Александр Кузнецов
Много лет прожито мною. По специальности я рыбовод-биолог. Побывал во многих областях, видел, как развивалась наша рыбная промышленность. И вот в последние годы болезни сердца заставили перейти на оседлый образ жизни. Находясь постоянно дома, я стал чаще вспоминать о годах своего детства, прошедшего в Сургуте, — об укладе жизни сургутян, утином и рыбном промыслах и многом другом.
Среди сургутян было много однофамильцев, и различали их по прозвищам, каждое из которых имело свою историю. По семейному преданию, мой прадед, сосланный за что-то в Сургут, человек невысокого роста, но огромной силы, отличался среди других переваливающейся гусиной походкой — от него и прилепилась к нашей фамилии Кузнецовы прибавка: Гусевские. Помню, в школе по настоящим фамилиям нас звали только учителя, а между собой мы звали друг друга по прозвищам или уличным фамилиям: меня звали Шурка Гусевский, туполевских ребят — Касьяновскими. Наших соседей Кушниковых больше знали как Абрамовских. Были еще в Сургуте Тухловские, Сасовские, Чапоровские, Епловские, Шабуровские и многие другие.
Среди многих Кайдаловых жил в начале двадцатых годов на улице Набережной у Барской горы Николай Иванович Кайдалов-Почтальоновский. Он служил на почте, возил зимой корреспонденцию на лошади от Сургута до деревни Солка (Пилюгино), оттуда вез в Сургут встречную почту, а летом курсировал между городом и пароходной пристанью, которая была тогда у Белого Яра. Помню, в то время были у него три красивых сытых гнедых лошадки.
Сыновья Николая Ивановича по стопам отца не пошли. Окончив школу в Сургуте, оба они выучились на бухгалтеров. Старший, Федор, работал в райисполкоме, а Николай — на почте. Федор был женат на моей старшей сестре Анфузе, а Николай — на учительнице Антонине Ильиничне Кучковой. Отец разделил дом между сыновьями, и обе семьи жили под одной крышей. Снохи были дружны между собой. Антонина научила Анфузу грамоте, а она Антонину — кулинарному искусству, которое переняла от матери. Пока Антонина вела в школе уроки, Анфуза присматривала за детьми и хлопотала по хозяйству.
Братья Федор и Николай характерами сильно отличались друг от друга. Федор, о котором я и хочу рассказать, был непоседа. Придя со службы, он и дома не мог оставаться без дела: ухаживал за скотом, вязал вручную сетное полотно и чинил сети, строгал из ели квадратные наплавы с отверстиями в середине, нанизывал их на тетиву при посадке сетей, ближе к весне заряжал патроны — по сотне на каждое из трех своих ружей: двух двустволок двадцатого и шестнадцатого калибров и одноствольной фузеи двенадцатого калибра. Все это он готовил для весенней охоты на уток и гусей.
Местом его охоты была муровая низина против Сургута между двумя протоками, одна из которых шла от протоки Черной, а другая — от Оби. Обе впадали в одном месте в речку Бардаковку. Низинка заполнялась весной талой снеговой водой, а в середине ее был небольшой сухой бугорок. На противоположном, левом берегу Оби находились покосы Почтальоновских и тут же — плавной песок.
На бугорке муровой лывы Федор устроил станок (скрадок), для чего выкопал яму по полтора метра в длину и в ширину и более метра глубиной, в которой можно было свободно поворачиваться. Яма увенчивалась деревянной рамой, с трех сторон имеющей бойницы для ружей и накрывалась брезентом.
Перед заходом солнца Федор Николаевич приезжал к своему станку на обласке, переносил в него все охотничье снаряжение, размещал по бойницам заряженные ружья, устраивался поудобнее и ждал прилета уток. Ждать долго не приходилось: лыва была кормовая, и утки то и дело садились на нее, подлетая с разных сторон. Федор Николаевич стрелял, не выходя из станка до рассвета. Ранним утром он обходил лыву в броднях, собирал убитых уток и достреливал подранков и в обласке возвращался в Сургут, где на берегу его уже ждала Анфуза.
До прилета гусей он успевал настрелять до 200-250 уток, затем перевозил деревянную раму станка за протоку Черную на песчаную стрелку, там копал новую яму и устраивал скрад для охоты на гусей. В этой охоте ему помогал вылеченный гусь-подранок. Федор Николаевич привязывал его на тонкую пятнадцатиметровую бечевку и подсадной гусь своим криком привлекал к себе пролетающую стаю. Она снижалась, делала круг, другой и садилась недалеко от скрада. Охота на гусей | велась днем. К середине своего отпуска Федор Николаевич отстреливал более сотни гусей и таким образом обеспечивал семью птичьим мясом на все лето.
Вторую половину отпуска он брал в августе и ехал за Обь на сенокос. Днем косил, а ближе к вечеру брал плавную верховую сеть, поднимался в обласке по Оби к началу песчаной прибрежной полосы и выметывал сеть, а сам спускался следом в пятнадцати-двадцати метрах от нее. В конце песчаного плеса выбирал сеть в облас вместе с попавшей в нее рыбой (сырками, муксунами) и возвращался к стану. На берегу выпутывал из сети рыбу, укладывал в мешок. Помещал его в земляную яму и закрывал свеженакошенной осокой.
Чтобы сеть лучше была видна темной августовской ночью, к обоим концам ее привязывались деревянные крестовины. К крестовине берегового конца сети прикреплялся колокольчик, а к крестовине речного конца на согнутом железном пруте подвешивался фонарь. По огоньку фонаря рыбак-плавич мог следить, в каком положении находится сеть, а колокольчик своим звоном извещал, что в сеть попала крупная рыба — нельма или осетр. Подплывая к сети и перебирая ее тетиву, рыбак находил попавшуюся рыбу, осторожно подбирал полотно сети с таким расчетом, чтобы рыба оказалась в сетном мешке, вытаскивал ее вместе с сетью и оглушал ударом колотушки. Если попадался крупный осетр, то его нужно было правой рукой подцепить багориком, а левой подвести под него лопасть весла, чтобы легче перевалить в облас.
Плавичей в Сургуте было немного, так как трудно было купить крепкую юрковую нитку для ручной вязки полотна сети, да и вязать умел далеко не каждый житель Сургута. В нашей семье отец всех научил вязать полотно сетей. Иногда вечерами, после приготовления уроков, я, чередуясь с отцом, вязал сеть для Федора Николаевича, а он кое-когда брал меня с собой на плав. Сказочная была ночная работа! Мне она очень понравилась, и я захотел со временем связать себе плавную сеть на сырка и муксуна. Но когда мне шел четырнадцатый год, умер отец, и моя мечта стала несбыточной.
За вечернюю зорьку Федор Николаевич делал два-три таких сплава. Затем, вздремнув часа четыре, вставал, развешивал сеть для просушки и с добычей возвращался домой. Позавтракав, он снова уезжал за Обь косить сено. Так за полмесяца он успевал обеспечить домашний скот кормом на зиму, а семью — рыбой.
А в сентябрьские выходные дни Федор Николаевич уходил в тайгу за речку Черную – на увалистые, покрытые белым мхом места. Там у него стояли слопцы — ловушки на боровую дичь, а у подножия увала – ловушка на медведя, “кулема”. Кулема срубалась из бревен возле двух растущих рядом, в 35-40 см друг от друга, сосен и представляла собой две полутораметровой высоты бревенчатых стены, срубленные в угол, и третью стену поменьше, в метр высотой. На этом большом увале за Черной осенью белый мох был усеян крупной брусникой. Ее собирали перед заморозками.
Как-то ранним воскресным утром прибежал от Почтальоновских мой племянник Федюшка, разбудил меня и сказал, что отец его зовет меня за Черную речку смотреть слопцы и кулему и попутно набрать брусники. Не раздумывая, я быстро оделся, взял две берестяных набирки и кузов. Мама налила бутылку молока и дала булочку. Все это я уложил в кузов и пошли с Федюшкой к ним домой. Федор Николаевич был уже готов и ждал меня.
Идти нужно было больше пятнадцати километров, но за разговором мы это расстояние преодолели незаметно. Добравшись до места, мы оставили набирки и кузовья, Федор Николаевич взял ружье, и мы пошли проверять слопцы. Первый слопец был разбит, и около него лежали перья глухаря. Собрали слопец, поставили на место, закрепили насторжку и пошли дальше. Второй слопец был опущен, под ним лежал крупный глухарь. Просмотрев все десять слопцов, вынули из-под них трех глухарей и трех копалух.
— Возьми себе глухаря и копалуху, — сказал Федор Николаевич, — и пойдем теперь вон за тот ельник, посмотрим кулему — может, в нее медведь попал.
Действительно, подойдя к кулеме, мы увидели, что она опущена и на одном из бревен остались клочки медвежьей шерсти.
— Вот варнак! Видать, был крупный зверь, хватило силы вылезти из-под такой тяжести.
Федор Николаевич объяснил, как медведь, учуяв запах тухлого мяса, перекинул передние лапы через нижнюю стену кулемы, взял зубами кусок мяса, сдернул его с гвоздя и вместе с ним сорвал рычаг, сдерживающий поднятое большое дерево. Оно под тяжестью бревен упало на спину медведя и прижало его к стенке сруба, на которой и остались клочья шерсти и сгусток крови.
— Вновь насторожить кулему сил у нас с тобой не хватит, — добавил он. — Оставим до следующего раза, а сейчас пойдем к стану.
На стане мы повесили мешок с добытыми птицами на сук сосны, взяли набирки и пошли брать бруснику. Наполнив их, возвратились к стану, ссыпали ягоды в кузовья и продолжили сбор ягод. Когда кузовки были полны крупной спелой брусники, мы положили сверху белого мху, чтобы ягоды не высыпались при наклоне или падении, если запнешься за что-нибудь в пути, и с тяжелым грузом добычи пошли домой.
Вот таким неугомонным был наш зять, не знавший покоя и отдыха.
Федор Николаевич и его брат Николай Николаевич Кайдаловы работали в советских учреждениях Сургута честно и добросовестно, никаких замечаний не получали. Но вот наступил 1937 год, и их арестовали. Я в то время был на действительной военной службе в г. Благовещенске на Дальнем Востоке, обучался в годичной полковой школе и ничего не знал о происшедшем с моими родственниками.
Когда закончилась война и я из армейского госпиталя, находившегося в Германии, вернулся в свой полк, командование дало мне отпуск. В конце мая 1946 года я поехал на свою любимую родину — в Сургут. На пристани меня встретила моя старшая сестра Анфуза, от нее я и узнал впервые об аресте братьев. Где они, что с ними, живы ли — об этом она ничего не знала. И только в девяностые годы мне удалось узнать, что оба были осуждены тройкой Омского УНКВД и расстреляны в Ханты-Мансийске: Николай — 19 сентября 1937 года, а Федор — 8 октября. Погибли ни в чем не виновные и впоследствии реабилитированные.
Сейчас в Сургуте живет сын Николая Эдуард, а младший из сыновей Федора Вячеслав живет в Новороссийске. Оба имеют свои семьи, носят фамилию Кайдаловы, а их прозвище Почтальоновские забыто навечно.
Журнал «Югра», 2000, №7-8
