В.В. Цысь
…Лишь первые, предназначенные для новокрещённых «инородцев», храмы, появившиеся на Тобольском Севере в 1710-х – 1730-х гг., строились на государственные средства. В дальнейшем остякам и вогулам следовало самим заботиться об их содержании, обновлении или же постройке новых. Об этом свидетельствуют, в частности, «покорнейшие прошения» на имя преосвященного Павла (Конюскевича) о строительстве летом 1756 г. церкви Николая Чудотворца в Чемашевских юртах «собственным ясашных новокрещеных остяков коштом», на имя преосвященного Варлаама (Петрова) от 31 января 1777 г. о сборе с прихожан священником юганской Богоявленской церкви «от христолюбивых подателей денег до трёхсот рублев» на построение нового храма взамен обветшавшего, переписка о строительстве в начале 1770-х гг. ларьякской Знаменской церкви и др.
Содержание церковных зданий, как и самих священно- и церковнослужителей требовало немалых ресурсов, получить которые было неоткуда, кроме как от новокрещённых. В XVIII – начале XIX вв. жалованье духовенство получало нерегулярно. В некоторых приходах, например, в ларьякском Знаменском, выделение средств из казны священно- и церковнослужителям вообще не предусматривалось. Рассчитывать же на значительные «доброхотные пожертвования» прихожан духовенству не приходилось. Как отмечалось в «представлении» в Св. Синод архиепископа Георгия (Ящуржинского) от 19 сентября 1847 г., «Судя по местным особенностям, где означенные церкви находятся, оказывается для содержания причтов в тех местах очень недостаточным, особенно по Берёзовскому уезду, ибо прихожане остяки и вогулы (большей частью не оседло живущие…) пропитываются только от рыболовной и звериной промышленности, поэтому не могут содержать причт».
В условиях стеснённого материального положения, проживания в отдалённых от центров гражданского управления местах у некоторых настоятелей церквей мог возникнуть соблазн бесконтрольной эксплуатации вверенных их попечению остяков и вогулов.
Она производилась в нескольких основных формах. К первой следует отнести проведение торговых операций. Уже в документах 1730-х гг., созданных спустя полтора десятилетия после начала массовой христианизации, содержатся указания на недопустимость личного обогащения священников за счёт «инородцев», т. к. «обретающиеся у новокрещёных духовные персоны от светских управителей имеют порицание яко бы они ездят к новокрещённым для торгов, а не для исполнения треб спасению человеческому служащих».
В XVIII – начале XIX вв. эта торговля носила меновый характер, где роль всеобщего эквивалента играла добываемая обскими уграми пушнина. Так, дьячок ларьякской Знаменской церкви Михаил Кайдалов и пономарь Василий Тверитин в ответ на обвинение в хлебной торговле писали, что «Вах река не очень рыбою доволна, отчего остяки каждогодно голодают,… почему… и просят нас из милости дать хлеба, и в прочих домашних нуждах во всем всего уделяем, и за то платят белкою». Как следует из дела, в должниках священника числилось 39 человек. Можно предположить, что помощь священника прихожанам была небескорыстна, а в большей степени напоминала кредитную операцию. Часть долга, как следует из документов, была впоследствии с остяков взыскана.
В прошении о получении долговых денег вдовы священника Усольцова, умершего в конце декабря 1760 г., сообщалось, что «мой муж кода был жив роздал Юганских протчих волостей новокрещеным остякам по прозьбе их собственнаго хлеба за неимением тогда в продаже казенного для пропитания чтоб з голоду не померли, а сколко имянно кому давано было тому значать оного моего мужа записки и под теми записками саморучные тех новокрещёных знамена».
Как отмечал позднее И. С. Шемановский, в 1810-х–1820-х гг. духовную и просветительскую деятельность протоиерей Иоанн Вергунов совмещал с торговлей сукном, холстом, чаем, сахаром, мёдом, солью, крупой, табаком, мехами, а иногда и водкой.
Торговля считалась предосудительным для духовенства занятием и подвергалась критике, как церковного, так и светского начальства. На этот счёт неоднократно принимались соответствующие документы (в 1780-х, 1790-х, 1810-х гг.), не имевшие, впрочем, никаких серьёзных последствий для священно- и церковнослужителей.
Пушнина также принималась от остяков и вогулов в качестве вознаграждения за требы, в основном за венчание. Как сообщал сургутский заказчик Н. Попов в феврале 1782 г., жители Ваха и Куль-Егана жаловались на священника Я. Кайдалова, что он берёт с них за венчание по 100 белок. (При стоимости белки в то время в 1–2 коп. речь могла идти, таким образом, об 1–2 руб. в переводе на денежный эквивалент. Впрочем, цена белки – одной из основных денежных единиц Тобольского Севера вплоть до начала ХХ в. – была подвержена колебаниям из-за лесных пожаров, опустошавших беличью кормовую базу, с тенденцией к возрастанию: от 2–5 коп. в начале XIX в. до 20–40 коп. в начале ХХ в.).
В «доношении» ларьякской приходской общины от 24 декабря 1791 г. приводится ещё один случай: когда осенью 1788 г. остяк Прасин сосватал у другого «ясашного» Алексея Камина дочь, священник требовал за венчание 9 соболей, выдру и шкуру медведя, а весной следующего года дополнительно просил ещё 300 белок. Далеко не все имели возможность выделить столь значительные средства. Поэтому «у прочих у кого дать нечего, те сосватавшие оставляют своих невест и уезжают без ничего, потому что он священник за венчание просит великую плату…». Были случаи, когда причт получал по 20, 30 или 50 белок «по собственному нашему [остяков] желанию». Однако обычная оплата за венчание составляла в Берёзовском уезде в 1770-е гг. 5 белок.
В другом деле, касающемся венчания в январе 1814 г. настоятелем белогорской Троицкой церкви А. Протопоповым остяка Лыгысова, указано, что священник просил за совершение обряда 5 руб., но получил один рубль деньгами и халат набойчатый стоимостью 7 руб. (сам священник оценил халат в 4 руб.) в залог. Так как халат не был выкуплен, священник его передал остяку, «чтоб он доставил за тот халат азиатскую малицу».
Пушниной же собирались пожертвования. В частности, в 1823 г. в ходе сбора «на искупление пленных греков» от причта Сосвинской церкви поступило 24 «худых» белки, на что последовал «выговор» благочинного Н. Вергунова.
Получаемая духовенством пушнина сдавалась тобольским, сургутским, нарымским купцам в обмен на муку или продавалась за деньги. Так, в 1805 г. дьячок и пономарь ларьякской Знаменской церкви выручили «вместо руги» у прихожан «за молитву, крещение и прочие разные по духовенству требы» 5700 белок и ещё 2000 получил священник. (Скорее всего, речь шла о поступлениях за несколько лет).
Со второй трети XIX в. упоминания в источниках о занятиях духовенства торговлей уменьшаются. Вероятно, определённую роль в этом сыграли открытие ярмарок, развитие пароходного сообщения, рост значения для регулярного снабжения коренного населения продовольствием хлебозапасных магазинов, вовлечение региона в рыночные связи с югом Сибири в целом. Имевшие место случаи, как и ранее, осуждались церковными и светскими властями, о чём можно найти сведения в «отношении» Тобольского Гражданского губернатора от 21 февраля 1863 г., который при обозрении Берёзовского края заметил, что «духовенство вынуждено прибегать к разным поборам с остяков, как на свои, так и на церковные надобности… особенно значительные поборы выявлены от священников Сургутского отделения, находящихся в селении Селияровском, Локосовском, В[ерхне]-Лумпокольском, Ларьякском…».
Поступления постепенно утрачивают натуральный характер. Так, в отчёте за 1889 г. ларьякский священник Николай Силин писал: «Беличьих шкур в церковь приносится столько, что об них и говорить не стоит. Может быть они и приносились, но не ныне, а в былое время». Об использовании наличных денег прихожанами – остяками для приобретения свеч, оплаты треб, взносов говорится и в рапорте настоятелей ваховской Богоявленской, нижне-лумпокольской Богородице-Рождественской церквей за тот же период.
Различного рода натуральные, а позднее денежные сборы на церковные нужды не могли не сказываться на материальном положении коренного населения. Кроме того, имели место случаи и прямой эксплуатации православным духовенством «инородцев», впрочем, не являвшиеся массовыми.
В конце 1780-х гг. в сургутский Нижний земский суд было подано «доношение» «от ясашных живущих по реке Ваху, сотника Ивана Муколчина с товарищи» с жалобой на священника ларьякской Знаменской церкви Я. Кайдалова. В документе сообщалось: «…Так каждое лето, когда приспеет сенокос, тогда священник пришлёт к ним, ясашным, нарочного из остяков чтоб ехать всем с детьми и женами к церкви для исповеди и святого причастия, и по приезде к церкви вместо исповеди загонит их на луга для ставки сена и оные оставляют свои юрты без всякого призрения. В которое время в их месте бывают рыбные промыслы, в которое самое промышленное время они им священником Кайдаловым удержаны бывают на его сенокосной работе долговремянно. От чего в промысле в пищу себе рыбы в зимнее время… как сами так жены и дети их претерпевают немалую нужду».
Ещё один пример связан с деятельностью известного юганского священника И. Я. Тверитина (1806 – после 1885 гг.), считающегося одним из пионеров сельскохозяйственного освоения Тобольского Севера. При всём уважении к заслугам настоятеля юганской Богоявленской церкви, полевыми работами занимался не только он лично. Вот как об этом вспоминал один из односельчан: «В то время священник здесь был словно князь в княжестве: что захочет, то и делает. Весною он собирал остяков, и они под его руководством по нескольку недель бесплатно обрабатывали поле; в жатву – то же самое; осенью – опять работа. И так в продолжении нескольких лет. Народ начал роптать. Было донесено по начальству – хлебопашец-пастырь получил такую головомойку, что чуть ли не совсем забросил хлебопашество».
Взаимодействие причта с прихожанами при решении хозяйственных вопросов связано и с назначением церковных старост. В «инородческих» приходах у духовенства не было другого выхода, кроме как рекомендовать на эти должности представителей коренного населения. Сам порядок назначения и характер исполняемых старостами обязанностей требовал от последних знания денежного счёта, умения заполнять приходно-расходные книги и другую документацию. Каждый раз новый староста приводился к присяге, после чего принимал по описи денежную казну и церковное имущество. Казалось бы, в этом заключался удобный инструмент приобщения «инородческой» элиты к азам финансовой грамотности. Однако его правильному применению мешала позиция духовенства, а также, вероятно, и нежелание самих зажиточных остяков и вогулов обременять себя дополнительными обязанностями. Вот как об этом в 1856 г. сообщалось в записке на имя преосвященного Тобольского и Сибирского, составленной по распоряжению губернатора В. А. Арцимовича: «Выбор инородцев в церковные старосты часть из видов корысти и происходит следующим образом: когда инородцы соберутся в церковь, то священник или пономарь объявляет, что нужно избрать нового старосту. Вместе с тем… сам назначает на ту должность такого зажиточного инородца, который живёт от церкви на далеком расстоянии, иногда до оной до 500 верст. Инородцы, не имея никакого понятия о выборах, к исписанному на не понятном для них языке листу бумаги прикладывают свои тамги, заверяющие надпись, и составленный таким образом приговор представляется на утверждение в духовную консисторию. Новый церковный староста, незнающий не только счёта в деньгах, потому что все инородцы большею частью занимаются меною товара на товар, а долги считают по нарезкам на кусочке дерева и ни одного русского слова, принужден оставить промысел, семейство и хозяйство и ехать в приход для постоянного там нахождения до тех пор, пока не откупится у приходского духовенства от исполнения трудной для него обязанности».
Однако не следует сводить отношения приходского духовенства и новокрещённых лишь к примитивной эксплуатации последних. Когда в 1793 г. случился «великой глад по неулову рыбы», ларьякский священник Яков Кайдалов снабжал остяков хлебом и олениной. Тот же И. Я. Тверитин в голодные годы продавал прихожанам скопившиеся у него запасы хлеба по цене вдвое ниже рыночной, а затем и вовсе раздавал выращенное им зерно бесплатно. «Из этой ржи инородцы, как и из муки, приготовляли для себя пищу кашу, по слову их называемую “бурдук”, единственную пищу употребляемую ими во всякое время голода», – указывалось в переписке генерал-губернатора Западной Сибири Г. Х. Гасфорта. Как отмечал А. И. Сулоцкий, часто в поездках благочинный П. А. Фелицын, «проникаясь жалостью» к остякам и вогулам о том, что в зимнее время они «голодуют», «взятый из дому запас съестного раздавал им иногда до последнего куска, а сам после этого питался по нескольку дней одной рыбой (ершами и окунями), которую вогулы ловили для него саками в прорубях реки Конды». Сами коренные жители нередко добровольно шли на встречу пожеланиям причта, просившего выделить ресурсы для ремонта храмовых зданий. Так, для сбора необходимой денежной суммы с целью перестройки ваховской Богоявленской церкви Сургутского уезда в начале ХХ в. решением прихожан-остяков был выделен рыболовный песок. Промысловый участок сдавался в аренду, доходы шли строительному комитету.
Необходимо указать и на нереализованные проекты вовлечения обских угров в новые виды хозяйственной деятельности. В конце 1840-х гг. архиепископ Тобольский и Сибирский Георгий (Ящуржинский) обратился к тобольскому губернатору с предложением об обучении «молодых остяков мастерствам при постройке своей церкви». В перспективе предполагалось, что, приобретя ремесленные навыки, они смогут «быть для себя домостроителями, и женясь на русских девицах, заведут посредством жен своих домоводство, как ухаживать за коровами ибо они любят лакомиться молоком и маслом, и не умея сего делать, покупают у русских, через что разоряются». Эта попытка не увенчалась успехом, т. к. предварительным условием привлечения коренного населения к обучению являлось освобождение потенциальных мастеров от хлебных недоимок, что не устраивало светские власти.
О другой инициативе свидетельствует журнал Совета Главного управления Западной Сибири «по предположениям о постепенном введении образования между сибирскими инородцами и распространения между ними хотя бы некоторой гражданственности», переданный в 1856 г. Министерством государственных имуществ «на рассмотрение духовного ведомства». Священно- и церковнослужителям предлагалось участвовать в обучении коренных жителей различным полезным ремеслам, помогать в заведении пашен и огородов, в оказании медицинской помощи и распространении медицинских знаний и т. п. Намечалось также создание очагов оседлости, вокруг которых могли бы группироваться «инородцы», что виделось непременным условием для их приобщения к цивилизованной жизни.
Данный проект не был реализован из-за больших финансовых затрат, и, главное, отсутствия соответствующей подготовки у самих священно- и церковнослужителей. Тем не менее, очевидно стремление с помощью духовенства приобщить «инородцев» к традициям более «высокой» русской культуры.
Более удачной следует признать попытку организации рыболовной артели из детей остяков и самоедов летом 1899 г. при Обдорском пансионе. Работа в артели должна была восполнить «недостаток необходимых по местным условиям практических начал, дающих повод и возможность удерживать учеников пансиона все время прохождения ими курса школы». С инициативой организации артели выступил миссионер священник Иоанн Егоров. Для лова рыбы арендуется песок в 150 верстах от Обдорска, на котором был выстроен летний дом, кухня, сарай. В свободное от работы время ученики под руководством И. Егорова повторяли пройденный в течение учебного года материал. На следующий год школа пополнилась пятью новыми учениками из числа коренных жителей, родители которых поставили условие, что их дети обязательно должны обучаться навыкам рыбного промысла. Но, в конечном счёте, трудовое обучение и воспитание здесь не прижилось. Главными препятствиями служили отсутствие средств и людей, способных взять на себя организацию этого непростого дела.
Обсуждение и заключение
Подводя итог, необходимо указать, что приходское духовенство способствовало вовлечению обских угров в товарно-денежные отношения, интенсификации промысловой деятельности, связанной с необходимостью обеспечения церковных нужд. В то же время, влияние православного духовенства в вопросах, напрямую не относящихся к их основной деятельности, было преимущественно не прямым, а косвенным.
Эволюция хозяйственных отношений между причтом и прихожанами – «инородцами» состояла в переходе от эксплуатации в основном за счёт неэквивалентной торговли и различных натуральных и денежных сборов к стремлению использовать потенциал Русской православной церкви для распространения среди «отсталых», как тогда считалось, народов Тобольского Севера русской культуры, в том числе, и новых хозяйственных занятий. Однако эти попытки были робкими и непоследовательными, не доводились до логического конца. Можно указать и на неготовность самого православного духовенства к такой миссии, а зачастую и нежелание использовать имеющиеся в его распоряжении рычаги для изменения жизни подчиненной ему паствы.
