Николай Коняев
Люди носят в карманах деньги, записные книжки, документы, носовые платки, ключи, расчески, авторучки, сигареты и спички. Юра Шепетовский ничего этого не носил с собою, зато его карманы были набиты шнурками для ботинок, тюбиками с краской, медными шестеренками и другими столь же полезными вещами. Юра мог извлечь из своих карманов дамскую сережку, молитвенник издания 1908 года, воробья со сломанной лапкой.
Сегодня он вытащил из кармана хрустальную рюмку.
— Что это? — спросил я. — Ты выпить решил?
— Нет… — Юра покачал головой. — Сон приснился… Будто иду я по Большому проспекту, вдруг остановился, смотрю — кафе. “Клуб” — написано. А какой клуб — не видно. Там фургон стоит, закрывает часть вывески. Ну, я зашел. Там народ какой-то. На сцене певица. Что-то такое ужасно грустное поет. У меня прямо слезы на глаза навернулись… Я сел за столик, и передо мною сразу эту рюмку поставили.
“Нет-нет… — говорю. — Я не хочу”.
“И все равно надо выпить… — говорят мне. — Все уже выпили…”
Ну, раз надо выпить, то чего же… Выпил. Сижу. Слушаю певицу. Очень она красиво пела… Вдруг смотрю: один мужик на пол падает, подергался немного и затих. Потом другой.
“Что это с ними?” — спрашиваю пробегающего мимо официанта.
“Умерли! — отвечает официант. — Они же первыми яд приняли”.
“Яд?”
“Яд… — кивнул официант. — А чего вы удивляетесь? Здесь все яд принимают”.
“И я?!”
“И вы!”
Официант отошел от меня, и тут рядом со мною мужик упал. Страшно мне стало. Встал я.
“Вы уже уходите? — подскакивает ко мне официант. — Ну, что ж… Если вы одиночество любите, то не смеем задерживать. Одни на людях умирать любят, а другие, — официант глупо хихикнул, — наоборот… Но презент, пожалуйста, от нашего клуба самоубийц!” — и протягивает мне эту рюмку, из которой я яд выпил.
Схватил я рюмку, засунул в карман и выбежал из клуба…
Юра замолчал, лицо его побледнело.
— А ты в больницу не ходил? — спросил я.
— Н-нет… — прошептал Юра и вдруг, покачнувшись, начал заваливаться набок.
Я вскочил из-за стола, но подхватить его не успел. Юра уже лежал на полу, судорожно дергаясь. Он толкнул стол, и на пол посыпалась посуда. С каким-то протяжным звоном разбилась рюмка, которую принес с собою Юра.
— Помогите! — закричал я. — По-мо-оги-и-те-е!
И проснулся…
Не смолкая, звенел телефон.
— Да! — сказал я, схватив трубку.
— Юра Шепетовский в каком-то клубе отравился! — раздался голос приятеля.
— Откачали?
— Нет… Умер…
Ноги у меня стали ватными, и я опустился на диван. Телефонная трубка выпала из разжавшихся пальцев.
— Ты меня слышишь? — голосом приятеля кричала трубка. — Что с тобой? Ты меня слышишь?
Я не поднимал трубку.
Не отрываясь, я смотрел на журнальный столик. Рядом с телефоном стояла рюмка, которую в моем сне принес из кафе Юра Шепетовский. Только сейчас она была до краев наполнена какой-то зеленоватой жидкостью…
Кое-где в огородах жгли ботву, и в осеннем воздухе разливалась горечь.
— Ты один пойдешь? — останавливаясь возле дома с шиферной крышей, спросила жена.
— Давай вместе зайдем, — попросил Максим Григорьевич.
Старуха уже ждала их. На крашеном деревянном столе стоял пузырек с сероватой жидкостью.
— Бери, милый, — сказала старуха. — Специально для тебя делала.
— Уж так и специально? — усмехнулся Максим Григорьевич.
— А как же… Иначе нельзя. Для каждого свое подходит, а общего ничего нет. Для тебя, для тебя составляла…
— Эх, бабушка… Даже профессора не могут сказать, чем я болен, а ты лекарство специально для меня сделала.
Максим Григорьевич сказал так, но пузырек взял. Отчего же не взять, если специально за ним и приехал из Москвы.
— Врачи много чего не знают, — вздохнула старуха. — А может, наоборот, лишнее знают. Тоже нехорошо… А лекарство — для тебя. Лекарство, которое правильное, всегда к человеку тянется. Видишь, как оно розовеет у тебя в руках? Значит, правильное. Значит, для тебя…
— Спасибо, — равнодушно ответил Максим Григорьевич. — Это вам за хлопоты, — и он вытащил заранее приготовленную двадцатидолларовую купюру.
— Ты чего приуныл? — спросила жена, когда вышли на улицу. — Болит?
— Зря мы сюда ездили… — вздохнул Максим Григорьевич. — Убери… — и он отдал жене пузырек со снадобьем.
До станции шли молча, а потом долго стояли на платформе, ожидая электричку. Синеватая прозрачная дымка висела над путями. Воздух был холодным и горьким…
— Ой! — испуганно воскликнула жена. — Видишь?
Она смотрела на пузырек, жидкость в котором снова сделалась серой.
Максим Григорьевич осторожно взял пузырек в руки. Повертел его, посмотрел на просвет.
— Чертовщина какая-то… — пробормотал он.
Он продолжал держать пузырек в руках и в электричке, глядя, как проносятся за окном облетевшие перелески, пустые, затянутые дымкой поля.
— Оно розовеет, видишь? — сказала жена.
Максим Григорьевич ничего не ответил. Бережно сжимал своими желтыми пальцами скляночку с розовеющей жидкостью, и лицо его было сосредоточенным и отстраненным.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила жена, когда шли к стоянке такси. — Не устал?
— Нет… — Максим Григорьевич покачал головой. — Я прекрасно себя чувствую. Все-таки молодец она, эта старуха. Может, действительно поможет? Как ты думаешь?
— Конечно, поможет, — ответила жена и осторожно взглянула на пузырек, в котором плескалась розовая непонятная жидкость…
