Петр Александрович Вишняков
Военная весна 1942 года. Шел третий год обучения в училище. В июне начались экзамены. Уже получили повестки на призыв в армию мужчины-преподаватели Аверин Ю.М. — наш классный руководитель; Казапов Коронад Иванович — литератор, Величко Георгий Тарасович — физик и завуч; Гильц Владимир Христофорович — математик. Все люди семейные, с детьми. Поговаривали, что и выпускники 1923 года рождения и ранее будут призваны после сдачи экзаменов… Дома побывать не придется приезжим — проститься с родителями. А ведь мы в 1941 году приехали к первому августа на учебу трехмесячную для краткосрочного выпуска, чтобы заменить призванных в армию учителей-мужчин. Рождения 1924 года парней в группе было только двое — я и еще один. Чеманин Анатолий не учился на третьем курсе — его весной 1941 г. арестовали. Подвел Чомку язык: уж очень он неприязненно относился к националам, оговаривал за их привилегии в обеспечении. (Всю войну он провел на работах в заключении, узнал об этом после войны). Должны были призвать ребят и с национального отделения.
Экзамены сдавал я хорошо. По многим предметам готовились с Манефой Кайгородовой. Она была настойчива в учебе, знания ее были твердые, но менее подвижные, чем у меня. Так, положения методик предметов, принципы педагогики и дидактики я более быстро применял к конкретным ситуациям (теоретически). Правильнее, полнее умел делать выводы из данной пробной или воспитательной ситуации (примера). Конечно, все это на школярском уровне. Когда шли экзамены одной из групп, остальные учащиеся ожидали в садике при педучилище своей очереди. Кто отдыхал, кто, растянувшись на траве под березками, дремал, кто рылся в учебниках, отыскивая ответы в тексте на еще не вытянутые билеты. «Ну, как? Что попало? — спрашивали девчата у каждого, кто входил в садик после ответа по билету. — Строго спрашивают? Дополнительные вопросы задают? Какие?..».
Сдавать экзамены в числе последних трудно, особенно девчонкам. Измучаются, они более впечатлительны, чаще теряются в затруднительных ситуациях, даже зная материал.
И вот все позади. Сданы экзамены. Выпускного вечера не было. Собрали в классе, сообщили общие результаты — мы все закончили обучение и получили специальность — учитель начальной школы.
Документов на руки не выдавали, их еще не оформили. Девушкам посоветовали пойти в окружной ОНО — узнать о распределении на работу, а парням — в окружной военкомат, на призыв. Уходили по призыву и наши мужчины-учителя.
Еще шли экзамены, как пришел к нам в общежитие Коронад Иванович Казапов, попросил вскопать во дворе дома, где он жил на улице Коминтерна недалеко от общежития, участок целины. Хотел оставить семье посаженный картофель. Шла война. С продовольствием было туго. Половодье 1941 года почти на нет свело поголовье скота. А какой ни будет урожай — семье пригодится. Мы дружно впятером вскопали участок, разбили лопатами глыбы земли, подготовили к посадке.
Призывался и Сергей Барышников. Он жил эти годы у родственников на Перековке, на Набережной улице. Он был старше меня на год. Учился уверенно, серьезно. Последний год частенько бегал на танцы, кажется начал играть в духовом оркестре, был вхож на танцплощадку. Перед призывом у нас состоялся разговор о войне. Тайком ходили слухи о блокаде Ленинграда и голоде в нем; о неудачах и потерях в первые месяцы войны, о большом числе наших бойцов в плену… Домой съездить не разрешили. Ладно, что уходил на войну от своих; не так горько. Остальных ребят провожать не пришлось, как-то сборы у всех вышли в одиночку. На общем собрании меня предупредили, чтобы я явился в окружном комсомола.
В окружкоме комсомола мне объяснили, что окружная культлодка уже вышла из Самарово вверх по Иртышу два-три дня назад, что сейчас она где-то около Тюли, и что меня назначают на время работы культлодки массовиком, а чем массовик должен заниматься — все объяснит начальник культлодки. Мне сообщили, что с военного учета в окружном военкомате я временно снят, начальник культлодки об этом знает. Надо сегодня сесть на пароход, а он будет в Самарово к вечеру. Выдали пропуск — удостоверение на право выезда из города (без письменного разрешения на пароход не посадят — война идет, передвижение населения ограничено).
Я побывал у тети Поли на Перековке, принес из интерната-общежития свои вещички, все рассказал; домой написал письмо — где я и что буду летом делать. Манефы уже не было — она уехала к родителям в Елизарово. Собирать мне было нечего — тетя Поля уложила в мешок запасное белье, полотенце и мыло. На какое время меня направляют — разговора не было. Я взял остатки бумаги, карандаши и краски акварельные и распрощался. До Самарово добрался пешком, автотранспорта тогда не было. Пароход почему-то причалил в рыбоконсервном комбинате, а не у дебаркадера. Я прошел по трапу, показал свой документ и на пароходе поднялся на верхнюю палубу. Поразило безлюдье.
Была белая июньская полночь. Самаровская гора на фоне светлого неба высилась темным силуэтом. Разлив Иртыша был уже широк, но гривы на пойме уже покрылись травой и не были затоплены. Вскоре пароход отчалил без гудка. До первой пристани —Тюли — было часа четыре ходу, и я все время на палубе. Все заботы свалились с плеч, училище закончено и неплохо. Тетя Поля сообщила мне, что по городскому радио сообщили об очередном выпуске учителей, а среди лучших выпускников назвали Панину, Сашу, меня и еще несколько человек. «Мы с Анатолием и порадовались», — сказала она. Я тоже был рад, хотя и не думал, что буду среди лучших выпускников. И, признаюсь, не совсем поверил — подумал, что сказала для поддержки меня.
Но я был не прав. В 1985 году, когда сестра Миля тяжело болела и я был в Ханты-Мансийске, зашел в редакцию окружной газеты «Ленинский путь» посмотреть публикации об окружных культлодках. Я знал, что с дороги по телефону передавали материалы для печати. Мне выдали подшивки за июнь, июль, август 1942 года. Я удобно расположился за одним из столов и начал внимательно и не торопясь просматривать заметки. Из заметок я узнал, что летом 1942 года было снаряжено три культлодки: одна — наша — по Иртышу и Конде; вторая — по средней Оби до Сургута; а третья — по Оби до Березово. Главная задача коллективов — культурно-массовая и политическая работа с населением, рыбаками и колхозниками в условиях войны. К сожалению, часть газет уже была утрачена… И тут я вспомнил о разговоре тети Поли. Дай, думаю, посмотрю. Может есть какое сообщение в конце июня? Действительно, за 25 число сообщение есть. Приятно было прочитать фамилии своих товарищей…
На палубе было довольно свежо. Думалось об отце, матери, сестрах, о доме… О ребятах, которые уже, видимо, в пути в армию. Так и не пришлось приезжим дома побывать. А призыв в армию — для войны. Как-то сложится судьба… Однообразно слышалось шлепанье колеса о воду. Слева на горизонте заалело, начиналось утро… Чем меньше оставалось до прихода в Тюли, тем больше беспокойства: как меня примут. Каждое новое знакомство мне было тягостным…
Солнце уже не показывалось из-за прибрежных кустов правого берега, как мы добрались к дебаркадеру в Тюлях. На борту стояло сооружение, говорили — паровая мельница. Встречающих-провожающих было мало. Пароход уже отчалил и пошел дальше, а я все еще раздумывал, где искать нашу культлодку. Прошел по шатким мосткам через узенькую курью, вправо по берегу и из-за множества лодок, бударок, неводников, теснившихся в курье, увидел мачту, а на ней развевающийся флажок. Значит, надо туда. Подхожу — вот она — культлодка! С интересом рассматриваю.
Большой четырехгребный неводник носом уперся в невысокий бережок; якорь на четырех лапах на доброй веревке вдавлен в сырую землю. На лодке во всю ширину средней части устроен каркасный ящик с дверьми посредине спереди и с кормы. На корме — небольшая площадка для сидения; большое кормовое весло было пропущено сквозь веревочную петлю. А чтобы весло случаем не упустить — на его ручке поперечина. Мачта возвышалась над будкой метра на три; на ней была распорина — можно было поднимать парус. Длина будки была метров шесть; крыша имела скаты к бортам для стока дождевой воды. По два продолговатых окошечка по бокам будки были под самым скатом. Под левым бортом лодки причалена моторка; грязный, закопченный вид ее говорил — работает она на нефти или солярке. В носовой части — невысокая будочка: наверное это место для отдыха моториста… «Будет мое место», — подумал я.
Солнце поднималось. Изредка булькала в проточке вода — шалили щурята; я не стал никого будить — решил дождаться пока кто-нибудь проснется и выйдет… А через полчаса начальник культлодки оживленно расспрашивала меня, как добрался до Батово, не передавали ли чего из окружкома лично для нее. Вскоре все были на ногах — нас оказалось семеро. Начальник культлодки Амосова — член ВКП(б); молодая учительница из Самарово; мужчина — гармонист из Остяко-Вогульской средней школы; Анна Гарбуз — медичка; киномеханик — девушка с Перековки; моторист — мужчина лет сорока и я — массовик. Мужчины были все временно сняты с военного учета и Амосова сообщала о нас в каждом военно-учетном столе в Советах, где мы останавливались в пути.
В Батово программа массовой работы уже была у них закончена, оставалось получить продукты по специальному документу с отметкой, на какие дни получено. Часов в одиннадцать моторка, коптя и чихая мотором, потянула нас к следующему населенному пункту против течения Иртыша.
До двенадцатых чисел июля мы побывали во всех населенных пунктах по берегам реки — до самого южного на границе округа. Останавливались и на полевых станах по заготовке кормов, и на рыбацких угодьях. Многих селений сейчас уже нет: часть переименовано, переселено. Помню Реполово, Батово, Горнофилинск, Цингалы, Семейка…
Расскажу, как проходила наша работа.
Днем, как правило, были в пути, мотолодка тащила нас вдоль берега против течения. По очереди правили кормовым веслом, чтобы наш «корабль» не рыскал и не сбивал ход мотолодки. Для ускорения хода иногда ставили парус, если ветер попутный. Но хуже было, если случалась поломка мотора — он глох. Моторист нещадно чертыхался, клял всех и вся: и солярка плохая; нет бензина для завода мотора. Если ремонт продолжался долго — садились на греби или тянули неводник бечевой по двое, как бурлаки. В обед останавливались, готовили обед — суп, каша, чай… Это была забота девчат. А мы готовили дрова, устраивали огнище, благо кустарника сухого было предостаточно. На корме, под площадкой у нас всегда был запас сухих дров на случай дождя — для растопки.
Обедали на берегу, раскинув полог-парус. Если было много комаров, кое-кто убегал в лодку и кормился там. Пищи было достаточно, но я долго не наедался. Женщины видимо заметили это, и девчонки деликатно подкармливали меня…
Иногда обед совпадал с остановкой у сенокосного стана. На деловой разговор с бригадирами (а многие из них были женщины) уходило час-два: просьбы, вопросы, записи — письма домой, на фронт мужьям; иногда кого-то отправляли с нами домой (в деревню, куда мы ехали) по нужде. Среди прочего — собиралась информация и для стенгазеты или боевого листка, выпускать их было поручено мне. Фельдшер оказывала необходимую помощь, если в том была нужда. Вели беседы по положению на фронте по сообщениям Информбюро по радио. У нас был радиоприемник батарейный, но включали его только для прослушивания сводок о положении на фронтах — берегли энергию.
Передовица в стенгазете была постоянной до конца июля о зимних военно-политических успехах (разгром немцев под Москвой, Ростовом-на-Дону); о задачах летней путины и заготовке кормов. Остальной материал собирали на месте. Обычно к началу вечернего представления стенгазета была уже готова — вывешена для обозрения. В ее содержание входили темы: помощь фронту — добыча рыбы, заготовка кормов — сено, силос; прополка картофельных полей, ремонт помещений для скота к зиме; всегда была и сатирическая тема — карикатуры на факты пьянки, прогулов, пренебрежение общей работой — были конкретны. Ко времени приезда в населенный пункт заранее было написано объявление о программе вечера-встречи.
Причалив к берегу, закрепляли лодку якорем понадежнее, начальник лодки Амосова сразу же укатила в правление колхоза или в совет, иногда и я с ней — собирал материал для стенгазеты, помогал по просьбе жителей писать заявления о разной житейской нужде, разные розыски. Уже были среди населения и такие, кто получил похоронки. Амосовой приходилось разбирать и жалобы, но такие случаи были редки. Фельдшер принимала больных, если в селе не было медпункта, проводила проверку санитарного состояния в детском садике и яслях — чаще это все в одном приспособленном помещении. Питание было однообразным, даже молоко было не всегда…
Остальные члены экипажа шли в красный уголок или клуб, если было такое помещение, и начинали обустраивать место для концерта или демонстрации кино. Если останавливались на ночь у сенокосчиков или рыбаков — устраивали походную площадку: натягивали шнур с занавесом между деревьями или вбитыми кольями, так же — задник — тыльный занавес, и сцена готова. В Тюлях, Горнофилинске клубы были в бывших церквях, помещения были большие, сцены высокие: народу набивалось много — от малышей и школьников до стариков и старух… К концу поездки по Иртышу содержание доклада явно устарело: на юге страны немцы начали наступление; пал Севастополь… Узнали мы об этом по радио. Известие это не сообщали населению — тянули с тяжелой вестью. Газеты свежие пришли много позднее — почта ходила редко.
Вечер начинался коротким докладом. В него включали местный материал — успехи рыбаков, сенокосчиков, прополыциков полей — обязательно перечислялись имена людей. Отмечали недостатки в санитарном состоянии детских учреждений, в организации хозяйственных работ, позорили случаи лодырничества и пьянства.
Слушали внимательно — видимо, покоряла прямота поощрения отличившихся, передовиков.
А затем начинался концерт, вела его учительница средней школы. Пьеса на 10 минут называлась «Хозяюшка»… Зимой 1941—42 года из-под Москвы отступают немцы. Зашел в дом русской крестьянки вконец замерзший немец. Вначале он скромно просил отогреться, но отогревшись, требует еды — «млеко и шпик». Хозяйка упирается — еды нет. Немец сам ищет съестное, угрожает расправой, но хозяйка успевает сообщить партизанам о непрошеном госте. В конце концов разомлевшего в тепле захватчика партизаны приканчивают… Наивная в своей незамысловатости постановка вызывала восторг — наша брала! Хозяйку исполняла Амосова, а немца — наш баянист. Затем под гармонь исполнялась песня «Синий платочек», пели девушки: Анна Гарбуз и киномеханик — девушка с Перековки. Я рассказывал сатирический рассказ из январского номера «Крокодила» «Это было под Гтатском…» — о «планомерном отходе» немцев по Смоленской дороге на запад — в форме письма ефрейтора домой. Если позволяло время, рассказывал монолог — «Гурьевская каша» — юмористический эпизод из гражданской войны.
Наши непрофессиональные выступления принимались хорошо — в это время заезжих с концертами не было, свои выступления молодежь не ставила, было некогда. Иногда под конец концерта девушки распевали под гармонь частушки на военную тему, а то и сатирические на местную — получалось неожиданно и хлестко: только приехали, а уже «дядя Федя» в частушку попал.
В зависимости от обстоятельств — приехали поздно, подготовить место для выступления не успели или на второй день — демонстрировали кинокартину. Их было у нас две в немом варианте: «Разгром немецких войск под Москвой» — документальное и «Истребители» — художественное. Первая кинолента впервые шла в кинотеатре Ханты-Мансийска (Остяко-Вогульска) весной 1942 года. Первая документальная, отражающая нашу победу. Народу всегда был полный зал. Мы ее смотрели вместе с Манефой. А в деревнях районов округа она еще не демонстрировалась, но что она есть — знали. Интерес к ней был велик: с одной стороны — долгожданная, первая победа под Москвой, а с другой — ужасы, разрушения смерть, надругательство над жизнью нашей, над верой нашей. Может впервые каждый осознавать начал, кто наш враг и какое огромное усилие и нервы будут нужны, чтобы его одолеть…
После концерта или кино под гармонь устраивали танцы. Наш гармонист играл не ахти как, но никто не выговаривал. Да и танцы-то нечасто были в это тревожное время. У учителя-гармониста был фотоаппарат «Фотокор». Было сделано несколько снимков на дневных стоянках — за обедом с видом на реку Иртыш, на причаленную к берегу мотолодку и наше жилище на воде. Фотопластинок было мало. Несколько фотокарточек я получил в августе. Сделал я несколько акварельных зарисовок — наше представление на природе. Зарисовки и фотокарточки перед уходом в армию оставил у тети Поли, но все, кажется затерялось. А жаль…
В свободное время частенько наш моторист, уже бывалый человек лет 40—45, вступал с нами в горячий спор о войне. «Я говорил, что Гитлеру верить нельзя, хоть и договор о ненападении подписан. А нам доказывали — немцы его выполняют. Вот и дождались…». По деревням шла мобилизация в армию. Самаровский райвоенкомат рассылал повестки по советам. Сборный пункт был в Самарово — там проходили комиссию: призванных командами (группами) на пароходах отправляли в Омск для военного обучения в лагерях запасных полков.
Амосова несколько раз сообщала по телефону в Окружком о проведенной коллективом работе, материал поступал в окружную газету «Сталинский путь».
В 1985 году, когда сестра Людмила тяжело болела и я приезжал в Ханты-Мансийск, мне удалось просмотреть старые подшивки газеты за май—август 1942 года. Там и обнаружил я до десятка информации о работе трех культлодок, в том числе и о нашей. Две другие плавали в Микояновском (Октябрьском) районе и по Сургутскому и Ларьянскому районам.
В третьей декаде июля мы самосплавом вернулись в Самарово. Через 2—3 дня предстоял выезд в Кондинский район (районный центр — Нахрачи) — от устья реки Конды до райцентра. Вернуться оттуда в Самарово должны были к концу августа.
А пока навестил на Перековке дядю Анатолия. Иван, кажется, уже не учился последний год. Росли малыши — Николай, Владимир, Василий… Знакомых ребят в городе почти никого не встречал. И вдруг узнаю — Манефа в Ханты-Мансийске (Остяко-Вогульске), вернулась из дома, из Елизарова, и ей через неделю надо отправляться к месту работы в школу в Ларьянский район. Дорога предстояла трудная и долгая. От Ларьяка по реке Сабун плыть на моторной лодке, а потом еще и на лодке, т. к. вода уже начала сбывать. До фактории было километров двести — на север от Ларьяка. А там была школа для кочевых семей местного населения, магазин и радиостанция. Глушь, где-то на границе с Ямало-Ненецким округом.
Там и оказалась она одна — девчонка-учительница с двумя мужчинами… Я об этом узнал летом 1943 года, получил от нее письмо и маленькую фотокарточку.
Расстались мы с ней на полдороги от Самарово до Остяко-Вогульска. Отошли в сторону от дороги, договорились писать с места работы (она знала место моего назначения на работу — Супра, в Кондинском районе, где-то там, где сейчас город Шаим…), помолчали и с грустью расстались. Как-то не думалось, что это последняя встреча…
По Кондинскому району ехали уверенно — и села были почаще, и река уже, и состав населения разнообразнее: сплавщики, заготовители, рыбаки, колхозники артелей, рабочие рыбоучастков и предприятий. А вот военно-политическая обстановка осложнялась — немец пер на Кавказ и Сталинград. Помню такие селения — Выкатное, Алтай, Красный Яр, Болиары, Тайга, Сигля, Пугля, Ленино…
Там мы встретили первых ленинградцев, находящихся в эвакуации; обратили на себя внимание своеобразной одеждой, языком переселенцы-молдаване… Как они попали сюда, я только догадывался — после присоединения Бессарабии и Молдавской АССР. В балочке, где грелись плотники, строившие здание в городе и где работал дядя Анатолий, как-то увидел журнал с иллюстрациями — наши войска вступают в Бессарабию, за Днестр. На улице стоял мороз, а на фотоснимках — жаркое молдавское лето, обильная зелень садов, радостные встречи… Эти молдаване стояли на учете в комендатуре, как спец. переселенцы…
В районный центр Нахрачи мы прибыли к вечеру. Село раскинулось вдоль левого низкого и песчаного берега реки Конды; склады, конюшни, амбарчики, баньки, вешала для сетей и неводочков тянулись влево и вправо вдоль песчаной полосы, образовавшейся после спада воды. Чуть ниже — по течению реки на бескрайнем торфяном болоте виднелись трубы и постройки экстрактно-варочного завода. Здесь перерабатывали клюкву и бруснику — выпускали экстракт, варенье, вино… Видимо, за темно-красный цвет и кислый вкус его в обиходе прозвали «Марганцовка», как я услышал это уже в пятидесятых годах.
Причалили к берегу у пристани рыбозавода. Тут же стояла лодка, подобная нашей по виду, но меньшего размера. Это была культлодка Нахрачинского райкома — летом она курсировала от райцентра до Леушей… На другой день — кажется был выходной день — состоялся в Доме культуры наш объединенный концерт. Дом культуры — новое, типовое просторное помещение с залом человек на двести; хорошая сцена с подсобным помещением под ней. Зал был полон, приняли нас хорошо. Еще до концерта — на общей репетиции — мы познакомились с участниками районной культлодки. Концерт в ДК райцентра был итогом нашей работы… Мы радовались успеху, да и пора было возвращаться домой — стояли последние дни второй декады августа, лето, считай, пролетело…
И тут со мной произошла такая история… После концерта, часов в пять вечера, мы с мужчиной — коком районной культлодки — пошли к берегу, к нашей лодке. Наших еще никого не было. Когда оказались на берегу, он ловко вытащил из кармана наполовину неполную бутылку спирта, связку вяленых чебаков и попросил меня залить ее водой с неводника: у берега, на причале вода была мутной. Я поднялся на неводник, опустил бутылку в воду за горлышко. Воздух, булькая, пузырьками поднимался вверх, а посуда наполнялась водой. Готово! Я поднял бутылку — жидкость в ней непривычно переливалась, как что-то вязкое, пластичное… Это я видел впервые — шла реакция соединения спирта с водой. «Принеси стакан или кружку, — попросил мой патрон. Я принес кружку. Он налил из бутылки более половины кружки: жидкость стала светлой, чистой. — Ну, за знакомство! Все-таки целое лето делали одно дело… Пей!».
Я засомневался — спирт не пил ни разу, даже запах его был мне не знаком. «Ну, ты что, боишься? Пей, ничего не будет. Только не дыши, — наставлял он меня, — а потом водой запьешь…». Я медлил. «Ну, ты мужик или нет? Когда-то надо привыкать…». — Он подбадривающе смотрел на меня, держа кружку со спиртом. И я выпил почти все махом. Захватило дух; я поперхнулся; наверно глаза были навыкате. «Воды, воды пей, — кричал он. Я шагнул в воду и зачерпнул кружкой воды, выпил жадно большими глотками. Во рту перестало палить… Но перед глазами как-то неестественно все закружилось, поплыло все мягко, ватно… — Э-э-э, брат, да ты, видать, не питок… Ладно, иди в лодку, ложись спать. Проспишься — все будет в порядке!».
Я непривычно легко вскочил в неводник, перескочил сиденье гребное и зашел в каюту, и во всем, не разувшись, повалился на лежак свой, слева от входа… Больше ничего не помню… Когда наши под вечер вернулись, первое, что они увидели — моя неестественная поза, безжизненно бледное лицо и никакой реакции… Кто-то из девушек принес воды в кружке (она стояла на гребной лавке, из нее пахло спиртом), смочили мне лоб, лицо, виски. И я очнулся. Первое, что я сделал, — вскочил, всех растолкал локтями и, выскочив на носовую часть лодки, перегнулся через борт… Меня тянуло на рвоту, тяжело, натужно… Все поняли, что я пьян. А я пил забортную воду, судорожно, торопливо совал палец в рот — так хотелось освободиться рвотой… Наши молча и растерянно стояли надо мной… Наконец мне стало легче, но я ослаб, и мне было стыдно — глаза боялся поднять… Проспал до утра. Тянуло пить. Наши все еще спали. Напился холодного чаю, и через две-три минуты почувствовал снова легкое головокружение… Что со мной происходит?
Утром, когда все поднялись, я, не поднимая глаз, рассказал все, как было… Девчонки смеялись. А Амосова сказала: «Ну, попадись мне этот массовик, я его расчихвощу!».
Патрона своего я больше не видел. О происшествии этом мне больше никто не напоминал. Я был им благодарен за это. А через день мы направились в обратный путь — по течению Конды и Иртыша, а 25 августа к вечеру были в Остяко-Вогульске. По дороге останавливались на ночь для отдыха, демонстрировали кино или ставили концерт.
Моторку и лодку оставили у пологого и илистого берега выше нефтебазы. Все поспешили домой — не были с родными целый месяц. А я остался сторожить. Было пасмурно, дул холодный северный ветер. Наварил себе из остатков продуктов еды, крепко наелся и лег спать. Темнело уже рано, ночи были уже свежими. Я долго не мог уснуть: волны плескались о борт, хлопал флажок на мачте, изредка слышались отрывистые гудки идущих судов. Лежал и думал — что будет дальше? До начала работы оставалось меньше недели. Отпустят ли в Заречное до начала работы? Так хотелось повидаться с отцом, матерью, с сестрами Милей и Шурой…
Кто из заречных ребят уже призван в армию? Я еще не знал, что всех ребят 1924 года рождения в августе собрали по районам округа и направили в запасные полки… Многие из зареченских попали под Ленинград, на Волховский фронт, там многие и погибли — Коробицин Александр, Устинов Николай, Шестаковы Авив и Иван… Не думал, не гадал я, что мое гражданское положение закончится через 12—15 часов.
