Леонид Бабанин
Вся ответственность за истребление обского осетра, а следом и муксуна лежит исключительно на чиновниках. Разного уровня, ранга и сфер деятельности. Это нужно признать и добиться для них максимально сурового наказания. Или мы так молча будем наблюдать, как они с той же уверенностью, продолжат уничтожать уникальную природу нашей страны.
Осётр. Для кого-то это просто название редкой и дорогой рыбы. Для кого-то – частица жизни, без которой она была бы тусклее, беднее, безвкуснее. Всего несколько десятилетий назад (не говоря уже о стародавних временах) осётр наполнял суть рыбацкого промысла сокровенным смыслом.
Добыть «шершавого» на два-три, а то и – четыре пуда считалось не только неимоверной удачей. Такой улов возводил рыбака в ранг особо умелого, искусного промысловика. Осётр — не просто еда, достаток в доме, это – статус, уважение, признание всех, с кем судьба свела в одной среде обитания.
В наши дни осётр – герой преимущественно криминальных сводок, повествующих о хищническом истреблении его в тех реках, которые и славились-то прежде именно осетровым промыслом. Практически повсеместно браконьеры, в погоне за сиюминутной выгодой, выбили маточное стадо, так что до нерестилищ доходят жалкие остатки царственной российской рыбы.
Да, обладатель тугого кошелька может и сейчас позволить себе шикануть, заказав осетринки, приготовленной по любому из многочисленных рецептов. Однако, угождая своему желудку и ублажая чванливое самолюбие, он, скорее всего, и не поймёт истинного вкуса знаменитой (а сейчас уже почти мифической) рыбы. И уж конечно ему и в голову не придёт, что модное меню толстосумов всё сильнее и сильнее раскручивает маховик экологической трагедии российских рек.
Справедливости ради замечу, что никакие браконьеры за десятилетия варварского лова осетра не смогли бы нанести его поголовью, например, в Оби такого ущерба, какой нанесли ему чиновники, решившие перекрыть одну из самых полноводных рек мира. Воздвигнутая под Новосибирском плотина раз и навсегда пресекла обскому осетру путь на нерест.
Вот ведь какая странная история. Уходит из нашего обихода редчайшее природное явление, остаётся очень немного людей, которые могут со знанием дела пообсуждать достоинства осетрины отварной, запеченной, малосольной, строганины, заливной и пр. и пр. И сожалеть об этой потере – почти некому. Кто сейчас помнит вкус настоящей осетрины? Так вот, чтобы она осталась в памяти потомков, думаю, нужно эту память наполнить достоверными и подробными свидетельствами быта и кухни семейств, в которых осетрина бывала на столе обычной едой. И мне есть, что по такому поводу рассказать доброжелательному и любознательному читателю.
Детство моё прошло в Сибири. Там, где Горная Обь впадает в Большую Обь. Плавной песок Лебединский. Здесь обустраивали своё рыбацкое стойбище казымские ханты. Около десятка семей обитали в палатках, которые сооружали из тальниковых жердей, обтянутых брезентом. Получалось укрытие размером примерно пять-на-пять метров. В палатках устанавливали печи-буржуйки, просторные нары, столы.
Если кому-то в этом описании почудились романтические нотки, тут же избавьтесь от этого впечатления. Во-первых, плавной лов – тяжелейшая физическая работа. И даже привычные к ней люди изматываются на выборке сетей до крайней степени. Когда добираются до стана, рыбаки ни рук, ни ног не чуют, всё тело ломит. Не хватает сил даже отмахиваться от обволакивающего тугой пеленой несметного северного гнуса. Яростного, всюду проникающего, беспощадного. А если, не дай бог – дождь? Куртка, штаны, бельё, обувь — всё промокает насквозь, становится вдвое тяжелее. Так ведь оно ещё и просушиться к утру не успевает. Что делать, натягивает рыбак на себя волглую, вонючую одежду, согреется горячим чаем, вчерашней похлёбкой и снова – в лодку. Еда, кстати говоря, у рыбаков сама простая – хлеб, рыба, чай. (Романтические «покорители севера» — геологи, нефтяники, строители магистралей по сравнению с обскими рыбаками жили, можно сказать, в шикарных условиях).
За путину семья вылавливала в среднем тонн пятнадцать рыбы разных пород. Сдавали её на рыбоприёмные пункты, а по окончании путины получали полный расчёт. Многие неплохо зарабатывали. Поэтому без всякого романтического флёра терпит рыбак и терпит все тяготы своего труда. Иначе не прокормишься.
Возвращаясь на стан, рыбаки чалят свои длинные деревянные лодки (бударки) строго каждый на своё место. Не сразу и поймёшь – почему так? А объяснение простое. Это не просто место стоянки для лодки, здесь пологий берег реки утыкан кольями. К этим кольям рыбаки привязывают добытых осетров. Вытащишь его на берег, а где хранить? Негде. Поэтому осетру через жабры продевали верёвку, завязывали её узлом на голове и отпускали в воду. Верёвка метров десять длинной, она позволяла рыбине спокойно «пастись» недалеко от берега.
Обские рыбацкие станы словно древние крепости были окружены этими осетровыми частоколами. Хорошо знала дорогу к этим «крепостям» тогдашняя властная знать. Секретари райкомов, председатели райисполкомов, руководители солидных ведомств. На стане важные люди особо не важничали, могли и водочки с рыбаками выпить, запросто переговорить о том, о сём. Иногда между рыбаком и чиновником даже завязывались приятельские отношения.
Загружая в лодку осетров, начальники порой конфузились и даже оправдывались:
— Да я же не для себя стараюсь. Мне-то и не особенно надо. Я вот у вас угостился, да и ладно. А начальство из Тюмени звонит, что-то, мол, по осетринке соскучились. Попробуй не понять «намёк»!
(В наши дни, если на рыбалку выезжает наделённый немалой властью чиновник, рыбоохрана, полиция и даже ФСБ зачищают реки от деревенских рыбаков. Почему? Да потому, что простым людям ловить рыбу, как в прежнее время, категорически запрещается, а власть может позволить себе всё, что угодно. Разумеется – без свидетелей).
Наш отец, профессиональный рыбак, брал нас с братишкой с собой и в лес на охоту, и на рыбалку с малых лет. С семи-восьми лет мы с Юркой отправлялись на путину не забавы ради, а на работу. Отец усаживал нас на одну лавку, вручал каждому одно весло и мы, упираясь изо всех сил ногами, надрывая животы, гребли туда, куда короткими, зычными командами велел нам править лодку отец. Поначалу у нас никак не получалось грести в лад. Непослушные тяжеленные греби вразнобой загребали плотную массу воды, и нам с братом не удавалось поймать единый ритм.
С одной стороны, грести вдвоём вроде бы легче, чем одному, учитывая, что силёнок у нас ещё было маловато для того, чтобы перебарывать обское течение. С другой – каждый из нас следил только за своим веслом. А они были прилажены так, что, когда вёсла сходились перпендикулярно бортам, рукоятки их бились друг о друга. Помню, я в очередной раз старательно дёрнул весло и нечаянно рукояткой сильно ударил Юрку по руке. Ярость, боль, отчаяние вспыхнули в его глазах. А ещё дождь идёт, сил у нас почти не осталось, отец всё чаще и громче покрикивает на нас. Не сдержался братишка, улучил момент и тоже саданул мне рукояткой по руке.
А потом уже не случайно, а специально старались мы зацепить друг друга веслом, вымещая таким образом злость, которая накапливалась в наших детских душах от невыносимой тяжести этой адской работы. Так что, «поехать с отцом на рыбалку» для нас с Юркой в отличие от многих наших сверстников означало не увлекательную загородную прогулку. И великой радости, собираясь на путину, мы не испытывали. Тогда мы того не сознавали, но эти испытания воспитывали в нас характер, терпение и даже мужество. Помню, однажды отец поручил нам сварить чайку с листьями смородины, а сам пошёл к лодке, подлатать дыры в сетях. Закипела в чайнике вода, Юрка снял его и понёс к столу. Не углядел под ногой коряжку, запнулся об неё и рухнул на землю. Чайник – на него, кипятком обдало шею. Братишка вскрикнул от боли, на глаза навернулись слёзы, но, опасаясь гнева отцова, поозирался в сторону берега и попросил (как приказал) меня:
— Папке не говори!
Отцу мы ничего не сказали. Однако за ночь на Юркиной шее взошли огромные водянистые волдыри. Утром он выполз из палатки, постанывая от боли, причину которой скрывать уже не было смысла. Отец сразу понял, что работник из сына никакой и списал Юрку на берег. Эх, как я ему завидовал!
Трудовое воспитание, при помощи которого отец выписывал нам с братом «путёвку в жизнь», не вызывало у нас восторга, это понятно. Но уже спустя несколько лет, повзрослев, мы смогли в полной мере оценить его воспитательную методу. И лес, и река были для нас почти что родным домом. На охоте, на рыбалке мы умели делать всё лучше и правильнее многих своих сверстников, да и мужиков постарше, если честно. А самое главное, отец своим примером, без лишних слов и нотаций показывал нам – как нужно трудиться, как нужно делать дело, за которое взялся.
А теперь – подробнее о самой рыбалке. Точнее, о том, что такое плавной лов. Главная снасть рыбака – три плавные сети (каждая по 75 метров в длину), связанные в единую сеть, в нижней части гружённые свинцовыми налепками. Сеть вымётывают из лодки в воду поперёк реки. Под тяжестью свинца она садится на дно, и её тащит течением по песку. Часа полтора рыбак дрейфует вниз по течению, потом быстро выбирает сети с уловом в лодку. Высвободив рыбу из сетей, он спешит к плашкоуту. Так называется рыбоприёмное судно, оснащённое большими холодильными ёмкостями. За день рыбаки успевали пройти 3-4 плава, сил хватит – 5. В жаркую погоду нужно быть особенно проворным, чтобы на солнце рыба не потеряла свой товарный вид, и кормприёмщик взял её по высшему сорту. Обычную рыбу загружали в плашкоут, а вот за осетрами приезжала живорыбница — несамоходное судно, предназначенное для перевозки рыбы в живом виде. В днище одного из герметичных отсеков трюма просверливали сквозные отверстия, и если осадка судна была около двух метров, то и в этом трюме свежая речная вода держалась примерно на этом же уровне. Живорыбница регулярно обходила стоянки рыбаков и принимала в свой огромный аквариум томящихся на куканах осетров.
Думаю, вам интересно будет узнать о расценках, по которым в те времена (конец 60-х, начало 70-х) принимали от рыбаков их уловы. Осётр, понятно, как самая ценная рыба, шёл по высшему разряду: по… пять копеек за килограмм! Килограмм муксуна оценивался в три копейки, щука и язь уходили в холодное чрево плашкоута за одну-две копейки. В день одной лодкой добывали килограмм двести. Если посчитать среднюю цену, скажем, всё по 3 копейки, дневной заработок рыбака мог достигать шести рублей. Неплохие по тем временам деньги.
Уж, каким бы ни было скромным и даже убогим убранство рыбацких палаток казымских рыбаков, мы о таких условиях могли только мечтать. Наше обиталище представляло собой обыкновенную двухместную палатку. В которой не было, разумеется, ни нар, ни стола, а самое главное – печки. Поэтому одежда наша почти никогда не просыхала. Да мы со временем уже и не обращали на это внимания. Перелопатив гребями тонны обской воды, мы вываливались вечером из лодки, и сил у нас хватало только на то, чтобы наскоро поесть перед сном, забраться в спальный мешок и уснуть, дорожа каждым мгновеньем вожделенного сна. Ведь утром опять — нескончаемая пахота.
Волны. Эти нескончаемые волны! Наверное, случалась тогда и штилевая погода. Но я этого почему-то не помню. А ещё страшнее – комары, мошка. Они не давали дышать – забивались и в рот, и в нос, не говоря уже об искусанном лице, шее, руках. Одно спасение – ветер, который сдувал их с пологих песчаных пляжей, где они не могли спрятаться ни в траве, ни в кустах. Или ещё было средство. Когда выходили на поросший густой травой берег, отец плесканёт на землю бензину, кинет спичку, и во вспыхнувший шумным, вольготным пламенем огонь мы быстро накидаем сыроватых дров. Они горят и для обеденного костровища, и дымом отгоняют комарьё. Кстати говоря, ханты издавна приноровились возле входа в палатку ставить ведро, наполненное сухими таловыми гнилушками. Они не разгорались, а только тлели, источая густой едкий дым, который хорошо отпугивал гнус.
Но были и светлые дни. Их устраивали нам жёны казымских рыбаков, которые выезжали на путину вместе с мужьями.
Память до сих пор – только дай повод – воспроизводит эти события живыми картинками, будто только вчера всё было. Возле каждой рыбацкой палатки обязательно вкапывали деревянный стол, тут же рядом, в буржуйке, бережливо теснился всегда необходимый жар огня, а ещё в нескольких шагах поодаль располагался огромный казан. В казане варили осетра. Варили часто и, как правило, по очереди. Сегодня одна семья забивает рыбу, в другой раз — другая. Снимали с кукана на похлёбку средних (по тогдашним понятиям) размеров осетра — килограммов на сорок.
У народа ханты осётр почитается священной рыбой. И перед тем как его забить, мужчина произносит молитву самому верховному Богу Торум Маа.
«Торум Маа! – пожилой рыбак Елисей обернулся туда, откуда восходит солнце, — приношу тебе в жертву священную рыбу! Спасибо тебе, великий Торум Маа. И хочу попросить тебя, Торум Маа, чтоб удачу послал мне. Чтоб сети мои были полны рыбы! Чтоб лодка моя разрезала любую волну и невредимая возвращалась на стан».
Елисей и все остальные ханты поклонились, затем через правое плечо обернулись по солнцу, ещё раз поклонились, и так — семь раз. Народы севера все движения всегда делают по солнцу. Маршруты движения, повороты — всё по солнцу. Куда солнце идёт, туда и жизнь идёт. Так и человек должен идти, считают они. Будешь против движения солнца идти, значит — против жизни пойдёшь! Если охотнику предстоит маршрут в обратную от движения солнца сторону, он сделает круг, но двинется в главный путь только по ходу солнца.
Неспешно совершив обряд, Елисей увесистой дубинкой оглоушил рыбину, и уверенными быстрыми движениями острейшего ножа разрезал осетру жабры. В подставленный эмалированный таз полилась тёмная густая кровь. Обычно около литра крови стекает с одной осетровой туши. Терпеливо дождавшись, когда кровь перестала сочиться, Елисей ухватил осетра за хвост, провернул вокруг себя по часовой стрелке, как бы проводив его в последний путь вместе с солнцем.
Женщины суетились безмолвно и почти бесшумно, будто тени. Они уже загодя разожгли летнюю печь, подготовили посуду, которая понадобится при разделке. Точным и сильным махом ножа Елисей вспорол толстое осетровое брюхо. Распахнутая брюшина озарила всех солнечно-оранжевого цвета жиром, который плотно облегал два сероватых продолговатых мешка, напоминающих чулки. Икра! В отличие от волжского собрата, икра обского осетра вся залита жиром, сквозь который маняще выглядывают чёрные горошины икринок. Такая икра долго не хранится, однако она значительно вкуснее. Переложив икру в деревянное блюдо, жена Елисея сноровисто упрятала её в прохладу, подальше от солнца.
Предстоящее пиршество захватило внимание не только обитателей рыбацкого стана. Внушительных размеров халеи (так у нас называют чаек) чертили в воздухе размашистые дуги, рассчитывая на редкостную добычу. Халеям мало чего доставалось, но они не могли не склубиться в окрестностях рыбного пиршества, яростными криками возвещая о своих притязаниях.
А вот прочая пернатая мелочь, благодаря своим габаритам и укромным манерам, пугливо окусывалась в непосредственной близости от места действия. Ей и доставались первые свежайшие ошмётки, которые неизбежно случаются при любой, самой бережной разделке рыбной тушки. Возможно, кто-то подумал, что речь идёт о содержимом рыбьей брюшины? (Многие хозяйки, привыкшие покупать в магазинах потрошёную рыбу, брезгливо выбрасывают в мусор «кишки», если им случается иметь дело с цельной рыбиной). Нет, птички удовлетворяются мелкими обрезками, а вот «потроха» — напротив, радуют душу настоящего рыбака едва ли не больше, чем само мясо рыбы. А уж про осетровые потроха – разговор особый.
Елисей ловко сделал один-другой надрез ножом, отложил его, и двумя руками, бережно, как ребёнка, вытащил осетровые потроха и разложил их на большом хантыйском блюде, без суеты, но под самую руку подставленное женой рыбака.
Осетровые потроха — крупные, мясистые, чёрного цвета. Только печень глянцевым блеском выделяется из общей массы, суля знающему толк в настоящих рыбных вкусах человеку редкое гастрономическое наслаждение. Главное, уберечь от случайных взрезов желчный мешочек (его аккуратненько отрезали от печёночной мякоти). Слышал, что в Краснодаре и на Волге, осетровую желчь на устьице перетягивали ниткой и вялили на ветру и солнце. А потом использовали как средство от желудочных болей. Занедужил, бери снадобье, залей стаканом кипятка, дождись, пока вода как следует ужелтится, и пей на доброе здоровье. Все кишечные расстройства быстро проходят. А желчь верни на место, ею ещё не раз можно будет хворь отвадить.
Осетровый пузырь Елисей отделил от хребтины и повесил на сук ближайшей осины. Из пузыря, когда он как следует просохнет, можно будет изготовить клей. Незаменимое средство для подготовки охотничьих лыж к зиме. Скользящую поверхность этих лыж обтягивали лосиным камусом (шкура, снятая с ног лесного зверя), который как следует закрепить можно было только при помощи клея, приготовленного из осетрового пузыря. Для получения клейкой массы пузырь надо мелко порезать, залить водой и варить примерно час (запашок это варево даёт – не для слабонервных, поэтому процедуру лучше организовывать далеко в сторонке).
Хозяйки стана уже вовсю управлялись с осетровыми потрошками, разрезали их по всей длине, скребли, чистили. Елисей же взял в руки сердце рыбины (оно ещё билось), подошёл к урезу обской воды, что-то пошептал, обратив лицо к застывшему в зените Солнцу, и запустил сердце по течению воды. Аборигены верят — сколько раз сердце подпрыгнет, столько осетров в этот сезон и поймаешь.
А теперь — визига. В нынешнее время мало кто знает, что это такое. Но это, я думаю, потому, что никогда не пробовали. Кому хотя бы раз пофартило облакомиться этим, исконно русским рыбным деликатесом, ни названия его, ни тем более – вкуса, уже никогда не забудет. Визига – позвоночник осетра. Елисей сделал неглубокие надрезы вдоль всего позвоночника, втопил пальцы в упругую осетровую спину, обхватил круглый жгут позвоночника, и, глухо крякнув, стал чуткой силой вытягивать визигу из осетровой туши.
Никак нельзя оборвать визигу – плохая примета. Елисей сначала вытянул её из хвостовой части, удачно, без обрыва, затем ухватился за головную часть позвоночника. И здесь, слава богу, мастерство рыбака оказалось на высоте. Осётр, вес которого тянет на полцентнера, в длину метра полтора будет. А визига, если вытянуть её, в два раза длиннее. И вот эту трёхметровую жгутину хозяйка рыбацкого стана переняла из рук Елисея, свернула кольцом и уложила в общую чашу — к ухе.
Мы всё ближе к главному осетровому пиршеству. А чтобы аппетит разгулялся, как следует, нужно его немного попридержать, потомить. Самое время узнать об осетре немного интересных подробностей, легенд и историй.
В поверьях северных народов бытует легенда о том, что в стародавние времена лось и осётр, однажды встретившись на водопое, очень подружились. Когда пришла пора им расставаться, они решили обменяться… некоторыми частями тела. Лось отдал осетру мясо, которое тот с тех пор носит в своей голове и передних плавниках, а осетринное мясо – в ноздрях лося обосновалось. Легенда эта, думаю, не на пустом месте родилась. Могучий лось не зря считается хозяином таёжного леса. Осётр, вес которого может достигать ста килограмм, тоже почитается самым внушительным обитателем сибирских вод.
Самку от самца осетра отличить не сложно. Самец обычно длиннее самки, шипы у него поострее, да и чёрный цвет кожи у него интенсивнее. А самочки, те поокруглее, шипы на теле не такие острые, брюхо широкое. Мамка, как мамка, словом.
Между тем, Елисей завершал мужскую часть работы по разделке рыбы. Он отсёк хвост (это – в уху), порезал осетровые бочины квадратными пластинами и уложил их в бак — под соль (к слову сказать, мясо осетра в уху не кладут). Тщательно вымыв руки под приколоченным к осине умывальником, Елисей подошёл к столу.
— Тыв юва (подойди ко мне), — громко позвал он моего отца, а когда тот приблизился, дружелюбно пригласил его к столу: — Омса (садись).
На столе стояло эмалированное блюдо, в котором, отливая блестящим боком, лежало поистине царское угощенье – осетровая печень. Несколько движений проворных женских рук, и возле блюда образовался курганчик соли, выросла стопка из крупно порезанных кусков свежеиспечённого хлеба. Хлеб пекли так. На таловый пень пристраивали небольшой чугунный лист, на нём – полусфера печи, вылепленной из глины. Вот в неё и помещали формочки с тестом. Хлеб получался пышный, мягкий, ноздрястый, с густым сытным запахом.
Рыбаки – люди, не привыкшие к разносолам и изысканным кушаньям. Но в привычной для себя еде они умели разбираться до тонкостей и употребляли её только в том виде, в котором она и вкуснее, и полезнее. Так вот, осетровую печень обычно не закладывали в уху. И бульону она смаку не добавит, да и сама, выварившись, утратит тот незабываемый, умопомрачительный вкус, который так ценят, и которым так умеют наслаждаться люди самого сурового и тяжёлого труда.
(Кстати, был ещё обычай – первый вкус осетра распробовать его кровью. Тут всё надо делать быстро. Слить в чашу кровь, посолить, поперчить и сразу пить, пока она не свернулась. Из непривычных к сыроядению людей не каждый отважится и печенью то сырой закусить. А уж идея отведать терпкое густое питьё из осетровой крови, думаю, совсем мало у кого вызовет воодушевление).
Мужчины с удовольствием отрезали кусочки упругой, кровянистой печени, отправляли их в рот и начинали неспешно прожёвывать. Лица их приобретали при этом какое-то задумчиво-тревожно-радостное выражение. Они с удовольствием распознавали вкус желанного лакомства, одновременно как бы оценивая его достоинства, допуская, впрочем, что самые сокровенные гастрономические ожидания их могут не оправдаться.
Размеренно дожевав очередной кусочек сочной печени, отец разрешил своему лицу обрести благостный вид и, легко крякнув от удовольствия, смачно вынес вердикт:
— Хороша печёночка!
— Ям, ям (хорошо, хорошо), — вторил кивком головы Елисей, неотрывно выглядывая что-то в далёком створе Обского плёса.
— Как план у тебя нынче выполняется? — спросил Елисея отец.
— На соровом лове плохо было, — вздохнул Елисей, — мотор подвёл. Ломался часто. Только семь тонн сдал чёрной рыбы («чёрной» у нас называют рыбу малоценных пород – язя, щуку, окуня, плотву). А плавной лов хорошо пошёл. Муксуна четыре тонны сдал. Осетра — с полтонны.
Между тем, события на рыбацком стане семьи Ерныховых развивались давно и хорошо отлаженным чередом. В большой становой казан уже заложили порубленную на несколько частей голову. Рубить её не сложно – хрящи. Ну и мясо головы, конечно, особенное – нежное, жирное, сытное. Огромная красная пятерня костра облапила обожжённое тысячью огней днище казана. Набравшись кострового жара, казан круто взбурлил речную воду, которой в скором времени предстояло стать вкуснейшей осетровой юшкой. Как закипит, голову варят минут двадцать, после чего докладывают в варево хвост. Потом визигу режут на кусочки (примерно на длину большого пальца) и тоже отправляют в казан (а они там разварятся, разбухнут, умягчатся, так, что насладиться вволю этим лакомством невозможно, сколько ни ешь). Минут через десять в уху отправляют очищенные и промытые потроха. Всё? Всё, да не всё. Ханты и ненцы в самый последний момент, перед тем, как убрать открытый огонь из-под казана, выкладывают в наваристый уже бульон осетровую кровь. Напоследок, каким-то прихорашивающим жестом, жена Елисея сыпанула в булькающее варево несколько макушек куста чёрной смородины.
Мы с Юркой, забыв про наши озорные дела, перестав носиться вокруг рыбацких палаток, притихли в сладостном ожидании момента, когда и нам дадут знак идти к угощению.
Елисей с отцом продолжали неспешно закусывать печенью, изредка вставляя в содержательные рыбацкие паузы необязательные умиротворяющие реплики. Жена Елисея, при появлении нашего отца почти полностью скрывшая под платком своё лицо, неустанно хлопотала, скорым шагом перебегая то от костра к палатке, то от палатки к столу, а от него – опять к костру.
— Пробуйте, — наконец кивнул нам отец, указав подбородком на край дощатого стола. Мы с Юркой, быстрёхонько ополоснув из рукомойника руки, чинно подошли и сели к столу. Словно бы радуясь нашему пиршеству, неназойливое северное солнышко стряхнуло с себя надоедливую волокнистую тучку, и мягкими, тёплыми лучами пробежалось по рыбацкому стану, по нашим лицам, спинам, заигрывало, слепя глаза, выщекочивая в ноздрях взрывные очистительные чихи. Впрочем, нам уже не было дела ни до чего. Невообразимая вкуснотища завладела всеми нашими органами чувств – сырая печень осетра. После едва заметного кивка головы Елисея за стол шустро уселись его внучата — Лидка и Гаврилка. Почти сразу же миска с печенью показала своё дно и отправилась в мойку.
— Сетематериалами плохо снабжают, — жаловался Елисей отцу на свой Казымский совхоз, от которого его послали ловить рыбу на Обь. — Плавной песок от коряг не чистят совсем. Гослов и рыбокомбинатовские тралами чистят дно, а мы руками достаём коряги. Не успеваем сети чинить.
— Ага, — соглашался с ним отец, — я два провяза уже порвал тут на Лебединском.
— Ты молодец, Леонид, — похвалил отца Елисей. – Эту проклятую карчу (корягу) вытащил. Долго, однако, мучились с ней, мнооого сетей порвали.
— Да вы тоже молодцы, — принял отец похвалу, тут же дипломатично поделив заслугу поровну, — помогли сдернуть её. Тяжёлая, один бы я как её вытащил?
Над величественной Обью, выписывая в воздухе замысловатые вензеля, в поисках пропитания планирует пара орлов. Хлопотливые чайки, ни на секунду не прекращая бранного своего галдежа, пинцетными клювами выщипывали из воды мальков, несметные стада которого паслись на песчаных отмелях. Обская вода особенная, она мутная, вода её как густой морс содержит в себе много глины, которую течение смывает с берегов. И в этом глиняном «морсе» приноровились жить организмы, которыми кормится обская рыба. Благодаря этой уникальной кормовой базе она и приобретает свои удивительные вкусовые качества.
— А как по-твоему, Елисей, рыба нынче в Оби по среднему или маловато её всё же? – уважительно обратился отец к хозяину стана. Елисей хитровато усмехнулся:
— Маленько есть, маленько нету!
Разговор прервала его супруга. Бесшумно подошла, поставила посреди стола похожее на корытце деревянное блюдо и через несколько мгновений, в четыре руки с другой женщиной водрузила на край стола дымящийся казан с ухой.
Эх! А аромат-то какой пошёл! Кажется, и чайки унялись, и орёл утихомирился, подыскав себе крепкую ветку сухого дерева. (Это, чтобы листва не мешала ему обозревать окрестности. Остальная же птица, наоборот, забивается на отдых в густые кроны деревьев. Пернатой мелочи надо тщательно хорониться – от ружья или крупных хищников).
Осетровый пир, между тем, входил в самую сладостную свою пору. На широком блюде образовалась внушительного вида горка из содержимого объёмного казана. Хрящи, залитые вкусным осетровым студнем, плавники с тёмными волокнами «лосинного» мяса, кусочки хрустящей визиги. Женщины принесли много свежего хлеба и стали разливать в кружки дымящуюся, дразнящую густым ароматом уху.
Быстро оглядев гору отварного мяса, я сразу же определил – в какой последовательности буду умиротворять будоражащий весь мой организм аппетит. Для начала отщипнул громадный осетровый шип, обжигаясь, выцедил (как из устрицы) его нежнейшее нутро, и съел всё до капельки, жмурясь от наслаждения вкусноты.
(Несколько раз доводилось видеть, как маститые повара с экранов телевизоров учат людей готовить блюда из осетра. Разделывая тушку, они, без всякого сомнения и сожаления, срезают шипы и выбрасывают их в мусор. Сразу становится ясно, что истинной сущности знаменитой российской рыбы эти повара так и не постигли).
А моя рука, между тем, уже тянется к визиге. Вот уж её-то можно есть безостановочно, оторваться от этой вкусности нет никаких сил. Но только не я один такой умный. Кусочки визиги исчезают из парящей горки отварной рыбы с неимоверной быстротой. Оттенял, подчёркивал вкусноту рыбы свежий, только что из печи — хлеб. Нарезанный крупными кусками, он источал не менее аппетитный аромат. И по сей день мне кажется, что подобного тому хлебу, испечённому на стане, я так и не встречал.
Цепкие пальцы ребятни с неимоверной быстротой разорили внушительный курганчик из отварной осетрины. Когда перед каждым из нас поставили по кружке густой жирной горячей ухи (отец почему-то всегда называл её супом), мы уже с сытой ленцой дохрустывали остатками хрящиков.
Отец с Елисеем, снисходительно косясь на наши осоловелые физиономии, продолжали обсуждать извечные рыбацкие беды-напасти.
— С бензином совсем плохо дела, мало дают. По норме — бочка на тонну рыбы. Это мало, совсем мало. Почти полторы бочки уходит, пока эту тонну поймаешь.
— Угу, — сокрушаясь, кивал головой отец, — рыбацкий труд всегда был бедным, мало ценят нашу работу. Помню, в войну мы рыбачили на неводе. Осень. В сентябре-октябре, сам знаешь, и земля уже стылая, и вода – ледяная. А мы раздеты-разуты. Сапоги не у всех были, приходилось им босиком ходить. За день три тонны рыбы добыли. Рассортировали её по ящикам, льдом засыпали. В бригаде шесть человек было. Бригадир выдал нам на еду — по норме — пять щук. Пока рыбу разделали, в котёл закинули, стемнело совсем. А был у нас такой – Ганя. Смотрю, он поозирался, подошёл к костру, быстро вытащил из-за пазухи окуня и сунул его в котёл. Ага. Сварилась похлёбка. Только мы взялись котёл с огня снимать, бригадир появляется, тут как тут. Блуднин, помню, фамилия у него была. Выломал ветку с рогулькой, стал шарить ею в котле. Пять щучьих голов насчитал, пошурудил ещё, и окунька зацепил. Как заорёт, давай дознаваться – кто лишнюю (по его получалось – ворованную) рыбу в уху положил? Ну, тут уж разве скроешь, сознался Ганя. Бригадир его с собой увёз, больше мы про него не слышали.
Елисей удручённо кивал головой:
— Тогда малую рыбёшку без разрешения взял, всё – враг народа считался. Ганю вашего можно же было отругать хорошенько, да и всё. Он бы потом за троих работал.
— А зимой чем занимаешься Елисей? – решил не развивать удручающую тему отец.
— Зимой — на звероферме. Работы там много. А уж когда забой, сам знаешь, вздохнуть некогда. Лису и забить надо, и тушку ободрать, шкуру обезжирить, высушить. Много работы. Раньше-то оленеводом был. Бригада наша на реке Хетта стояла.
Жена Елисея бесшумно и быстро прибралась на столе, помыла посуду, нарезала ещё свежего хлеба. Избавившись от очередной назойливой тучки, солнышко заиграло на тальниковых гривах, высветило осиновые острова вдоль плёса. Казалось, даже пробило мрачную темень обской воды. И она, куражась, закрутила многочисленные водовороты, заигралась с песчаными берегами, добродушно ошлёпывая их вяловатыми волнами, будто мягкой кошачьей лапой.
И вся эта благость пробуждала в нас с Юркой острую тоску по дому. Так хотелось туда, к маме, в тепло, уют, к таким необременительным домашним хлопотам. И высказать эту тоску было некому, да и нельзя совсем. Мы же мужчины, а значит, надо терпеть, работать, зарабатывать на семью. Впрочем, долго тосковать о доме было некогда. Мы, ребятня, вовсю использовали вольное время в праздной беготне и исследовании окрестностей. Так что, в наших полных от еды животах довольно быстро всё утрамбовалось. И мы уже начинали поглядывать в сторону стола, зная, что вот-вот на нём должна появиться новая порция рыбацкого пиршества.
Жена Елисея за всё это время ни разу не присела, не остановилась. Она не суетилась, не заполошничала, но всё успевала делать вовремя. И вот уже, мелко семеня натруженными за день ногами, она возникает возле стола с большим блюдом, увенчанным внушительным овальным холмиком из кусков малосольной осетрины. (Осетровое мясо солится быстро. Достаточно круто пересыпать его солью и дать пару часов отлежаться. Потом — промыть холодной водой, дать воде стечь и можно подавать на стол. В тканях мяса обского осетра нет ни прожилок, ни, разумеется, костей. Несмотря на то, что оно достаточно плотное, стоит его взять в рот, как вы почувствуете, что расхожее выражение «тает во рту», наверняка, сошло с языка человека, отведавшего малосольной осетринки).
Нарезанная большими кубиками свежая малосольная осетрина сверкала на солнце ярко оранжевым янтарным светом. Если за 7-8 часов её не съесть, она постепенно начнёт терять свой нарядный, праздничный цвет. Сереет и блёкнет. А вот вкусовые достоинства ещё долго сохраняются.
Дождавшись позволения вернуться за стол, мы с Юркой вновь заняли свои места и один-другой-третий кусок малосольной осетрины буквально запрыгивали в рот, обволакивая его таким узнаваемым ощущением, которое невозможно спутать ни с каким другим. Однако слишком налегать на малосол мы тоже не стали, предугадывая появление на столе ещё одного блюда. И оно не заставило себя ждать. Вернее, жена Елисея не стала томить нас ожиданием и, с едва заметным акцентом торжественности, выставила главное угощение трапезы – целое блюдо чёрной икры.
Хотя, по правде сказать, мы тогда и думать не могли, что осетровая икра – суперделикатес (и слова-то тогда такого не знали). Для нас это была просто еда. Очень вкусная, не повседневная, конечно (как, помните, у таможенника Верещагина: «Опять ты мне эту икру поставила!»), но всё-таки – еда. А вот поставила бы хозяйка рядом с икрой миску с овощами или банку варенья сливового, мы с братом накинулись бы именно на них, пренебрегая «суперделикатесом». Между прочим, овощи, а тем более – фрукты, в те времена были большим дефицитом, чем рыба ценных пород. К примеру, первый огурец в своей жизни я попробовал когда мне было лет десять, наверное.
Осетровая икра, только что извлечённая из брюшины рыбы сильно мне напоминает зрелую, плотную виноградную гроздь. Икринки так же плотно облепляют внутренние жилки, но эта икряная «гроздь» ещё и обильно умащена жиром. Надо сказать, что рыбаки в те времена не отделяли икринки от жилок, просто нарезали «гроздь» маленькими кусочками, подсаливали, перемешивали – всё, можно есть. Подцепишь, бывало, вилочкой кусочек икорки, и вот уже он, будто загипнотизированный, плывёт навстречу раскрывающемуся рту… Но тут оказывается, что одна жилка убереглась от острого лезвия ножа и продолжает цепляться за всю икряную «гроздь». Мужчины ножом срезали лишнее, а нам, пацанам, за столом ножи были не положены, мы управлялись с тянущимся на жилах икряным хвостом кто как мог. Кто-то, может, удивится, но мне жирные жилки нравились даже больше, чем сама икра. Но тогда мы ели её с вкусным хлебом, запивали сладким чаем, и радовались жизни. Как-то всё вместе сложилось – вкуснющая еда, отдых, передых от изнурительной рыбацкой страды. Это были мгновения настоящего, полноценного ребячьего счастья.
Потягивая из кружек круто заваренный чаёк, едоки уже и не удерживали смыкающиеся сонной тяжестью веки. Молча кивнув друг другу, они разошлись по своим палаткам. Сразу как-то сумеречно стало, с реки потянуло сыростью. Поблагодарив хозяев стана за обед, мы с Юркой, не теряя драгоценных секунд, уволоклись в палатку, закутались в одеяла и мгновенно провалились в упоительно сладкий сон.
…Прошли годы. Ненавистная в детстве рыбацкая повинность лет на 15 стала делом моей жизни. Мне было несложно стать профессиональным рыбаком. Ведь я с самых малых лет постигал эту науку. А постигнув – полюбил. Тягал сети из Оби, на далёком таёжном озере Нумто рыбачил, подлёдным трёхсотметровым неводом ловил сырка, да всего и не перечислишь. Долго рыбацкий драйв не отпускал меня от реки, от рыбных угодий. Да и сейчас никуда не делась эта страсть. А слышали бы вы как между собой общаются матёрые рыбаки, уверен, половины бы не поняли из того, о чём они говорят: комплект провязов, дель, норила, атарма, зюзьга, курень, прогон.
Изредка, в минуты особого отдохновения, рыбак вдруг взглянет на свой тяжкий и беспросветный труд как бы со стороны. И увидит в нём не неимоверное физическое напряжение, не опустошающую усталость, а необыкновенную силу и красоту, ощутит себя частью, неотделимой частью могучей сибирской природы, её суровых, но справедливых законов и заповедей, её вековой мудрости и одухотворённости…
— Отвык, наверное, от осетрины-то? – бывает, сочувственно выспрашивают у меня друзья-приятели, знающие про мои рыбацкие пристрастия.
— Да нет, не отвык, — отвечаю. — В городах продают на рынках осетрину. Не то, конечно, о чём я тут рассказывал, но… Я даже стал различать — какая хорошая, а какая похуже. В старых поваренных книгах, помнится, писали, что лучшая осетрина по вкусовым качествам — обская. Чем же она отличается?
Подойдите на рынке к осетру (или белуге), привезённому с Волги. Туши громадные, мясо белого цвета, с прожилками. Эти прожилки то и дело приходится выковыривать из зубов, застревают. Краснодарский же осётр больше напоминает обского. Мясо оранжевого цвета, без жилок. Его-то я и покупаю. Прошу продавца отрезать от осетра кусочек, отмерив по хребту сантиметров семь-восемь. Получается килограмма полтора мяса. Просили за килограмм около четырёх тысяч рублей, значит, тысяч шесть-семь оставлял я торговцу. (Думаю, не так дорого. Если учитывать, какое наслаждение я получу, ублажив изумительным кушаньем компанию добрых приятелей). Сразу прошу его порезать осетрину на кусочки размером со спичечный коробок. Кладу всё это в кулёк, круто пересыпаю крупной солью, перемешиваю. По дороге домой загляну в один-другой магазинчик, кое-что прикупить к столу, а заодно убедиться в том, что на рынке и выбор лучше и цены приятнее. Неспешный поход мой длится часа два, в результате, к возвращению в дом, осетринка уже хорошо замолосолилась. Нужно её быстро спасти от лишней соли. Промываю кусочки под проточной холодной водой и оборачиваю салфеткой, она заберёт себе влагу.
Дальше – минимум кулинарной техники и максимум любви и уважения к создаваемому кушанью. Широкое красивое блюдо устилаю ярко зелёными сочными и упругими листьями салата, и уже на них нарочито беспорядочно выкладываю янтарного цвета кусочки осетрины. Можно оставить и так – нарядно, аппетитно. Но… я чуток припрячу, смягчу кричащий зов осетрового мяса – тонко нарезанными кольцами репчатого лука и спелых красных помидоров.
Эх, чуть не забыл! Можно ведь не ограничиваться малосолом. Хотя и его будет достаточно, чтобы насытить ваших гостей. Однако прикупите у того же продавца (за это и поторговаться можно, скинет-скинет) голову, плавники, хвост осетра. Незабываемая, умопомрачительная ушица увенчает ваш поистине королевский ужин. Уверяю вас, он навсегда останется в памяти счастливчиков-приглашённых. Равно как и вы сами – в качестве несравненного кулинара.
За этим разговором вспомнился прошлогодний дорожный эпизод, в котором неожиданное появление осетринки в какой-то степени заставило меня по-другому взглянуть на малосимпатичного попутчика. Понадобилось мне как-то ехать рекой от Берёзово до Приобья. «Метеор» от берёзовской пристани уходит в шесть утра. В это время на Северной Сосьве не то что свежо – промозглый ветер, сырость пробирают до нутра. Народу много, через Приобье обитатели северных окраин добираются поездами до Большой земли. Терпеливо ждём начала посадки. Наконец матросы бросают к ногам ожидающей толпы стоптанный деревянный трап, и через небольшой проём овальной дверцы судно вбирает в свою утробу густую патоку пассажиропотока. Все спешат занять наиболее удобные места. И, с наслаждением откинувшись на высокую спинку матерчатого кресла, уютно приноравливаются к беспокойному шестичасовому сну. Я всегда с интересом разглядываю своих попутчиков, пытаюсь по внешнему виду, выражению лиц, повадкам и манерам определить род их занятий, социальный статус.
Командировочные чиновники. Хмурые, отчуждённые, преисполненные собственной (только им ведомой) значимостью. Эти, скорее всего, в Игрим направляются, в Нарыкарах сойдут. Коммерсанты. В походной одежде, привыкшие к дороге, мельтешению людей. На лицах, в глазах – почти никаких эмоций. Отпускники. Вот у этих эмоций хоть отбавляй. Они рвутся к месту отдыха, будто кони из постромков, волоча свои пухлые баулы и чемоданы, котомки, сумки, туеса. Местные. Они ездят по одному и тому же маршруту много лет. К родственникам, близким. Вроде бы и недалеко, но каждое такое путешествие для них – событие.
Время отплытия уже подошло, однако капитан «Метеора» почему-то не спешил запускать движки. По дебаркадеру сновала служебного значения женщина, начальственно перекрикиваясь с экипажем. Похоже, отплытие задерживалось из-за какой-то важной персоны, опаздывавшей к отходу судна.
В левом переднем углу салона метеора между двумя креслами оборудован пристенный столик. Место престижное, кто успеет его занять, вызывает зависть остальных пассажиров. Ведь в обычных креслах долго ехать утомительно – тесно, ног не вытянешь. На этот раз счастливчики, успевшие захватить заветные сиденья, не успели насладиться своим выгодным местоположением. Проводница метеора подошла к ним и попросила перейти в передний салон. Пассажиры обречённо попререкались, однако, уступили-таки неумолимому напору. Правда, мальчонку, свернувшегося калачиком в соседнем кресле и безмятежно сопевшего, трогать не стали.
А вот и пожаловал хозяин внушительного седалища, под которое проводилась операция по освобождению престижных кресел. Рослый мужчина лет шестидесяти, брезгливо озирая своих многочисленных попутчиков, сановно вышагивал за юрким услужливым чинушей, который, непрерывно вертя рыжей головой, определял оптимальный маршрут движения для своего начальника. Персона же шагала уверенно, ничуть не сомневаясь в том, что на пути его следования не может возникнуть никаких преград. Вместе с тем, лицо его не могло скрыть брезгливую муку, страдание, вызванное необходимостью, пусть даже на время, дышать тяжёлым запахом простого люда, терзать нервы визгом ребятни, полупьяным хохотом опохмеляющихся мужиков.
— Михалыч, вот сюда! – Рыжий уверенным жестом указал начальнику на пустующее место за столиком. Названный Михалычем, поджав губы, оглядел спящего в соседнем кресле мальчонку, и с осторожностью, с какой присаживаются справить нужду в зарослях крапивы, прицельно уселся. В кормовом отсеке метеора уркнули движки, с пристани быстро вбросили на палубу швартовые концы. Ну, в путь.
Прямо за креслом, на котором умостился мальчонка в замызганной курточке, с поджатыми грязными босыми ногами, сидели его родители. Отец, судя по крепким рукам, с навсегда въевшимся в них мазутом, скорее всего, работает маханизатором, трактористом. Он как-то сразу привлекал к себе внимание пышными, лихо закрученными «чапаевскими» усами. Мать, привыкшая, похоже, терпеть любые неудобства, безропотно сносила неимоверную для её дородного тела тесноту кресла. Одеты они были очень просто, видно было, что даже в дорогу нарядиться им было не во что. Какая есть одежда, в той и едут.
Мне показалось занятным, а может, и символичным, что рядом с важной персоной расположились самые, что ни на есть, простые люди. Разительный контраст. На их фоне как-то особенно кричаще и вычурно выглядели и дорогой костюм, и кожаный, апельсинового цвета саквояж, подбитый металлическими уголками. Интересно, сколько месячных зарплат тракториста уложатся в цену этого портфеля?
Пассажиры один за другим засыпали, убаюкиваемые гулом двигателя и плавной речной качкой. Смыкались и мои веки, однако, даже в полудрёме, я почему-то не выпускал из поля зрения VIP-попутчика. Он сидел прямо, лицо было напряжено, словно он мучительно искал какое-то решение и не мог найти. Кажется, поиском этого решения был озабочен и его юркий помощник. Через стеклянные двери было видно, как он, выйдя на полуоткрытую палубу, ожесточённо с кем-то говорил по мобильному телефону. Его визгливый голос перекрывал даже шум моторов, время от времени с палубы доносилось:
«Где будет ждать вертолёт? — Где?! — Не до Приобья же нам в этой плавучей тюрьме ехать?! – Метео! Что говорит метео?»
Желаемого ответа рыжий, похоже, не получил, вернулся в салон слегка удручённый, и обиженным тоном стал докладывать:
— Всё обложило, сплошняком дождь, в Приобье тоже погоды нет. Вертушки все на земле. Ни один экипаж не согласился на вылет. Сказал, чтобы из Югорска машину отправили за нами в Приобье.
Глядя на его услужливую повадку, готовность немедленно бежать по первому знаку хозяина, на ярко рыжую шевелюру, мне отчего-то захотелось называть его «Рыжий пойнтер». Михалыч, досадливо поморщившись, кивнул и продолжал сидеть, безучастно глядя перед собой. Такое впечатление, что даже взглядом он не хотел соприкасаться с окружавшей его обстановкой и людьми.
Потерпела фиаско очередная моя попытка уснуть. Полного телосложения женщина, доставшаяся мне в соседки, не оставляла тщетных усилий найти удобную для сна позу. Крутанувшись вокруг своей оси, она так притиснула меня своими телесами, что остатки дрёмы мгновенно испарились из меня. Явь же ничего хорошего предложить не могла. Опять тягучие думки о неудачах, которые, как известно, поодиночке не ходят, всё больше – волнами, одна за другой накатывают. Арбитражные суды, тяжбы с районной администрацией, финансовые, имущественные хлопоты. Решил от всего этого отвлечься, занявшись любимым делом. Открыл ноутбук, продолжил набивать начатый ранее текст. Мало-помалу, вроде бы дело пошло, мысль развивалась, нахлынули воспоминания. Я расслабился, разомлел и не заметил, как уснул.
Очнулся от рёва двигателя, подводящего судно к пристани и вскипевшему в салоне шуму, сопровождавшему сход пассажиров на берег. Глянул на Михалыча (несмотря на всю его сановность, ему как нельзя кстати подходило так называться). Такое впечатление, что он как сел, так и не шелохнулся с тех пор. Похоже, не только видеть никого не хотел, но и полоскать своё тело в чуждом его статусу воздухе тоже остерегался.
«Рыжый пойнтер» напротив, с трудом переносил вынужденную пассивность. Глаза его непрерывно рыскали, как два голодных бульдога, в поисках объекта воздействия. Наконец он на мгновенье замер, фиксируя в сознании спасительный мотив для жизнедеятельности, каким-то театральным движением руки вытянув из прохода кожаный саквояж, водрузил его к себе на колени, отщёлкнул замки, раскрыл и стал изучать содержимое. Хотя, оно ему, скорее всего, было хорошо знакомо, и его задумчивая пауза вызвана была определением приоритета выкладки припасов на стол. Вначале появился чёрного цвета термос, опоясанный полосками жёлтого (верилось – золотого) цвета, следом – фарфоровые кружки, украшенные правдоподобными рисунками среза спелого апельсина. Рыжий быстро-быстро заполнил небольшой столик вполне обыденным набором домашней снеди — порезанный аккуратными кусками хлеб, огурцы, помидоры, лук. Впрочем, обыденное скромно улеглось у стеночки, а на центр стола явлена была приличных размеров пластмассовая коробка для хранения пищевых продуктов, плотно укрытая крышкой.
Чем же ублажает свои аппетиты столь много о себе мнящий сановник? – стало разбирать меня вполне понятное любопытство. Рыжий сковырнул с коробки плотно сидевшую крышку и отложил её в сторону. Вот это да! Осетринка! Малосольная! Я аж невольно заулыбался, будто давнишнего приятеля встретил. Аккуратно нарезанные янтарно-оранжевые кусочки буквально как маленькие солнышки озарили всё пространство вокруг себя. И вся моя неприязнь к Михалычу куда-то улетучилась. Своим пристрастием к царь-рыбе, да не в престижных кабаках, для выпендрёжу, а пристрастием именно к малосолу, с любовью приготовленному толковым человеком, умеющим с рыбой обращаться, он уже скорее располагал к себе, чем отталкивал. Оказалось, не я один безотрывно наблюдал за трапезой высокопоставленного попутчика. Ещё несколько пар глаз отслеживали каждое движение, происходившее за единственным в салоне столиком. Михалыч смачно и вдумчиво прожёвывал сочное мясо осетра, привередливо выбирая из коробки очередной кусок. «Рыжий пойнтер» тем временем сунул руку в саквояж и уже потянул оттуда очередную посудину с едой. Но тут Михалыч, словно очнувшись от столбняка, повертел головой, оглядывая пассажиров соседних кресел. Увидев устремлённые на него взгляды, он даже слегка отпрянул, на секунду задумался, и, словно спохватившись, быстро сделал какой-то знак рыжему. Тот сразу же сунул обратно в саквояж очередную пластиковую баночку, содержимое которой показалось мне до боли знакомым. Чёрная икра! Очень похоже, это была именно она. И именно её не хватало для полноты картины знатного дорожного перекуса. Да, молодец, Михалыч, знает толк в настоящей еде. И ведь как вовремя сообразил, что демонстрировать случайной публике свои гастрономические предпочтения лучше не стоит. Скандала, конечно, не будет, а вот аппетит испортить могут. А чёрная икорка, принятая внутрь без аппетита и смака – всё равно что на помойку выброшенная еда. Рыжий попил чайку из термоса, что-то там поклевал из других баночек, но к осетрине руку не тянул. Не по рангу ему, видать, было такое угощение.
Ехать до пристани «Приобье» оставалось часа полтора. Угомонились телеса моей беспокойной соседки. Уснул и «Рыжий пойнтер», и Михалыч, дорожное меню которого возбудило во мне разные приятные воспоминания. А вот, хотя бы, это.
Попивали мы однажды в Ханты-Мансийске славное жигулёвское пивко с моим хорошим приятелем, потомственным казаком Колькой. Пивом запивали истекающие жиром сочные, плотные кусочки солёного язя. И вели не менее смачный разговор о …чёрной икорке.
— Ну что, Палыч, — поднимал я бокал, — язёк-то, скажу я тебе, ничуть не хуже осетра. Хорош с пивом, оторваться невозможно. И не надо ни осетра, ни икры чёрной. – Николай задумался, почесал пятернёй затылок, и мечтательно возразил:
— А вот икорки-то осетровой я бы сейчас поел, вместо язя этого.
— И чем она вкуснее язя нашего?
Казак насупился, требовательно посмотрел мне в глаза – нет ли издёвки в моём вопросе – и внятно разъяснил:
— А тем, что она вкусная.
Вкусная, да. И вкус её с малых лет мне запомнился, полюбился. Но Колька ведь и вправду мог подумать, что я над ним надсмехаюсь, если бы услышал, что для меня в детстве более желанным и притягательным был вкус… сгущёнки. Ну и не стал я рисковать хорошим застольем, приятным собеседником, которому, наверное, трудно было бы объяснить, почему я, выбирая, например, между виноградом, инжиром и чёрной икрой, предпочту фрукты. Благостную картинку, которую услужливо воспроизвела память, порушила внезапно возникшая суета в креслах, во время всего пути привлекавших моё внимание.
А это Михалыч, с непривычным для себя проворством, пустился в отчаянные телодвижения, будто бы хотел сбросить со спины некое оседлавшее его существо. Неожиданно он звонко шлёпнул себя ладонью по щеке – комарик шальной залетел что ли?
— Эттта что?! – Михалыч сунул под нос ошарашено взиравшему на него Рыжему пойнтеру что-то зажатое между большим и указательным пальцем. Тот выудил это что-то и испуганно пискнул:
— Вошь!
— Аххх, ты, твою мать, — гневно раскоряченным ртом бесшумно выругался Михалыч, — куда ты меня затащил?! — и стал энергично пробираться к выходу, перешагивая через ноги, чемоданы, узлы. Рыжий пойнтер с необычайной ловкостью и быстротой собрал со стола оставшуюся еду, баночки, кружки, термос. Между прочим, коробка с осетринкой оказалась пустой. Не дура, ох, не дура губа у Михалыча. Зная себе цену, он требовал неукоснительного уважения и почитания свой должности и себя в ней. Зная цену дефицитному и деликатесному провианту, он искренне отдавал ему должное трепетным и окончательным поеданием.
И я невольно поймал себя на мысли, что испытываю какую-то, можно сказать, гордость оттого, что осётр, которого я почитал существом родственным, обитателем моего мира, усмиряет любой начальственный гонор, ему поклоняются с высоты любого положения. Этот случай особенно отчётливо обозначил для меня истинную и непреходящую ценность нашей сибирской природы. Перед которой очевидной становится тщетность усилий человеческих особей, пытающихся деньгами и должностями сотворить свою быстро преходящую и мизерную «ценность».
…Годы, много лет прошло с тех пор, когда начинались наши с Юркой рыбацкие «университеты» на плавном песке. Нет сейчас того стана, в лучший мир отбыли и Елисей, и его жена. А осетры? Осетра в Оби тоже практически не осталось. Проезжал как-то мимо бывшего елисеевского стана на лодке, не удержался, пристал. Вышел на берег, огляделся. Пустынная, дикая поляна. Словно никогда и не было здесь обиталища людей, не колготились здесь семьи рыбаков, не кипела здесь вязкая, угнетающая рыбацкая жизнь. Хотя… вот она, старая знакомая (признал!) – осина, к которой был прибит рукомойник. Ну что ж, спасибо и за такую весточку из далёкого прошлого.
Что? Ностальгия по прошлому, говорите? Да нет, не по прошлому – по хорошему. По обилию рыбы в реке и на столе, по станам рыбацким, по самобытным людям народа ханты, по культуре и обычаям их. Их труд был сопряжён с риском для жизни. Лодчонки их хрупкие, со слабосильными моторами «Ветерок» частенько пасовали перед неумолимой стихией великой сибирской реки. И гибель рыбака зачастую была обыденным делом.
За прошедшие десятилетия жизнь изрядно помотала меня по стране и зарубежью. Во многих городах был, с разными людьми разной знатности встречался, дружил. Мог себе позволить дорогие рестораны и редкие деликатесы по бешеным ценам. Но вот только, если я долго нахожусь вдали от обских берегов, душа моя начинает ныть, проситься к сухим осиновым гривам заросшим шиповником, трескучим валежником, к большому котлу в котором, творя густую ароматную юшку, доваривается пара громадных язей. А под язей, как уже говорилось, своим чередом неизменно зарождается задушевная беседа об осетрах, чёрной икре и временах, когда всё это ещё не было вычурной экзотикой.
