Ю. Гордеев
Географический справочник сухо констатирует: «Мыс — участок приподнятой суши, острым углом вдающийся в реку, озеро, болото», В далекие годы моего детства я не знал такого определения, и для меня это понятие связано с другими представлениями.
Зимой 1939 года наша семья из поселка Остяко-Вогульска переехала в поселок Березово — место новой работы отца. Первое время мы жили у сестры отца, ее дом стоял в ограде районной больницы в конце улицы Астраханцева за неглубоким оврагом. Дом защищала от холодных северных ветров густая грива хмурых елей, под которыми даже в ясные дни было сумрачно.
С первых дней я познакомился со своим сродным братом Кимом. Еще стояли холодные январские дни, но мы, одевшись теплее, ненадолго выходили на улицу и бегали в ельнике по узким тропам, которые протаптывали добродушные лохматые собаки, прибегавшие на запах больничной кухни.
В конце марта холода кончились, ярче засветило солнце, и мы стали больше времени проводить на улице. Как-то раз Ким сказал, махнув рукой в сторону ближнего леса, что за ним лежит река Вогулка, где летом можно купаться. Меня заинтересовало название, захотелось посмотреть на речку, и я подбил брата сходить туда, что мы и сделали без спроса родителей.
Несколько минут мы бежали по дороге, оглядываясь: не смотрит ли кто в окна? Когда дом скрылся за деревьями, пошли шагом. Вскоре лес кончился, и открылась не совсем понятная для меня картина белого простора, по которому тянулась дута, справа ограниченная полем с редкими деревцами, а слева прижатая к светлому обрывистому берегу, покрытому темным лесом, который, едва дойдя до середины дуги, резко обрывался.
Ким, указывая на это окончание, коротко сказал, что это мыс, а за ним течет речка Голчина, куда летом тоже можно сходить и порыбачить. Я слушал его и смотрел на темную полосу леса. Так в моем сознании понятие «мыс» связалось с тайной, которую он скрывает от глаз.
Прошел апрель, наступил май, и как-то, бегая на улице, мы услышали из разговора взрослых, что скоро начнется ледоход на Сосьве. Ким немедленно решил проверить слух, и мы отправились к какому-то яру, с которого все хорошо видно. Выбежали на яр. С него открылся еще более интересный вид, чем на речку Вогулку. Снизу прямо от яра начиналось длинное деревянное сооружение — пристань, уходившая по воде довольно далеко к какой-то белой, медленно плывущей полосе. Ким сказал, что это и есть ледоход. Чтобы рассмотреть его, мы спустились на пристань, выложенную толстыми плахами, и направились к белой полосе.
Несколько минут — и мы у конца пристани. Кругом вода, в ней отражается голубое небо. От воды тянет холодом, воздух наполнен бесконечными шорохами, всплесками, потрескиваниями и звоном.
Не менее часа мы таращили глаза на картину ледохода, пока не поняли, что пора возвращаться, и повернули к берегу. И тут произошла моя встреча с еще одним мысом, который, как и первый, что-то скрывал. Про него Ким ничего не мог сказать, в этот конец поселка он никогда не ходил.
Тайна этого мыса немного приоткрылась осенью, когда мы переехали в новую квартиру, пристроенную к зданию конторы с длинным названием «Рыбакколхозсоюз», где работал отец. Через день я пошел в первый класс и там встретил моего нового товарища Анатолия Первова, жившего недалеко от нас, в домике, стоявшем прямо на яру.
Возвращаясь из школы, мы проходили мимо церкви, находившейся в запустении. Показав на распахнутую дверь, Анатолий предложил взобраться на колокольню. Уговаривать не пришлось — любой мальчишка любит лазить «по верхам». Узким сумрачным спиральным ходом мы поднялись на колокольню. Взглянули в северное окно — открылся вид на пристань, перешли к западному — все улицы как на ладони. Через южное окно неожиданно я увидел тот мыс, который наблюдал с пристани весной.
Анатолий назвал его Прощальным. За ним виднелись другие мысы. С высоты, обманчиво сокращавшей расстояние, мне показалось, что до мыса можно хоть сейчас добежать.
От матери Анатолия Марии Федоровны я узнал причину такого названия мыса. В старые годы, когда связь, как теперь говорят, с «Большой землей» зимой поддерживалась только на лошадях, родные и знакомые березовских жителей, которым выпадал долгий путь, провожали их до этого мыса и только здесь прощались. Такая была традиция.
В трудах познания первых азов письменности и счета быстро прошла зима. Вновь пришел апрель. Однообразная белая пойма Сосьвы, на которую мы постоянно посматривали из ограды дома Анатолия, преобразилась. Резко контрастируя со снежной белизной, на ней всюду выступили по береговым бровкам темные дуги оттаявшей земли. Ближе к маю появились голубые и синие цвета ожившей воды в многочисленных озерках-лайдах и сверкающих ручьях. Все это манило куда-нибудь пойти из дому, чтобы увидеть новые картины весны. Поддавшись этому настроению, мы с Анатолием решили дойти до Прощального мыса.
Выбрали солнечный день и пошагали. Расстояние оказалось не больше километра, и вскоре мы были у мыса. Он темнел проталинами. Еще несколько шагов, и перед нами открылась картина, которую мы видели с колокольни, но теперь она представилась по-другому.
Сразу от Прощального мыса высокий берег уходил дугой вправо и вдали заканчивался очень своеобразным мыском с высокими елями. Анатолий назвал его Городищенским. За ним струился ручей того же названия. В этом мыске я увидел для себя цель очередного похода, который удалось совершить только на следующее лето.
Отправились мы к мысу утром ветреного июльского дня, прихватив с собой котелки для черники. Шли довольно долго, так как собирали ягоды. В пути постоянно оглядывались назад, чтобы не сбиться среди кустов багульника, молодой поросли сосняка и редких кедров, и каждый раз видели крыши домов. Дойдя до Городищенского ручья, мы еще раз взглянули на дома Березова и, резко повернув налево, пошли прямо к мысу.
Городищенский мыс открылся перед нами в виде узкого бугра с травянистой поляной, покрытой разными цветами, которые нигде по дороге не встречались. Северную сторону поляны защищали те самые ели, что хорошо просматривались от Прощального мыса. Справа бугор круто спускался к ручью, где рядком стояли старые ивы.
Переходя с одной стороны мыска на другую, мы быстро разглядели его особенности и пришли к выводу: он очень красив.
Прошло еще три лета. Я самостоятельно осмотрел все ближайшие к поселку мысы, открыл в каждом из них свою красоту, чаще простую, скромную. Но вот один, который увидел однажды осенью, поразил своим цветом. Это был Башков мыс.
Случилось это так. Мать заставила меня подправить кирпичи на трубе, чтоб дождь меньше попадал в дымоход. С конька крыши открылся широкий лесной простор. Сразу за буераком начиналось низкое мелколесье, за ним от Городищенского ручья до горизонта хорошо просматривались лесные гривы, среди них синела одна, особенно высокая. Это и был Башков мыс. Короткими осенними днями я не решался идти туда, зато весной отправился один.
Утро было солнечным, полным запахов свежей листвы берез и багульника. Воздух наполняли голоса разнообразных птиц, только что вернувшихся с дальних зимовок. Все это создавало хорошее настроение. Особенно радовало, что комары еще не вылетели.
За Городищенским ручьем тропа, до этого хорошо утоптанная, пошла по мягким мхам, кочкам, через валежины. Шаг замедлился, но намерение достигнуть мыса осталось, хотя он был еще далеко. В то время я уже стал познавать и разгадывать тайны леса, и это делало долгий путь интересным.
Впереди, меж древесных стволов, наконец мелькнула синева воды, что говорило о приближении к одному из своеобразных водных образований севера — сору, в данный момент Башкову. Я круто свернул с тропы и через несколько шагов уже любовался простором серовато-синей воды. Мелкие волны накатывались на белую песчаную дугу берега, оканчивавшуюся высоким бугром, на вершине которого, как и на Городищенском мысу, стояли одни ели. Так передо мной открылась цель дневного похода — Башков мыс. Меня несколько озадачило, что вблизи деревья были обычными, темнозелеными, а не голубыми, но я понял, что обманчивую голубизну лесистым мысам создавало расстояние: чем дальше, тем больше слой воздуха терял прозрачность и интенсивнее становилась голубизна.
В 1948 году семья решила вернуться в Ханты-Мансийск и в июне, после недолгих сборов, отплыла на пароходе от березовской пристани. Зачарованный притягательностью мысов, я теперь все дни проводил на палубе, готовый к новым встречам с их картинами. Мысы речной поймы, в отличие от более высоких мысов коренного берега, удивили своей способностью при большой воде пропадать под ее поверхностью. Их существование выдавали лишь дугообразные рощи; если они отсутствовали, то и мысов как бы не существовало.
После остановки у села Нарыкары я стал ждать встречи с новыми мысами, рожденными Белогорским материком, тянущимся от устья Иртыша прямо к устью Казыма. Сам материк я заметил за несколько поворотов до приплытия к нему. Он имел вид густой синей полосы, неподвижно стоявшей на горизонте.
Последний крутой поворот, и уже видно, как прямое русло Малой Оби соединяется с широкой Большой Обью, а за ним темнеет высокий овражистый правый берег — Белогорский материк. Еще несколько минут — и наш большой белый двухпалубный колесный пароход в просторном русле Оби. Теперь он уже выглядит не таким большим, каким казался на коротких плесах Малой Оби.
Пока взгляд привыкал к новым соизмерениям, полностью открылся плес, уходивший водной гладью вдоль высокого крутого берега к горизонту, где низкий пойменный берег неожиданно пропадал и местами угадывался лишь по пунктиру рощиц. И тут же я впервые увидел картину речного «миражирования», так характерного для обских плесов, которые большими дугами идут на участке от устья Иртыша до села Перегребного, что раскинулось у развилки основного русла на две Оби — Большую и Малую.
Обские мысы с первой встречи поразили меня высотой — покрывавшие их деревья выглядели в несколько раз ниже, чем на сосьвинских мысах. От Перегребного другими стали и перевалочные бакены на мысах: они возвышались на несколько метров.
Утром я проснулся от характерной тишины, которая наступала, когда пароход причаливал и переставал шлепать плицами по воде. Быстро одевшись, вышел на палубу. Действительно, пристань. По трапу сонные пассажиры медленно поднимаются с низкого берега, на котором темнеют деревянные дома. А с противоположной стороны — гладь реки, за которой виден низкий берег, а дальше — высокий лесистый. Я перешел на нос, откуда открывался горизонт низкой поймы. Медленно переводя по нему взгляд, вдруг обнаружил бугор нежной голубизны, которая говорила о большой удаленности.
Единственным, кто мог объяснить, где мы находимся, был матрос, ожидавший на носу команды на подъем якоря. Он ответил, что это Троица и скоро будет устье Иртыша, а там Самарово. Такое известие сразу прогнало остатки сна, и я приготовился к встрече с рекой, на которой стоит пристань Самарово рядом с конечной точкой нашего пути — Ханты-Мансийском.
Пароход уже около часу плыл по спокойной воде. Вот он приблизился к крутому берегу, потом резко повернул к низкому, и там открылась новая дуга реки, по которой тащилось маленькое суденышко. Я начал искать какую-нибудь особенность, указывавшую на то, что это и есть устье великого Иртыша, но не находил, пока взгляд не упал на воду — она была глинистого цвета в отличие от коричневой обской. Пароход быстро заскользил вдоль низкого берега, и мы вошли в Иртыш.
Начиная от устья, вид Самаровской «горы» изменился — она стала более темной, с заметными увалами. За поворотом открылось последнее плесо, в конце которого у подножия «горы» проступили крыши строений Ханты-Мансийска. Проплыли огромные баки — хранители керосина и бензина, стали различаться отдельные дома и пожарная вышка-каланча, возле нее стоял дом, где восемь лет назад была наша квартира.
Пароход следовал дальше, постепенно удаляясь от города, а «гора» открыла передо мной новую картину — обширный светлый крутой склон, сверху покрытый хвойным лесом. На этом склоне вдруг открылись какие-то строения. Тогда я еще не знал, что это летний пионерский лагерь, до которого я буду каждое лето ходить берегом.
Наконец появились крыши Самарова и, главное, — высокая светлая, почти лишенная леса вершина. Протяжный гудок, медленное приближение смолистого борта дебаркадера, крепкий толчок, грохот якоря — и тишина. Переезд окончен!
Едва семья устроилась временно в маленькой комнате у знакомых, как я с нетерпением отправился к Санаторскому мысу. Вышел на довольно сырой берег Иртыша, где там и тут виднелись в большом количестве валуны. Такого берега у Березова я никогда не видел. Волны полноводной реки набегали на берег и перемывали разноцветную гальку, рождая особую музыку.
Я быстро дошел до мыса, который поразил меня своим белым цветом, и, разглядывая склоны, похожие на старые лица, исчерченные морщинами, увидел странное образование, отдаленно напоминающее маленький замок. Осмотрев склон, я решил подняться к нему и дальше — на вершину белой горы. Подъем оказался трудным: рыхлый грунт выскальзывал из-под ног, и от этого движение замедлялось, пришлось попотеть.
В отличие от окружающей глины «замок» оказался прочным. Тогда я не знал еще, что это опоковый останец — свидетель эпохи ледников. Отсюда, держась за свисающие корни деревьев, я взобрался на гребень береговой бровки и замер: подо мной была широкая пойма Иртыша. По берегам речных проток всюду темнели избушки. В то время все выезды на покосы и рыбалку совершались на гребных лодках, ездить каждый день туда и обратно было тяжело, поэтому местные жители по нескольку дней жили в таких избушках.
Прошли годы. Я облазил все мысы Самаровской горы. Потом окончил школу, отучился в университете и вернулся в родной город, устроившись в музей научным сотрудником отдела природы. Зиму, наряду с текущей работой, посвятил знакомству с природой округа по литературе. К весне у меня был готов план поездки по незнакомой реке Конде, где я неожиданно открыл новое для себя значение мысов.
Первая остановка была в маленьком селе Чантырья. Сразу после приезда я отправился за село и встретился с характерным для Конды типом леса — бором-беломошником, который поразил обилием света и сухостью. На другой день отправился в противоположную сторону — к мысу, где, по словам квартирного хозяина, находились остатки поселения здешних аборигенов. На мыске возвышался бугор с ямой, что говорило о каком-то древнем строении. Разглядывая его, я понял значение мысов для народа манси, с давних времен жившего на Конде. В условиях кондинской низменности, где властвовали сырые болота, найти сухие места, да еще рядом с рыбными речками, удавалось не часто. Такими местами для размещения как семейных поселений, так и оборонительных сооружений были высокие речные мысы. Они же стали и культовыми местами. При этом некоторые из них представляли собой красивые уголки природы.
Таким образом, речные мысы, постоянно притягивавшие к себе коренных жителей, стали, как и реки, главными вехами расселения людей по Сибири и закрепления на ее просторах.
