохода, на дне которого шумит и пенится поток – причина этой любопытной местности, а всего замечательнее, что на самой глубине этого прорыва и в самой середине его открылся источник горячей минеральной воды.
Сначала этим даром природы пользовались здесь только дикие звери, любившие слизывать осадок соли, остававшийся на окружающих этот источник камнях. Люди этим воспользовались и сделали засадки, из-за которых убивали зверей.
В 1840 году по моем донесении об этих минеральных водах, устроены здесь ванны и помещения, и так как это место находится с небольшим в двухстах верстах от губернского города Иркутска, то сюда летом стекались и больные для излечения, и здоровые из любопытства. В 1850 году, по необыкновенному стечению благоприятных обстоятельств, на этом месте основан уже монастырь. Итак, в короткое время цивилизация сделала важное завоевание у пустыни. Но наш рассказ требует возвратиться к 1841 или 1842 году.
В лета этих годов собиралось на Иркутотуранские минеральные воды, как их тогда назвали, довольно значительное для отдаленной Сибири общество. В числе молодых людей был один охотник, рассказы которого свидетельствовали о необыкновенных его встречах и оказанной при них храбрости. Он сгорал желанием встретить в здешних горах, если не тигров, о которых слыхал, что они забегают в Сибирь из Китая, то, по крайней мере, медведя.
Я решился доставить ему это удовольствие. В одной скале я нашел пещерку и, указав ее товарищам моего предприятия, поручил им навести на нее охотника; сам же взяв свое медвежье одеяло, которое держал здесь при себе, потому что спал на нем в предосторожность от множества змей, гнездившихся в здешних скалах. Взяв одеяло, я незаметно прошел в пещерку и завернувшись в него шерстью вверх, улегся там.
Но лишь только я пришел в спокойное состояние, после тревоги, сделанной во мне нашею выдумкою, совещаниями и смехом, не дававшими мне обдумать последствия своей шалости, лишь только я успокоился, как мне пришла в голову неоспоримая мысль, что я легко могу быть застреленным.
Есть в натуре человека странные противоречия: самые высокие его качества иногда бывают основаны на весьма незавидных его слабостях; случается даже, что самая твердая храбрость выказывается только по побуждению самой мягкой слабости – боязни печататься трусом; самая необыкновенная решимость иногда происходит от самого обыкновенного недостатка твердости в характере, которая бы указала путь к отступлению.
На основании этих законов, я, вместо того, чтобы тотчас оставить свею затею и сбросить с себя медвежий костюм, я еще оставался в нерешимости, как услышал голоса идущих: тут я решительно отказал себе в благоразумном избежании опасности, из опасения показаться смешным в глазах моих приятелей.
Идущие приближались; сквозь маленькое отверстие я вижу их, веселых и спокойных; вдруг ахнуло несколько голосов, и все гуляющие обратились в бегство, кроме, впрочем, одного, – и этот один был охотник. Дрожь пробежала по моему телу, когда я усидел, что он поставил ружье и отомкнул пороховницу.
«Заряжает, – подумал я, – это еще слава Богу, что ружье его было не заряжено; можно предупредить выстрел…» Но что он делает? Он высыпал из пороховницы весь порох в ружье и еще трясет ею над дулом… но вот он вытаскивает шомпол, берет пыж, кладет его с пулею в дуло… не идет, и не мудрено, дуло должно быть полно порохом… оборачивает ружье, увы, с пыжом и пулею; он засунул в дуло прядь своих длинных волос… рванул, волосы вырваны, ружье направлено на меня… курок поднят… надевается пистон… рука дрожит, пистон упал на землю… другой надет… раздается…
Раздается громкий смех молодых людей, из которых один сзади отводит ружье охотника; что же касается до меня, то я был спокоен, зная, наверное, что ружье не выстрелит: затравка была забита.
Воровство также составляет ремесло косолапого мишки: по дороге из Якутска в Охотск перевозят хлеб и вино вьюками на одних лошадях, на расстоянии 700 верст, почему приходится ночевать в лесу несколько раз; вьюки обыкновенно раскладываются около стана. Случалось несколько раз, что лесной воришка этот подкрадется и утащит бочонок водки или мешок муки, и вот, как он с ними поступает: бочонок бросает вверх до тех пор, пока он не разобьется; пролившееся вино, он кушает вместе с снегом или землею. Муку он не может есть сухою, хотя делает попытки, оканчивающиеся чиханьем, фырканьем и обтиранием морды: после этого он тащит украденный куль к ручью и высыпает в него понемногу муки, размешивая лапой и бродя вниз по ручью, с удовольствием ловит это собственного приготовления питье. Гористая местность тамошняя удобна для наблюдения таких проделок, и это случилось видеть многим.
Но вот необыкновенное обвинение, которое официально взвели на медведя. Между Тункинскою крепостью и г. Иркутском дорога идет также по звероловным местам. Я был начальником тункинского отделения и получил от старосты Култукской деревни донесение, что такого-то числа была отправлена из Култука сельская почта с почтарем, верхом, в сумке; дорогою на него напал медведь и, разорвавши бывшую на седле подушку, осыпал себя пухом, что и дало почтарю возможность убежать; однако же медведь отнял у него сумку с почтою и распечатал все конверты, как это оказалось по найдении потом сумки в лесу.
Прибыв на место происшествия, я точно нашел все конверты распечатанными, – но это случилось очень просто: почтарь в испуге бросил сумку на землю, а, так как конверты запечатаны были слабым сургучом, то печати и отскочили.
Там же, между множеством злодейств, сделанных медведями, случалось мне видеть одно страшное злодеяние. Мне донесли о заеденном медведем человеке; я пригласил врача, мы ехали верхом триста верст к месту происшествия, и что же нашли? только ступни ног в сапогах; прочее все было съедено, и оглоданные кости сложены в ряд на лежавшее дерево.
Надо однако же привести пример и хороших поступков этого зверя. Там же молодая пастушка бурятка пасла в лесу коз и вдруг набрела на медведя; козы убежали, а пастушка упала замертво; когда она очнулась, косматый сидел возле нее и держал ее руку лапою; взгляд его был самый миролюбивый, так что девушка невольно успокоилась; тогда страшный ее собеседник протянул ей другую лапу, в которой она увидела огромную занозу. Миша между тем смотрел на нее еще умильнее, чем прежде, и она догадалась, что он хочет от нее услуги. Собравшись с духом, девушка взяла больную лапу, и с помощью бывшей с ней иглы вытащила занозу. Пациент во все время сидел смирно и когда почувствовал, что может ходить на больной лапе, медленно пошел в лес, беспрестанно оглядываясь на своего врача: что означал этот взгляд? Благодарность или сожаление, что он не попробовал, вкусен ли врач?
Ружье есть главное орудие против медведей, потому что он, по осторожности и хитрости, мало попадается в ловушки. Однако же, ставятся на него петли, пасти и т. д. Замечателен один способ, употребляемый в якутской области. Там медведь ходит по крутым скатам гор и высматривает под горою вепрят, на которых опускает деревья и убивает их. Этим воспользовались люди и кладут обрубки деревьев на край крутого ската; к этому обрубку на длинной веревке привязывается другой обрубок, лежащий дальше. Медведь, бросив первый обрубок, смотрит вниз и ожидает, как он покатится на вепрят, а между тем этот обрубок тащит за собою другой, который и сталкивает медведя под гору, давши ему подновленный удар и, наконец, падая на него, убивает его окончательно.
Случалось каждому из нас встречать молодого юношу, отраду счастливых родителей, подававшем большие надежды; красивого, стройного, преданного наукам, облагороженного уже каким-нибудь стремлением; но пройдут годы, и вы встретите этого юношу уже мужем, к сожалению, пишущим одни только мыслете, или, как говорят моряки, лавирующим: куда девалась эта физическая и нравственная красота? Все обезображено, попрано гнусною страстью? Такие, или почти такие превращения встречаются часто и между звероловами. За два или три года вы видели молодца, кровь с молоком, стройного, здорового, выражающего все совершенство человеческой породы, развитое на чистом воздухе и благодарном упражнении, какова охота, – и вдруг вы видите его сгорбленным, хромым, с шрамом на лице, с одним глазом, без ушей, с ртом на одной стороне.
– Ты ли это Михайло, или Степан? – с удивлением спрашиваете вы.
– Я, сударь.
– Что с тобой?
– Медведь помял.
– Как это?
– Да, вот так… И пошла история.
Но мысли и чувствования его все же остаются прежние, прекрасные: он пользуется и уважением, и состраданием в своем обществе, как воин, израненный на поле брани; он служит живым уроком осторожности для других охотников, он только физически обезображен, – и потому, как видите, лесные медведи менее опасны, чем нравственные звери людских обществ.
Нельзя умолчать о страшном названии монголами медведя черною дикою козою (хара гурёсу). Хороша коза! Для такой козы Эсмеральду можно разве найти в тех же горах, где водятся эти прекрасные козочки, какую-нибудь Тунгуску, которая одна с маленькими детьми, в берестяном шалаше, остается иногда на целые месяцы в глуши лесной пустыни, когда муж ее преследует какого-нибудь зверя, и которая хладнокровно говорит своему маленькому дитяте, указывая в даль:
– Посмотри, черная коза идет к нам!
Но к чести этих прекрасных дам должно сказать, что они никогда не берутся за оружие, хотя для домашнего обихода отлично владеют тенором, рубя и коля дрова. Вообще, проливать кровь животных для женщин всех стран и всех народов считается не позволительным; и я только раз видел, что женщина зарубила курицу, – и то была кухарка.
Для отогнания такого неприятного посетителя Тунгуска бьет во что-нибудь звонкое, как-то: тазы, стремена, котлы и тому подобное. Вообще, всякий острый звук производит неприятное впечатление на диких животных, для того и принято привязывать колокольчики на шею пасущихся в полях домашних животных.
Я также не считаю вправе умолчать о том уважении, которое кавалеры лесного света имеют к людскому прекрасному полу. Я не знаю примера, чтобы медведь или волк умышленно обидел женщину, а тем более умертвил ее, хотя сибирские женщины часто углубляются в леса за ягодами и грибами и встречаются с жителями их. Я уже говорил о пастушке, встретившейся с медведем, не причинившим ей вреда. Следующий пример еще более выказывает в косматом общественного такта.
Молодые женщины ходили в лес за грибами, где они обыкновенно, для большого сбору, расходятся по одиночке; одна из них, набравши корзинку и расположась ожидать своих подруг, заснула деревенским сном.
В этом сладком сне, как она сама рассказывала, ей представилось, что она переплывает какое-то бурное озеро в холодное время, со своим мужем, который, в попечении своем об ней, закрывает ее теплым мохом, потом, приставши к берегу, берет из лодки на руки, приносит домой и опускает с рук немножко неловко, так что супруга проснулась, – проснулась, и видит, вместо своего мужа, огромного медведя, который действительно перенес ее с места отдыха в густую чащу леса. По миновании первого впечатления молодая женщина хотела бежать; но хозяин рощи учтиво наложил на плечо ее лапу в знак приглашения остаться; женщина эта не была из трусливого десятка: она схватила дубину и начала ею отбиваться, Михайло Иваныч вежливо отнял у нее палку, терпеливо снес несколько ударов и, усадив свою гостью, поднес ей ее же корзину с грибами, также им принесенную, – как бы приглашая позавтракать, а сам лег в стороне. Но лишь только он замечал намерение своей пленницы встать и бежать, как налагал на нее свою неотразимую лапу.
Молодая женщина не знала, что делать; отчаяние и испуг ее прошли, потому что она видела ясно, что медведь не думает ее съесть; но чего он хочет? Как от него уйти? Вот вопросы, которые она напрасно себе заказала. День уже завечерел. Бедняжка, помолясь мысленно Богу, свернулась кубарем и легла на землю, да вскоре и уснула.
Ночью она чувствовала, что попечительный ее новый хозяин поежился возле, то с той, то с другой стороны, согревая ее своею шерстью, так что, хотя беспрестанно от этого попечения пробивал ее холодный пот, она все-таки провела ночь тепло.
Поутру она хотела воспользоваться сном медведя и уйти; нет, он проснулся раньше, взял ее за руку и пошел к ручью.
Воображаю эту пору! Боже мой, что должна была чувствовать слабая женщина в обществе такого лютого зверя!
Кончив эту прогулку, которая имела целью, как можно было догадаться, указать новой обитательнице леса, где можно утолить жажду, – медведь усадил свою невольницу на камень и стал перед ней делать разные кривляния и ужимки, с явным намерением обратить на себя ее внимание.
Как она не боялась взглянуть на медведя, но наконец решилась на это и увидела, что он страдает глазною болью. Зная уже несколько случаев, составляющих свежее предание у звероловов о подобных похищениях больными медведями женщин к себе в сиделки, она тотчас поняла, чего хочет от нее теперешний ее властелин.
Скрепя сердце, молодая женщина принялась за пользование больного. Сначала она очистила ему глаза рукою и сейчас увидела, что отгадала, чего от нее требовали: медведь спокойно уселся. Этого однако же было мало для полного успеха лечения, должно было приступить к более действенному средству.
В Сибири между туземцами, а от них и между русскими, в общем употреблении при глазных болезнях пособие языка, которым облизывают все яблоко глаза и тем очищают его от всех посторонних частиц, причиняющих ему боль.
Молодая женщина – удивляйтесь ее решимости, верьте, что эта не сказка… я нахожу нужным напомнить это здесь и даже сослаться на место, где слышал этот рассказ. Я его слышал между чикойскими звероловами. Право вымысла хотя очень усвоено пишущей братией и иногда возводящею небылицы даже на небессловесных созданий, – но я повторяю, что признаю; вообще вымысел недостойным труда, и в особенности там, где истина гораздо сильнее поражает нас, чем самый неистовый вымысел.
Молодая женщина обнимает косматую шею чудовища, припадает к его глазам и – вылизывает их!
После этой операции, оказавшей желаемое действие, пациент еще более привязывается к своему доктору, водит его по кустарникам, отыскивает ягоды, разные питательные корни, орехи, – словом, обращается в искреннего друга.
Таким образом женщина прожила в лесу более месяца, пока наконец ее отыскали и, роковая пуля погасила, вместе с жизнью, пламя привязанности лютого зверя к прекрасному созданию, какова женщина!
О белом медведе, извините, я ничего не могу сказать, я его никогда не видел; а видел только его шкуру, привезенную из Якутска, о величине которой можете судить потому, что она, употребленная вместо ковра в кабинете одного из генерал-губернаторов Восточной Сибири, была, по огромности своей, не сообразна с величиною комнаты. По моему суждению, белый медведь к черному имеет такое же отношение, какое седой человек к молодому, имеющему еще натуральный цвет волос. Седина, говорят и пишут, есть цвет мудрости. Приняв это за закон природы, нельзя не признать мудрости в белом медведе, избравшем суровые, но безопасные и изобильные страны севера местом своего жительства, без малейшего уклонения от решимости жить между вечных льдов. Тогда как черный медведь, как бы юноша этой породы, увлекается по возможности доступными ему прелестями, если не южных, то близких к югу стран.
Если я не ошибаюсь, принимая чикойский округ зверопромышленности, в котором ежегодно убивается до ста штук медведей, за девятую часть всей сибирской звериной промышленности, то ежегодное истребление медведей можно определить тысячею штук.
ВОЛК
Волк не имеет оригинальности в своих хищнических действиях: он подражатель медведя, с тою только разницею, что поприщем для своих действий избирает ближайшие к селениям леса, на тот случай, что если ничего не достанет в лесах, то надеется поживиться около деревень. Он очень любит жеребят; но также не пренебрегает и поросятами. В глуши лесов, как я уже сказал, он подражает медведю: также преследует кабаргу, также гоняет на отстой оленя. Волк, впрочем, более любит общество и попадается всегда вдвоём и втроём, стадами же, как это бывает в южной России, волки в Сибири не прогуливаются. Природа лишила волка зимнего покоя; вот от чего круг деятельности его расширился; зимой в горах выпадает глубокий снег и путешествие по ним для охоты неудобно и неверно; тут то и дерзает серый спускаться в долины.
Северные волки имеют почти совершенно белую и довольно мягкую шерсть; такие шкуры известны в торговле под названием туруханских; но вообще сибирский волк имеет хорошую шкуру бело-сероватого цвета и ценностию гораздо выше шкуры русских волков. Средняя цена туруханского волка 3 рубля, сибирского 2 рубля серебром.
Такой кровожадной натуре, какую природа дала волку, к удивлению, свойственна высшая добродетель материнской привязанности к детям. В Сибири во многих местах это испытано следующим образом. Промышленники, найдя волчье гнездо с волчатами, на которых ещё очень плохая шерсть, перерезывают у них жилы задних ног, тем и лишают их способности ходить; мать носит им пищу в гнездо до тех пор, пока не убьют их звероловы, когда они уже должны иметь годную шкуру. Случалось, что проходило между этим времени три месяца. При этом поставляется за правило, возвращаясь домой, разбросать в разных местах по дороге куски волчьего мяса, чтобы отвлечь обоняние матери, и лишить возможности выследить похитителей ее детей. Был пример мщения озлобленной матери. Один охотник, недавно прибывший в Сибирь и не по знакомившийся с нравами зверей, ходя на охоту, нашел пару волчат и принёс их в деревню на квартиру. Хозяин не рад был такой находке – и не даром: вставши поутру, он нашел всё своё стадо овец, штук более двух сот, передавленными. Но уверенный, что мщение этим не кончится, он посадил детей волчицы на плот и пустил вниз по реке Чикою; вёрст за шестьдесят от этого места увидели плывущих детей и мать, бежавшую за ними по берегу: и этим отвлекли её от деревни.
Трусость пагубна и для животных: волк ничего не может сделать ни с лошадью, ни с быком или с коровою, если они станут лицом к лицу с волком и будут защищаться – первая копытом, а вторые рогами; но если струсят и вздумают бежать, то решительно погибли. Однажды только случилось, что волк, думая схватить лошадь за задние ноги, схватит за хвост, который был сполщен, что называется косою, и считается хорошим признаком, почему такие хвосты и гривы не расчёсываются. Волк завязил свои зубы в этой пряди волос; лошадь, между тем, будучи подкованною, дала ему несколько здоровых пинков и притащила его домой замертво.
Притворяться мёртвым также умеет и волк; отчего произошло поверье, что волка только один раз должно ударить по спине; если ударить в другой раз, то он соскочит, убежит или бросится на ударившего, смотря по обстоятельствам. Но это часто от притворства; один удар куда не шел, вероятно, думает волк, притворяясь убитым, авось оставят и дадут уйти; но от другого удара уже недалеко и от настоящей смерти, давай лучше уходить. Однако же, держась такого поверья, никто не останавливается на одном ударе волка, а если волк уйдёт от второго удара, так только раскаиваются, что не остановились на первом.
Волк имеет столько хитрости, как бы показывающей обладание человеческими способностями, что в Сибири в большом ходу суеверие о существовании оборотней, т. е. людей, обращённых в волков.
– Послушай, старичок, – сказал я однажды, – ведь этого быть не может, чтобы человека можно было обратить в волка.
– Я бы сам не поверил, – отвечай старик, – если бы не случилось мне убить волка, с которого, сняв шкуру, я нашел пояс.
– Да правда ли это?
– Божусь вам Богом.
– Не могла ли случится так, что волк, попавши в петлю срединою своего из тела, сначала, бившись, перетёр ею шкуру свою, а потом отгрыз петлю, шкура заросла поверх верёвки; вот и оказался под шкурой пояс?
– А, пожалуй, что и так; но что есть злые люди, оборачивающие людей в волков, то это уж правда.
– Нет, старик, – подумал я, – не люди, а обстоятельства делают из людей и волков и овец… Вот что истинная правда.
Где особенно высказывают свою сметливость волки, так это на китайской границе. Если они производят свои разбои на русской земле, то непременно живут на китайской: как будто знают, да и, наверное, знают, что преследование их может только простираться до границы. Если вой волков, этот, – для одинокого путника, едущего часто на усталой лошади, – страшный концерт, который вдруг, посреди глубокой ночи, когда каждый шаг его лошади, точно, как стук маятника в тишине одинокого жилища, мерно доходит до его слуха, – вдруг раздаётся вокруг него как сигнал неизбежной опасности, и он не видит кто произносит эти раздирающие звуки, но наверно знает, что волки… Если вой волков слышен в русских горах, то знайте, что скоро услышите от монголов, составляющих китайскую пограничную стражу, что в их стороне волки давят скот; насчёт же русского скота, в это время можете допустить некоторую беспечность. Затеете ли облаву и поднимете волка, он через все препятствия стремится к границе, и если есть малейшая возможность, уйдёт за неё; между тем граница эта не что иное как линия от одной возвышенности до другой, на которых поставлены пограничные маяки; как они её знают, это волчий секрет.
О бешеных волках редко услышите в Сибири, и если появляются они иногда, то забегающие из монгольских степей, где зной и отсутствие воды бывают причиною бешенства этих животных.
Волков ловят разными средствами; из них более употребительное – облава, которая составляется вследствие какой-нибудь дерзости хищника. Затем употребляются отравы, петли, капканы; словом многие средства большею частью редко удающиеся. Одно из них особенно замечательно: привязывается на дерево, в значительной вышине, так, чтобы волк не мог достать, какое-нибудь мясо; если волк услышит запах этой приманки, то будет ходить вокруг дерева, высматривая средства достать, до тех пор, пока не придёт зверолов и не убьёт его.
Известный сочинитель небылиц, переведенных на русский язык под заглавием «Не любо не слушай, а лгать не мешай», –барон Мюнхаузен рассказывает, между прочим, что он поймал волка, и желая снять с него шкуру, сделал на нём разрез и бил зверя до тех пор, пока он не выскочил из шкуры и не убежал. Барон, вероятно, не воображал, что на этот раз не солгал. Случалось несколько раз, что снявши шкуру с волка зверолов бывал поражаем совершенною нечаянностью, именно, что волк без шкуры убегал. Звероловы приписывают это сверхъестественной причине, именно присутствию в волке дьявола, но тайна проще объясняется необыкновенной живучестью волка и тем, что ему не перерезывают горло, а прямо снимают шкуру. Разумеется, что волк без своей шубы недолго проживает. Есть ещё поверье, имеющее какое-нибудь физическое основание, поверье о лёгкости руки; т. е. человек, имеющий лёгкую руку, если отрубит курице голову, то она и без головы бегает ещё несколько секунд; то же самое случается и в выстреле: от тяжелой руки зверь ложится на месте, от лёгкой же он бегает до тех пор, пока не упадёт от истечения крови. Положим, что в отношении к большому зверю это зависит от силы заряда, от места, в которое попадёт и т., п.; но для белки заряд бывает одинаковый, всегда в голову, чтобы не портить шкуры, и всегда почти на одинаковом расстоянии, – но у одного она падает сразу, у другого, напротив, долго ещё остаётся на дереве и часто, чтоб её свалить, нужно бывает ещё выстрелить.
РЫСЬ
Рысь весьма редкий зверь в сибирских лесах, в каждом округе зверопромышленности убивается не более пяти и десяти рысей. Мне даже никогда не случалось встретиться с этою опасною красавицею, и слава Богу! Потому что о дерзости рысей рассказывают страшные вещи. Мало того, что она с высоты дерев кидается на зверей и домашних лошадей и коров, зашедших в лес, и сидя на них, заедает до смерти, несмотря на то, что они мчатся под этим неожиданным всадником во весь опор, пока хватит у них силы. Этого мало, – если и человек подъедет или подойдёт под то дерево, на котором скрывается рысь, она не затруднится спрыгнуть и на него и обнять своею широкою пастью его шею. Спасенья нет, если кого постигнет такое несчастье. Это враг, нападающий нечаянно; а такой враг всегда опаснее открытого, к числу которых принадлежат все другие здешние хищные звери.
Шкуры рысей, употребляемые большею частью азиатцами на меха, продаются от десяти до пятнадцати рублей серебром штука. Передние лапы, т. е. вся шкура с передних ног, продаётся отдельно по 30 копеек пара. Из них шьют в Сибири тёплые шапки с «косами» – длинными наушниками, которые обматывают вокруг шеи.
РОСОМАХА
Зверь самый несчастный. Как некоторых людей природа наделила таким дурным характером, что они никак не могут ужиться на одном месте, и переменяя места жительства, обвиняют в этом других людей, климат и т. п., только отнюдь не себя, – так и росомаха, имея в шерсти своей самый неприятный запах, она не может жить долго в одной норе, и обвиняя, как уверяют звероловы, в этом землю, идёт на другое место и роет новую нору; здесь переночевав, она опять убеждена, что и здесь земля тоже испорчена, идёт на третье место и так далее.
Росомах также мало в сибирском зверинце, как и рысей; шкура ее хороша; но запах от нее делает её неудобною для мехов там. где нет хороших скорняков. А в Сибири в этом-то и главный недостаток; откуда шкуры зверей посылаются на выделку в Москву, а выделанные меха везут из России на продажу в Сибирь! Шкура росомахи стоит около трёх рублей серебром.
ЛИСИЦА
Лисица вовсе не пользуется в зверинце такою репутацией, какую она заслужила в баснях. Это чрезвычайно трусливый зверь, скрывающийся в россыпях, камнях, отдельно лежащих друг на друге и образующих пустоты, служащие им норами вместе с другими зверями. Черные и чернобурые лисицы ещё более берегут себя, как бы зная, что они драгоценны. Быстрота бега лисиц изумительна: я ехал однажды через россыпь; лошадь моя с удивительною осторожностью выбирала места, где ей ступить безопасно, потому что малейшая ошибка увлекла бы её и меня на дно пропасти, по краю которой мы пробирались. Земля уже была покрыта тонким слоем снега, который здесь отличается совершенною белизною, потому что пыль в здешних местах неизвестна; вдруг из-под ног моей лошади выкатился совершенно чёрный шар и так быстро промчался вперёд, что я едва успевал следовать за ним глазами. Безукоризненная белизна снега вполне обозначала совершенную черноту этого предмета, а это была чёрная лисица, увы, только мною и виденная!
Красных и желтых лисиц часто встречаешь в лесах, но стрелять их из ружей удаётся редко, по причине их крайней осторожности и быстроты; но зато и они чрезвычайно падки на отраву, и как весьма прожорливы, то стоит только приучить к какой-нибудь поживе и потом положить на это место отравленную, то лисицы и ваши. Для этого однако же надо заехать в лес без собак и найти такое место, где водятся лисицы, что обнаруживается множеством следов этих страстных охотниц до прогулок.
Если лисица оправдывает мнение о себе, как о воровке, вытаскивая из ловушек добычу, то в этом отношении в лесах все плотоядные животные бессовестные воры и часто сами же и платятся за это воровство. Так ежели кто в ловушке съел добычу, то смело садитесь около этого места в «засаду», т. е. скройтесь за что-либо, бессмысленный вор непременно придёт ещё понюхать то место, где он вчера лакомился.
Лисица выходит на добычу в самую тёмную пору ночи, какова бывает перед рассветом, и эта пора у звероловов называется «лисьею темнотою». В торговле мехами известны следующие сорты лисиц: чёрная, чернобурая, сиводушка (красная лисица, имеющая тёмную шерсть под брюхом), огнёвка (ярко-красная), красная или якутская, кротовка (желтая лисица, имеющая на спине красные пятна, крестообразно расположенные), желтая лесная и желтая степная, недолисок (молодая лисица или щенок в Камчатской области). Редко попадается совершенно белая лисица, и ценится очень дорого. Определительных цен не существует на лисицу; они зависят как от сортов ее, так и от требования. Можно купить лисицу за рубль серебром и за 200 рублей серебром.
БАРСУК
Это сущий маленький медведь. Имея полное сходство с ним строением своего тела, он разнится ростом и цветом шерсти, которая у барсука серая; но из всех зверей, он один только, подобно медведю, ложится на зиму в нору. Шкура его имеет свойство нисколько не пропускать сырости, почему употребляется на чехлы для ружей, называемые «нагалищами». Шкура барсука ни во что не ценится, а бьют его для жиру.
ДИКАЯ СОБАКА
Действительно ли это дикая собака или другой какой зверь, получивший такое местное название, утвердительно сказать не могу. Она водится только в Саянских горах и живёт в самых неприступных местах, так что звероловам часто доводится только слышать ее лай, весьма схожий с лаем дворовой собаки, но при испуге от выстрела учащающийся так, что в нём слышен как бы человеческий хохот. От этого звероловы имеют суеверное к ней уважение и никогда не бьют её, уверяя, что дикая собака хохочет над выстрелом. Я не видел этого зверя, но слышал, что он имеет большое сходство с собакою; шерсть на нём красная.
Отец мой, бывши туркинским дистанционным начальником, имел предписание от бывшего в Сибири посланника в Китай графа Головкина достать экземпляр этого зверя, – никак не мог этого исполнить. Я жил близ Саянского хребта шесть лет и каждый год углублялся в его необозримые леса, скупал множество звериных шкур, – но также не мог достать дикой собаки.
Название этого зверя туземцами «кудоней нохой» означает именно лесную собаку.
СОБОЛЬ
Это бесспорно алмаз между всеми драгоценностями, какие собираются в русском зверинце: и конечно люди не могли приличнее поместить его хорошенькой шкурки, как на плечах своего прекрасного пола! Женщина сама по себе совершенное создание, – но покрытая нежною шерстью соболя, она мне кажется наисовершеннейшею…
Соболь водится на всём пространстве сибирских лесов в большем или меньшем количестве, в лучшем или худшем качестве, и то и другое подчинено, о котором, мне кажется, я первый имею честь упомянуть. Лучший соболь, как известно, по величине, пышности шерсти и густоте ее цвета – якутский. Обстоятельство это подало повод к заключению, что северность местности имеет влияние на качество звериных шкур. Но соболь в Забайкальской области, в самой южной стороне зверинца, сопредельной уже с степями Монголии, так называемый чикойский соболь, имеет довольно высокие качества, почему мне кажется, что вернее восточность местности даёт как лучшее качество пушным зверям, так и имеет влияние на большее их количество, что также видим и на белке; чем же западнее местность, будь она северная, как например обская, или будь она южная, например тункинская, соболь и белка имеют одинаково низшие качества, против восточных; относительно пространства звероводных округов, попадаются в меньшем количестве. На Уральском же хребте, и в самое северной его части, попадается уже самая плохая белка, а соболей вовсе нет. Стало быть, объяснение этих причин заключается не в климатической разности, а скорее в разности силы растительности, доставляющей пищу. Упомяну только о кедровом орехе, как главном продукте пушных зверей, что он на Востоке гораздо крупнее и вкуснее, чем на Западе. Это важное обстоятельство ещё более указывает пользу сохранения лесов и зверей в восточной части русского зверинца. Влияние восточности на развитие организма животных заметно даже и на человеческом роде. В русском войске большая часть рослых людей урожденцы восточных губерний империи, в том числе, преимущественно, сибирских. Не имея, впрочем, в плане настоящего рассказа намерения говорить об этом роде, обращаем только на этот вопрос внимание наблюдателей, занимающихся этим предметом.
Соболь, как и лисица чёрная, отличается чрезвычайно тонким самосохранением; избирает жительство в трудно доступных местах, и только чуткости, так называемых, зверовых собак, из которых, впрочем, редкие ходят на соболя, звероловы обязаны бывают этою ценною добычею.
Соболь, преимущественно, питается горькими ягодами: рябиною, калиною, бузиною и тому подобными. Если в кустарниках этих родов стоит одинаково высокое дерево – лиственница, ель, сосна или кедр, и если собаке удастся загнать на это дерево соболя, то зверолову остаётся только не дать промаха. Собака иногда далеко убегает от своего хозяина, по следу соболя, и загнав его на дерево, стоит под ним и лает до тех пор, пока не придёт зверолов, хотя бы для этого ожидания потребовались целые сутки! Эта-то способность называется «ходить на соболя».
Кроме пули, соболь добывается и ловушками, каковы кулемка, вроде плашки, подробно описана в прилагаемом собрании слов, и куркавка. При выдумке последней ловушки воспользовались щепетильною опрятностью соболя; он никогда без крайней надобности не замочит своих лапок, и потому для прохода самых мелких ручейков пользуется упавшими через них деревьями. На этих-то деревьях ставят маленький станок, привязанный к камню; в станочке этом висит едва приметная волосяная петля; соболь, переходя по дереву, попадает в петлю и рванувшись, падает с камнем в воду, и захлебнувшись он теряет уже способность перегрызть петлю, на что у него на суше острые зубы.
Увидеть во сне женщину у звероловов считается непременным признаком счастия убить на следующий день соболя. Чем красивее видение, тем лучше бывает добыча. Я хотя очень часто видел во сне женщин и даже таких, каких вовсе не встречаются наяву, но всего-навсего на своём веку убил не более пары или двух соболей, и то очень плохих.
С соболем связано у меня одно сердечное воспоминание. Я всегда считал время охоты или «зверовья» самым лучшим временем. Это дивное разнообразие гор, похожих на застывшие и окаменевшие волны Океана, беспредельно расположившего свою область; эти девственные леса, во всей красоте этой священной поры; эти воды, не омрачённые ни одною горькою слезою, и наконец обитатели – дикие звери, не оседланные, не запряженные, – всегда доставляли мне неизъяснимое удовольствие созерцать нисколько не искаженную природу и переноситься мыслию к тому блаженному времени, когда природа только что вышла из рук Творца.
В одну осень мне довелось, так сказать, помножить лучшее на лучшее: я был женихом и отправился на охоту. Можете справедливо заключить, что мои сновидения обещали мне каждодневную добычу соболей, однако же долго сны мои не оправдывались и добыча ограничивалась несколькими белками; но наконец пришел и тот счастливый день, когда моя собака загнала на дерево отличного соболя. Черная, серебристая шерсть его блестела на солнце, бедняжка прижался к ветке и не шевелился; я мигом поставил ружьё своё на сошки, стал на колено и, взведя курок, начал прицеливаться. Мне никак не хотелось дать промаха и потому я тщательно наводил линию прицела на голову моей жертвы, имея также ввиду не испортить и шкуры, казавшейся мне столь прекрасною… Вдруг позади меня раздался выстрел и мой соболь упал на землю. Я оглянулся: Безногий смотрел на меня насмешливо, заряжая снова своё ружьё. Только ему я мог простить то, что он вырвал у меня добычу из-под самого носа.
Делать было нечего – и я утешился. В кармане моём шелестело письмо моей возлюбленной, я был счастлив, я был кроток и потому даже не сердился на Кондрата.
Прошло несколько времени, я возвращаюсь в город, чтобы шутя упрекнуть мою невесту, что ее явления в моём сне были для меня обманчивы, – и что же: в то самое время как я, говоря языком зверолова, прицеливаю свои объятия, чтобы принять её в них, в то самое время, узнаю, что моя невеста венчается с другим! Впрочем, эта шкура отбитого у меня Кондратием соболя, как он мне после сказал, оказалась почти негодною и не оправдала тех ожиданий, которые обещали ее блестящая наружность. Соболи продаются сороками, т. е. по сороку штук связка; ежегодно убивается, по крайней мере, сто сороков (четыре тысячи соболей). Самая высшая цена одной шкуре 30 рублей серебром, низшая 3 рубля серебром. Сорты соболей до бесконечности разнообразны и торговля ими требует большого навыка
Мясо соболей, горькое и невкусное, сушится и употребляется туземцами как лекарство против внутренних болезней.
БЕЛКА
Зверок, известный под этим названием, водится на всём пространстве Сибири, где только есть кедровые леса, плод которых – орехи, составляют главную пищу белки. Белка отличается необыкновенною плодовитостию, так что род этот (несмотря на то, что ежегодно убивается более миллиона белок), кажется нисколько не уменьшается в количестве. В конце прошедшего столетия в Забайкальской области жил очень замечательный человек, некто Василий Константинович Игумнов; его любимым занятием было изучение природы; к числу многих его наблюдений принадлежит наблюдение над плодовитостью белки; имея у себя род маленького зверинца, он дошел до точных результатов, что белка плодится в течении четырёх летних месяцев и пара, оставшаяся от прошедшего года к осени, делается родоначальницею сорока четырёх белок. Прошлогодняя пара щенится четыре раза, через каждый месяц, и всякий раз выводит на свет новую пару и непременно самок, которые через месяц уже производят две пары, а эти три пары и так далее, по следующему родословному дереву, которое досталось мне из его бумаг:
Из этого видно, что самок родится больше чем самцов, впрочем, половые отличия белок совершенно неприметны, так что звероловы уверены, что между ними нет самцов. Разумеется, это не согласно с законами природы, но верно одно, что между ними больше бывает самок, особенно первые щенки, которые все щенятся, а из последних не все, как это показано выше, что вероятно зависит частью от пола, частию от несовершеннолетнего возраста и приближения зимы.
Этим плодородием объясняется пословица «плодовита как белка»! и то, что род белок, несмотря на страшное истребление, не уменьшается.
Белку большею частию бьют из ружей, лёгким зарядом, который и называется поэтому беличьим, и мелкою пулею, сто из фунта. «Ружейная белка» предпочитается в торговле, так называемой «плашничной белке».
Также ловят белку и ловушками – «плашками», которые ставят вокруг горы, занятой звероловом, и ежедневный высмотр плашек называется «ухожьем». Плашку преимущественно наполняют сушеною байкальскою рыбою, омулями.
Так называемые зверовые собаки, которые от обыкновенных дворовых отличаются более острою мордою и маленькими, всегда настороже, ушами, сопутствуют зверолову и следят белку, найдя, загоняют на дерево, и лаем призывают хозяина. Белка прижимается к ветке и не трогается, если даже стрелок сделает несколько промахов. Причём случается только одна опасность, если пуля попадёт в сук дерева, то может отскочит и ранить самого стрелка. Подняв застреленную белку, зверолов награждает своего спутника передними лапками добычи, отрезав их; потом затыкает тушку за пояс и идёт далее. К вечеру он возвращается на «стан или становище», место своего жительства в лесу, имея за поясом от 10 до 30 беличьих тушек. Здесь он занимается обдиранием их «тулуном», т. е. целиком, разрезая только немного заднюю часть, причём выворачивает мездрою вверх; а из тушек варит для собак похлёбку, а иногда и для себя, если запас провизии вышел. (Мясо белок, питающихся кедровыми орехами, довольно вкусно). Он также не оставляет без осмотра и желудок белки и если найдёт в нём ещё целые кедровые ядра, то и их прикладывает для продажи. Замечательно, что белка глотает ядра целиком, по совершенном очищении от перепонки, которая на нём находится.
Беличьи шкурки разделяются в торговле на несколько сортов, начиная с самого нисшаго.
Петровка – почти голая белка, убитая летом, около Петрова дня (29 июня); она имеет величину настоящей или чистой белки и такую же белую мездру, почему и продаётся неопытным покупателям за чистую белку. Отсюда происходит пословица – «уйдёт за чистую». Сама же по себе петровка не имеет никакой ценности.
Щенок – также негодная молодая белка, покрытая только пушком и имеющая чёрную мездру, покупается, впрочем, по причине дешевизны (3 копейки серебром штучка) простым народом.
Подполь – белка уже с полною, но непрочною шерстью, мездра чёрная, ценится в половину против настоящей белки.
Волжанка – лучшая подполь; на чёрной мездре ее показываются по бокам две белые полоски, как бы вожжи, означающие начало перехода ее в чистую.
Синюха, – принявшая на чёрную мездру беловатый отлив, дающий ей синий цвет, ценится по три штуки за две чистых.
Чистая белка, – дошедшая до совершенства в пышности шерсти и имеющая белую мездру, продаётся на месте промысла около 15 копеек серебром за штуку.
Мороженка – это поддельная чистая белка, т. е. подполь, будучи намазана печёнкою, с помощью мороза и лёгкой выделки принявшая белизну мездры. Это делается для того, чтобы сдать её за чистую.
Горболысь – переход лучшего сорта белки, т. е. темно голубоватого цвета в рыжеватый, означающийся красною полосою по хребту.
Ружейная белка отличается кровавым отливом на мездре.
Плашечная белка имеет бледную мездру без малейшего признака крови.
Черная белка – это всё низшие сорты, имеющие чёрную мездру.
Затем белка разделяется по местам ее ловли, якутская, считается самою лучшею; за нею следует чикойская; тункинская уже идёт по 3 копейки серебра ниже цены первых, также баргузинская, онинская, енисейская и, наконец, обская, имеющая уже половинную цену против якутской по причине меньшего роста и красного отлива шкурки.
Здесь также постепенность понижения сортов белки от востока к западу, о которой я говорил в статье «соболь».
В начале осени в звероловных местах о белке идёт живой разговор; это интересная статья тех мест, то же, что у нас политика, литература.
– Как нынче белка?
– Плохо, говорят, очень мало.
Это обыкновенная песня всех звероловов, да, впрочем, не только одних звероловов: спросите купца о торговле, он вам непременно ответит – плохо; ремесленник тоже, тоже художник, литератор и так далее.
– Что же – неурожай белки?
– Оно не то, чтобы неурожай, но видите ли, тёплая осень затянулась, так очень ещё щенчисто.
Белка пользуется теплотою времени для своей плодотворности и если холод наступает не вдруг, то сорта белки бывают весьма смешанные.
– А как она, где более держится?
– Кажется что-то она бросилась на листвяки, верно зима будет суровая, то она орехи-то поберегает. Впрочем, ведь не узнаешь, она, как белка, везде бросается.
Эта кочёвка из кедровых в лиственничные леса или в еловые есть или прихоть белки, или маневр для избежания преследований человека.
– Ну, а цены какие ожидаются?
– Купцы подскакивают, сулят копеек сорок (ассигнациями); а, впрочем, Бог знает, подымется может и до полтины-то. Иные, впрочем, сдаются, запродают по сорока пяти с хвостиком (т. е. с лишком).
Купцы точно деятельно объезжают известные пункты продажи белки, платят вперёд деньги, лишь бы составить хорошую «партию». В каждой значительной деревне непременно есть свой деревенский богач, который задаёт далеко вперёд промышленникам всё, что им нужно для будущего их промысла, с тем, чтобы вся добыча поступила к нему; около этих-то людей вьются купцы, желая скупить у них сбор белки.
К числу зверопромышленных банкиров принадлежат родоначальники сибирских инородцев, которые почти все занимаются этою промышленностию. Я назову некоторых из них по именам: Дзангей Хамакович, Ату Хаятанович, Люмбун Гамбаевич, Джерба Атерхенович; имена, которые с распространением христианства скоро исчезнут; и самые лица, носящие их, не знающие ни русского языка, ни какой грамоты и ворочащие тысячами белок и сотнями соболей, также изгладятся и заменятся людьми более образованными, которых уже и теперь можно встретить, так например, Андрей Хартаич, звено перехода от язычества к православию, и сын его Иван Андреич, уже христианин и грамотный.
Хорёк водится в малом количестве, хорошие шкурки его ценятся до 30 копеек серебром; их покупают китайцы для хвоста из которого делают кисти, служащие у них вместо перьев; шкурку же они окрашивают весьма искусно под соболя и делают из нее околыши для своих шапок. Хорёк душит домашних птиц и выедает у них один только головной мозг.
Горностаи (лучшие) ловятся только в Якутской области, где они совершенно белые, западнее они попадаются желтоватыми, Цена первых 10 копеек, последних 3 копейки серебром.
Еврашки, это маленький пёстренький зверок, меха которого так красивы на кацавейках и муфтах, – любит прогулку по тротуарам, т. е. беспрестанно бегает по лежачим деревьям, где мальчишки, ставя пленки или петли, ловят его и продают от 1 до 1 1/2 копеек серебром.
Заяц, столь известный своею храбростию, водится везде. Одно, что можно сказать об нём замечательного, это то, что в Якутской области встречаются совершенно чёрные зайцы и это тем страннее, что медведь на глубоком севере из черного делается совершенно белым, а заяц наоборот.
По реке Онону есть особый род зайцев, называемых толою, которые всегда сохраняют свой летний серый цвет шерсти и отличаются необыкновенною плотностию ее, так что меха из него очень прочны.
В Сибири зайцев называют ушканами. Цена шкурке от 2 до 5 копеек серебром.
Сурок, в Сибири известен под названием тарбагана, водится везде по долинам, но в необыкновенном множестве встречается за Яблонным хребтом, по равнинам, примыкающим к рекам Онону и Аргуни. Едучи по этим обширным равнинам, служащим выпусками для многочисленных табунов и стад тамошнего края и потому имеющих низкую траву, вы бываете удивлены беспрестанно появляющимися и исчезающими, маленькими в поларшина вышиною, столбиками, которые наконец до того утомят ваше зрение, что у вас будет рябить в глазах. Что же это такое? Это любопытные сурки, привлеченные звоном колокольчика, выскакивают из нор и садятся любоваться вашим поездом, но приближение ваше их пугает, и они скрываются в норы.
Ловят их, или стреляя, когда они на поверхности (что, впрочем, редко удаётся), или наливая воду в норы, которая заставляет сурка выскакивать, тогда уже травят его собаками.
Из шкур приготовляют меха, имеющие свойство, по словам поговорки, летом не парить, а зимой не греть. Мясо сурков инородцы употребляют в пищу, и я видел оригинальный способ приготовления, который может быть употреблён в походах или в других подобных случаях, где нет под рукою плиты или очага. Вот этот способ.
Убитого сурка, выпотрошив, зарыть вместе со шкурою в землю, но не глубоко, разложить над этим местом костёр из дров или, за неимением их, из сухой травы; чрез некоторое время огонь снять, разрыть яму и жаркое перевернуть; потом снова зарыть и костёр зажечь; наконец, судя по времени и степени жара, вынуть жаркое, которое при этом не теряет ни капли жиру и мясо проникается им совершенно. (Если положить глубоко в землю, то дело выйдет наоборот не знаю, известен ли следующий способ охлаждения воды, употребляемый в знойных странах. Надобно вырыть яму глубиною в аршин, поставить туда бутылки с водою, засыпать землею и наверху разложить огонь, по прошествии одного часа времени вода охладится совершенно, а если продолжить горение огня, то можно заморозить воду.)
Такое жаркое показалось мне очень вкусным, я испытывал этот способ на поросятах и ягнятах, и нашел, что он лучше обыкновенных способов жаренья.
Крысье племя. Малочисленность этого племени лишает нас смелости утомлять подробным описанием каждого вида этих земляных животных. Довольно сказать, что от самой маленькой мыши, которую, по красоте ее и миниатюрности, можно бы вставить в браслет и которая, по странной прихоти, избрала себе жилищем лошадиный и буйволовый хвост, в спутанных прядях которого она заводит своё кочующее гнездо. (Буйволом или буйлом называют в Сибири тибетскую корову, имеющую лошадиный хвост.) От этой малютки до довольно большой бесхвостой мыши, называемой пищухою, от способности её затевать вокальные концерты, крысье племя имеет неисчислимое множество видов. Мы предпочитаем указать пользу, какую приносят мыши человечеству в Сибири. Во-первых, мыши там заменяют календари: ежели они зарывают норы свои большими копнами сена, то это верный признак, что зима будет суровая и бесснежная. Во-вторых, они неутомимо трудятся для беспечных бурят и тунгусов, запасая для них съестные припасы: корень полевой лилии, по-сибирски, сараны, с хлебных полей все упавшие и хлебный корень какого-то растения, имеющий вкус и белизну лучшей пшеничной муки, и проч. (Запасы этого корня я видел на китайской границе, около Харацайской станицы Упоминаю об этом для того, чтобы обратить внимание тех, которые имеют возможность исследовать это полезное растение.) В известное время лентяи отправляются с канарулями (род заступа) разрывать эти, так называемые, «урганы» и собирают запасы на всю зиму. (Урган – монгольское слово, означающее «возвышенная земля», где находятся запасы мышей. Вероятно, отсюда происходит слово «курган».) Потерпев такое разорение, мыши делают нашествие на жилища русских хозяев, если таковые недалёко; в отчаянном же положении замечено, что мыши прибегают к самоубийству, взяв в зубы висящий на обрыве берега тонкой корень и обернув его вокруг шеи, давятся.
Из многовидной этой семьи замечателен тушканчик, очень красивое животное, на высоких задних ногах с длинным хвостом. На нём испытывают свои силы в звероловстве дети звероловов. Они выживают его из нор водою и стреляют из луков и самострелов, или ловят руками. Тушканчик имеет обыкновение, сделав несколько скачков, спрятаться за какое-нибудь возвышение, сжавшись и зажмуря глаза; сделав такую уловку, он прямо попадается в руки детей, и если не замучат его, то он скоро делается ручным.
ЛОСЬ ИЛИ СОХАТЫЙ
Самое огромное животное из всех лапчатых и копытных обитателей зверинца; вес его туши от 30 пудов доходит до 50-ти. Положив на спину свои плоские ветвистые рога и протянув вперёд морду, лось важною поступью ходит по лесам и, увы, очень часто попадает в яму, вырытую звероловом на зверином «переходе». Такая неосторожность этого великана служит причиною его редкости в настоящее время, и можно, наверное, положить, что порода эта скоро прекратится, если звери не дождутся ограничения жадности звероловов. Другая привычка лося также не менее ему пагубна. Он любит есть коренья водяных растений и потому заходит в озеро и погружает свою морду в воду; зверолов смело в это время идёт к нему, останавливается и притаивается, если зверь поднимает голову; при новом погружении опять подкрадывается и подходит так близко, чтоб выстрел был верен.
В летние жары, убегая от многочисленных мелких врагов своих – слепней (по-сибирски – овод), лось становится на холме и долго неподвижно остаётся там, как статуя художнической работы; завидя же кого-либо, он медленно и гордо начинает уходить, а преследуемый бежит такою красивою правильною рысью, что может состязаться с лучшими рысаками.
Но более красивую группу составляют лоси, загнанные медведем или волком на так называемый «отстой» – скалу, висящую над пропастью. Представьте, на этом стосаженном пьедестале художническою рукою природы высеченном в неправильных, но смелых формах, который резко отделяется на ярко лазуревом фоне здешнего неба, великана лося, самца, в позе выражающей готовность поднять на огромные рога, установленные вперёд, своего врага, который спокойно лежит, заграждая путь со скалы; возле лося его самка, с выражением страха и надежды прижимающуюся к своему защитнику, и около них с беззаботностию дитяти, маленького лося, прыгающего над пропастью. Для изображения этой истинно прекрасной картины, о которой моё слабое перо не в состоянии дать настоящего понятия, и которую конечно вернее представит себе воображение художника, – для изображения этой картины рекомендую взять дивную скалу, находящуюся близ Мензинского пограничного караула и достойно названную «Наковальней Чингис-Хана». Она точно имеет форму наковальни, известного кузнечного инструмента; острый конец ее висит над долиною, у подножия ее лежит небольшое озеро, берега которого одеты красивыми кедрами. Или в той же местности, на одном из отрогов Яблонного хребта необыкновенную скалу, лежащую на вершине горы в виде гигантской стены, как бы вытесанной из цельного гранита; в стене этой природа вырубила правильное четвероугольное отверстие, которому русские, в воспоминание Москвы, дали название «Арбатских ворот». Эта чудная игра природы также высоко отделяется от лесов и гор и за несколько вёрст удивляет взор путника. В ту минуту, как яркое солнце является в средине самых арбатских ворот, вы видите над ними целое стадо лосей, которых с одной стороны загнал медведь, а с другой встретил зверолов. Картина принимает самый интересный момент при первом выстреле; лоси взволнованы, становятся на дыбы, самые отважные из них бросаются на медведя, робкие соскакивают со скалы, раненый в предсмертных судоргах падает и свешивает со скалы свою голову. Или…, но, боже мой, можно ли описать все красоты природы, разбросанные на пространстве нескольких миллионов квадратных вёрст.
Шкура лося, как известно, идёт на выделку лосин, из которых сибирские жители шьют нижнюю одежду и рукавицы. Мясо очень вкусно. Лосиные губы составляют предмет подарков в Сибири и действительно необыкновенно вкусны.
Во время звериного «рёву», лось, сзывая самок, оглашает леса сильным криком, и встречая соперников, вступает с ними в смертельный бой. Ослеплённый волнующею его страстью, он принимает всадника, одиноко едущего по лесу, за своего соперника и преследует его; надобно иметь бойкую лошадь, чтобы уйти от этого врага. В спокойном состоянии, при встрече он не опасен и даже кажется с любопытством рассматривает едущих, позволяя и им полюбоваться собою.
Под грудью лося есть отвислое место кожи, которое отрывают целиком так, что оно составляет целую круглую шапку, какие увидите на многих звероловах.
Откуда происходит название лося сохатым? Лось – слово русское, в Сибири, хотя его знают, но употребляют везде слово «сохатый». В некоторых натуральных историях ошибочно называют сохатым северного оленя.
– Почему, – спросил я зверолова, – вы называете лося сохатым?
– А потому, сударь, что у него рога похожи на соху – известный земледельческий инструмент.
– Это слишком просто, – подумал я, – всего вероятнее, что это слово происходит от имени, которым называют якуты сами себя и обитаемую ими страну, – от имени саха.
ОЛЕНЬ-ИЗУБРЬ
Без сомнения, случайное сходство сибирского названия одного вида оленя с зубром, ныне находящегося только в Беловежской пуще Гродненской области, потому что между этими двумя породами нет никакого сходства. Изубрь есть крупный олень, отличающийся своими ценными рогами, но только в Сибири его вовсе не называют оленем; название же «изубрь» известно там всякому.
Вот первое моё знакомство с этим красивым четвероногим. Я приехал в одну отдалённую деревню звероловов вечером и тотчас был приглашен ехать на «солонцы». Солонцами, или, во многих местах, по-монгольски «гуджиром», называется месторождение сибирской соли, которую любят есть дикие копытчатые звери. Мы приехали на это место около полуночи и на расстоянии ружейного выстрела засели в «засадку» – маленький щит, сложенный из ветвей. Тотчас тысячи комаров задали нам свой концерт и приступили к открытию нашей крови; я начал отмахиваться, но мой товарищ сказал мне, чтобы я не трогался, если хочу увидеть какого-либо зверя; комары как будто поняли это распоряжение, затрубили сбор и пошли в неотразимую атаку.
– Ах, боже мой, – сказал я, – нет мочи терпеть, я закурю сигару.
– Нет, уж лучше поедемте домой; запах табаку всё испортит, нечего напрасно и сидеть.
– Нет, будем сидеть.
Прошло два часа, которые мы провели неподвижно в молчании, смотря на стволы поставленных на сошки винтовок. Наступила предрассветная темнота, называемая здесь монгольскою «лисью темнотою», потому что в эту благоприятную для воров пору, воровка, обладающая ночным зрением, выходит на добычу. Мы услышали топот идущего по болоту тяжёлого животного; сердца наши забились радостно.
– Кто это? – спросил я товарища.
Вместо ответа сосед мой ущипнул меня, в знак молчания.
Мы ничего не могли различить, только по звуку поняли, что зверь остановился и начал есть солёную землю; мы взвели курки. – и два выстрела раздались в ночной темноте, рассыпавшись эхом по окрестным горам. Животное со стоном упало в болото.
– Пусть лежит; ещё может быть придёт другой. Не прошло и четверти часа, как снова послышались шаги; ружья наши между тем были заряжены и поставлены на сошки; снова топот перестал и послышалось жеванье; выстрелы раздались, и добыча снова шлёпнулась в болото
– Какой вы счастливец, – заговорил мой товарищ, – два зверя и вероятно с рогами.
– Ещё бы не с рогами! Судя по тяжести их падений, я полагаю, это самые большие звери.
– Да, может быть сохатые.
– Нет, должно быть изубри. Ты конечно продашь мне свою долю рогов; я повезу их прямо в Кяхту и продам китайцам.
– Согласен; что вы дадите мне за долю?
– Рублей сто…
– Мало, полтораста.
– Полтораста, согласен.
– Итак, по рукам, рога ваши. Теперь мы можем уснуть; больше ожидать некого; наши выстрелы разогнали зверей.
Товарищ мой, сделав выгодную продажу, скоро захрапел, но я ещё долго рассчитывал будущие барыши, но также заснул в свою очередь. Когда сон мой начал редеть, я услышал свист мышей, которые здесь заменяют соловья, впрочем, жаворонок распевал в воздухе, каркал ворон, шумел ручей, – словом, всю, если не прелестную, то лесную гармонию. Солнце уже взошло, но густой туман лёг на долину.
Прежде, чем снова заснуть, я со своего ложа заспанными глазами, сквозь туман и окружавшие нас ветви, взглянул на нашу добычу; там живописно лежали на болоте, растянувши свои ноги и шеи два огромных зверя, но рогов я их не мог видеть. Всё равно, подумал я, если и нет рогов, то и без них такие большие звери чего-нибудь стоят.
Спустя некоторое время товарищ мой разбудил меня. Я поднялся. Добыча наша была уже прикрыта ветвями.
– Ну, что, сударь, – весело сказал зверолов, – надобно с вас получить деньги.
– За что?
– За рога
– А где они?
– Вот прикрыты от солнца и «верхового», чтобы не попортились.
– Дай я посмотрю.
– Нет, уж прежде разделайтесь, а то, пожалуй, раздумаете.
– А, верно лось или самка.
– Нет, самцы… Впрочем, ваше счастье, что ни есть, всё ваше, вынимайте полтораста рублей.
– Нет, такого уговору не было.
– Как не было? Вы ведь купили?
– Да, купил.
– Так пожалуйте деньги.
– А если я раздумал.
– Всё-таки отдайте деньги, а там как знаете.
– Странно, ведь деньги можно отдать и дома.
– Нет, у нас уже такой обычай, купил не смотря, так деньги вперёд.
Досадуя на свою оплошность, я однако же рассчитал, что если и нет рогов, то продавши кожи и мясо, я всё-таки что-либо выручу; и считая требование зверолова правым, я заплатил ему по условию.
– Ну, теперь пойдёмте домой пешком.
– От чего это?
– Мы вместо изубрей убили наших лошадей, которые были привязаны в лесу и верно сняли уздечки и пришли на солонцы.
– Вот-те на, вот и барыш!
Сдёрнувши ветви, я с сокрушенным сердцем увидел бездыханную пару лошадей, за которую заплатил 150 руб. ассигнациями.
Изъеденный комарами, с опустевшим карманом и ноющими от дальнего шествия ногами, с седлом на спине, – я долго не решался на новую попытку; но зверолов мой сманил меня, предоставя в мою пользу промысел следующей ночи, в вознаграждение за потерю.
На этот раз мы взяли с собой мальчика, с которым отослали лошадей обратно в деревню; вооружившись терпением против комаров, и долгого ожидания после желания поговорить и покурить, – обратились в истых бандитов, ожидающих из-за угла своей жертвы, – и наконец бессознательно заснули; впрочем, только я, а товарищ мой, так как добыча ассигнована была мне, кажется расчёл, что ежели он уснёт как можно скорее, то конечно больше выгадает. На рассвете я открыл глаза. Красивый изубрь с огромнейшими рогами стоял в трёх шагах от нас и ел солёную землю, голова его походила на небольшой цветник, в котором посажено было столетнее алоэ; такое разительное сходство изюбревые рога имеют с этим растением. Я весь задрожал от каких-то незнакомых мне ощущений и никак не мог поднять курка, прежде чем зверь отошел от нас далее выстрела. Стрелять было бесполезно. Я растолкал товарища. Зверь быстро удалялся. Товарищ мой взял деревянную трубу и начал трубить.
– Что это значит? Ты отгоняешь добычу; это бессовестно.
– Мне какая выгода отгонять.
– Да та, что ты не имеешь в ней доли.
– В ней ещё никто из нас не имеет доли.
– Разумеется теперь, но когда ты убьёшь зверя, то он мой.
– Если вы его убьёте.
– А если ты?
– То мой.
– А условие?
– Условие было предоставить вам добычу этой ночи: возьмите всё, что мы имеем по настоящее время.
– А это! – я указал на зверя, который оставался и казалось, что-то высматривал.
– Возьмите и его.
Я громко расхохотался над своею претензиею; смех мой повторило эхо; вдруг, изубрь побежал в нашу сторону; мы притаились; зверь остановился так близко, что мы чувствовали его дыхание. Он начал озираться. После мне объяснили, что сначала звук трубы, а потом мой смех он принял за крик самки и искал её глазами. Мы спустили курки; раздался один выстрел: моё ружьё осеклось, но выстрел товарища был так верен, что зверь лёг на месте, сделав отчаянный прыжок. Рога его имели по двенадцати отраслей каждый, в полном наливе кровью, и весили сорок три фунта. Такие рога, промененные на товар китайцам, принесут выручки двести рублей, и я имею пятьдесят рублей барыша.
Всё это я рассчитал уже в деревне, лёжа в своей квартире, после покойного ночлега на другую ночь. Вдруг приносят мне, в деревянном блюде, бедровую кость, совершенно голую, горячую, только что вынутую из печи. Кость была расколота вдоль и мозг ее, кровавого тёмного цвета, испарял из себя самый соблазнительный запах.
– Вот вам прислан от вашего товарища охоты «цумугун».
– Это мозг; что с ним делать?
– Извольте кушать.
Я попробовал и нашел, что это такое лакомство, с которым я не нахожу что сравнить из всех мне известных лакомств; намазывая на хлеб, я съел ровно фунт этого мозга и съел бы десять фунтов, если бы в кости было столько.
Удовлетворив свой аппетит и любопытство насчёт этого лакомства звероловов, я спросил:
– Где же рога, мясо, кожа?
– Всё это ваш товарищ увёз продавать в город.
– Как увёз?
– Мясо и кожу навьючил на две лошади, пудов по двенадцати на каждую, а рога повесил себе на спину, чтобы лучше их сохранить.
– Как же он мог этим распорядиться без меня?
– Он говорил, что зверя убил он, а ваше ружьё осеклось.
– Но у нас было условие…
Слово за слово, горячась и рассуждая хладнокровно, я пришел к тому выводу, что звероловы неохотно расстаются с выгодною добычею и что поступок моего товарища служит выражением более общей черты звероловов, т. е., где можно как-нибудь повернуть дело, зверолов не упустит случая. Впрочем, зверопромышленность есть азартная игра: возьмите все игры этого рода, везде вы встретите то же самое.
Долг справедливости требует сказать, что в двадцать лет моего знакомства с звероловами, это был единственный случай, где я был обсчитан и в чём более была виновата моя неопытность.
В другой раз я видел оленя-изубря гораздо ближе. С Кондратием и другими членами нашей артели мы осматривали ямы. Их было более двенадцати и все они окружали гору, право на владение которой было право давности, принадлежавшее Кондратию Безногому. Ещё отец его выкопал эти ямы; между каждой в виде преграды сделана «засека» – деревья срублены так, что они легли в одну сторону и составили изгородь, трудно проходимую. Над каждою ямою оставлен проход; яма закрыта тонкими прутьями, сверх которых насыпана хвоя, или сухие иглы хвойных деревьев. Первая и вторая ямы были не тронуты; третью мы нашли открытою, но медведь предупредил нас и от дикой козы, упавшей туда, остались только косточки. В десятой яме, смирно, как лошадь в стойле, стоял изубрь. Смиренный взор его выражал полную просьбу о сострадании; слёзы струились по щекам и по временам из мощной груди его вылетали глубокие вздохи. Что чувствовал этот вольный сын гор, который, ежедневно пробегая стовёрстные пространства, не встречал нигде преграды, – что чувствовал он, попавши живой в могилу, где едва мог трогаться только на несколько вершков? Опытный взгляд зверолова, судя по истощению зверя, заключил, что он пробыл тут не мене трёх суток.
Положение этого узника вселило во мне совершенное участие и я начал просить ему свободы, даже предлагал за него выкуп, превышающий ценность добычи; но у звероловов есть поверье, что освобождение зверя, даже нечаянное (ибо добровольного освобождения ещё и не случалось, – и поданная мною первым об этом мысль возбудила общий смех), имеет дурное влияние на ход промышленности на будущее время; почему Кондратий, которому для нанесения ближайшего удара зверю, не нужно было и ставить на колени (он всегда стоял на них), прицелясь, выстрелил прямо в лоб; но лобовая кость так толста у изубря, что пуля, сплюснувшись, отскочила. Зверь не дрогнул; тут хозяин ямы решился заколоть его и для того с ножом в руках сел на него верхом. Зверь не шевелился. Новая мысль пришла в голову отважному зверолову и наезднику.
– Товарищи, – сказал он, – вот, что я вздумал: зверь очень смирен, попробуем его оседлать и я, выуча его возить на себе, приеду на нём в деревню.
Сказано-сделано; тотчас оседлали и взуздали в яме изубря; Кондратий на него уселся; мы лишь только верёвками приподняли его из ямы, как новый конь наш, с быстротою стрелы, выскочил и, делая разные неимоверные прыжки, понёсся сквозь строй кедров, ветви которых наносили всаднику неисчислимые удары. Скоро он исчез у нас из виду и мы считали его погибель неизбежною. Мы сели на лошадей и пустились в погоню; кроме глубоких следов, оставляемых зверем, лежавшая на земле шапка и лоскутья одежды указывали нам путь; но вот мы видим всадника на возвышении; вот он перескочил широкий овраг; вот несётся к нам навстречу. «Стреляйте!» – кричит он и снова исчезает из нашего виду.
Мы долго едем по его следу; нам открывается озеро, покрытое льдом; мы ищем взорами нашего товарища, – и вдруг он с высокого берега соскочил на лёд, лёд проломился; зверь погрузился в воду, снова выскочил и снова обломал лёд; таким образом, ныряя и выскакивая, он добрался до половины озёра сделал ещё усилие выскочить, но острая льдина впилась ему в шею и перерезала горло. Всадник соскочил на лёд; мы поспешили к нему на помощь и, привязав верёвку, вытащили изубря на берег.
– Ну, братцы, небо показалось с овчинку, – сказал Кондратий и изнеможенный упал на землю.
Ещё видал я изубрей в самом торжественном шествии. Это было во время «реву зверей», в сентябре месяце, во время их понимания или скрещения. В горах раздавались оглушительные крики самцов, сзывающих самок. Этому-то крику подражают звероловы посредством деревянной трубы и часто обманывают бедных оленей. Более двадцати красавиц медленно шли по открытому склону горы, провожаемые торжествующим победителем – огромным самцом, у которого в рогах, вероятно, при борьбе его с другими самцами, умышленно или случайно был посажен толстый кедр с ветвями и корнем, вырванный из земли. И это необыкновенное украшение головы, как бы лавр его побед, придавал ему величие. Гоня перед собою прекрасных своих пленниц, он также вёл за собою несколько побеждённых соперников с изломанными ногами и повреждёнными ногами; в притупленных головах и взорах их выражалось полное сознание поражения ими претерпенного. Разумеется, что шествия эти впереди и позади победителя были добровольные: первые считали себе за честь быть пленницами, вторые плелись сзади в надежде отбить какую-нибудь самку. Но вот навстречу этому торжественному шествию летит свежий силами изубрь самец; он тотчас остановился в хороводе самок и начал их приветствовать, по обычаю своей породы, обнюхиванием. Вдруг на дерзкого налетает султан этого гарема и всаживает ему в бок свои рога, вооруженные деревом; пришелец отступил, но в свою очередь также бросился на сделавшего ему такое негостеприимное приветствие; тот встретил удар рогами; противники отскочили сажени на две друг от друга, но с новою силою ударились лбами. На этот раз рога их зацепились и они неразрывно начали борьбу, переходящую попеременно то на ту, то на другую сторону. Рога ещё более запутались в своих ветвях и в ветвях дерева, бывшего в рогах одного из ратоборцев. Они рвались, падали на колени, рыли копытами землю, кричали отчаянно. Сначала прочие члены этой группы были зрителями, потом, пользуясь замешательством, самцы, шедшие позади, отхватили по нескольку самок и умчались с ними в лес. Заметив это, главный боец начал отчаянно трясти головою, сломал рог противника у самого корня и махнул своим орудием так ловко, что переломил ему обе передние ноги, и, сгруппировав оставшихся самок, продолжал своё шествие. Несчастный самец достался нам – зрителям этой лесной сцены, которой мы не нарушили выстрелами, по моему настоянию, чтобы видеть весь ход этой натуральной драмы.
В Монголии, на правом берегу реки Толы, против города Урги, посреди бесплодной Гобийской степи есть гора Хан-ула (царь-гора), покрытая густым лесом, который составляет заветную рощу владетелей Монголии. В этом лесу спокойно водятся звери, тревожимые изредка только ханскою охотою. Гора оцеплена стражею, которая загоняет обратно зверей, вздумавших выбежать в степь. Звери эти там так смирны, что даже подпускают к себе человека, и я имел случай погладить по шерсти не одного изубря. Очень жаль, что в нашем зверинце нет таких заветных мест, где бы звери могли спокойно плодиться и где бы сохранение их породы было обеспечено на будущее время. В Сибири очень много отдельных звероловных гор, достойных быть царскими рощами, из которых по временам могли бы быть доставлены редкие добычи.
Изубрь очень легко делается домашним животным. В Сибири, даже в самом губернском городе Иркутске, находится несколько пар домашних изубрей, содержание которых очень выгодно тем, что, когда рога самцов примут полное развитие, их спиливают, у корня залепляют смолою и продают китайцам. Цена на эти рога несколько дешевле взятых от убитых зверей, потому, что рога последних вырубаются вместе с лобною костью и кровь в них находящаяся от этого нисколько не теряется, да и самые рога имеют лучший вид. За всем тем домашние рога вознаграждают содержание изубрей и даже доставляют выгоду. У нас ещё мало имеет силу убеждение, которого ещё не предпочитают привычкам: почему бы, например, изубрей не приучить к исполнению домашних работ? Они, даже запряженные в карету, нисколько не были бы безобразны. Или почему бы не употребить капитала на устройство богатой рощи, где развести изубрей и получать с них верный доход рогами.
Китайцы изубревые рога вставляют в золотые и серебряные пьедесталы. Сначала это служит туалетным украшением для молодой супруги; на них она развешивает свои украшения, которых у китайской дамы бесчисленное множество. Потом, когда у неё будут дети, она понемногу скоблит рога и даёт детям как средство, восстанавливающее силы.
Требование на рога в Китай, впрочем, несовременно открытию торговых сношений русских с китайцами, та что лет за шестьдесят от настоящего времени изубревые рога не имели никакой цены и звероловы употребляли их варёными в пищу. Я ещё застал в живых этих лакомок, которые не подозревали, что блюдо их стоит сто пятьдесят рублей серебром. На расспросы мои они говорили, что рога есть ни что иное как ноздреватый хрящ, проникнутый кровью; довольно вкусны и что пища эта не имела на них никакого необыкновенного влияния.
Те же звероловы-старики, люди, заслуживающие полное доверие, рассказывали мне случай, доказывающий, что изубревые рога имеют необыкновенное целебное действие на самих изубрей. На солонцах, однажды вечером, застрелены два изубря с рогами; звероловы оттащили их в сторону и положили один возле другого, а сами снова сели на стороже, но, не дождавшись никого, заснули и проспали до позднего утра. Когда они пошли к своей добыче, то нашли там только одного изубря с объеденными рогами. Другой, вероятно, не будучи смертельно ранен, очнувшись, восстановил свои силы рогами товарища, и объевши их убежал.
Если рога добыты далеко от места промена китайцам, тогда их немного варят и потом сушат. Сушеные рога ценятся в половину против свежих.
Шкура зверя этого, так же как и шкура лося, выделывается на замшу. Шерсть употребляется на набивку мебели. Мясо очень вкусно. Жилы изубря, как и оленя, лося и дикой козы, выделанныя, употребляются как нитки для сшивания мехов.
Простите, читатель, что над всеми моими воспоминаниями о сибирской звериной охоте господствует грустное воспоминание о безрассудном истреблении зверей, без всякой существенной надобности, только по недостатку убеждения, что и зверей надобно беречь. К таким истреблениям принадлежит охота на изубрей при переправе их чрез большие реки. Звероловы, принудя их к такой переправе, бросаются к лодкам, догоняют зверей и режут их ножами. Бывали примеры, что целые сотни падали под этим убийственным ножом.
ОЛЕНЬ ДИКИЙ И РУЧНОЙ
Дикий и ручной олень имеют ту разницу, что у дикого каждый рог состоит из одного ствола, почти прямого, и рога ложатся на спину во время бегу. Тунгусы у домашних оленей отпиливают рога у самого корня, для удобства езды верхом, отчего на место длинных рогов вырастают многоветвистые, с которыми олени вообще изображаются на рисунках натуральных историй животных. Даже в ручных стадах, если олень «онгон», т. е. с рождения посвящен идолам и потому не употребляется в работу, то имеет также натуральные одноствольные рога.
Затем между ними нет никакого различия: ручные олени также живут в лесах, питаются теми же мхами, имеют тот же кров от непогоды. Вы спросите: на чём же основана их зависимость от человека? Первое, что детей оленьих запирают тунгусы в свои шалаши, для того чтобы доить их матерей. А второе и главное, так как олени чрезвычайно любят соль, то, за неимением ее, тунгус, выходя из шалаша своего, сзывает оленей криком и потом посыпает несколько соли на снег, который олени с жадностью пожирают. По утрам они сами держатся ближе к шалашам, в ожидании этого лакомства: тут хозяин ловит нужного ему для езды оленя, а остальные уходят в лес.
Езда на оленях очень покойна, надобно только навыкнуть держаться на нём, потому что его кожа двигается отдельно от тела и непривыкший ездок как раз свалится. Он едет рысью очень шибко и при том так ловко сгибает ноги, что тело его нисколько не сотрясается от бегу. В снегу он не тонет, а идёт по самой поверхности, чему способствует его широкая ступня. Оленя должно назвать кораблём песков. По гладкому льду он без подков бежит свободно и без всякой опасности. На самые крутые и под самые крутые горы он подымается и спускается так ловко сгибая ноги, что тело его почти не теряет обыкновенного горизонтального положения. Сто вёрст в день и притом по неровной сибирской местности олень делает легко; по прибытии на ночлег он тотчас ложится и отдыхает, поутру, съевши немного мху и поевши снегу, он готов опять бежать сто вёрст. Олень может нести до десяти пудов тяжести.
О диких оленях могу рассказать только одну их странность. Я переезжал Саянский хребет в том самом новом месте, где из трёх озёр, лежащих на самой вершине, берут свои начала реки Иркут, Ока и Белая. Местность эта известна под названием гольца, названия, которое даётся всем высочайшим горам, на вершинах которых нет уже обыкновенной растительности, а только встречаются «стланцы», т. е. одни ветви дерев, выходящие прямо от корня и стелющиеся по земле. Голец или высокое безлесное и необозримое пространство покрыт был белейшим снегом, как одной скатертью; единственная тропа, дерзновенным человеком протоптанная здесь, полузанесённая ветрами, виднелась как шов этой скатерти. Мы плелись по ней «гуськом», т. е. один за другим, и чуть терявший равновесие погружался в снег, то с трудом снова выбирался на тропу, которая в двусажепной глубине снега составляет узкую плотную стену, на которой с искусством акробата, пляшущего по канату, здешние лошади иногда бегут даже рысью. Вдруг опытный взор одного зверолова заметил в стороне стадо диких оленей; он велел нам остановиться и, сгорбясь, побрёл по цельному снегу вокруг стада. Олени на этот раз или дремали или были беспечны, так что зверолов, незамеченный ими, обошел вокруг стада и след его образовал глубокую канаву. Тогда стадо тронулось; добежав до канавы, не смело её перейти, а начало напрасно искать выхода по цельному снегу; тот же зверолов, подойдя к ним близко, выстрелил и убил одного оленя. Стадо начало быстро бегать в кругу следа, как в ограде, только при втором выстреле олени начали скакать через канавку, как через самый высокий забор. Рассказывают, что когда неизвестно было звероловам огнестрельное оружие и они били зверей стрелами, то, окружив таким образом стадо оленей, перебивали до единого. Затем, что при этом не было того пугающего звука, какой издаёт ружьё. Язык оленей необыкновенно сладок и тунгусами подаётся гостям, как конфеты. Из шкур оленей, белых и чёрных, тунгусы и якуты шьют очень красивые ковры; а из шкур маленьких оленей, называемых пыжиками, делают очень красивые и прочные шубы, называемые перками и дахами. Якутские жители подбивают эти дахи беличьим мехом и эта, по тамошнему климату, – лучшая одежда.
КАБАН ИЛИ ВЕПРЬ
Эта дикая свинья отличается от домашней тем, что кабан держит себя опрятно, употребляет только свежую растительную пищу, любит общества и путешествия. Кроме ружья, кабанов ловят пастями (эта ловушка описана в прилагаемом собрании зверопромышленных слов).
Кабан только для защиты своей нападает на человека, бросаясь на него быстро, причём, к счастию звероловов, держится только прямого направления: стоит только успеть принять в сторону, как враг проскочит и уже не воротится, – но беда, если он успеет задеть своим клыком.
Клыки кабана имеют такую силу и остроту, что отсекают хвост лошади в конце, т. е. один волос так, как бы он был острижен ножницами. Мне случалось это видеть. Рана, наносимая кабаном, трудно излечивается. Успевши вскочить на дерево, также можно спастись от кабана. Зверь этот питается кедровыми орехами, упадающими зимою на землю, ягодами и кореньями. Мясо его бело и необыкновенно вкусно. Окорок из кабанины не имеет отдельного сока, как свиной, но зато весь проникнут салом. Если бы привозили в столицы кабаньи окорока хорошо приготовленные, то вестфальские встретили бы в них опасных соперников.
Единоборство кабана с медведем описано мною в статье о медведе. Рысь нападает на него, по своему обычаю, сверху. Волк старается поймать его за заднюю часть и, пользуясь негибкостью тела кабана, наносит ему смертельную рану, но зато, если попадёт на зубок, то уже не встанет.
Кабан так силён, что гнёт пасти (ловушки), состоящие пудов из пятидесяти, держит на своей спине стоя и в таком положении умирает, не имея возможности выскочить.
Случалось добывать такой величины кабанов, что одна лошадь не в состоянии была его вывести; вес его доходил до двадцати пяти пудов.
ДИКАЯ КОЗА ИЛИ КОСУЛЯ
Это в мире диких зверей то же, что овца между домашними животными: беззащитное создание, истребляемое везде и всеми. Если ещё существует эта порода, то этим обязана необыкновенной своей плодовитости и быстроте бега.
Самое варварское истребление диких коз бывает весною, когда снег покрывается сверху крепким слоем или корою, называемою «настом». Это происходит от оттепели и потом морозов. Тогда звероловы выгоняют собаками из лесов косуль и они, прошибая ногами наст, проваливаются и легко настигаются собаками, бегущими по верху наста, которые душат их сотнями. В это время шкура косуль, называемая «борловиною», почти ни на что не годна и мясо сухо и безвкусно. Эта охота – одно только безрассудное истребление диких коз.
С наступлением лета косуль бьют на солончаках; тысячи ям служат им заживо могилами, в которых они иногда изгнивают, не дождавшись «высмотра».
Медведи, волки, рыси, даже барсуки, не упускают случая ловить и следить косуль. Осенью шкура косули имеет плотную, низкую шерсть и, выделанная и, «дымленая», употребляется на обувь, называемую унтами. (В «Отечественных Записках» в 1849 поду, в «Смеси», напечатан рассказ о золотопромышленности, в котором унты, названные лату и играют важную роль.) Шкура самца «гуренина» предпочитается по своей крепости.
Преимущественно делают из шкур диких коз «дахи», или шубы, носимые вверх шерстью и сверх другой лёгкой шубы. Дахи отличаются необыкновенною легкостию (пять фунтов шуба!) и теплотою, так что самый пронзительный ветер не проникает даху и только скользит по ней. (Самый лучший и легчайший мех из употребляемых на мужские шубы – это из американских медведей, весом 12 фунтов.) Это для жителей Сибири, ездящих верхом зимою по открытым горам, – важная защита от ветров, движущих воздух, охлаждённый до 40°. Если даху не вносить в тёплые избы, то она служит долго. Когда шерсть дахи вытрется, то её носят и летом и тогда она называется «яргач».
Дикая коза, самка, бегает от самца до последнего истощения сил своих и потом упадает от изнеможения. Очень часто эти бегающие по лесам пары попадаются в ямы; тогда самец, в порыве исступлённой ярости, убивает рогами несчастную самку.
Рёв дикой козы, самца, такой громкий и изумительный, что он не раз пугал неопытных охотников, принимавших его за рёв медведя. Этим рёвом он предупреждает своих самок об опасности и часто достигает противного результата давая знать о своём присутствии. Мясо дикой козы очень вкусно; но самым лакомым куском считают звероловы ее почки, которые съедают сырыми, горячими, только что вынутыми из распоротой козы.
Близорукость, столь обыкновенный недостаток городских жителей, очень редка в Сибири и составляет там истинное несчастие, особенно для человека, который взялся за ружьё. Это до того там несчастие, что пишущий эти строки любитель охоты оставил Сибирь, свою прекрасную и любимую родину… Но там она подвергла его жестоким насмешкам, вроде таких. Однажды мы были на охоте и ночевали в лесу; поутру меня будит товарищ и говорит мне:
– Заряжено твоё ружьё?
– Да а что?
– Кажется, вот в траве стоит коза.
– Где? В самом деле коза.
Где туг было одеваться; я схватил ружьё и босый подкрался к козе как можно ближе.
Пац! Коза не тронулась. Что за чудо! Я мигом зарядил ружьё, стреляю во второй раз: коза ни с места! Что это значит? Ещё выстрелил. Хохот товарищей загремел громче моего выстрела.
Я бегу к неподвижной козе, и что же нахожу? Нахожу свой унт (тёплая, из козьей шкуры, обувь), вывороченный и надетый на воткнутую палку, так что головка обуви очень похожа на голову козы, стоящей в траве. Три мои выстрела сделали шесть дыр на моём тёплом сапоге.
Прежде звероловы делали себе шапки из кожи дикой козы, снятой с головы вместе с рогами, и носили эти шапки на охоте для того, чтобы, сидя в траве, не быть узнанными козами, которые принимали их за себе подобных. Было несколько несчастных случаев, что и звероловы принимали своего собрата за козу, почему употребление этих шапок запрещено.
ДИКИЙ БАРАН
Или, по местному названию, аргали водится на высотах Яблонного хребта, имеет толстые, спирально загнутые рога, на которые безвредно падает с больших высот и, ударяясь ими о камень, становится на ноги. Мне не случалось быть на охоте за этим зверем, но я видел только его рога, весом в двадцать один фунт, привезённые одним молодым человеком в подарок своему старому знакомому…
ДИКИЙ КОЗЁЛ (КОЗЕРОГ)
Этот житель только высот Саянского хребта, имеет совершенное сходство с домашним козлом, даже и в том, что самый чистейший воздух гольцов заражает своим запахом. Рога у него, длиною более аршина, представляют чуть согнутую дугу и разделяются на каждом вершке рубцами, которые, по мнению звероловов, означают годы зверя. Я видел такие рога с двадцатью рубцами, весившие тридцать семь фунтов. Дикий козёл имеет мягкую эластичную подошву, с помощью которой и рог, служащих ему для соблюдения равновесия тела, он (я был этому очевидцем) ходит по совершенно отвесной скале, если только она имеет хотя на полвершка выдающиеся неровности. Охота на диких козлов невозможна и если случается их убивать, то это только тогда, когда козёл сам подойдёт к охотнику. Смотреть на хождение козлов по скалам – наслаждение для едущего по Саянскому хребту. Скалы там все обнажены и представляют дивные ландшафты, испещрённые горными потоками и водопадами. Неприступность их очевидна и, сознавая её вполне, вы, вдруг, видите стадо диких коз, беспечно прыгающих по этим вершинам, ниже которых плавают облака.
Саянский хребет в некоторых местах лежит совершенно одиноко, т. е. без отраслей и отрогов, и своими сплошными голыми скалами, кажущимися всегда перед вашим носом, поражает путешественника такой нечаянностию, что я раз был свидетелем оригинального разговора. Мы ехали из Иркутска: я и доктор Г., в первый раз посещающий эти места. У нас экипаж был открытый. Совершенно ясный день склонялся уже к вечеру. Я дремал.
– Далеко ли до деревни? – спросил Г. ямщика.
– Вёрст десяток будет, – отвечал тот.
– Гм! – заметил Г., – это значит все пятнадцать, поезжай скорее.
– Доедем, сударь.
– Гм! Доедем, тебе хорошо в этом толстом сукне, а нам невыгодно в открытом экипаже.
– Неужели вам холодно, барин, ведь лето.
– Лето, лето, а как пробьёт до костей дождём, так не очень приятно.
– Да откуда вы, барин, ожидаете дождя; ни одной тучки нет.
– Ты разве слеп: смотри направо, какая чёрная туча подымается. Наверное, будет гроза; я знал это по барометру, который вынимал на станции.
– Что вы, барин, где это?
– А это что, ослеп ты или пьян? Я давеча только не сказал, что будет гроза, мне не хотелось останавливаться, а барометр очень упал…
– Хотя бы он провалился, а всё-таки никакой грозы не будет.
– Из этих чёрных туч да не было бы грозы и ливня, то я прозакладую свою голову…
– Да из каких туч, барин?
– Да из этих…
– Да это, барин, не тучи, а «гольцы», т. е. каменные горы.
Как ни смешна мне была ошибка доктора, но я не смеялся, потому что и сам, когда ехал в первый раз и также вечером, то принял эти скалы за грозные тучи.
На этих-то, доступных только зрению, твердынях водится дикий козёл, и в шесть лет моего жительства у подножия Саянского хребта, я только мог достать пару козлов для кабинета бывшего генерал-губернатора Восточной Сибири В.Я. Руперта…
Шерсть этого козла рыжеватая, в ней много очень тонкого пуху, так что когда мех выносится, то совершенно теряет шерсть; остаётся один пух, который если подкрасить, то можно получить нечто, близкое к бобру.
КАБАРГА
Водится в самых отдалённых звероводных местах и по быстроте бега и цепкости, с которой она взбирается на скалы, добыча ее трудна ружьём, но в ловушки и кряжи (смотри это слово) она попадает часто, по своей неосторожности и ветрености.
Из шкуры кабарги делается превосходная замша, по-сибирски «ровдуга». Мясо жилистое и не очень вкусное. Мускус или «струя», т. е. пупок самца, чрез который проходит его моча, по ценности своей (от 1 до 2 рублей серебром штука), делают добычу кабарги выгодною.
В Сибири очень хорошо подделывают струи, разделяя кусок кабаржей кожи и набивая его печенкою, смешанною с частию мускуса. Разумеется, этим обманываются только покупатели-новички.
Я уже говорил, что медведь и волк преследуют кабаргу по двенадцати дней, пока не приведут её в изнеможение. Надеющаяся на свою прыткость, кабарга сначала весело скачет, убега от орла и делая при этом напрасные лишние круги, от избытка своих свежих сил, тогда как преследователь ее, избрав прямое направление, идёт медленно, но безостановочно и лишь только избранная им жертва остановится, чтобы отдохнуть или покушать, он как тут и был. Увидев его, кабарга опять бежит сломя голову и при новом отдыхе снова видит неотвязного чёрного или серого преследователя. Силы ее уже ослабели, она идёт медленнее, враг за нею и так далее, до тех пор, пока изнеможенная кабарга не упадёт.
СЕРНА
Серна, по-сибирски и монгольски – зерен, водится в степях так называемого там Закаченного края. Название это, как известно, в старину давалось русскими всей Сибири, лежащей за рекою Камою или за Камнем, как называли Уральский хребет; ныне оно присвоено в Сибири Нерчинскому округу Забайкальской области, или местности, лежащей за Яблонным хребтом.
Серны ходят большими стадами, и моё сострадательное к зверям сердце было поражено картиною истребления их самого жестокого, какое мне только случалось видеть. Я был приглашён на охоту. Тщеславие того края составляют рысаки и иноходцы, точно необыкновенной быстроты. Поезд наш представлял всю роскошь этого рода. Но как не были быстры наши лошади, стада серн, которые мы находили, мгновенно от нас убегали и я не понимал цели, для которой мы душили наших лошадей, чтобы только спугнуть стадо, которое, отбежав некоторое пространство, снова останавливалось и смотрело на нас с явною насмешкою. Но вот, когда мы сгрудили, т. е. сгруппировали несколько стад, пред нами открылось обширное озеро. Несчастные бросились туда и начали падать, скользя по гладкому льду; некоторые только пары, сомкнувшись бок о бок, успели перебежать озеро и были, к моему полному удовольствию, спасены; те же, которые разрознились по одиночке, падая и вставая и снова падая, до того измучились, что, наконец, легли и позволили звероловам перерезать всех, штук более ста.
Торжество охотников было полное; но я дал себе тогда же слово когда-нибудь и как-нибудь подать голос в пользу этих несчастных зверей, так и в пользу будущего поколения здешних жителей, которому, пожалуй, при таком порядке дел, не доведётся увидеть ни одной серны.
ДИКАЯ ЛОШАДЬ
Стада диких лошадей скитаются по пустынным и обширным равнинам, составляющим местность, орошаемую реками Аргунью и Шилкою и потом Амуром. Полагают, что эти лошади были прежде домашними и принадлежали жителям разорённого китайцами на берегу рек Амура русского городка Албазина.
Если справедливо, то это любопытный и редкий в Старом свете факт обращения ручных животных в дикое состояние. Посещавшие местонахождение Албазина, вскоре после его разорения, действительно встречали там одичавших свиней и даже кур; но последующие путешественники не находили уже этих животных; вероятно, они были истреблены хищными зверями; но как лошадь имеет более средств к своей защите, то очень вероятно, что порода эта сохранилась. Как бы то ни было, но дикие лошади существуют в Сибири, хотя мне об них и не случалось нигде встречать сведений. Лошади эти ходят стадами или табунами, по нескольку штук самок или кобыл, имеющим в каждом стаде одного самца или 33 жеребца, который их защищает от нападения хищных зверей и других случайностей, как это увидим ниже, и дикие лошади имеют все шерсть одного цвета именно саврасную, т. е. тёмно-каштановую, гриву и хвост чёрные и от гривы к хвосту по самому хребту чёрную, в дюйм шириною, полосу: ноги чёрные внизу и постепенно переходящие в каштановый цвет; на плечах чёрные тонкие полосы, неправильными или ломаными линиями пересекающими одна другую и составляющими как бы сеть, расположенную по всему плечу. Таковые лошади, если бывают между домашними, то называются крылатыми, и точно – сеть этих чёрных полосок можно принять как бы за нарисованные крылья. Рост диких лошадей средний, по стати совершенные и потому красота и лёгкость этих воспитанниц самой природы неукоризненные.
Казаки тамошней пограничной линии, при выбеге диких лошадей в российскую сторону, успевали ловить их, но никакие усилия не могли сделать пойманной дикой лошади ручною. Она или убивалась, стараясь вырваться из двора, в котором была заперта; или убивалась под привязанною на нее вместо всадника тяжестию, чтобы приучить её к седлу.
Когда самец или жеребец завидит какую-либо опасность, то тотчас сгружает своих самок в кучу, беспрестанно бегая вокруг и каждый раз уменьшая круг своего движения; когда же они сомкнутся, то он, кусая их, устанавливает так, чтобы головы их составляли окружность, а хвосты – центр, в который скрываются маленькие жеребята. Потом жеребец начинает опять обегать их и в то же время нападать на врага если это волк или медведь; но если врагов несколько, самки сами защищаются копытами, и пока этот строй не расстроится, тогда ни медведь, ни волк ничего не могут сделать с лошадьми. Но эти сражения, при настойчивости нападающих, всегда оканчиваются бегством атакованных и тогда из среды их непременно будет схвачено несколько жертв. При приближении даже человека дикие лошади тотчас становятся в оборонительное положение, но после первого выстрела они разбегаются с такою неимоверною быстротою, что преследование их на домашних лошадях совершенно невозможно.
Я имел случай быть очевидцем переправы диких лошадей чрез реку Аргунь, в которую они бросились, будучи преследуемы тунгусами, употребляющими лошадиное мясо в пищу. Река тогда была в необыкновенном разливе и казалась морем, не имевшем берегов; но инстинкт животных руководил их именно по тому направлению, где они всего скорее могли достигнуть берега, хотя также покрытого водою, но неглубокою, так что лошади могли уже брести и передовые достигли этого берега; в числе их был и самец стада. Утвердясь на берегу, он бросил взор на остальных; позади всех плыли одна самка и за нею маленький жеребёнок. Мать беспрестанно оборачивалась к нему и мордою ободряла его, терявшего уже силы. Жеребец мгновенно доплыл до этого несчастного жеребёнка, нырнул под него так, что принял его на спину и таким образом вынес на берег. Воля ваша, но я считаю это настоящим соображением.
ОКОНЧАНИЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ О ЗВЕРОЛОВЕ КОНДРАТИЕ БЕЗНОГОМ
Представление моих четвероногих знакомцев кончено. Заключим эту статью, как я обещал ранее, окончанием романа моего путеводителя в лесной пустыне – Кондратия Безногого.
В один тёмный вечер мы разложили огромное светило из нескольких самосушных дерев. Наше маленькое общество сидело вокруг: кто обдирал белок, кто щелкал кедровые орехи или бросал их в огонь, где они лопались с треском, как маленькие ракеты. Иные выдумали более оглушительные звуки: они, налив на пень немного воды и положив на неё горящий уголь, ударяли по нём топором, что производило настоящий пушечный выстрел, раскатывающийся по ущельям гор. Кто вёл разговор, вроде такого:
– Слыхал ты, Фома, что на низу медведей на цепи водят? (Под этим словом разумеют даже Россию, но вообще «низом» называется даль, лежащая вниз по течению рек.)
– Эва, выдумал; уж так я тебе и поверю.
– Право-слово; просто смерен, как телёнок.
– Ну-те, полно околесицу-то городить.
Как бы не разговаривали звероловы, как бы не хохотали, малейший шорох в лесу во всякое время заметит их острый слух.
– Зверь недалёко, – сказал Кондратий.
Шорох точно слышался с одной стороны.
– Неужели косолапый идёт?
– Чего доброго.
Все взяли и приготовили ружья.
В глубокой темноте начала отделятся темная фигура.
– Ого, да какая махина надвигается; неужели это сохатый?
И точно, вскоре подъехал к нашему этапу парнишко лет двенадцати один- одинёхонек.
Я всегда удивлялся и не постигал сметливости и отважности звероловов, которыми они руководятся в горах. Как, например, этот ребёнок решился ехать один отыскивать в неизмеримом пустом пространстве нашу артель? Он ехал три дня, ночевал один и, наконец, как раз наткнулся на тех, кого искал. Он искал Кондратия.
Переговорив шепотом с этим курьером, Кондратий решил, что ему тотчас необходимо ехать домой. Я, которого интерес в отношении звероловства был вполне удовлетворён и запечатлен порядочною царапиною на носу, которую, к сожалению, сделал не медведь, сухой сук, по рассеянности мною не замеченный, – я вызвался сопутствовать Кондратию.
Мы избрали ближайший путь, тем более, что по дороге вознамерились заехать к одному скупщику пушных товаров и продать ему наш промысел.
Дорога, по которой мы ехали, была очень хорошо пробита, имела, впрочем, свои особенности. Представьте себе длиннейшего змея, изогнувшегося в тысячи изгибов и разлёгшегося в таком положении по чистому снегу. Такова была наша тропинка, по которой мы виляли, изгибаясь в разные стороны, точно танцуя известную фигуру шеп. Самые лошади наши беспрестанно составляли из своей длины дугу, согнутую то направо, то налево. Эго дополнение к трудной само по себе верховой езде, беспрерывной в течение полугора суток, происходит от того, что местность, по которой мы ехали, покрыта упавшими деревьями, которые должно объезжать. Мы, вероятно, в половину скорее доехали бы, если бы дорога была прямая. Кроме этого вилянья, нам предстояло беспрестанное уклонение от ветвей, на которых лежат большие пласты снега; при малейшем прикосновении эта пудра осыпает вашу голову и шею и, растаивая на последней, течёт за галстук. Это ещё не всё: деревья подставляют миллионы сучьев, по разным направлениям, чтобы то пощекотать в вашем носу, то протереть ваши глаза и, пожалуй, по возможности, и вытащить хотя один. Ехать надобно с беспрестанной бдительностью и осторожностью, особенно едущему позади: например, передний ездок, едучи, своею и лошадиною особою загнул длинную ветвь, даже целое молодое дерево, которые часто растут косвенно, – загнул как пружину и, проехав, отпустил её; она и хлоп заднего ездока по носу; передний пугнул свою лошадь, та пошла в галоп и из-под копыт ее прилетело заднему в лоб два кома снегу; передний по неосторожности ударил ружьём своим, висящим за спиною, по дереву, дерево потряслось и осыпало лежащим на нём снегом заднего ездока.
Всё это я говорю из опыта, который достался мне, как ехавшему позади моего спутника, – но вот мы доехали поздно вечером до первой деревни.
Лай десятка цепных собак доказывал нам, что мы остановились у ворот зажиточного человека.
Как честные люди, мы смело отворили ворота и ввели наших лошадей.
– Смотри, Кондратий, чтобы нас не разорвали собаки.
– Да разве мы воры, – ответил он самоуверенно.
– Да для собак, я думаю, всё равно.
– Нет, не равно; честных людей собаки никогда не тронут.
В самом деле, как бы в доказательство справедливости этого убеждения, собаки замолчали, и мы, отвязав наши мешки, вошли в избу.
Тимофей Иванович Грудинин, пред смуглое монгольское лицо которого мы предстали, был человек истинно достойный занять несколько печатных страниц в самой серьёзной книге. Но великая сила есть симпатия, – «влеченье, род недуга» – как сказал Грибоедов. Великое дело – вкус. Заговори я теперь о каком-нибудь композиторе, артисте, живописце, поэте, который испачкал на своём веку несколько стоп бумаги или кусков полотна, заговори я о каком-нибудь из них, я, конечно, мог бы, наверное, рассчитывать на внимание читателей, – но Тимофей Иванович Грудинин, хотя лицо истинное, не вымышленное, что это такое?
Долг справедливости ободряет меня, однако ж доложить, что Т.И. Грудинин ни что иное, как родоначальник Харенутского племени бурят, который принял вместе со своим племенем и православную веру и русские обычаи, водрузил первое на высотах Яблонного хребта знамение животворящего креста и, построив первую там русскую избу, первый призвал своих бродячих родичей к оседлой жизни, к хлебопашеству и скотоводству. Я даже приписываю ему первый шаг к сбережению зверей в обширных владениях, дарованных его племени за верность русскому престолу, – ибо, призвав своё племя к оседлости, он, может быть, даже бессознательно, установил время промыслов тогда, как звери кончат свой процесс оплодотворения. Такой человек, как Тимофей Иванович, вполне заслуживает того, чтобы засвидетельствовать ему почтение, что я с удовольствием и исполнил.
Тимофей Иванович сидел, обложенный грудами беличьих шкур, а стены его избы были обвешаны шкурами соболей, лисиц, рысей и волков; в стороне, в углу, лежало несколько медвежьих шкур. Такой громадный итог всех промыслов поражал совершенною новостью и оригинальностью. Тимофей Иванович принимал ещё несколько шкур от вошедшего перед нами зверолова.
– Вот тебе следует за всё пять рублей две копейки, – сказал он.
– Хорошо, бачка, хорошо, – ответил зверолов, который, по обычаю многих своих собратий, зная толк в соболях, не знал, вероятно, никакого толку в деньгах.
– Вот возьми пять рублей.
Зверолов взял было и пошел было вон.
– Постой, постой, а две копейки.
– Хорошо, бачка, хорошо.
– Но ты знаешь, что мелких здесь трудно достать, вот тебе две иголки, два рубля сотня куплены. Верно ли?
– Верно, бачка, верно.
Тимофей Иванович, рассмотрев нашу добычу, оценил её и выдал нам деньги с прибавлением также нескольких иголок, от которых мы, впрочем, отказались и он, пошарив в своей коробке, нашёл медную монету, которою нас и удовлетворил, руководясь совершенною аккуратностью в ведении своих торговых дел и не желая оставаться ни на грош в долгу.
– Долги, – говаривал он, – всё равно, что моль: как заведутся в меху, так его и испортят.
Окончив это дело, мы пустились в дальнейший путь. Зачем так торопились, я тотчас приступлю к объяснению.
Курьер, посланный друзьями Кондратия, привёз ему печальное известие, что брак его соперника с его невестою решён и скоро должен совершиться.
Я от души желал, чтобы мой герой лесов успел жениться.
Мы приехали в деревню К. перед вечером, в который, как тотчас узнали, был назначен и сговор. Принарядившись по-праздничному, мы явились на вечер нежданные, как снег на голову. Разумеется, что появление Кондратия произвело различные впечатления на невесту, на отца и жениха, ей назначенного. Но, по обычаю доброго русского народа, нас приняли радушно.
Кондратий не замедлил показать новую свою удаль. Он на своих коротких ногах так лихо выплясывал русские танцы, такого задавал трепака, что любо было смотреть. Танцуя казачка, он, кроме обычных прыжков, усвоенных этому чисто русскому танцу, сделал такой удачный скачок, что стал на столе, уставленными разными лакомствами, так ловко, что не задел ни одной тарелки; потом, сделавши на воздухе антраша и перевернувшись через голову, стал на пол прямо и продолжал танец так свободно, что видно было, что все эти шутки ему нипочём.
Простое, но истинное, чистое веселье беспрестанно оживляло этот простонародный вечер; тут были слышны и разговор, и шутки и остроты, и смех самый искренний, непринужденный, – и ничто не показывало, чтобы кто-нибудь из присутствующих имел какой-либо замысел, обдумывал какой-нибудь план, соображал средства и т.п. Назавтра оказалось совсем иное.
Я ещё спал сном невинности или зверолова, только что возвратившегося из хребтов и совершившего утомительный переезд, – когда начал, сквозь редеющий сон, слышать неистовые крики, плачь, вопли, стоны, – словом, совершенно противоположное той гармонии, которою я наслаждался вчера вечером.
– Что такое, не было ли пожару? – спросил я старушку, спокойно сидевшую перед топившейся печкою и сучившую бесконечную нить.
– Нет, сударь, не пожар, а хуже пожара.
– Что же такое?
– Да так, сударь, суматоха.
– Как, от чего, что случилось?
– Только то, стоит из-за этого подымать такую тревогу.
– Да ведь не ровен, сударь, волк, не ровна овца.
– Ну, что же такое, овцы ведь у нас не мериносные, простые овцы, рублей пять стоит вся потеря.
– Нет, эта овечка была такая, что другой во всём околотке не найдёшь, да волк-то необыкновенный.
– Как – необыкновенный?
– Да так, обыкновенные волки бегают о четырёх лапах.
– А этот?
– Этот безногий.
– Как безногий? – вскричал я, вспомнив о моём товарище. – Уж не случилось ли чего с Кондратием?
– Вот уж вы и встревожились; что такое может с ним случиться; вставайте– ка да помолитесь Богу, завтрак уже готов.
– Ну, бабушка говори скорее, какой волк какую овцу утащил?
– Я уже вам сказала, какой волк и какую овцу; неужели не поняли?
– Неужели Кондратий «украл» свою невесту?
– Да видно так; Бог знает, чем ещё кончится. За ними угналась погоня…
В Сибири в простонародном быту бывал когда-то обычай; я ещё застал его. Конечно, он в благоустроенном государстве не мог долго существовать и потому теперь совершенно уничтожен, вместе с беспорядками, которых он был причиною. Я говорю о беглых свадьбах.
Станица, в которой я родился и вырос, стоит на обширной равнине, так что за десять вёрст, с помощью степных миражей, видно бегущую собаку или лисицу, которые кажутся в верблюда. В станице есть церковь, единственная в довольно обширном округе. Из окон нашего дома открывается вид на теряющееся в дали ровное пространство, по которому тянется несколько дорог из многочисленных окрестных и дальних деревень. Бывало, в знойный летний день, когда яркие лучи солнца, переломляясь в испарениях равнины, превращали обыкновенные предметы в самые фантастические фигуры; – бывало, смотрим в окно и не налюбуемся этою чудною игрою света; – вдруг, на конце равнины являются гиганты, скачущие на лошадках и других допотопных великанах, поднявшаяся пыль образует над ними движущийся шатёр, и всё представляется величайшею летящею громадою, иногда отделившеюся от поверхности земли и пляшущею на воздухе. Но вот, по мере приближения, эта необыкновенная картина, которую создаёт степной мираж, принимает натуральные формы, и вы уже различаете скачущих во весь опор всадников, между которыми замечаешь одну или две женские фигуры. Вы спрашиваете, что это такое.
– Это должна быть беглая свадьба.
Кавалькада летит прямо к церкви, – но вот за ней является другая, так называемая погоня, и если она успеет прискакать прежде, чем совершится священный обряд, то дело, если оно вошло в границы местной власти, разбиралось ею и оканчивалось самым неожиданным и неприятным для обеих сторон образом. Отец мой, начальник станицы, в то время, как я прыгал около него от восторга, что наша тихая и однообразная жизнь нарушилась такою неожиданною сценою, представителями которой были: одна плачущая невеста, два ее жениха, трепещущие от страха, надежды и ненависти один к другому, и свита их, тоже воодушевлённая взаимною ненавистью… в то время, как я с нетерпением ждал развязки, в пользу которого жениха будет решено дело, и шепотом ходатайствовал за того, который мне больше нравился.
Но если погоня успевала догнать беглую свадьбу ещё в степи, или какой-либо деревне, то завязывался рукопашный бой, сильная сторона одерживала верх и часто жених, отправляясь с обоими глазами, возвращался с одним, но утешался пословицей: кривой да молодой!
Если свадьба успевала повенчаться, то, по миновании некоторого времени, в которое гнев оскорблённых родителей несколько утихал, молодые являлись с повинною головой, – и дело кончалось благополучно.
Я вспоминаю при этом случае одно происшествие, случившееся со мною в юности и бывшее поводом к первому необыкновенному знакомству моему с обитателями лесов.
Я только что был отпущен из школы на вакации и. возвратясь домой, не узнал ещё подробно событий, случившихся без меня. На завтра же, после моего приезда домой, собрались ехать в довольно отдалённый лес за грибами. В числе домочадцев, отправленных за этим делом, была девица, на руках которой я вырос и потому имел к ней привязанность, как к бывшей своей нянюшке. Её звали Маргаритой, она отличалась необыкновенною скромностию или, как говорят, застенчивостию.
Приехавши в лес, мы отаборились, отпустили лошадей на подножный корм и рассыпались по лесу для сбора грибов, перекликаясь по временам друг с другом. Когда наступило время возвратиться домой, все начали сбираться к стану и, наконец, – не доставало только одной Маргариты. Подождав её несколько, мы ещё разошлись по лесу, кричали, звали, снова сошлись; уже становилось поздно. Маргарита всё не являлась.
– Ах, Боже мой, – воскликнул я, – уж не съел ли её медведь?
Видя мой испуг, один старший казак, желая утешить меня, сказал:
– Не беспокойтесь, барич, здесь медведи только двуногие! Она верно ушла с одним из них.
– Как так?
– Да разве вы не слыхали, что на днях её сватал один молодец из деревни, ему отказали, так верно он её и украл.
– Украл мою Маргариту! – завопил я. – Нет, я её непременно догоню и отниму.
И с этим словом я пустился бежать в лес отыскивать Маргариту.
Никому не пришло в голову, что я действительно исполню своё намерение; все ожидали, что я тотчас возвращусь и потому никто не бросился за мною, а начали скорее сбираться домой, чтобы там дать знать о похищении и если успеют предупредить бракосочетание.
Между тем я, увлекаемый пылкостию детского воображения, бежал в полной уверенности, что догоню похитителя и похищенную. Вечер уже наступал, гигантские тени дерев ложились перед моими глазами, в которых, впрочем, за потоком слёз, и без того было уже темно. Вдруг, я наткнулся на городьбу и пустился по ней, воображая, что достигаю деревни. В одном месте городьба была прервана на аршин и чуть приметная тропинка проходила чрез это отверстие.
Я принял её за ближайшую дорожку к деревне и бросился в вороты, – но под моими ногами захрустела и расступилась земля, в которую я мгновенно и провалился. Разумеется, что мне так показалось, в самом же деле я упал в яму, которая была прикрыта хвоёю и, как впоследствии я узнал, назначена для ловли диких коз. Стены ямы укреплены были стоячими досками, что, при глубине не меньше сажени, лишало меня всякой возможности вылезти. Я, прижавшись в угол, зарыдал и вообразил себя совершенно погибшим, – но, как всегда детские слёзы кончаются сном, то и я уснул в этой необыкновенной колыбели.
Можно представить, какого страху и хлопот наделало моё бегство между моими спутниками; они рассыпались по лесу отыскивать меня, – но все их поиски остались напрасными. В отчаянии они возвратились ночью домой и привезли туда два печальных известия: о пропаже моей и Маргариты; бегство последней, впрочем, тотчас объяснилось справкою об ее совершенном бракосочетании.
Когда я проснулся дрожавшим от холоду, уже был ранний день; но могильная тишина моего местопребывания заставила меня снова плакать. Однако ж я часто обращал взоры мои к отверстию, сделанному падением в лёгкой покрышке ямы, и отрадно видел сквозь него кусочек самого яркого голубого неба. Но вот это отверстие полузакрылось, – и чем же? – головою лисицы. Я закричал, сколько имел силы. Воровка, вероятно, воображала найти в яме козлёнка, испугалась моего голоса и скрылась, – но она оставила мне мучительнейшую мысль, что может явиться волк или даже медведь, который, конечно, не испугается воплей ребёнка. Но, чтобы не мучить себя воспоминаниями об этом странном заключении и вас подробностями его, скажу скорее, что вместо этих хищников приехал к яме сам ее хозяин. Ощущения его были самые переходные. Сначала он видит пробитую покрышку ямы и радостно слезает с лошади в уверенности, что попала коза; он открывает покрышку; я, по действию на меня страха и стыда, свёртываюсь и забиваюсь в самый угол ямы; он рассматривает: – тёмный предмет наводит его на мысль, что не попала ли чернобурая лисица; он вглядывается пристальнее – и находит человека, да ещё какого?! Сына хорунжия, который, конечно, не простит ему такой добычи. (Хорунжиями были тогда начальники осьми дистанций, на которые разделена китайская пограничная линия.) Зверолов, впрочем, был человек сметливый. Он тотчас вступил со мной в переговоры.
– Хотите вы, чтобы я вас вытащил?
– Ещё бы; разве смеешь меня не вытащить?
– Почему бы это не сметь? Мне какое дело, что вы попали в яму.
– Нет, любезный, пожалуйста, вытащи; не то я пожалуюсь папеньке.
– Но разве вы меня не знаете, и разве вы надеетесь ещё увидеть вашего папеньку, если я вас не выну из ямы, то вы не скоро дождётесь другого.
– Тебе заплатят за эту услугу.
– Платы мне не нужно, но если вы так уж хотите, чтобы я вас вытащил, то дайте мне слово.
– Какое?
– Побожитесь.
– В чём?
– Что никому не скажете, что попали в яму, а скажете, что я вас нашёл в лесу заблудившимся.
– Нет, этого я не могу сделать: я не могу солгать…
– А, так счастливо оставаться.
– Послушай! – закричал я, когда зверолов начал удаляться. – Даю слово и клянусь.
– Так вот вам кушак; становитесь в петлю.
С помощью этой простой машины я был вытащен из ямы; зверолов прикрыл её снова, посадил меня сзади себя на лошадь и доставил домой к совершенной радости моих родителей и спутников за грибами. Я, разумеется, сдержал слово, данное зверолову, и не сказал, что попал в звероловную яму, а сказал, что заблудился в лесу. Меж тем, моим отсутствием я споспешествовал совершению брака Маргариты с избранным ею женихом, потому что они в тот же вечер приехали в церковь и были обвенчаны.
Никогда не забуду той робости, страха, стыдливости, тех слёз, с которыми Маргарита и ее молодой муж стояли в передней нашего дома и ждали решения от моего отца, который простил их проступок, составлявший почти обычай того времени. Зато я ни за что не хотел простить этому злодею похищения моей няньки!
Приступим, наконец, к повествованию похождений моего героя.
Замаскировав свои намерения неподдельным весельем, беспрестанною пляскою и смехом, Кондратий однако же успел склонить любимую им девицу к побегу. Когда вечеринка кончилась и все улеглись спать в полной уверенности, что ничто не может нарушить предположенная) на завтра бракосочетания, Кондратий с своими приверженцами стоял за огородами с осёдланными лошадьми для каждого из них и одной для той, которую ожидали. Вскоре калитка огорода скрипнула и женщина, держа под мышкою довольно большой узел, прокралась между гряд и перепрыгнула через забор. Кондратий принял её на лету и посадил на лошадь. Но в это время, вдруг, раздались во дворе крики:
– Стой! Держи! Караул!
Наши беглецы однако же не послушались этих приказаний, а, напротив, ещё как можно скорее скрылись в примыкавшем к деревне лесу.
Кричавший был отец невесты, как-то догадавшийся об её намерении. Он продолжал кричать и сзывать на помощь, для которой тотчас и собрались почти все жители деревни.
– Что такое случилось?
– Да случилось то, что Безногий убежал с моей дочерью венчаться.
– Вот те на, – заметил какой-то шутник, – и вышло на самом деле, как говорится в присказке: безногий побежал, а безрукий-то связал, а немой-то караул закричал…
– Тебе, брат, шутка, а мне хоть зарезаться, – так в пору.
– Эва уж и зарезаться; зачем Кондратий-то тебе не зять?
– И слышать не хочу, не отдам ни за что за него.
– Да теперь уж что не кричи, а дело кончено.
– Нет, не кончено; ребята, седлайте-ка коней; в погоню за ними; не будут же ночью венчаться.
Живо оседлали коней и партия, под предводительством рассерженного отца, помчалась во весь опор. Но вот на расстанях, т. е. на разделении дороги, они остановились. В которую церковь поехали? Их три в разных сторонах. Разделиться, так без отца ничего не сделают.
– А, – сказал старик, – наудачу, поедемте по этой. Не попали на след, так верно так ему и быть.
И снова помчались.
Между тем, первые наши всадники были уже далеко от своей деревни; боясь погони, которую предвидели, они понуждали своих лошадей беспрестанно и скакали, не останавливаясь. Вот уже они видят село, в котором предположили обвенчаться, вот они и приехали прямо к дому священника. Была ещё ночь и надобно было стучаться. Тут-то, может быть, в первый раз в жизни взяла моего смельчака робость. Тут ему представился вопрос: как он скажет, что украл невесту, что свадьба его беглая? Как ему поступить, ежели не согласятся его обвенчать и ещё более, ежели его разлучат с невестой? И, наконец, ежели в это время набежит погоня?
Но жребий брошен, медлить нельзя, надобно постучаться.
– Кого надобно?
– Батюшку.
– Дома нет; уехал в какую-то деревню с требой.
Ждать, – или ехать в другое село? – новый вопрос.
Ждать, так дождёшься погоню. Решено было ехать, и наши всадники уехали; и очень кстати, потому что вслед за ними явилась в село и отыскавшая их погоня. Опять стучат в дом священника.
– Кого надобно?
– Не была ли здесь беглая свадьба?
– А Бог её знает? Недавно кто-то стучался, спрашивали батюшки, но его нет дома, уехал в какую-то деревню с требой.
– А, это они, – сказал злобно старик, – теперь не ускачут; они верно поехали в то село; едем и мы туда.
Так иногда беглая свадьба и погоня за нею мчались из села в село; там не заставали священника, другой не соглашался венчать; иногда такое-то направление принято ложно, только для отводу и для скрытия настоящего пути. Словом, употреблялись разные хитрости.
– Не встречал ли, почтеннейший, кого? – спрашивает старик у едущего навстречу крестьянина.
– А кого тебе надобно.
– Да вот, вершников с девкой.
– А, встречал, проскакали вот версты три отсюда.
– О, теперь они не уйдут от меня.
Дорога из гор и лесов вышла между тем на открытую равнину; старик к величайшей своей радости увидел в дали тех, кого он преследовал, и уже не было никакого вероятия в том, чтобы они могли ускользнуть из его рук. Он поехал тише, чтобы дать отдохнуть лошадям, которые проскакали более ста вёрст и расчёл: лучше допустить похитителя в село, где с помощию местной власти отобрать у него свою дочь. Преследуемые также ехали нескоро, так что они были ввиду.
Два дня оставался я в мучительной неизвестности об участи моего товарища по звероловству. Я знал, что за ним отправилась почти вслед погоня и что ему невозможно было ускользнуть; я был уверен, что это дело не кончится добром.
– А как, бабушка, ты думаешь, чем дело-то кончится? – спрашивал я ту же старушку, от которой узнал эту новость и которая невозмутимо сидела и пряла.
– А кончится тем, чем Богу угодно. Ведь Кондраха наш столько раз сватал девку-то, и она спала и видела выйти за него; так нет, отец заупрямился: не богат-то; да что в нём, богатстве-то, прости Господи! Были бы совет да любовь, так и без богатства жить можно. Да и богатство, хоть какое, разве вековечно?
– Так, так, бабушка. Но, однако, как ты думаешь, успеет ли Кондратий-то обвенчаться?
– Ежели судьба – так обвенчается, а не судьба – не обвенчается.
Под вечер второго дня заехал на мою квартиру тот крестьянин, который повстречал обе, бегущую и догоняющую, партии и. как, по его словам, расстояние между ними было ничтожное, то я окончательно потерял надежду на выигрыш дела моим товарищем.
Впрочем, не я один, вся деревня, разделённая на две партии, – приверженцев и врагов Кондратия, с нетерпением ожидали развязки этого происшествия и на улице беспрестанно возникали споры и ссоры двух сторон. Молодые парни не сходили с крыш домов, попеременно высматривая в даль, не едет ли кто. Молодые девки шептались и смеялись исподтишка, и, конечно, каждая из них в свою очередь приготовлялись к такой же интересующей всю деревню роли.
– А что, Дмитро, – спрашивал парень с земли другого, влезшего на крышу, – что, не видать никого?
– Нет, тех-то нет; а едут какие-то двое; мужик с бабой.
– Ну, это не те.
– А, кажись, те.
– Что ты, двое? Да их человек двадцать есть.
– А бывает, передрались, да переувечили всех, так двое и едут; столько де осталось целых.
– О, ты бредишь.
– Да не брежу, смотри.
И мигом при этой вести все парни залезли на избы смотреть на едущих.
Я, хотя слышал этот разговор, но не принимал никакого участия в едущих, потому что, вероятно, это были не те, которые меня интересовали в настоящее время. В самом деле: как они двое только могли возвратиться?
Крики однако же на улице увеличиваются, переходят в возгласы восторга, сливаются с смехом, говором и, наконец, с развесёлою песнею. А старушка моя всё сидит да прядёт.
– Что такое там, бабушка?
– Ребята, знать, расшалились, родимый.
Но вот дверь отворилась и мой Кондратий, введя в избу молодую женщину, упал с нею в ноги старушки. Прялка выпала из ее рук.
– Благословите нас, бабушка!
– Бог вас благословит! Ну, что, как!
– Слава Богу, благополучно повенчался.
– Как так? А отец?
Тут красноречивый Кондратий рассказал, что предвидя, что ему не ускакать от погони, в первом селе, где они не нашли священника дома, он с своею невестою остался у знакомого, а товарищей своего бегства пустил бежать далее, повязав одного из них красным платком и сделав им строгий наказ, бежать как можно далее. Сам, между тем, дождался священника, объяснил ему, в чём его дело и, пригласив свидетелей, обвенчался.
– Теперь уже ее отец волею или неволею должен будет признать меня своим зятем, – сказал Кондратий в заключение.
– Дай Бог тебе, любезный, жить да поживать и детей наживать, – сказал я ему, – прощай и будь счастлив.
1854
