Пигнатти В.Н.
Река Конда впадает нешироким устьем в старицу р. Иртыша ниже села Реполовского на 16 верст. Устье тянется около трех верст и переходит в большой Кондинский сор, мелководный, с массой гольцов, бушующий в разлив при небольших верховых ветрах и обсыхающий к осени. Море воды покойно в тихую погоду, и саженные волны встают, как горы, при малейшем ветре. Где-то на горизонте вы видите высокие берега, пред ними к сору тянутся трехверстные заросли осок. Высокие берега иногда подходят к самому сору, и тогда кажется, будто сосновые боры мощными песчаными обрывами, сверкая на солнце, валятся в воду. Сор тянется свыше 80 верст, и на этом пространстве только в четырех местах приютились жалкие избушки. Крестьяне села Реполовского захватным образом владеют устьем Конды и началом сора. Здесь на левом берегу в двух местах стоят временные рыбачьи избушки крестьян, и по всему устью рядами торчат колья и лангары стерляжьих самоловов, там и тут вы видите плавежную лодочку из тала и человека, осматривающего свой самолов. Здесь один из самых больших промыслов стерляди. В среднее лето в сад здесь крестьяне садят до 60 000 стерляжьих голов. В сорока верстах от устья, на том же берегу, на песчаном обрыве сгоревшего бора приютился станок земкаря Реденькое. Здесь живет нанимаемый всей М[еньше]-Кондинской волостью крестьянин с семьей и правит земскую гоньбу. Красивое и дикое место, заброшенный человек, рассказы о звере, боязнь леса, нужда в припасах, боязнь шайтана — все сплелось вместе, и уголок этот навевает грустные думы. Отсюда в тихий день виден ясно противоположный берег и Чилимка, где осели две семьи и рыбачат на сору. Дальше — Варвант, по-остяцки «тор-ванте», соровый мыс, целые юрты, где жизнь кипит весной и в начале лета, и откуда временно приехавшие туда рыбачить алтаевские остяки к началу осени разъезжаются по домам; к тому времени сор начинает обсыхать, и рыба уходит. Еще издали с сору виднеются пески Алешкина мыса — там Конда входит в русло и черной лентой течет среди заливных лугов. Узкая и глубокая, то морем осок, то песчаными берегами она тянется сотни верст, принимая в себя десятки «чумов» и ряд больших рек, приютив десятка два юрт с двухсотенным населением.
Черной рыбы на Конде избыток; простой удочкой, с самодельным крючком из проволоки, с гвоздем вместо грузила, на коротеньком удилище остячка легко в час «натаскает» ведро окуней. Красной рыбы нет, кой-где подвернется сырок, нельмушка в четверть — и только. Конду перегородили запорами. Запор здесь особенный. Верховые волости протестовали против запоров, судились — и вот низовая волость приспособилась. Через реку (саженей 40-50), начиная с низменного берега — песка, ставят в воду жерди в двухсаженном расстоянии по две в ряд, под углом друг к другу, связывая их над водой. Таким образом получается треугольник, одной стороной которого является дно реки, в этот треугольник подводится во всю длину запора жердь и особыми рогулями погружается на глубину. Рогули привязываются к верхней поперечине, и запор готов. Кое-где в погруженную жердь вставляются колья (так называемое жало). Но яровой берег саженей на 6 остается совершенно свободным. Неводьба на песке происходит ночью, так как рыба днем свободно проходит запор, ночью же она «пристаивается», боясь шума, производимого водой, рассекаемой жердью.
Зимой же рыбу ловят на живых ключах, когда Конда от верху до низу замирает. Рыба огромными стаями идет к живым ключам, куда-нибудь к «чуму», и здесь ее «дергают» простым крючком, прикрепленным к палке.
Конда пустынна. Грязные юрты большею частью стоят в протоках и старицах Конды. Еще за версту или за две, приближаясь к юртам, вы замечаете на самом берегу в одном месте ряд кольев, в другом странные зарубы сосен. Это охотники, возвращаясь с добычей, ставят свои метины. Убит олень — втыкается кол; убиты медведь, выдра и лось — делается заруб сосны с изображением убитого зверя и с отметкой, сколько человек было. Юрты не имеют улиц: до десятка домов нелепо громоздятся друг на друга с явным намерением стать поближе к воде. Обилие леса дает возможность строить юрту из прекрасного материала, и наружность юрты ничем не отличается от дома русского зажиточного крестьянина, но внутри грязь и вонь; последняя, между прочим, — от склада сушеной рыбы (карася). Обычно около юрт — холеная роща, где береза и сосна преобладают. Это — священная роща, и тут иногда совершают обряды старины. В священных рощах целый ряд громадных муравейников. Их тоже берегут. Долина Конды полна змей; иногда змеи в половодье являются в юрты, и вот, по мнению населения, муравьи змей к жилью человека не пускают, между муравьем-тружеником, подобным человеку, и «проклятой» идет извечная борьба… Убитую змею несут на палке и втыкают в муравейник. Иные юрты кокетливо стоят на обрывах над самой Кондой; иные поражают своей дикостью, заброшенностью. Особенно поразил меня приезд в юрты Урманские. Уже поздним вечером подходили мы к юртам. Сплошной урман плотным кольцом охватил четыре юрты… Кто-то в белом метнулся на берегу и побежал к домам; завыли собаки… Мы вышли на берег — ни души. Обошли дома — ни одного человека. Ночь делала очертания неясными, и филин будил ночную тишь резким хохотом: это злой дух ликовал где-то по поводу неудачи людской. Когда разложили костер, — ковыляя и еле плетясь, к нам пришла старая, больная женщина с маленькой девочкой в белом платьице и в сопровождении своры собак… Увидев людей, женщины спрятались в подполье: человек здесь, в глуши, страшнее зверя. Жителей никого нет, ушли на покосы; старуха хворает и стережет юрты. Начались просьбы, с рыданиями, о сушках и рассказы о шайтанах. Женщина эта русская, но наивная, страхом леденящая ее душу вера в шайтана бесконечна. Вот она хворает. Вон к протоке наклонился вековой кедр. Черным громадным силуэтом великан кедр рисуется в ночном небе. Там живет шайтан. Вокруг кедра ничего нельзя рубить, резать, втыкать в землю: шайтан покарает. Она приехала однажды в осиновке, пристала к кедру и, по забывчивости, воткнула весло… — хворость посетила ее и тянется многие годы.
Село Болчаровское много культурнее юрт. Тут центр торговли, но самое главное — тут хлеб, и казенный, и частный. Несколько раз в год остяк побывает в селе за хлебом и за водкой, которой на Конде достать негде. Лишь в Болчаровском у частных лиц втридорога можно купить бутылку спирта. Дома в селе отстроены прекрасно, по переулкам и закоулкам настланы деревянные тротуары. Есть церковь, училище; при церкви — кладбище. Памятники кладбища любопытны тем, что являются смесью двух верований, как и все на Конде: остяцкий деревянный сруб в виде домика и на нем крест. Проходя кладбищем, вы видите, что у всех могил положено либо весло, либо веретено. Весло — это могила мужчины, веретено — могила женщины. Старый обряд класть с покойником все ему нужное принял новые формы. Оба села, и Нахрачи, и Болчары, стоят на высоких песчаных обрывах над самой Кондой. Оба окружены сосновыми борами. Особенно грандиозны сосны у Нахрачей. У Болчар же я имел случай наблюдать оригинальную приспособляемость молодых сосенок. Скот объедает побеги, и сосна превращается в огромный, иногда до сажени в диаметре, куст с мелкой и очень колючей хвоей, потом из середины этого куста стрелой поднимается ствол молодой сосны и, защищенный от скота, продолжает свой рост.
По обе стороны Конды — сенокосы. Громадная равнина, по которой течет Конда, сплошь усеяна озерами; их тут зовут сорами. Параллельно реке попадаются гривы с лиственным, а иногда и хвойным лесом, но особенно любопытны гривы леса, перпендикулярные Конде: словно садовник насадил аллею смешанного леса в две-три сажени. Происхождение этих грив для меня непонятно. Некоторые я проходил. Грива упрется в Конду обрывом, тянется саженей сто и другой стороной упрется в болото. Между болотом и Кондой по обеим сторонам гривы сток для воды.
Такой ширью Конды владеют остяки М. Кондинской волости. Сотни две домохозяев, живя бедно, почти нищенски, ловят рыбу, промышляют зверя и собирают ягоду в замечательных кондинских борах. На много верст тянутся боры с громадными соснами, голыми обрывами песка и ковром брусничника. В яркий солнечный день боры эти обворожительны. В борах этих, в густых зарослях, где-нибудь на обрыве к Конде иногда приютится шайтанская избушка — маленький двухскатный амбарчик на столбиках, словно на куриных ножках. Здесь перед началом неводьбы, когда от улова рыбы зависит насущный хлеб, остяк вспоминает старину и колет красного петуха. Капли его крови как бы воскрешают перед остяком изжившие свой век предания с богатырями, с обилием зверя и рыбы, и жертва эта доброму, светлому богу блещет ярким лучом надежды в остяцкой душе, живущей среди вымирания, вечной грязи, недоедания, поборов, при спаивании и сифилисе. Жутко остяку… Оторвались остяки от своей веры, от исконных обычаев, но и к чужой вере не пристали… Женятся остяки на русских, и дети их русским говорят, что они руть, а остякам, что они ханды… Эти браки окончательно разлагают остяцкую кровь, и близко то время, когда об остяках на Конде будут говорить как о чем-то прошлом. Только узкие щели глаз, темный цвет кожи, скуластое лицо выдают остяка. Одежда — фабричная: русская косоворотка, пиджак, бродни… Все покупное, все чужое… Старухи берегут еще расшитые бисером кафтаны, тяжелые рубахи с вычурными замысловатыми узорами, бисерные украшения, берегут все это затем, чтобы в гроб лечь остячкой, как полагается доброму ханды, чтобы светлый бог отличил сразу остячку и богатыри ее узнали…
В старину весь наряд кондинской остячки был самодельный: все было вышито овечьей шерстью, дома окрашенной; все было расшито бисером. На голову надевалась бисерная повязка — «сароват», бисерный воротник, рубаха, покрывало, нагрудное украшение — «кэвынч-перна», в косу вплетались тяжелые, из каменных бус, косоплетки — «ухчундже». Теперь старина перепуталась с новизной: ситец, кумач, сарафаны, кофточки, фабричные передники; бисерные воротники крапивной рубахи пришиты к ситцевой кофточке, и бисерное ожерелье украшено крестом. Уже редко кто знает название старых узоров, а объяснение их и подавно. Узоры делятся главным образом на четыре типа: самый трудный, густо шитый, — ханды-ханчь, «остяцкий узор». У юрт Пуштинских говорят, что на нем изображены гуси, у юрт Красноярских, что это тетерева. Кирэм-ханчь — «узор на живульку»; сравнивая его с ханды-ханчь, нельзя не признать, что, действительно, этот узор очень скоро шьется. Чтобы расшить полностью узором ханды женскую рубаху, остячка тратит на нее труд длинной зимы, а кирэм-ханчь шьется в месяц. Руть-ханчь — «русский узор» — самый легкий узор, небрежно сделанный. Я не видел ни одной рубахи, расшитой полностью этим узором. Этот узор новый, позаимствованный, узор, к которому нет объяснений, если не считать сарказма одной остячки, которая сказала мне: «Русская потычет иглой в рубаху один вечер и думает, что вышила; вот и руть-ханчь». Это узор будничной, затрапезной рубахи. Севэм-ханчь — узор старины; объяснение его мне не удалось узнать, его не знают. 1оворят, что этот узор привезен с севера, что этот узор чужой, позаимствованный. Все стилизуется остяцкой фантазией, и животные, и растения, и, несомненно, каждый узор имеет прообразом тот или другой вид животного или растительного царства. Всех подробностей остяцкого узора не расскажешь, да это и не является целью моего краткого сообщения. Мне лишь хотелось показать замечательное разнообразие остяцкого узора и чистоту работы. Каждая вещь седой старины или мало культурного народа является показанием его понимания природы, его любознательности. Но маленькие цивилизации, неразвившиеся мировоззрения увядают, столкнувшись с отрицательной стороной нашей европейской культуры. Так и остяк — никогда не приспособится [он] к новой жизни, и его удел — смерть, медленное вымирание…
Типичным примером подобного положения дел на Конде является Шемлинская вотчина, расположенная по р. Чепышу, притоку р. Морды. Об исчезновении там рода остяков свыше столетия тому назад есть два рассказа. Один из них повествует о каком-то разбойнике чужого племени, который, придя в Шемли, в одну ночь вырезал все население; по другому рассказу, население вымерло от неведомой болезни. Шемлинская вотчина, одна из богатейших, но отдаленнейших, находится и теперь без владельцев. Распоряжается ею М. Кондинский волостной сход, сдавая ее в аренду, за незначительную плату. Мне кажется, это является показателем недостатка коренного населения Конды и обилия угодий. Еще пример: Богдановской вотчиной владеет один остяк Ичигагов, Ермаковской — владеет остячка, и право на владение оспаривает остяк Аичин. Все эти вотчины частями сдаются в аренду русским.
Здесь любопытно сопоставить положение русского и остяцкого населения на Конде. Русских немного, и большинство из них торгующие. И два или три человека держат низовья Конды в руках. Остяк — вотчинник, громадные угодья принадлежат ему; русский — арендатор, он должен заплатить за все: за выгон — 50 коп. с головы, за сено — 3 коп. с копны, за пай рыбный и пушной -1 5 руб. Все обложено; скоро, говорят русские, и воду обложат. Но на самом деле остяк на Конде — вечный работник русского; лишь юрты Красноярские не пускают к себе русских. «Пусти русского в избу, — сказал мне старик остяк, — он в передний угол залезет». И зная, что им не вынести борьбы за существование, они зорко следят за русскими. Тайком ходили ко мне русские советоваться, нельзя ли им избавиться от аренды, а то «под русским царем живем, а остяку дань платим». Вот хотя бы земледелие. Многие пробовали делать запашки, сеяли овес, рожь, но остяки против этого; здесь большую роль играет опаска, как бы, мол, новосела не пригнали, землю не отобрали… Пришлось русским бросить пробы… И течет тихо и серо жизнь в низовьях Конды…
Еще в с. Болчаровском мне говорили, что в юртах Алтаевских живет старик Фокей — сказитель остяцкий. Много сказок седой старины знает он. К нему сходятся остяки низовьев Конды послушать про старину. Там на Алешкином мысу жили три брата — остяки-богатыри. В начале миров они распределяли богатства природы между отдельными родами остяцкими. И Конде дали обилие черной рыбы и заговорили реку — красная рыба туда не попадает… Но когда русские пришли, богатыри ушли в землю и оставили остяцкий народ.
