Передо мной — старая пожелтевшая фотография с милыми детскими лицами. Среди них много подростков, с не по-юношески серьезными лицами, которых детьми уже не назовешь, а молодыми людьми вроде еще рановато. Возрастной диапазон персонажей на фоне растрескавшейся и покосившейся стены и громадной печки, достаточно широк. В середине — два взрослых человека, два преподавателя, мужчина и женщина, наши учителя.
Этой фотографии, которую мне по интернету прислала моя одноклассница Валя Некрасова, больше пятидесяти лет, и именно ей, Вале Некрасовой, я обязана этими дорогими сердцу воспоминаниями. Дети и подростки на фотографии — первые ученики детской музыкальной школы Ханты-Мансийска, которая открылась в 1957 году.
Музыкальную школу открыли в Ханты-Мансийске на улице Лопарева, там, где сейчас находится жилой многоквартирный дом, замыкающий Югорский университет. Только, конечно, не было того шика и блеска, которое присуще Югорскому университету, как и всему Ханты-Мансийску в целом. Тогда это были два стареньких финских домика, не рассчитанных на сибирские холода того времени, когда термометр опускался много ниже 40 по Цельсию. Для тепла домишки были околочены завалинками, в которые были насыпаны древесные опилки.
В угловом здании на улицах Лопарева-Чехова, так сказать, в корпусе № 1, помещались небольшие классные комнаты, одна комната была побольше, в ней мы обучались сольфеджио, устраивали ансамбль баянистов; во втором здании, по Чехова, в сторону университета, была хоровая комната, здесь же проходили занятия по музыкальной грамоте. Наверное, здесь и сделана эта фотография. В этой комнате стояло много классных столов, за которыми мы занимались, изучая нотную грамоту, музыкальную литературу, здесь же собирался школьный хор, и стояло пианино. Часть комнат в этом доме была предоставлена под жилье преподавателям.
Классные комнаты в первом здании были небольшие и стандартные. Как правило, стоял небольшой стол для преподавателя, стул, фортепиано, над фортепиано обязательно висел портрет композитора.
И до сих пор память хранит образы советских композиторов: Шостаковича, Блантера, Дунаевского, Милютина, и, конечно, музыкантов-классиков более древних времен: Чайковского, Бетховена, Моцарта, Грига. Выполненные на сероватом холсте, в черно-белых тонах, в простых деревянных рамах, они настолько четко передавали характерные черты знаменитых музыкантов, что всю последующую жизнь, слушая их прекрасную музыку, — а переслушала я ее в своей жизни несчетно- я всегда их представляла их именно такими, какими впервые в жизни увидела запечатленными в старенькой деревянной школе.
В классах пианистов к фортепиано был подставлен стул и рядом — маленькая скамеечка для ног — не все юные музыканты доставали ногами до пола, а за осанкой — читай правильной посадкой учащегося, преподаватели следили строго. Классы для баянистов были оборудованы еще проще: стол, стул для преподавателя, стул для ученика, пюпитр для нот и та же скамеечка под ноги, и так же на какой-нибудь стене- портрет знаменитого музыканта.
Особого деления на фортепианные классы и классы баянистов не было, заниматься на баяне можно было и в фортепианном классе, если комната с фортепиано была свободна; в классе же баянистов пианистам делать было просто нечего, так как там не было инструмента.
Фортепиано было пять или шесть, а вот баянов значительно больше — их было больше десятка. Баяны стояли в небольшой комнатке-раздевалке в конце коридора. С левой стороны раздевалки были наколочены крючки для одежды, с правой стороны стоял стеллаж, а на стеллажах, обязательно поставленные на левую часть корпуса, — баяны.
Баяны были, в основном, Московского производства — самые недорогие, порядка 1300- 1400 руб., за баян, самые ужасные из всех, какие я знаю. Они были, во-первых, тяжеленные. Для меня, десятилетней девочки, это был существенный недостаток. Кроме того, у них были очень плотные мехи, растянуть которые стоило больших трудов, и звук у них был глухой, не богатый по звучанию, а ведь преподаватели добивались исполнения оттенков, иначе что стоила вся игра? Но среди этих монстров были два или три баяна тульского производства.
Какие это были инструменты! Мечта! По габаритам они ничем практически не отличались от московских, но они были легкие, податливые; легкий нажим на клавишу, и звучал чистый, мелодичный звук. Чтобы заполучить этот баян, в школу надо было прийти пораньше, чтобы успеть ухватить этот экземпляр, или совсем поздно, перед закрытием школы, а таких моментов я вспоминаю очень немного- я не много раз держала этот баян в руках, правда, на концертах, которые постоянно устраивала школа, всегда стояли только тульские баяны, и играть на них было сплошным удовольствием.
Школа была открыта и в воскресные дни, потому что многие дети не имели дома музыкальных инструментов, в первое время не было баяна и у меня. Поэтому готовиться к занятиям приходили в школу, отыгрывая то или иное упражнение много раз подряд.
В воскресные дни в школе было всегда по-особенному тихо, и иногда, когда наступала пауза, — невозможно же было играть все время, уставали руки,- в классе слышались какие-то шорохи. Может быть, сюда залетал холодный северный ветер, может, потрескивала остывающая печь, а может, тихо проходил старый классик, прислушиваясь, правильно ли отыгрывается его опус…
Мне больше верилось в последнее, хотя мои менее романтичные товарищи по школе говорили, что это трещит от старости финский дом, предназначенный для временного проживания, а не для того, чтобы в нем «пилили» гаммы с утра до вечера.
За 4,5 года, которые я провела в музыкальной школе, ни один баян не был не только украден, но даже попросту испорчен. Конечно, их периодически настраивали, ремонтировали, ведь инструмент — это живая душа, он должен быть в одних руках. Наши же баяны держали в руках и дети, у которых были еще слабенькие ручонки, и здоровые мужики — существовала еще и вечерняя музыкальная школа, а тяга к знаниям в то время была настоящая, не надуманная, поэтому усталые инструменты могли ответить на это только фальшью, что в конечном счете означало их серьезную болезнь, а потом, в конечном итоге, преждевременное старение и — списание.
Но тогда, по младости, мы об этом не думали, просто один инструмент нравился по звучанию больше, другой, меньше, а ведь за это, за красивое звучание, в конце концов, ставилась отметка. И поэтому мы тайком делали карандашные крестики в укромном месте баяна, чтобы потом взять в руки именно «Свой» баян.
Итак, в 1958 году я поступила в детскую музыкальную школу гор. Ханты-Мансийска. Основной набор был осенью 1957 года, но то ли детей не добрали, то ли некоторые дети, проучившись полгода, забросили свою мечту, скорее всего, была вторая причина, но, как бы то не было, в январские каникулы 1958 года я пришла на вступительные экзамены в школу.
Меня принимал Рудольф Петрович Бурхард. Это он изображен на том стареньком снимке, в пиджаке, в сапогах. Он и здесь выглядел также, как на старой фотографии, но тут он был еще более строг и не досягаем. Как я его боялась! Как у меня дрожал голос, когда я, поздоровавшись, вошла в комнату. Конечно, в приемной комиссии заседали и другие люди, но в памяти почему-то остался один Рудольф Петрович. Учиться мне страшно хотелось, но я была почти уверена, что меня не примут…
Рудольф Петрович отстучал рукой на столе какую-то фразу и попросил меня повторить, я повторила, но, очевидно, не точно, он заставил снова. Очевидно, я снова допустила неточность, так как он неодобрительно покачал головой. Глаза мои налились слезами.
Рудольф Петрович, не обращая на это никакого внимания, одним пальцем проиграл на пианино «дует ветер озорной, лает пес Буянка, мчатся с горки ледяной голубые санки». Несмотря на кажущуюся простоту этой мелодии, в ней есть какие-то переходы, которые трудно запомнить и воспроизвести с первого раза, (я потом отмечала это не раз, когда просила пропеть эту простенькую мелодию своих подружек), и я опять допустила неточность. Он отпустил меня, недовольный.
Я вышла в коридор вся в слезах, и на расспросы таких же «абитуриентов», стоявших в коридоре и дожидавшихся своего часа, разревелась, почти уверенная, что меня в школу не возьмут. Слезы ручьями бежали по моим щекам, и я ничего не могла объяснить, но все-таки решила дождаться результата. Каково же было мое удивление, когда вышедшая женщина-секретарь объявила мою фамилию в числе зачисленных на обучение.
И началось мое учение. Учиться было сложно, в те времена вообще было сложно учиться где-то помимо школы, потому что было множество поручений, от учителя, от пионервожатой, от командира пионерского отряда, и все их, конечно, надо было обязательно, а главное, срочно выполнять, а тут, получалось, что учиться надо было в двух школах.
За обучение надо было платить, плата, была, конечно, не большая, но мама, получавшая не высокую зарплату и раскладывая ее по кучкам на различные нужды, в первую очередь откладывала взнос за месячное обучение в школе, вздыхая, что опять на что-то денег не хватит. Трудность состояла еще и в том, что музыкальная школа была в городе, а мы жили в Самарово. Автобусы ходили плохо, не по расписанию, и иногда я опаздывала в музыкальную школу, полностью пропустив запланированный урок.
Между тем, учиться мне очень нравилось. Видимо, любовь к музыке заложены в ребенке с рождения, возможно, даже раньше, надо только направлять эту любовь, а я музыку любила всякую с детства. И не мудрено: из старенького репродуктора на стене звучали русские народные песни, классика, музыка советских композиторов, воспевавших любовь к Родине; труд, который в те времена был действительно в почете; любовь к девушке в скромном синеньком платочке; а также о верности, дружбе, и о многом, многом другом, что сейчас редко услышишь, а если услышишь так называемый ремейк, то больше уже слушать не захочешь.
Я слушала все подряд — мне нравилась и народная музыка, и классическая, и та, что потом стала называться эстрадной. И сейчас, встречаясь с людьми своего поколения, слыша старые советские песни, мы с удовольствием подпеваем этим песням, романсам, помня наизусть все слова, так часто они звучали по радио. И как жаль, что наши дети, внуки вместо этого забивают свои головы уголовным шансоном о разбитой жизни, да малоприличными песнями «звезд эстрады», которые не считают зазорным не только словами оскорбить, но и ударить женщину.
Как-то, слушая глуховатый голос Леонида Утесова, который звучит под титры замечательного фильма Михаила Козакова «Покровские ворота», — «Засыпает Москва, стали синими дали, ярче светят кремлевских рубинов лучи, день прошел, скоро ночь, вы, наверно, устали, дорогие мои москвичи», — я с каким-то даже злорадством подумала: да, вот такой -то песни наши гении уже никогда не напишут. Кишка тонка. А самое главное — время не то.
А тогда, чтобы выйти на эту прекрасную дорогу, называемую Музыкой, мы с одинаковым удовольствием заучивали гаммы, арпеджио, упражнения, этюды. Баянисты играли несложные песенки, типа, «Нич яка мисячна зоряна ясная», или «Взяв бы я бандуру» и подобные им. Пианисты играли сонатины, фуги, пьесы из «Детского альбома» Чайковского.
Самыми популярными у нас были самоучители для баяна под авторством Онегина, а также Басурманова и Чайкина. В них же были и дуэты для двух баянов, и ансамбли. Дуэты я всегда учила с Юрой Захаровым, он был старше меня года на 4, т.е. Если я пошла в школу в 10 лет, то он уже, был взрослый парень, и я теперь представляю, как мучительно ему было со мной сыгрываться.
Но наш учитель по специальности Мотошин Николай Сидорович был не умолим, и бедному Юре приходилось терпеть мои бесконечные ошибки. А парень он был очень талантливый. У него был не только прекрасный слух, но и неповторимая, изумительная техника исполнения, не знаю, что с ним сталось после окончания школы, жаль, если такой талант пропал впустую.
Оркестр баянистов вел тот же Николай Сидорович. Единственное произведение, которое я сейчас помню, которое мы сыграли, было: «Ах, ты степь широкая, степь привольная, широко ты степь пораскинулась…»
Когда мы, наконец, сыгрались, а это было баянов 14-15, не меньше, эффект был изумительный. Вот когда я поняла, как много значит один инструмент, один голос в безбрежном океане оркестра.
Но это было потом, а пока я играла гаммы, учила музыкальную грамоту, пела нехитрые песенки на уроках сольфеджио, писала музыкальные диктанты, надо сказать, что давались они мне неважно, и была счастлива.
Я была счастлива вдвойне, когда мама купила мне баян, в рассрочку, была такая форма покупки вещи в кредит от нескольких месяцев до года. Правда, баян был нелюбимой московской фабрики, тяжеленный, но зато теперь мне не надо было ездить в музыкальную школу для подготовки к занятиям, и я могла подбирать на слух звучавшие по радио мелодии и для себя, и для любимой своей бабушки, что в школе категорически запрещалось. Бабушка была тоже очень довольная, когда я могла сыграть ей какую-нибудь песню из репертуара советских композиторов, слышанных ею по радио. Радовались обе: и бабушка, и внучка.
Что там какой-то компьютер или видеокамера, которыми сейчас свободно владеет мой тринадцатилетний внук; это было ни с чем не сравнимое удовольствие. При этом звук, мелодия, песня звучали тем красивее, чем дольше они игрались. «Все достигается трудом,- неустанно повторял мой дорогой учитель, Николай Сидорович Мотошин. И он, конечно, был прав.
Этот момент единения с инструментом я испытала не один раз, когда он мог передать мое настроение, мой душевный порыв. Великое дело выразиться в музыке, пусть ты и не великий мастер, а всего лишь подмастерье…
Первый класс я закончила без троек и перешла во второй класс.
На втором году обучения в музыкальной школе появилась группа преподавателей из Ленинграда. До этого у нас изредка появлялся только профессор Гауфлер (постоянно он работал в педучилище), его дочка, прехорошенькая Женечка, тоже училась игре на фортепиано.
Маленькая, полная, очень подвижная и энергичная, ленинградка Мария Иосифовна, фамилии ее, к сожалению, уже не помню, возглавила школу, она вела музыкальную литературу, занятия по специальности — фортепиано, и очевидно, была хорошим администратором, так как при ней появились новые инструменты, специальная литература — самоучители для баяна и фортепиано, сборники этюдов, книги о композиторах, а самое главное, замечательные пластинки — диски-гиганты.
На пластинках были записи оркестров с великими дирижерами, о которых Мария Иосифовна могла рассказывать часами, и я навсегда запомнила величие Артуро Тосканини, дирижера театра Ла Скала, отказавшегося играть для фашистов, и вынужденного потом из-за этого переехать из своей Италии в Америку; и русские и зарубежные оперы, и лучшие басы и баритоны, и знаменитые арии и романсы, и многое, многое другое.
Насколько интересны были ее уроки по музыкальной литературе, трудно даже описать. Она знала биографии композиторов, и приводила не сухие описания их жизни, а множество подробностей из личной жизни композиторов, которые подтверждала музыкой.
Проигрыватель был старенький, но какие были замечательные пластинки. Бах, Моцарт, Шостакович, Глинка… В ее устах это были близкие и добрые люди, часто несчастливые, бедные, но неизменно талантливые.
Помню, как плакала какая-то девочка прямо на уроке музыкальной литературы, в то время, как она рассказывала о судьбе Моцарта, как мы все жалели Гайдна, которому так много приходилось работать и зависеть от воли королей и его приближенных. И конечно, это ее заслуга, что Иоганн Себастьян Бах стал на всю жизнь для меня любимым композитором. Многие вещи она замечательно играла сама, садясь за старенькое, но прекрасно настроенное фортепиано.
Как во многом зависит наша жизнь от учителя, от его любви к своему предмету, а главное, к детям, не к тому абстрактному слову, которое сейчас вошло в наше сознание, а к каждому конкретному, живому ребенку, к формированию его сознания, жизненного стержня, гражданственности, наконец.
В моей жизни было много хороших учителей, и Мария Иосифовна — одна из них. Всегда прекрасно и со вкусом одетая, в белоснежной блузке, она на любого производила неизгладимое впечатление.
Вместе с ней приехала и Ровенская (или Равенская) Людмила Гавриловна, на снимке она сидит рядом с Рудольфом Петровичем Бурхардом, и даже этот старенький пожелтевший от времени снимок передает ее необыкновенную привлекательность. Она недолго вела у меня специальность, т.е. занятия по баяну, а также хор и, наверное, сольное пение, не знаю, был ли у нас такой предмет, но несколько учеников разучивали под ее руководством прелестные вещи.
Учился у нас в школе мальчик Витя Смолин, у мальчика было ДЦП, он на фотографии третий справа в третьем ряду сверху, даже эта старинная фотография передает необыкновенное вдохновение и душевную красоту, него был прекрасный детский альт, он исполнял, среди прочих произведений, «Тоску по весне» Моцарта, и сейчас, после 50 лет, я помню необыкновенно чистый голос, выпевавший полные волшебства слова:
«Пусть солнце травы сушит,
сверкает тихий пруд;
пускай кричат кукушки
и соловьи поют».
Готовила его к выступлению Людмила Гавриловна. За свою жизнь мне не приходилось больше слышать такого чистого, прекрасного исполнения. Может быть, потому, что «Тоску по весне» исполняют музыканты, овладевшие техникой сольного пения настолько, что не могут уже передать ту непосредственность, которая была у провинциального гениального мальчика, вкладывавшего в ее исполнение всю свою детскую незамутненную душу. Где он сейчас, как сложилась его жизнь,- вряд ли кто скажет.
Людмила Гавриловна руководила хором. Странно, конечно, но наряду с советскими песнями, например о скворцах, которые прилетели, когда леса опять свой наряд обновили, или песни, до чего же хорошо кругом, мы почему-то заучивали песни на хантыйском и мансийском языках.
До сих пор в памяти слова мансийской песни: Апа, куренька. Мне приходилось слышать ее несколько раз со сцены в Тюмени, на выступлениях самодеятельных, художественных коллективов, и в Ханты-Мансийске, и это бы ладно. Но мы еще пели советскую песню, переведенную на хантыйский язык:
«Знаменыт мет хумпыт,
ерынга евтыстыт,
мунг рупитты мувев тась ин ар таит
колхозный строй киньси
так строй мунг ант утув
великой странаев муй паси тасинг».
Ручаюсь за каждое написанное мною слово, настолько часто мы пели ее, а слова учили, списав с доски в свои тетрадки. Текст на доске записывала Людмила Гавриловна, выписывая их на доске. Мы пели эту песню и в русском варианте:
«Знамена шумят величавым прибоем
Отчизна трудом, изобильем полна
Нет крепче на свете колхозного строя…»
Кто написал эту песню, не знаю до сих пор. Почему мы ее учили на хантыйском языке, тоже сказать не могу.
Наиболее вероятным, очевидно, является то обстоятельство, что 30 декабря 1930 года, в числе других, был создан и Ханты-Мансийский автономный округ. Советское государство в части политики малочисленных народов севера, или национальных меньшинств, как их тогда называли, преследовало цель преодоления их отставания в социальном плане. Ведь они долгое время не имели даже своей письменности. Поэтому, наверное, эта песня — своеобразный элемент вовлечения нас, детей, в эту программу. Я, кстати, не раз демонстрировала свои «познания» в хантыйском языке, уверяя доверчивых слушателей, что я знаю еще много всего.
Не избалованный приездами знаменитостей в те времена провинциальный Ханты-Мансийск охотно шел на наши выступления, которые проходили в актовом зале педучилища, в маленьком зальчике дома пионеров, а иногда и в Доме Культуры, расположенном на улице Мира, напротив нынешнего сквера памяти павшим в Великой отечественной войне.
Выступать в доме Культуры было истинным наказанием. В двухэтажном деревянном здании, продуваемом насквозь всеми северными ветрами, печи никогда не натапливались как следует, было холодно, а мы вынуждены были играть еще в белых блузках с пионерскими галстуками и темных юбках, а мальчики в белых рубашках и темных же брюках. Срывов практически ни у кого не было, ведь готовили нас к ним очень тщательно (недаром же я, русская, не знавшая и никогда не учившая языка ханты и манси, до сих пор помню слова этих песен. Представляете, как добросовестно занимались с нами преподаватели!), но было очень трудно выдержать зверский холод в белой блузке из крепдешина, которую мне сшила мама специально для выступлений, коротенькой юбке в складку, и в туфельках. Ладно, хоть чулки были «хэбэшные», капроновые чулки школьницам носить было запрещено даже в такие торжественные случаи.
Народ в зале сидел в верхней одежде…
Где-то начиная с третьего класса, у нас в школе стали постоянно устраиваться конкурсы. До сих пор у меня хранятся музыкальные грамоты, заполненные четким красивым почерком директора — уже Мотошина Николая Сидоровича, о награждении меня за исполнение русской народной песни «Среди долины ровныя», и русской народной песни «Степь да степь кругом». Конкурсы проходили в Доме пионеров, и там была лучшая сцена в городе — маленький уютный зальчик, всегда жарко натопленный, невысокая лесенка на маленькую же сцену с малиновым бархатным занавесом, в правом углу — фортепиано, посредине сцены, ближе к залу, стул, на нем поставленный на левую клавиатуру по всем правилам баян, и маленькая скамеечка под ноги не достающему пол баянисту.
Выходишь на сцену, садишься, берешь в руки баян — тульский, легкий, голосистый; волнуешься, пристраивая ремни под свои детские хрупкие плечи, постепенно успокаиваешься, проходит дрожь в пальцах, и пальцы сами находят многократно набиравшиеся под руководством преподавателя клавиши.
Все, сыграно без ошибочки, чисто, с теми оттенками, которым тебя научил педагог, аккуратно ставишь баян на стул и уходишь под аплодисменты благодарных слушателей. Как давно, и как недавно все это было!..
Ленинградцы проработали у нас недолго, был там еще какой-то молодой человек, он вел, наверное, скрипку, но я плохо его помню, так как к скрипке никакого отношения не имела, да и скрипке учили у нас недолго, видимо, не было специалистов.
Конечно, после Ленинграда оказаться в сибирском захолустье, с его морозами, с печным отоплением, когда печь надо было топить самим, а ведь это тоже не просто, воду надо носить с колонки, помои выливать неизвестно куда, а удобства во дворе, было не выносимо. И Ленинградцы исчезли из школы разом, все. Вернулись ли они в свой замечательный город, или перешли на другую работу в Ханты-Мансийске, что маловероятно, трудно сказать.
Но жизнь нашей музыкальной школы в то время, когда они работали, была необыкновенно интересной, праздничной. Вообще Мария Иосифовна могла устроить праздник из любой мелочи. Помню, появилась заметка — поздравление в Пионерской правде, где Мария Иосифовна поздравляла всех граждан СССР со знаменательным событием: запуском первого спутника. С каким удивлением держали мы в руках Пионерскую правду, а ее в то время и выписывали почти все, с заметкой, написанной рукой знакомого человека. Правда, она была очень коротенькая, набранная мелким шрифтом на первой странице газеты, и едва ли жители из других городов обратили на нее внимание. Но только не мы! Ведь заметка была из нашего города, написанная знакомым человеком, с которым мы встречались каждый день. Это было просто чудо!
Несмотря на то, что в школу было трудно попадать, мы вообще перестали пропускать занятия, мы каждый день ждали, что в нашей старенькой музыкальной школе опять произойдет что-то необыкновенное.
Помню, как тащились мы с Олей Башмаковой, моей бывшей одноклассницей по четвертой школе, в «музыкалку», как попросту мы ее называли, осенью, пешком, по грязи, из Самарово в Город, ибо дорога была грунтовая, автобусы в целях безопасности не ходили, и мы месили грязь вдвоем, так было веселее. Ходила в школу пешком я и одна, но это было редко. В хорошую погоду мы основном ездили на переполненных ПАЗиках, за 5 копеек. И все успевали, я, по крайней мере, училась хорошо и в музыкальной, и в общеобразовательной школе.
А какую елку устроила нам Мария Иосифовна! В январские каникулы — день был морозный — но мы все собрались в музыкальной школе. Было как-то необыкновенно тихо — не слышно было какофонии, которая получалась из-за многочисленных занятий в каждом классе. В школе было тепло, чисто вымыты полы и самое главное, было необыкновенно тихо.
По команде Марии Иосифовны мы все расселись в сани, запряженные лошадями и подъехали к тому месту, которое сейчас называется Долина ручьев. Тогда там был просто Лес, чистый и здоровый, воду минеральную еще не открыли, маслозавод не загрязнял чистейший ручеек, бегущий летом по лесу и называемый речкой Вогулкой, зимой служивший катком детворе, а летом, в районе улицы Ленина, там, где сейчас арбитражный суд, местом для купания детворы.
Сейчас же лошади неторопливо проехали по ул. Чехова, свернули на улицу Калинина и заехали в Лес. Лошади поднялись в горку и остановились. Было холодно, мы выскочили из саней и бегали, чтобы согреться. Руководившая праздником Мария Иосифовна кричала: «Дедушка Мороз, Снегурочка, ау!» Мы дружно подхватили ее призывы, и появился дедушка Мороз в своем красном тулупе, с белой бородой, с огромной палкой и мешком подарков, и красавицей Снегурочкой. Раздавали подарки они вместе, уж и не помню, что было в этих подарках, больше всего запомнилась радость от встречи с дедом Морозом, единения с детским коллективом, и еще чего-то необыкновенно доброго, милого и наивного, все, чем было богато наше детство.
Память о ленинградцах надолго осталась в наших сердцах: их необыкновенная музыкальность, праздничное восприятие жизни и, конечно же, эта фотография, на которой знакомые и забытые уже юные музыканты.
А после их отъезда начались будни, ведь учиться музыке — это не только праздник, но и великий труд.
С этого времени и до конца моей учебы бессменным директором школы был Мотошин Николай Сидорович, незабвенный мой учитель специальности. Как много дал он мне в обучении игры на баяне, сколько труда потратил на обучение одной из своих учениц. Правда, из-за того, что силенок у меня было маловато, не всему можно было мне и выучиться, так, он даже и не пробовал обучать меня тремоло мехом, и некоторым другим приемам.
Зато всем этим мастерски владел Юра Захаров, который тоже учился у Николая Сидоровича. Наверное, Николаю Сидоровичу было куда приятнее обучать такого способного ученика, но, как всякий талантливый педагог, он не делал между нами различия.
Недолгое время у нас проработал Яков Андреевич Мозжевилов, я обучалась у него игре на домре — к баяну в пристяжку почему-то шли такие предметы, как общая домра, общее фортепиано. Но домристка вышла из меня никудышная. За весь год я с трудом выучила только «светит месяц, светит ясный».
Общее фортепиано у нас вел Альберт Сидорович Мотошин, наверное, брат Николая Сидоровича, он продолжал закреплять навыки, полученные от Марии Иосифовны.
Недолгое время у нас проработал Буланов Иван Михайлович, он тоже преподавал специальность — баян. Играл он замечательно, у него был очень красивый баян, который назывался необычно — концертный. Потом, конечно, я видела много концертных баянов, но первый такой баян, увиденный мною, принадлежал Ивану Михайловичу. Валя Некрасова, та, что прислала мне фотографию, пишет мне, что Иван Михайлович был самый лучший музыкальный учитель на свете — она тоже училась по специальности баян, но у Ивана Михайловича.
Но конечно, самый наш любимый учитель, был безусловно, Николай Сидорович Мотошин. Из его рук, если можно так выразиться, вышло много талантливых учеников: Миша Величко, Витя Калашников, вечерник Валерий Гоголев. Николай Сидорович Мотошин был великий педагог, и он сумел увидеть и вырастить у многих, имевших желание и терпение, из маленького зернышка простой любви к музыке то, что музыканты называют профессионализмом и талантом.
Слушая игру Юрия Захарова на заключительном концерте в актовом зале педучилища по случаю окончания музыкальной школы, я поняла, какой он был талантливый баянист, и как многому научился у нашего Николая Сидоровича
Жаль, что многие из тех ребят, что стоят на старой фотографии, так и не дошли до успешного окончания школы, но я и Юрий Захаров были ее первыми выпускниками, чем я очень горжусь. У меня до сих пор хранится свидетельство № 1 об окончании детской музыкальной школы города Ханты-Мансийска, заполненное Николаем Сидоровичем, а у Юры Захарова — свидетельство об окончании школы под № 2.
К этому событию — выпуску из музыкальной школы, мы с Юрой готовились целый год, я весь год учила пять музыкальных произведений, в которые входили русская народная песня и отечественная и зарубежная классика.
А еще был дуэт с Юрой Захаровым, не помню автора этой музыкальной композиции, помню, в ней были такие слова: все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное, наглядеться никак не могу.
Конечно, были и другие выступления учащихся, но для нас с Юрой это был последний показательный концерт, в котором мы выступали в качестве учащихся музыкальной школы. Юра играл изумительно, конечно, он был первый баян, я лишь его сопровождение. Из-за меня ему тоже пришлось играть сидя, хотя практически он давно уже играл стоя, это тоже отражало его очередную ступеньку в навыке овладения инструментом.
Газета «Ленинская правда» тогда уделила целую полосу этому знаменательному событию — первому выпуску детской музыкальной школы, а на первой странице газеты была запечатлена моя фотография с баяном в руках, и огромным белым бантом на голове, ведь мне было всего 14 лет, а белый бант — это атрибут возраста.
Навеки оставшиеся на этой фотографии учащиеся музыкальной школы едва ли задумывались о столь знаменательном событии — окончании школы. Просто запечатлены учащиеся музыкальной школы, открытой в захолустном городишке Ханты-Мансийске, куда жить в то время никто особенно не рвался. Многих я помню, это Коля Белобородов, Валя Некрасова, Надя Чунина, Валя Гарипова, Юра Шайхметов, Сергей Хуланхов (верхний ряд), Галя Дронзикова — в центре, Таня Пашкина — второй ряд сверху, Дина Левинзон, Надя Еремеева, Зина Балакина, Женя Гауфлер (согласитесь, очень милое и выразительное личико), самый маленький в третьем ряду — Витя Смолин, наш соловей, он третий справа, рядом с ним — Витя Калашников, и нижний ряд — Людмила Царева, Лариса Чистякова, Татьяна Субботина, самая крайняя — я.
Нет на снимке Миши Величко, Юры Захарова, тот, который со мной закончил школу в один год, ведь наш первый выпуск — он и я.
Остальных может быть вспомнят те, кто увидят этот снимок. Может, я очень надеюсь, хоть одной строчечкой расскажут о себе, в плане, помогли ли им знания, заложенные нашими учителями, и светил ли им в жизни тот огонек, который для многих становится целью всей жизни — МУЗЫКА. А иначе зачем великий, титанический труд преподавателя-музыканта?!
P.S. К великому сожалению, я не помню, каким образом попала ко мне эта замечательная зарисовка, и не знаю, кто является ее автором. Уважаемые читатели! Если вы сможете помочь с установлением авторства – буду благодарен!
