Последние шаманы Тапсуйских урманов

Геннадий Николаевич Тимофеев

Тапсуйская дача расположена в Березовском районе в самых дремучих урманах верховий Северной Сосьвы. Река Тапсуй, в которую впадает Ворья и еще пять небольших речушек, протянулась на 150 километров до промысловой избушки охотника Василия Кирилловича Дунаева. О почтенном возрасте этого поселения говорят поразрушенные деревянные надгробья на могилах переселившихся в “нижний” мир предков. Надгробья в виде маленьких избушек с двускатными крышами, без окон, без дверей, давно уже заросшие травой, производят такое же трепетное ощущение смерти, как и мраморные обелиски древней Эллады.

Центром Тапсуйской дачи было село Няксимволь. В начале нашего века А.А. Дунин-Горкавич писал о жителях этого края “…по наружности эти люди выше среднего роста, крепкого телосложения, с густыми волосами на голове, заплетенными у некоторых в две косы. Это едва ли не самая красивая группа остяков”.

В справедливости этих слов я убедился, когда работал на Тимко-Паульской промыслово-охотничьей станции бывшего Кондо-Сосьвинского заповедника в годы войны. В облике Кирилла Дунаева, трех братьев Анемгуровых, да и многих других мужчин я всегда отмечал присутствие чего-то греческого — в профиле, темных вьющихся волосах, благородстве осанки. Это же можно сказать и о женщинах.

Всю жизнь я прожил в Сибири, сначала в Восточной, а потом в Западной. Но таких великолепных лесов, озер с прозрачными водами, чистых речушек, как в Тапсуйской даче, мне встречать не доводилось.

Говорят, что окружающая человека природа накладывает на него свой отпечаток. Это особенно хорошо видно на коренных жителях тайги. Красота, таинственное безмолвие, запрещенные для посещений святые места создали здесь духовный оазис. Еще полвека назад хранили здесь свои тайны последние тапсуйские шаманы. Это был край многочисленных жертвенных мест, алтарей-святилищ, деревянных изваяний с усеченными головами на высоких пнях когда-то могучих деревьев. Это был край шаманов, покровительница которых “Золотая баба”, скрытая в одной из кумирен в вершине Конды, олицетворяла собой священную власть над жрецами Тапсуя.

К началу нашего века на территории нынешнего Березовского района было несколько священных мест. Одно из них — “Ялбынья” (“Священная речка”) — располагалось на Большой Сосьве. Здесь была вотчина шаманов рода Сайнаховых. Территория этой вотчины оканчивалась урманами на Малой Сосьве. Отсюда начиналась вотчина шаманов рода Дунаевых и Анемгуровых, которая заканчивалась на берегах “Святой речки» (“Мулымья”), впадающей в Конду.

Еще до войны из состава образованного в этих местах Кондо-Сосьвинского заповедника на землях Тапсуйской дачи была выделена Тимко-Паульская промыслово-охотничья станция. Директором ее был один из бывших сотрудников Кондо-Сосьвинского заповедника Г.Е. Осипов. Научно-исследовательская работа на территории Тапсуйской дачи не прекращалась и в годы войны. На этой территории велась работа и по изучению соболя. Занимался ею охотовед Ханты-Мансийской окружной заготконторы биолог Владимир Эдвиндович Кун.

Дирекция Березовской райзаготконторы прикомандировала меня к его экспедиции. Мы выехали в самые отдаленные урманы на оленях. В промысловой избушке на реке Ворье, где охотничал Василий Иванович Пеликсин, Кун решил организовать свою базу по изучению численности и миграции соболя. Учет соболя велся по довольно простой методике: по следу находили его лежанку где-нибудь под упавшим деревом или старым пнем, фиксировалась семья соболя, и это давало основание к приблизительному подсчету соболей, живших на определенном участке. По грибам, развешанным белками, В.Э. Кун определял движение соболя, который перемещался вслед за белками.

Длинные зимние вечера В.Э. Кун проводил в беседах с Пеликсиным. Это был уже старый человек, хорошо говоривший по-русски, умный и степенный собеседник. При свете огня от чувала за чаем Владимир Эдвиндович и старый охотник — хозяин паула — вели разговор о промысле соболя, лося и медведя, и здесь я впервые услышал о местных бобрах. Часто Пеликсин вспоминал о своем хорошем друге, первом директоре заповедника В.В. Васильеве, об ученых В.Н. Скалоне, В.В. Раевском, З.И. Георгиевской, К.В. Гарновском.

Однажды разговор зашел о Казымской трагедии 1934 года, свидетелем которой был Пеликсин. Василий Иванович был шаманом и, боясь репрессии, на своих оленях бежал на реку Назым. Прожил в юртах Вершина более года и вернулся в родовое стойбище. Все его хозяйство — лодки, весла, сети, охотничьи снасти — было в сохранности. Наслышанный об аресте знакомых шаманов, как “врагов народа”, Василий Иванович к камланиям больше не возвращался, а бубен и колотушку увез к святым местам, спрятал в глухом лесу, где в прежние годы совершались жертвоприношения. Прошло несколько лет. Все арестованные в 1937 году шаманы как в воду канули. Ни один из них не вернулся.

Вспоминая знакомых шаманов, Василий Иванович охотно рассказывал о них Владимиру Эдвиндовичу. О себе старый шаман рассказывал мало. И порой, надолго замолкая, становился отрешенным. Наверное, сам искал разгадку скрытой силы духов, которая связывала шамана при камлании с землей и звездами, с жизнью и смертью, людьми и духами, делали душу и разум способными летать по дорогам Вселенной.

— Василий Иванович, — спрашивал его Кун, — боишься ли ты смерти?

— Оборони Бог, боюсь. Боюсь и не знаю, какой дорогой моя душа полетит, когда мое тело положат в калданку.

— Ты веришь, что душа умершего человека остается жить?

— Да, старики говорили, что душа — она не умирает, она только может уйти в дерево, оленя, лося, медведя, она может по дороге                         на небо вселиться в другого человека.

— Значит, душа есть у всех?

— Да. Манси верят, что душа есть у всех. Поэтому они берегут деревья, очень сожалеют и даже скрывают, что убивают медведя, а когда убьют, закрывают ему глаза, чтобы он не отомстил охотнику. Душа есть у всех. Это такой порядок.

— Кто же дал такой порядок?

— Наши старики говорили, что такой порядок появился очень давно, и духи предков хранят его. Без такого порядка люди жить не могут.

Трудно было понять моему молодому и незрелому разуму всю сложность этих бесед. И отдельные фразы, записанные когда-то на пожелтевших газетных листах и бланках различных отчетностей, которые сохранились в моем архиве, только спустя много лет стали обретать глубочайший смысл.

Однажды Владимир Эдвиндович снова завел разговор о бессмертии души, желая вызвать на откровенность старого шамана.

— Василий Иванович, когда ты разговариваешь с духами, ты знаешь, что они очень сильные и могут убить тебя?

— Нет. Когда приходят духи, мы “летим” с ними в “верхний» мир, и они нам рассказывают обо всем, о чем мы их просим. То, что мы видим и слышим, мы говорим всем, кто нас слушает.

— Василий Иванович, о чем же ты просишь духов, когда встречаешься с ними?

— Много дел на земле, и людям нужен помощник. Добрые духи помогают рыбаку, охотнику, оленеводу. А худые духи приносят людям, оленям болезни. Прогнать их может только шаман.

— Но ведь не всегда шаман может вылечить человека? — возражал ему охотовед.

— Да, шаманы — они ведь разные. Одни знают и умеют больше, другие меньше. Только духи могут все, а шаман только то, что они скажут.

— Василий Иванович, а когда ты разговариваешь или о чем-нибудь просишь духа, ты его видишь?

— Нет. Дух — не человек, не олень, не собака. Его не видел ни один шаман. Но дух может делать все.

Много лет спустя при чтении работы известного этнографа С.А. Токарева меня поразил его вывод о том, что “первобытный человек, философствующий дикарь, мыслил так же, как и современный человек”. Эта мысль убедила меня в том, что разум человеческий не может обойтись без веры, которая сама творит дух человека.

Можно предполагать, что высшая сила побудила Василия Ивановича взять на себя обязанности шамана и позволила ему превзойти самого себя. И если Василию Ивановичу была недоступна философия, как теория познания, то его практическое творчество дает основание утверждать, что у сибирских шаманов сила практической философии воплощала в себе сущность всей аристотелевой диалектики, “как драмы живой человеческой мысли, стремящейся к объективной истине не путем однозначных логических операций, а всеми путями, доступными человеческому познанию”. Не знал и знать не мог старый шаман теоретического фундамента философии. Но его шаманская практика стихийно включала в себя различные религиозные учения Востока и Запада, которые зарождались и выстраивались в течение тридцати столетий в форме культовой практики, с верой в бессмертие души, в общении с духами. Все это проникало в сознание не через мертвые буквы священных писаний, а через боговдохновенную реальность, некий мистический творческий импульс, заложенный в самой природе.

Любопытство В.Э. Куна не беспокоило старого шамана. Его русский друг не мог познать, каким образом каждый шаман с помощью только ему известных духов, обеспечивал безопасность своего рода, мог отвести нежелательные действия злых духов.

— Не шаман приносит облегчение людям, а духи, — объяснял охотоведу его собеседник. — Я только подчиняюсь духам, а люди, которым я передаю желания духов, верят ему. Если бы люди не верили, то они не просили бы шамана камлать.

Не ведая о проявлениях функций подсознания при внушении в момент шаманского камлания, Василий Иванович сам был крайне сосредоточен и всегда мрачно задумчив. Видно было, что в нем протекала сложная психологическая борьба, в которой подсознательная деятельность была выше обычной, и это откладывало отпечаток на весь его внутренний мир.

— Почему же, Василий Иванович, ты так много помогаешь людям, а сам живешь так бедно?

— Никакой платы за камлания наши шаманы не брали, а отказывать людям в камлании нельзя. Старики нам говорили, что давно-давно жили белые и черные шаманы. Черные шаманы злых духов посылали, а с ними — беды людям и болезни оленям. А белые  шаманы лечили людей травами и словами. Белые шаманы всегда обращались к добрым духам. Белые шаманы были бедные люди, да и черные шаманы жили, как и все.

— Так было всегда?

— Нет. С тех пор, как перемешались белые и черные шаманы, у нашего народа появились новые слова: “жадность”, “скупость”, “богатство”, “зависть”. Таких слов наши предки не знали. Они были умные люди. Человек, когда хотел есть, шел на охоту или на рыбалку, брал столько, сколько мог съесть, а запасов не делал, богатства он не копил. А потом пришел ясак, пришел русский купец, “винка”, пьянство и обман.

Прошло несколько дней. Вновь у чувала, в котором стоя горели дрова, началась беседа Куна с шаманом.

— Василий Иванович, как к тебе приходят слова, с которыми ты обращаешься к духам, когда шаманишь?

— Слова приходят сами, они где-то сидят у меня внутри. Что я буду говорить, когда дух придет, я не знаю.

— А другие шаманы знали такие слова?

— Не знали. Шаманы из рода Дунаевых, Анемгуровых шаманили так же, как и я. Они говорили, что слова к ним приходят когда они греют у огня бубен для камлания.

— Шаманы, наверное, жили недружно друг с другом?

— Нет. Мои предки рассказывали, что шаманы всего Тапсуя никогда не ссорились, помогали друг другу. Жили мирно. Каждый жил далеко от других. Люди их уважали.

Спустя много лет, перебирая сохранившиеся записи этих встреч, я невольно приходил к выводу о том, что старый тапсуйский шаман, как, впрочем, и все другие, с которыми мне довелось встречаться в таежном краю почти полвека назад, ничего заново не творит и всецело зависит от каких-то ему самому неведомых сил, идущих свыше и дающих ему возможность создавать свою сущность. Понять эти силы способна только вера.

Последний раз я видел Василия Ивановича в 1944 году, будучи на реке Ворье — организовывал сбор учеников в школу. Это было в конце лета. Старый шаман сидел на берегу речушки. Его оголенные ноги были опущены в воду, а морщинистое лицо с закрытыми глазами обращено к солнцу. От старости он уже плохо слышал. Когда я поздоровался, он, не выражая никакого удивления, пригласил меня посидеть с ним рядом. Старый шаман опускал руку в воду, черпал ее ладонью, поднимал и с какой-то отрешенностью смотрел на жемчужные капли. Что он видел в них, чем были заняты его мысли, узнать было невозможно.

Шаман заговорил первым. Но, казалось, будто его речь была обращена не ко мне, а к воде, к тем прозрачным каплям, которые, падая, издавали звон хрусталя. Но сам шаман этих звуков не слышал.

— Отец мне говорил, что весной, когда первый раз после ледохода садишься в калданку, надо обязательно обнажить голову и помочить ее водой.

— Зачем?

— Чтобы в это лето не утонуть. Он, водяной, видит, и если кто этого не сделает, того он может подкараулить и утащить к себе. Он шибко не любит пьяных.

— Разве вода не любит человека?

— Это злой дух не любит человека, а вода — она родила жизнь, жизнь сама зародилась в воде. Поэтому названия многих наших рек и озер — Ялбынья, Мулмья, Янитлак-тор — переводятся как “святая речка”, “святое озеро”. Речка для вогула — это его жизнь, вода — кормилица. Вода выбросила на землю лес и болото, а по берегам — человека. Речка — она святая.

Шаман по-прежнему методически набирал в ладошку воду и разбрызгивал ее.

— А куда течет речка, туда идет человек. Но куда текут все реки, куда идет человек, никто не знает. Когда я был молодой, то слышал, как падают на воду капли. Теперь я уже не слышу, но всегда думаю, о чем разговаривает вода с землей, капля с каплей. Вода — это жизнь.

Откуда неграмотному старцу, “дикому таежнику” было знать, что великий Леонардо да Винчи тоже, опуская руку в поток, прикасался, как он говорил “к концу того, что было, и к началу того, что будет”. И великий ученый и художник, и безграмотный старец-вогул видели в воде начало всему, а сами реки считали священными. Они хорошо понимали, заглядывая глубоко в прошлое и будущее, что “оскверняющий грязью светлые воды источника лишает себя жизни”.