Валентина Патранова
Если уж быть точным до конца, то это второй «сенокос». Первый падает на годы насильственной коллективизации, когда тысячам крестьянских семей обрубили корни и отправили на перевоспитание в северные края, И первыми под сталинские «сенокосилки» попали старики и дети, не вынесшие голода и холода.
…А надо ли вообще поднимать эту тему, ворошить прошлое? Людей уже не вернуть, может быть, лучше энергию поиска направить в русло современного созидания – есть и такая точка зрения. Что ж, она имеет право на существование, равно как и другие. Надо вывести из забвения имена безвинно погибших, ведь родственники до сих пор не знают ни дату смерти, ни место захоронения. Некуда прийти поплакать, а кому-то и помолиться за упокой души. Я уж не говорю о том, что молодое поколение, не зная дедов своих и прадедов, не испытывает и сердечной боли за их судьбу, а значит, черствеет, становится безучастным к страданию.
Что мы, хантымансийцы, знаем о тех годах? К сожалению, мало. Архива с делами репрессированных в городе нет, некоторые документы хранятся в Тюменском УКГБ. С недавних пор отсюда в городской и районный загсы стали поступать короткие сведения о расстрелянных — причина, дата и место гибели. Вроде бы немного, но и эти сведения, если их систематизировать, дают некоторое представление о том, как все было.
Исходя из этих документов, можно установить, где именно расстреливали хантымансийцев. Фигурируют четыре города — Тюмень, Тобольск, Омск, Ханты-Мансийск. Кого брали органы НКВД? В основном 30-50-летних, но среди расстрелянных можно найти и 23-летнего молодого человека, и 70-летнего старика. Происхождение, род занятий в документах не указаны, но многое подтверждает то, что жертвами беззакония становились в первую очередь спецпереселенцы, уцелевшие во время первого «сенокоса». Много людей взяли из поселков Черемховский, Добрино, Ярки, Луговое, Белогорья, которые как раз и появились благодаря спецпереселенцам. Из Черемховского, к примеру, расстреляли не менее 10 человек.
Следует отметить одно немаловажное обстоятельство — впервые в 1989 году в официальных бумагах появилось слово «расстрел» в качестве причины смерти. До этого на все запросы родственники получали стандартные ответы — умер от язвы желудка, от гангрены, от болезни сердца. При этом искажалась дата смерти. В райзагсе в папке, фиксирующей смерти в местах лишения свободы, лежит бумага, где написано: дату смер-……
С 1 октября 1943 года на 1 октября 1937 года, причину смерти — язву желудка — на расстрел.
Счет жертвам беззакония идет не с 37-го года — первых хантымансийцев расстреляли еще в 1933 году в Тобольске. И были это, судя по косвенным признакам, тоже спецпереселенцы. Сегодня они реабилитированы, и вот их имена: А.П. Сургутсков, К.А. Жбанов, М.Я. Бочкарев. Все они расстреляны в один день — 19 мая.
Кстати, о датах. Расстреливали не каждый день, в месяц один, два раза, но сразу по несколько человек. Массовые расстрелы в Ханты-Мансийске производились 31 августа, 19 сентября, 1, 8 октября, 19 декабря 1937 года, 21 января, 26 марта, 19 июня 1938 года. Возможно, есть и другие даты, но пока известны только эти. В Тюмени 21 ноября 1937 года расстреляли около 10 хантымансийцев, в Тобольске 17 ноября 1938 года — пять человек.
Почему одних «политических» увозили, других расстреливали на места? Однозначно ответить трудно, как уже говорилось, никаких архивов на этот счет в городе нет, но, к счастью, еще живы люди, которые кое-что помнят. В основном это ветераны милиции, хоть и не заставшие те времена, но наслышанные о жестокой поре. Много лет держали они услышанное в себе, памятуя о строгой секретности, давая подписку о неразглашении. И сегодня они неохотно идут на контакт. Тем не менее кое-что удалось выяснить, «чисто бытовые» детали, если можно так выразиться. По версии некоторых бывших сотрудников милиции, расстрелы в Ханты-Мансийске связаны с тем, что к лету 37-го года уже были переполнены тюрьмы в Тюмени, Тобольске, Омска. По всей видимости, пришла команда — расстреливать на месте.
Расстрелы производились на территории политической тюрьмы, в маленьком подвале, размером полтора на два метра, замаскированном под овощехранилище (об этом 26 августа писала «Тюменская правда»). Как правило, это делалось ночью: прокурор зачитывал приговор, смертнику надевали черную повязку на глаза и вели в подвал, где стреляли в затылок. Надзиратель после исполнения приговора не только протирал руки спиртом, но и употреблял его. Чтобы заглушить звуки выстрелов, другому надзирателю предписывалось стучать по металлу. Так ли это было на самом деле (ведь прямых свидетелей не осталось) — сказать трудно. Но, думается, истина где-то недалеко.
Кто эти люди? Среди посмертно реабилитированных попалась на глаза фамилия — Федор Николаевич Пузынин, 1881 года рождения. Не родственник ли это ныне живущих в городе Пузыниных? Выяснилось, да, родственник. Живы его внуки, правнуки, жив приемный сын Федор Михайлович Заварухин, которого Пузынин воспитывал с трех лет. И вот я на улице Пионерской, где меня встречает 80-летний Заварухин. Он показывает фотографию отчима. На ней Федор Николаевич Пузынин, крестьянский сын, изображен после германского плена. Вид ‘ интеллигента, одет добротно. По всему видно, в 20-е годы сибирские крестьяне (а родом Пузынин из-под Ишима) жили зажиточно. За что и попали в разряд кулаков.
Вспоминает Ф.М. Заварухин:
— Отчим был очень трудолюбивый человек. Что мы имели? Четыре коровы, пять лошадей, батраков не держали, сами управлялись. В 30-м году, когда стали ссылать, я уже имел свою семью и от греха подальше уехал с женой на Урал. Сослали их вместе — ее и моих родителей. Ну и запросилась у меня жена: поехали да поехали к родителям на Север. Так мы оказались в Белогорье, а потом стали строить ферму горпо, нынешний ОМК. Я начинал там с первого колышка. Отец с матерью тоже переехали сюда. Федор Николаевич ходил за скотом. А однажды ночью за мной пришли, привели в контору, но через некоторое время выпустили, Утром я узнал, что забрали шестерых, в том числе и Федора Николаевича. Что-либо разузнать о его судьбе в то время мы не могли. Знаете, на эти темы даже разговаривать было страшно. А я в той тюрьме однажды побывал. В 39-м переехал в город и работал кузнецом. Меня пригласили снять мерку и выковать решетки на окна. Вот уже 80 лет я прожил, а до сих пор не пойму — за что его арестовали! Какую такую контрреволюционную деятельность проводил он на скотном дворе! У Федора Николаевича было трое детей — двое сыновей умерли, а дочь живая. Мать моя, его жена, умерла недавно, два года назад.
Пузынин расстрелян 19 сентября 1937 года в Ханты-Мансийске.
Совсем недавно о судьбе деда и дяди — Семена Евграфовича и Евгения Семеновича Хотеновых — узнал и наш редакционный водитель Николай Щеголев. Оба расстреляны в один день — 21 января 1938 года, как и четверо других жителей поселка Ярки. Вспоминает дочь Семене Евграфовича Хотенова — Александра Семеновна Конева:
— Я училась в седьмом классе в Ханты-Мансийске, когда мне сообщили, что 1 декабря 1937 года в Ярках арестовали моего отца и брата. За что взяли отца — еще можно было догадаться: вся грудь в крестах — Георгиевский кавалер, а вот брата! Только жить начали, жена вот-вот должна была родить. Когда их забирали, брат успел шепнуть — если родится сын, сделайте на хлебе два надреза, если дочь — один. Я навестила отца и брата, когда их держали при комендатуре. Помню, Калугин из нашего же поселка (его вызвали на допрос первым) говорил; такие обвинения предъявляют, заставляют сознаваться, что живыми никому не выбраться отсюда. А потом их перевели а тюрьму, я понесла передачу и сделала, как просил брат. 29 декабря у него родился сын Григорий, которого он так никогда и не увидел. Однажды у меня не приняли передачу, и я, хотя и девчонкой была, понял»: их расстреляли и именно в Ханты-Мансийске, так как в это время никуда этапы не гнали. А люди специально следили за этапами, чтобы узнать о судьбе родственников. Делали мы потом запрос, пришел ответ — отец умер от язвы желудка, а о брате ничего не сообщили.
В 1937 году по всему Северу прогремело так называемое «углановское» дело.
«За вредительство», «контрреволюционную деятельность» привлекались работники Тобольского «Обьрыбтреста», в том числе и директор Самаровского (ныне Ханты-Мансийского) рыбокомбината Соломин. В сентябре его приговорили к расстрелу. Через несколько дней на комбинате начались аресты. По свидетельствам очевидцев, взяли 13 человек. Тринадцатой, последней в этом зловещем списке, оказалась молодая красивая женщина, мастер рыбокомбината Ф.А. Попова. В тюрьмах, лагерях она пробыла девять лет.
— Осенью 1937 года я поехала к родственникам в Тобольск, чтобы забрать пятилетнюю дочь. Здесь и узнала новость — у сестры арестовали мужа. Три дня мы пробыли у ворот тюрьмы, надеясь хоть что-то разузнать. Но надо было возвращаться домой, отпуск заканчивался. В Ханты-Мансийске, на пристани, меня встречал муж. Вижу, не в себе, переживает, а мне причину не говорит. Тут же, на пристани, увидели знакомую, а она возьми и выпали: всех уже арестовали, одна ты осталась. Я в слезы, а муж успокаивает: если бы захотели взять, сделали бы это по дороге. На следующий день мы с мужем пошли на работу и договорились встретиться в 6 часов вечера на углу. Больше я его не увидела. Меня взяли в цехе. Перед этим одна работница говорит: тебя вызывает начальник. Захожу, а начальник на меня не смотрит; роется в бумагах — от неловкости, понимает, что сейчас произойдет. Открылась дверь, и вошли двое. Отвели меня сначала в какой-то сарай возле лесозавода, а когда наступила ночь, повели в город, в милицию. Тропинка шла как раз мимо нашего дома, я и увидела в окно, как муж с годовалой дочкой ходил по комнате — не могла она без меня уснуть. Я плачу, умоляю, пустите хоть проститься — ни я какую. Привели меня к следователю, а он с порога — признавайся, как агитировала против Советской власти. Все, кого взяли, уже сознались, очередь за тобой. Ничего не добившись, он велел меня увести. Было уже почти утро, когда я оказалась в милицейском клубе — зал, сцена были переполнены заключенными. Идти приходилось буквально по головам. Утром среди конвоиров я увидела нашего комбинатского парня, комсомольца, мы с ним как-то в одной пьесе играли. Удалось перемолвиться. Спросил, что передать мужу. А я говорю: пусть запряжет лошадь, посадит девочек и провезет мимо окон клуба, а я, может быть, в последний раз посмотрю на них. Он передал мне от мужа деньги, а на следующий день нас погрузили в баржи (это были последние, стоял уже октябрь) и увезли в Тюмень. Там я просидела год, на допросы вызывали редко. Отсюда, не огласив приговор, отправили с омским этапом на строительство дороги, в «Печорстрой». Кстати, у меня есть Почетная грамота этой организации. Уже там, на одном из километров, объявили приговор. Нас выстроили, развели по обе стороны и сказали: тем, кто слева — восемь пет, справа — десять, Я попала с теми, кому десять. Условия были ужасные, удивляюсь, как выжила. А сколько хороших людей повстречала, как благородны были мужчины. Сам еле тащит бревно (все ведь были истощены до предала) тем не менее норовит помочь. Освободили меня………
дела — из Москвы комиссия приехала, стали пересматривать дела. Сначала отказали, потом один из комиссии сказал мне: не я буду, если не добьюсь вашего освобождения. Видно, добрый был человек, тщательно ознакомился с делом.
Меня ведь судили, как потом выяснилось за контрреволюционную деятельность. А мне уже все равно, год остался. Да и мысли в голову разные лезут — сколько лет прошло, кому я там нужна! Дети без матери выросли. Был страх возврата к нормальной жизни, боялась не впишусь. Вернулась, дочери меня отогрели. Сейчас вот живу с одной из них.
Трагическая судьба со счастливым концом. А сколько их, замученных, расстрелянных лежит в нашей земле, и мы в большинстве случаев не знаем даже – где. По сведениям окружного отдела УКГБ, в Ханты-Мансийске захоронено 900 человек. В числе их не только жители окружного центра, но и других районов округа страны. Говорят, были среди погибших сосланные сектанты, немцы, калмыки. Определены и места захоронения, их три: на двух стоит сегодня изолятор временного содержания, третье, самое большое, приблизительно 30 на 50 метров, находится за зданием ГАИ, сейчас здесь огороды жителей близлежащих домов. Этот участок мы осматривали с сотрудниками окружного отдела УКГБ, которые многое сделали для расшифровки некоторых «белых пятен», связанных с репрессиями в Ханты-Мансийске. Три захоронения на территории вокруг милиции — это факт доказанный. Но можно упомянуть и четвертое, правда, с большими оговорками.
Еще с начала 60-х годов по городу гуляет слух, будто хоронили расстрелянных на месте нынешнего микрорайона строителей, тогда там была густая тайга. Говорят, при закладке первых домов экскаваторы вытащили много костей, черепов. Так ли это на самом деле? Может быть, найдутся свидетели, откликнутся первые строители?
По плану застройки города на месте выявленных кладбищ геофизики собираются ставить 90-квартирный дом. Уже отведена земля, правда, документация еще не готова. Сами геофизики вряд ли ведают, что за место им выделено. Поэтому пока не поздно нужно решить нам: что же делать с этими захоронениями — ставить дом или все-таки сделать на месте погребения мемориал?
Однажды на эту тему перед членами горкома КПСС выступил первый секретарь Н.П. Барышников. К комсомольцам обратился начальник окружного отдела УКГБ А.М. Колясников, но пока что не последовало ни одного отклика, ни одного запроса.
— Нас это волнует, — сказал Колясников, — Мы хотим, чтобы информацией окротдела УКГБ воспользовались, пока еще не поздно. Считаю, строить дом на костях недопустимо. Важно понять, что уважительное отношение к захоронениям наших предков значительно выше сиюминутных бытовых проблем. Каким бы то ни было образом оформленное это место памятное сможет положительно повлиять на формирование духовности потомков.
В других городах давно созданы общества «Мемориал», формируются денежные фонды на строительство памятников. Почему бы не включиться в эту работу и нашим горожанам?
И еще один разговор — с директором окружного музея В.Ю. Лыткиной:
— Мы готовимся к 60-летию округа, пришла пора обновить экспозицию. Но тема репрессий у нас никак не представлена. Пока живы очевидцы тех событий, надо этих людей опросить, записать, сфотографировать, Своими силами нам не справиться, поэтому приглашаем всех желающих помочь в этом важном деле.
Так почему же в городе, который в буквальном смысле слове построен на костях спецпереселенцев репрессированных, такое затишье? А может, виноват «сенокос» 70-х годов выкосивший инициативу и создавший зоны равнодушия?
«Ленинская правда», 23 декабря 1989 года
