Мы открыли нефть, нефть открыла нас. Часть 3

Автор: Е.А. Шмелёва

Гершаник В.А.:

Исаенко недолго проработал начальником партии: заболел, и за Шмелева остался я. Трудный был год. Эти бакинские трактора, по-моему, были вовсе неотремонтированные, потому что их торопились достать, переправить к нам. Техники — бензопил, электропил — у нас не было, мы работали, не готовя себе заблаговременно дороги и просеки, методом «давить»: пускаем вперед трактор задом наперед и — «давить». Не каждое дерево сразу падает, и приходится снова и снова наезжать на него. Ясно, что летели фары, деформировались кабины. «Да­вить» — значит, остаются тычки. К весне мы эти дороги чистили, приводили в порядок в соответствии с требованиями санитарной рубки.

Один из профилей мы протянули на восток, и он обнаружил еще один перегиб. За этот перегиб схватились, на него «села» партия Льва (интерпретатором у него была жена Грачева Нора Кузик), до этого пытавшаяся вести работы по выработке методики преломленных волн, но получалось не совсем то, чего хотели и ожидали, и им эти работы отменили, стали они работать по той же обыкновенной методике, что и все, с целью поиска и изучения структуры, которая потом получила название Деминской. А мы продолжили работы на старой площади.

Щербинин В.С.:

Я приехал в Тюмень по распределению после окончания Львовского политехнического института. Было мне 23 года. Молодых инженеров в тресте «Запсибнефтегеофизика» тогда было мало, съехались они из разных городов из Москвы, Саратова, Томска, Свердловска. С москвичом Юрой Крючковым первые дни в Тюмени мы жили вместе в обще­житии. Тогда формировались пять геофизических партий в Березово — вот я туда и попал. А Крючков приехал несколько позже, и его направили на юг, где еще проводились геофизические исследования. Тогда продолжались споры о том, случайны ли открытия в Березово, стоит ли широко разворачивать по­исковые работы, но тем не менее разворот работ шел, в первую очередь геофизических.

В Березово мы полетели вместе с Валентином Ивановым (еще один москвич), он с женой поехал, с Риммой. Приехали в Березово, никто нас не встречал, походили по поселку, нашли себе углы, пробыли там месяц, а потом отправились на барже вместе с балками, с оборудованием в Полноват (мы попали в одну партию — к Денисову Борису Павловичу), где базировалась эта сейсмопартия. В ту пору еще, поскольку молодые техники и инженеры-операторы не имели опыта, начальниками отрядов ставили практиков. Я попал к Шаганову. Старшим интерпретатором у нас был Виктор Абрамович Гершаник.

Иванов В.И.:

Меня назначили инженером-интерпретатором, поскольку я уже год отработал в сейсмопартиях на юге области. Успел побывать и оператором, и интерпретатором, познакомился и с полевым оборудованием, и с обработкой материалов, даже принимал участие в написаниях проекта и отчета. Так что у Виктора Абрамовича Гершаника я уже совершенствовал свои навыки.

Щербинин В.С.:

Сложность состояла в том, что все выгрузили на остров, и надо было организовать ежедневную транспортировку на работу и обратно. Мы наняли боль­шую рыбацкую лодку — неводник, рассчитанный на большой улов. Все шло нормально. Но как-то во время штормовой погоды у нас сорвало эту лодку и по­несло. Мы как раз находились на острове и лишались таким образом единственного средства передвижения на берег, в деревню. Была еще маленькая лодка, обласок, рассчитанная разве что на полтора человека, и я сгоряча кинулся в этой «джонке», чтобы поймать, как-нибудь доставить к берегу, пусть к другому, спасти большую лодку. Ведь она дорогая была, оценена рыболовецким хозяйством, у которого мы ее арендовали, в полторы тысячи рублей — это моя месячная зарплата. Как я не утонул, до сих пор не понимаю, потому что волны были высокие, сидел я на корме, с одним веслом — но пронесло. Иванов тоже до сих пор удивляется, почему я тогда не утонул. И неводник я поймал, «приклеился» к нему и потом уже просто держался, чтобы не опрокинуло, и нас в паре ветром прибило к противоположному берегу. Повезло, потому что, когда дует ветер против Оби, волны очень высокие, а ширина Оби там достигала полутора километров.

Потом, по идее Гершаника, для упрощения технологии, мы работали зимой по форватеру замерзшей реки. Прямо по середине реки, по форватеру Оби, ее крупным притокам шли трактора, бурстанки. Бурили, погружали заряд — заряд был очень большой, 2600, если не 5 килограммов — проходили ледяной слой, водяной слой и погружали в дно. Бурили по-прежнему вручную: копры, «ложки», желонки. Конечно, это было чрезвычайно опасно, нас, наверное, просто Бог уберег. Потому что эти тротиловые заряды всплывают. И если бы он всплыл, а вокруг скважины — скопище балков и тракторов: взрывники, буровики со своим хозяйством, он бы, конечно, разнес это место. Но все взрывы произошли, к счастью, в грунтах. Сорок километров прошли по идее Гершаника.

Копелев Ю.С.:

Электроразведка работала уже на площадной съемке — Березовская структура, Алясовская, Демянская. Но это был последний год, когда мы работали методом вертикальных электрозондирований: стало ясно, что конкурировать с сейсморазведкой мы не можем. Потому что стоимость примерно одинаковая, результаты — тоже, а точность, детальность сейсморазведки значительно выше. В других районах ВЭЗы и сейчас дают очень хорошие результаты, но для условий Западной Сибири — не подходят. Мы следующим летом, после Березово, поехали работать в Челябинскую область. Там, на озере Сугояк, бурилась нефтяная скважина, а структурное положение ее было неизвестно, и ни один метод, кроме электроразведки, ничего не мог сделать. Там применялся метод «петли», который вообще используется очень редко, в специфических условиях.

Ехали гравиметры на гравиразведчиках

Агафонов Ю.К.:

Я был направлен в Тюмень по распределению Томского университета. Приехал летом 54-го года. Здесь тогда все разговоры были про Березово, но меня ос­тавили на юге, в опытной партии, где испытывался гравиметр-высотомер. Руководила этими работами представитель ВНИИгеофизики Елена Федоровна Козлова — совсем еще молодая. Лето мы провели на юге области, в Ишимском районе, осенью вернулись в Тюмень, показали результаты обработки. По тем временам он оказался неплохим, удовлетворительным, так скажем, гравиметром, но широкого распространения так и не получил.

Шкутова О.В.:

С этими гравиметрами я работала потом в 56-м году в партии Марии Михайловны Зурниной. Сколько их доводили, сколько слез было пролито! Но они так и не пошли.

Агафонов Ю.К.:

После испытаний на юге Лена Козлова решила ис­пытать гравиметр-высотомер на севере и улетела в Березово. Я остался работать в тематической партии Уманцева. Потом она меня вызвала. О Березово я к тому времени уже наслышался, познакомился с молодыми специалистами, которые направлялись туда по распределению столичных институтов. Мне из них запомнился Вадим Бованенко: очень высокого роста, бросался сразу в глаза своей внешностью, сво­еобразной манерой говорить, очень коммуникабельный — сразу к себе располагал, сразу по-свойски со всеми разговаривал, запросто. О том, что он будет работать по договору на Севере — в министерстве был решен вопрос: там какие-то льготы, северные, броня… Я и не надеялся в это Березово попасть. Да мне и в партии Уманцева работать было очень интересно, я и не рвался никуда. Но раз надо — в феврале 55-го поехал в Березово.

Здесь — сброд, ярмарка! Народу понаехало вся­кого-разного, полно «бичей»… С высотомером я проработал еще полмесяца, и тут в здешней гравиметрической партии заболел оператор, и начальник партии Игорь Эдуардович Зоммер попросил Козлову: «Дай Агафонова поработать на время, потому что сезон кончается, а мне заменить оператора некем». Она согласилась, передала меня Зоммеру. Я не сопротивлялся: хотелось попробовать свои силы на настоящей работе. И вот на следующий же день меня забросили в поселок Новинский, где базировался отряд Мартынова. К самолету подошли Юра Мартынов и рабочие отряда. Выяснилось, что использо­вали они гравиметр СН-3 (очень громоздкий, тяже­лый, но самый лучший гравиметр того времени), а я с этим прибором никогда не работал. Говорю Мартынову: «Ты поучи меня». — «Давай». И вот пока самолет ждал, мы с ним походили, я наблюдал —  вроде получается. Мартынов улетел — я остался…

На следующий день утром идти в маршрут, а начало маршрута — километрах в пяти от поселка, от избушки бакенщика. Я решил, чтобы не тратить утром время, сразу вечером туда ехать. К бакенщику отправились на лошадях, а маршрут надо идти уже  пешком, сами на лыжах, прибор на санях. Я на лыжах хорошо ходил, это мне уже и раньше, пока с Козловой работали, здорово пригодилось. Переночевали. Утром часов в пять или шесть рабочие (человек пять было рабочих) запряглись в нарты оленьи — как  бурлаки, на этих нартах стоит гравиметр с аккумуляторами, и потащили по просекам. Этот маршрут оказался самым тяжелым из всех, какие я когда-нибудь проводил. Потому что просеки рубили зимой (как раз двое рабочих, что гравиметр тащили, перед тем рубили эти просеки), пни оставили высокие, и вот мы продирались по этим пням. Да еще у нас нарты были тяжелые — новые, сырые, поставленные на широкие лыжи и подбитые камусом. Вроде бы дол­жно быть лучше — на широких лыжах, но это еще утяжеляло, они широкой лыжней запахивались в снег… Потом я встретил другого оператора, который здесь работал, Якова Чусовитина, посмотрел: у него — нарты обыкновенные, да еще легкие, просушенные. Я и увидел, что у него-то — лучше! Вот что значит опыт!

Чусовитин Я.Г.:

Ну, мы, из сельской местности, практически к это­му делу подходим. Случилась такая нужда — я чего? Поехал к хантам, заказал, какие надо, заплатил деньги и горя не знал: нарты легкие, удобные, нормально работали. Это когда на собаках — так больше их тащишь на себе. Они провалятся в снег и не могут вылезти-то, ног им не хватает. Подойдешь, вытащишь до твердого места — они и потащили. А тут человек шесть на лыжах гуськом бегут — как собаки, все равно.

fyuuiauoe П.А.:

Я брал лыжи от ПО-2, их соединяешь — они любой груз выдержат. На юге мы с лошадьми работали, но тоже впереди идешь на лыжах, сзади лошадь пустая, ну там небольшой вьюк или что, а по тому следу уже гравиметр тащит еще одна лошадь, она уже легко идет. Самое главное — снег притоптать.

Агафонов Ю.К.:

Тот первый маршрут мы как начали с шести часов — к двенадцати ночи все еще не дошли до опорной точки, на которой должны были закончить. Утомились страшно. У меня был мальчишечка лет семнадцати, так он, когда спускались с оврага особенно крутого, сел и заплакал. Не выдержал усталости. Пришлось нам сделать промежуточную точку. Рубщики наши неподалеку поселочек знали, когда прошлой зимой проходили, познакомились с хозяевами, повели нас к своим знакомым. Пустили нас ночевать, хозяйка картошки наварила, у нас с собой кой-какая еда была… Переночевали, утром быстренько, до обеда, закончили маршрут, вышли на опорную точку. Там нас уже ждал радист, лошади. И тут два рабочих, рубщики как раз, обоим лет по 30 было, сказали: «Нет, начальник, мы такую работу делать не хотим. Тяжелая больно!» Я связался по радии с Зоммером, чтобы прислали других рабочих. И буквально на следующий день приехали парни молодые, один только после армии, и продолжили мы работать. Ну тут как-то легче стало. Во-первых, адаптировались, во-вторых, это был единственный профиль такой по просеке, а остальные мы работали по пойме. Правда, были еще тяжелые моменты, приходилось ночевать у бакенщиков, у хантов, прямо у костра. Тот мальчик, который плакал, оказался в дальнейшем очень хорошим работником. Все молодые, сильные ребята, на лыжах хорошо ходили.

Агафонова Г.П.:

Я приехала в Тюмень в 55-м году после окончания Московского государственного университета. Последние два года мне посчастливилось учиться в новом здании на Ленинских горах, где мы и жили в одноместных номерах — в меблированных комнатах со всеми мыслимыми удобствами. У нас была райская жизнь! На занятия не нужно ездить — все в одном здании, можно пройти, не выходя на улицу. Прекрасный театр, актовый зал, библиотеки, бассейн, поликлиника, магазины, прачечная — рядом. Так хотелось все это взять с собой…

Ехала я в Тюмень вместе с однокурсницей Ниной Кутузовой. Решили не спешить с отъездом, хотя и не боялись Сибири. К тому же в этом крае я уже побывала летом 1953 года, когда, будучи на практике в Новосибирской аэромагнитной экспедиции, проез­дом останавливались в Тюмени. Жили тогда вблизи аэропорта в деревне Плеханово. Запомнились вели­колепный сосновый бор и наши пешие походы в центр города к зданию обкома (ныне это строитель­ный институт) и главпочтамту (Республики, 12), да еще глубокий грязный овраг. О том, что в Тюмени базировались геологи, я тогда не знала, мы спешили к месту работы, объектом съемки был полуостров Ямал. Вот над ним, с западного до восточного побережья мне тогда и пришлось летать на ЛИ-2, выполняя аэромагнитную съемку. Тогда же, в сентябре, мы услышали о березовском газе, но по молодости лет особого значения этому эпохальному событию, которое позднее определило всю мою жизнь, я не придавала. Помню, когда вернулась в МГУ, Всеволод Владимирович Федынский (он у нас заведовал кафедрой геофизики и читал курс гравиметрии) спросил: «Какая там аномалия?» — а я, к своему стыду, даже не удосужилась узнать об этом.

Итак, мы с Ниной приехали в Тюмень, — а дальше что? В геофизическом тресте нас принял Юрий Николаевич Грачев — высокий, стройный, красивый, средних лет — он сумел сразу расположить нас к себе. Он произнес такую яркую, эмоциональную речь, так вдохновенно изложил перспективы Березовского от­крытия, что мы теперь только туда и хотели ехать. Но и о трудностях Грачев не молчал, вселяя в нас надежду, что мы сумеем их преодолеть, сумеем достойно работать и сделаем большое дело, надеялся на нас. Уговаривал нас обеих идти работать в сейсморазведку («За ней будущее!»), но я на практике занималась гравиразведкой и не соглашалась. А посему отправили нас в Березово: Нину — в сейсмопартию, а меня — в гравиметровую.

Нина улетела первой. Через три дня встретила меня в Березово и показала ключи от дома, в котором нам разрешили пожить с условием, что мы не будем растаскивать книги. Мы нашли этот крошечный домишко, открыли все замки и были потрясены богатством жилища: оно было битком набито книгами! На одном из журналов была фамилия владельца. Прочитав совместными усилиями: «Клементов», мы поняли, что заняли дом начальника экспедиции. Он как раз был в отпуске, ключи оставил бухгалтеру, и она нас пустила. Какие люди были в Обской геофизической экспедиции! Двум никому не известным молодым специалистам доверили ключи от дома начальника экспедиции! Здесь мы с Ниной нашли огромные кирзовые сапоги и подумали: вот если бы был этот Клементов — неужели он не дал бы нам этих сапог поносить? Дал бы, конечно! Потому что в Березово осенью грязь несусветная, а мы к такой жизни оказались неподготовленными. И вот мы с Ниной ходили в этих сапогах по очереди, через день. По деревянным гнилым тротуарам мы могли и в своей обуви пройти-проскакать, но дорогу перейти совершенно невозможно было ни в чем, кроме сапог. Поэтому не имевшая сапог садилась на закорки «дежурной», и таким образом мы транспортировались. Прожили мы в Березово несколько дней, познакомились с некоторыми молодыми геофизиками, еще не разъехавшимися по полевым партиям: с Альбиной Яковлевой, Семеном Альтером. Они уже три месяца жили в Березово и считали себя опытными специалистами.

Потом нас повезли на барже в полевые партии. Баржа была огромной и сильно загруженной: какие-то железки, ящики, бочки и довольно много людей, которым с трудом удавалось найти местечко, чтобы присесть. К своему несказанному удивлению, я встретила на барже топографа Виктора Кузнецова, с которым годом ранее работала на Устюрте, где проходила практику. Поистине мир тесен! — в этом я не раз убеждалась позднее. Познакомилась с супругами Докуновыми — все мы ехали в Устрем, в одну и ту же партию, Виктор Дмитриевич был назначен начальником топоотряда. И Кузнецов, и Докуновы были очень интересными людьми, широко эрудированными, склонными к философским размышлениям. Они были старше нас, много повидали и знали. А с женой Виктора Дмитриевича, Марией Франковной, мы подружились. Она была хорошей портнихой, и я получила у нее первые уроки шитья. Мне очень нравилось приходить к ним в гости, беседовать, а больше слушать Виктора Дмитриевича.

Итак, мы медленно плывем на барже по Малой Оби на север от Березово. С Ниной пришлось расстаться — ее высадили в Пугорах. К Устрему подошли уже ночью. Темно. Не видно никаких строений, пустынно. На берегу виднелся одинокий силуэт довольно высокого мужчины. Он встречал баржу и людей — пополнение. Все быстренько куда-то разбежались, встречающий задумался: куда же деть меня? Решили отыскать жилье Иры Лубяницкой, выпускницы Горьковского университета, несколько ранее приехавшей партию. Взяв вещи, мы куда-то пошли. Тут я увидела наконец приземистые темные строения, длинные бараки — в одном из них и нашлось пристанище Иры. Провожающий с нескрываемым удовольствием сдал меня ей и удалился. Это был Юрий Константинович Агафонов, ставший впоследствии моим мужем, а тогда он исполнял обязанности начальника партии — настоящий начальник Игорь Эдуардович Зоммер находился в отпуске.

Вот я и достигла наконец места своей первой самостоятельной работы. Все было незнакомо, необычно интересно: поселок, местное население, сообщники по работе — молодые и постарше. И Река! Могучая Обь! Могучая Малая Обь! Был конец октября, шла шуга потом поплыли льдины — маленькие, большие — они крошились, лопались, поднимались на дыбы и постоянно стоял треск и шум, словно битва! Но вот все нашло свое место, притерлось, слилось и… наступила удивительная тишина.

Праздники (7 ноября) встречали в школе. Знакомились. Жена сейсмика Кирилла Кавалерова, Лида, работала в школе в Устреме, сюда и собирались гео­физики из соседних деревень, учительницы, Нина, с которой мы было расстались, тоже приехала.

Тут я впервые услышала, как хорошо поют Юра Агафонов и Семен Альтер, да на них и посмотреть было приятно: оба высокие, стройные, молодые, красивые. Особое впечатление произвела песня «Валенки» (мы тогда как раз все были в валенках) — эта песня осталась со мной на всю жизнь.

Агафонов Ю.К.:

Там у нас замечательная компания была. Ребята из сейсморазведочных партий, которые работали рядом, в других поселках, часто приезжали к нам. Устрем — побольше был поселок, вроде как центр, вот и праздники вместе отмечали. Там я с Кириллом Кавалеровым познакомился. Семен Альтер приезжал. Интересная с ним была ситуация. В одной сейсморазведочной партии начальником был Исаенко — он уехал в отпуск. За него остался Кавалеров и заболел. Вместо него стал Семен, он себя именовал «исполняющий обязанности исполняющего обязанности началь­ника сейсмопартии» — представлялся так. Вообще был очень остроумный человек, яркое впечатление о нем сохранилось. Он писал стихи, охотно читал их, экспромтом сочинял всякие шутки. Как-то (когда он исполнял обязанности начальника партии) ему из экспедиции прислали радиограмму такого содержа­ния: «Доохватите сотрудников нашей партии Государственным займом!» Поскольку он не знал, кто там охвачен, кто нет, то пишет ответ: «Для доохвата при­шлите данные по их охвату!» Смешных таких вещей с ним случалось много. Он всегда старался работать активно, не оставлял ничего без своего внимания, получалось иногда комично, поскольку не все знал. Когда у него дела не шли, он сам на себя эпиграммы писал: «Сейсморазведке нужен Альтер, как экскава­тору бюстгальтер!»

Агафонова Г.П.:

Некоторое время я работала в камералке, но так как полевые гравиметрические работы еще не проводились — шла рубка просек и разбивка точек наблюдений, которые выполняли геодезисты — делать практически было нечего. А вот операторы готовили приборы — это было интересно. И задумала я пойти работать оператором. Тут Зоммер вернулся из отпуска, и я стала проситься в поле. Тогда я не знала, что зимой, в тайге, на Севере, в гравиметрических партиях женщины операторами не работали. Я думала иначе: на Устюрте я же работала оператором, значит, и здесь сумею. Было мне тогда 22 года, и казалось, что я все смогу.

Мой начальник Игорь Эдуардович Зоммер счел, невидимому, все это обыкновенным легкомыслием, дамским капризом и решил меня проучить. Он со­гласился на все мои требования и стал спокойно наблюдать, как у меня ничего не получится. И если бы не Саша Чусовитин — действительно ничего бы не получилось. Очень добрый человек, он увидел, что, если меня выкинуть в тайгу, то я там пропаду, и стад мне помогать. Не знаю, может, начальник ему что-нибудь и сказал, но у меня осталось впечатление, что Саша сам все помял. Или вместе с женой Полиной Щербич они гак решили. Полина нас опекала и подкармливала необыкновенно вкусными домашними шанежками. Очень добрая и заботливая, но столь же острая на язык, из-за этого она была в немилости у начальства. Зоммер был весьма колоритной лично­стью, опытным гравиметристом с большим трудо­вым стажем, но его человеческие качества оставляли желать лучшего.

Оказалось, что я совсем не знакома с тем прибором, с которым здесь работали. Это был знаменитый СН-3. Сам прибор весил не менее 20 килограммов, плюс тренога 13, да к тому же он должен был быть постоянно присоединенным к аккумулятору, тоже тяжеленькому. И вот Саша стал меня возить по поселку с этим прибором, учил снимать замеры, объяснял, что к чему, каких ждать отклонений, что как исправляется и. главное, как беречь прибор. Весь декабрь проучилась. В поле выехали только в конце января. Основные работы вообще приходились на февраль, март, апрель, когда уже и посветлее, и зима устоявшаяся, снег крепкий, наст — можно проехать на оленях, и просеки уже прорублены, и точки на­блюдений закреплены.

Наконец мой отряд, состоящий из радиста, двух каюров и меня, выехал в поле. Рабочего для меня не нашлось. Позднее, правда, прислали, но он оказался таким неприспособленным к нашей жизни, что мы диву давались, откуда он такой взялся. По методике работ (она называлась «узловая») требовалось от­рабатывать замкнутые полигоны: с какой точки начинался рейс, туда и вернуться надо, проделав 20 — 30 и более километров. Точки наблюдений располагались через два километра, профили — через четыре и связующие — через 8-10 километров. Так создавалась сеть наблюдений. Отработав участок из 4-6 рейсов, палатку снимали и переезжали со всем скар­бом на другое место.

Работать было трудно неимоверно. И не только во время рейса, но и на бытовом уровне. Все спали в палатке, обогревались печкой, но ночью не топили, поэтому здорово мерзли. Меховой спальный мешок из собачьих шкур был только у меня, у остальных — ватные. Утром никто не желал вылезти и растопить печку, а ведь за работу отвечала я. Пришлось эту обязанность взять на себя: утром в мешке я подползала к печке, разжигала ее, и когда становилось более-менее тепло, просыпались «мои мужчины». А мужчинами-то были два мальчика-ханты, одному — 15, другому — 16 лет. Окончили оба по четыре класса, съездили в Свердловск, увидели железную дорогу с поездом и говорили, что больше их ничто не интересует, они уже все повидали. Правда, с оленями управлялись как боги. Мне же этих оленей было страшно жалко, казалось, что мальчишки погоняют их с садистской жестокостью, стараясь причинить особую боль. Но когда мне пришлось самой проехать километра четыре на оленях, у меня они не  шли вовсе. Чем я не уставала восхищаться в каюрах — это их умением всегда найти верную дорогу к палатке. И не по профилю, по которому мы шли (так и я могла бы вернуться), а кратчайшую. Для меня это было совершенно непостижимо! Был еще радист — из Красноселькупа, лет 30 и трижды женатый, который мог изъясняться только с помощью нецензурных слов. Успокаивал меня, что они, в Красноселькупе, с матерями и женами так же разговаривают. С этим радистом мы перепилили тьму деревьев —«ханты пилили плохо, а рабочего не было. Так что по совместительству приходилось быть и за рабочего, и за повариху. В рейсе один из каюров должен был выполнять роль рабочего, но, когда я посмотрела, как он поднимает мой прибор, не придавая никакого значения тому, что его нельзя стукать, нельзя встряхи­вать, нужно относиться даже бережнее, чем к человеку, поняла, что он мне не помощник. Короче, таскала прибор тоже я. И с прибором на нарте ехала, и нартами сама управляла, и всегда была готова спасать мой гравиметр какой угодно ценой. Однажды нарты перевернулись — я успела принять прибор на себя и очень была этим довольна, хоть и помял он меня основательно.

Позднее я работала в сейсмопартии и тоже езди­ла в полевой отряд. Но разве можно сравнить эти два полевых отряда — сейсмический и гравиметровый? Никакого сравнения. В сейсмическом живешь в балке, ездишь на тракторе, питаешься нормально (есть повариха), можно и помыться. Наши гравиметровые отряды сродни только геодезическим — у них тоже палатка, и еще хуже, без оленей, все на себе, как, впрочем, иногда и у нас.

Мы не выходили из тайги почти три месяца. За это время лишь один раз заехали в ближайшее селение в бане помыться, да ездили еще в стадо заменить уставших оленей. Эта поездка была весьма интересна и экзотична. В чуме, где мы остановились, жили две семьи: взрослые, дети, собаки — все вместе. Нас при­нимала довольно опрятная хозяйка-зырянка. У нее была чистая посуда. А какими оленьими языками и жиром она нас угощала — пальчики оближешь! Я с восхищением наблюдала, как ловко и умело ханты- пастухи отлавливали именно того, нужного, оленя из огромного движущегося стада! Когда сама попробовала кинуть тынзян — увы, он меня не слушался…

Доделали мы свою работу где-то в апреле, вернулись в Устрем. А каждый день все, что мы сделали, радист на базу передавал, и там сразу обработка шла. И вот мы приезжаем и узнаем, что у меня с моим северным соседом — невязка, «не бьет». С южным, там работал молодой специалист из Львова Володя Маглеванный, все нормально. А на северном участке у нас опытнейший оператор Яков Чусовитин, естественно, никаких сомнений в его безошибочности и добросо­вестности нет, ясно, что плохо у меня. Говорили, что были такие недобросовестные гравиметристы, которые могли замкнуть полигон, не делая никаких замеров. И вот наш начальник, видимо, считал, что я так и поступила. Володю Маглеванного послали пройти этот участок заново. И неделю, пока все ждали возвращения третейского судьи, мне казалось, что я чувствую всеобщее пренебрежительное отношение. Приехал Володя, обработали материал наши данные полностью совпадают! А у Якова просто к весне забарахлил прибор. Конечно, для меня все это было важно, мне казалось, что только теперь к моей работе и ко мне возникло доверие. Кажется, и мой начальник после этого стал ко мне иначе относиться. Потом мы вместе писали отчет. Тут он меня изумил в очередной раз. Я заметила, что в отдельных местах мы утверждаем явно противоположные вещи. Сказала ему об этом, он хохотнул: «Так и надо. Чтобы расплывчато, вроде что-то говорим, а ничего не сказано!» А на защиту этого «расплывчатого» отчета отправил в Тюмень меня одну (сам срочно уезжал в Антарктиду). Конечно, впервые отчитываться было очень сложно.

В Тюмени мне очень помог Бутаков — опытный гравиметрист, интеллигентный, разумный такой, со спокойным голосом, с хорошей речью, вежливый, корректный. Вообще, в Тюмени я познакомилась с многими интересными людьми, и с тюменцами, и с березовцами. Мы же в Березово работали по своим партиям, в разных поселочках. В Тюмени на камералке многие собрались и сдружились: с Таней Багаевой, с Вадимом Бованенко (я о нем в Березово много слышала, но видеть не доводилось). Вадим очень славный, интересный человек был, романтик, все рвался куда-то. Позднее он был главным энтузиастом продвижения геофизических работ на север. Тогда вспомнили эту железную дорогу, что построили заключенные, и Вадим и Кирилл Кавалеров принялись прикидывать, как бы эту дорогу использовать. И все геофизики прошли через шмелевскую квартиру. Все там были, и все вмещались, и все с большим удовольствием вспоминают гостеприимных Иоганну Павловну и Александра Ксенафонтовича, благодарны за их терпение.

А на защите отчета собрались такие «зубры», как Монастырев, Цибулин, Немцов, «заклевали» меня, бедную, и отчет приняли только с оценкой «удов­летворительно». Правда, позднее главный геофизик Владимир Владимирович Ансимов решил, что отчет заслуживает «хорошей» оценки.

 

Шмелева И.П.:

На период «камеральной страды» в Тюмени собиралось довольно много народа. Отчеты писали, в основном, молодые женщины. Наши руководители Юрий Николаевич Грачев и главный инженер Владимир Владимирович Анисимов относились к нам по-рыцарски, с уважением. Не дергали, не учили, не устраивали разносов. Если у нас случалось затруднение, старались разобраться вместе с нами. У всех нас не было квартир. Однажды по подначке Норы Кузик мы все написали заявления с просьбами о квартирах, сложили пачкой и унесли Грачеву. Ответа не получили, но вскоре во дворе базы треста началось строительство трех 8-квартирных домов. С руководителями производственного отдела мы раз­говаривали на равных, могли и надерзить. В производственном отделе в то время работали 28-летний Володя Монастырев и Лев Цибулин — на год моложе его. Мужчины веселые, остроумные, гораздые на всякие шутки…

Шкутова О.В.:

Ой, нет-нет! С Монастыревым и тогда… Я, например, не могла его напора выносить. Он ведь требова­тельный очень, он к себе требовательный, конечно, но и к людям тоже. Он не может понять, что человек чего-то не понимает, не доходит до человека что-то. Вот чем был хорош Дмитрий Феодосьевич Уманцев — он никогда не оскорбит человека. В его тематической партии я работала, вернувшись из Березово. Сначала мы собирали и обрабатывали материалы по гравике, электроразведке, сейсморазведке — каждый метод отдельно. Потом Дмитрий Феодосьевич усадил всех «руководителей методов» вокруг себя, чтобы общие выводы осмысливать вместе. Написали очень интересный отчет. Дмитрий Феодосьевич первый стал говорить о том, что в наших условиях необходимы прежде всего региональные работы. (Региональные — значит, малодетальные, с большими расстояниями между пунктами, но с покрытием больших площадей.) Грачев с этим согласился.

Монастырев В.К:

Без конфликтов у меня никогда не бывало. На обострение шел сознательно. Враг тот, кто мешает делу, Он не мой враг, а враг дела, а врагом дела элементар­но можно стать, просто превратившись в бездельника. Согнуть, сломать — не боялся. Дело надо было делать! Были конфликты достаточно затяжные, годами длились. Но внутреннее уважение всегда оставалось. У меня обязательно. Думаю, и наоборот. Второе: любое техническое решение обязано проходить период даже предвзятого отношения. Если оно крепкое, серьезное — пробьет. Обстановка, когда все «ура — ура», она ни к чему приводит, все при своем расхо­дятся, и все хорошие, и все хорошо, но дело на том и кончается. Нас не то губит, что кто-то с техническими идеями борется. Не борются, но и не делают! Когда в открытую не воспринимают, то в открытую и говорят, что это не так и то не эдак.

Цибулин Л.Г.:

Столкновения — это же, в конечном счете, нормальный такой процесс, потому что если бы их не было, то и работы, видимо бы не было.

Копелев Ю.С.:

В те годы это было нормально. Резкий — ради бога! Ну схватывались в молодости, и не только с Монастыревым — это же не в счет!

Шкутова О.В.:

Для них такие отношения были нормой. Они могли налаять друг на друга и на Грачева, а через пять минут снова друзья, потому что уважали друг друга и были на равных. Грачев таких и ценил. Подхалимов не терпел. Ценил в человеке ум, упорство, целеустремленность. Но и он, и Уманцев умели к каждому свой подход найти. Кого-то поддержать, а кому и окорот дать.

Шмелев А.К.:

Грачев нас делал, как хотел! Вот вызывает меня: «Значит, опытные работы? Целое лето? Нет, знаешь что, бери-ка ты партию в Увате». Меня уже Монастырев про этот Уват предупреждал: это 400 километров от Тюмени да без дорог. Уват да еще Усть-Ишим никто из начальников партий брать не хотел. Теперь вот меня в Уват, а в Усть-Ишим — Волкова, что под Аромашево работал. Я говорю: «Зачем мне в Уват, когда мне надо опытные работы проводить? Heт, я не согласен!» Волков говорит: «С моей техников в тайгу? Здесь у меня партия лучшая, там угроблю». Грачев мне: «Не хочешь?» — «Так ведь мастерские нужны, а в Увате что я наготовлю для опытной партии? — «А ты сделай два отряда: здесь и в Увате». — «Так ведь 400 километров!» — «Ну и что? Но не хочешь — не надо. Только тогда не будет и речного отряда!» — «Нет уж. Лучше я и Уват возьму, но не без речного отряда!» — «Вот и договорились!» Волкову: «Не поедешь в Усть-Ишим?» — «Да я лучше оператором куда пойду!» — «Оператором? Ну ладно. А в начальники я тебе какого-нибудь дурака дам!» Ну и поехали мы с Волковым, куда послали. Грачев знал, как нажать.

Но при том умел и свободу предоставить. В научно-техническом совете с самого начала установил самые демократические порядки. Выдумал что, под­готовь, выходи на НТС, НТС это обсудит и вынесет решение. Грачев, даже если не согласен, будет это решение выполнять. Если сам вынесет предложение, а совет отвергнет — Грачев о нем забыл. Году в 55-м он предложил схему строения Западно-Сибирской низменности. НТС рассмотрел и разбил его схему в пух и прах! Ни к кому никаких претензий, и больше Грачев к своей схеме не возвращался: ему доказали, что она неверна. Он не стеснялся признавать свою неправоту, потому что известно достаточно случаев, когда он был прав на все сто процентов.

Для Уватского сейсмоотряда мне передали целую партию: бурстанки, водовозки — комплектность нор­мальная. А для речной — сейсмостанцию и взрывни­ка. Да еще две или три машины бревен — делай что хочешь! С начала сезона я занялся своим речным отрядом. Механиком у меня был младший Ребрин. В мастерской понаделали скоб, у каротажников нашли списанный кабель — сделали бон из цепочки спаренных бревен. Сейсмоприемники загидроизолировали. Оператором я взял Аркадия Васильевича Кузнецова. Достал катер, в горкомхозе на перевозе. Был он там нелюбимый, предпочитали народ перевозить на весельных лодочках. Дали в аренду на все лето, плата — ерунда Мы угнали его в Луговую, установили сейс­мостанцию, бон на буксире. Начали испытания. Завезли снаряд — бу-бух! — отражения нарисованные! Идеальные! Интерпретатор у меня Ина. С ней несем сейсмограммы к Грачеву: «Юрий Николаевич, получили отражения с бона!» Посмотрел: «Ну и что? С какой глубины получили?» — «Метров с семи». — «Э- э-э… Где же на реке семь метров везде найдешь? Вот с метра получи!» Ну ладно, возвращаемся, к вечеру получаем отражения с шести, пяти, трех, одного метра. Назавтра опять к Грачеву: «Пожалуйста, все идеально». — «Угу… Ну а в какую погоду получали?» —«Ну, тихо, штиль. Но на реке ведь течение!» — «Течение… А ты вот на волне получи, да чтоб с барашками!» — «Ну, на кой черт с барашками-то работать? Ведь можно и подождать, когда ветер стихнет!» — «Вот давайте с помехами!» Попробовали и с помехами — все получается! Но вдруг приходит Ансимов: «Катер свой верни горкомхозу». — «Как верни? Я на все лето арендовал!» — «У них на перевозе лодка пе­ревернулась, сейчас требуют, чтобы катер ходил». — «Мало ли что требуют!» — «Что ты говоришь! Горком партии требует!» — «А я беспартийный!» Грачев: «Я зато партийный. Снимай станцию, отдавай катер». — «А мне?!» — «Ты же все уже доказал, чего тебе еще?» — «Так работать же надо!» — «Ну, доставай где-нибудь. А этот немедленно отдавай!» Оставил я Аркадия Васильевича доставать другой катер и продолжать сезон здесь. Сам забрал топоотряд, топографа и на Газ-63 поехали в Уват. Май месяц, распутица еще не кончилась, но скоро уже и партию вывозить, так хоть посмотреть куда. У меня в Тюмени полный обоз остался: сейсмостанции, бурстанки, водовозки… Ох и дались же нам эти дорога на Уват да обратно! А у меня пуля в легком с войны осталась, я ее набил, чувствую: плохо. Потихоньку от Ины пошел в поликлинику. Там говорят: «Не надо трясти!»

В речном отряде, пока я ездил, нашли катер, тоже в горкомхозе, но Тобольском. Ну, чудо-катер! Корпус — спереди мотор, сзади брезентом прикрыто, там человек пять-шесть встать могут. Если сидя — не более четырех. И не дай бог встать на борт — заваливается! Аркадий Васильевич в нем станцию наискосок приладил (иначе не входила) под брезент. Страшно на таком плавать — но что делать? Зацепили бон, потащили в Уват. Потому что мотаться по 400 километров туда и обратно — нестерпимо. Самолетов почти не было. Прибыли в Уват, начали ра­боту. Вдруг Грачев вызывает: «Из МГУ хотят попробовать на реке пьезокосу. В твою партию направляю пьезокосу и бригаду»! — «Пожалуйста». Грузом приходит пьезокоса — большущий барабан и на нем хлорвиниловый шланг в руку толщиной, в нем смонтирована пьезокоса, шланг заполняется соляркой… Ничего с пьезокосой не получилось, но так и должно было быть.

Наступила зима, опытные речные работы закончили, но надо уже писать проект на опытно-методи­ческую речную партию на лето 56-го года. Грачев просто так бы из Увата меня не отпустил — Марк Биншток помог. Грачев настаивал, чтобы работать зимой двумя отрядами, а у меня не хватает на два отряда ни людей, ни техники. «Нет, — говорю, — я отказываюсь!» И тут подскочил Биншток: «Я согла­сен два отряда организовать!»

Биншток М.М.:

Я был согласен на что угодно, лишь бы выбраться из производственного отдела! Я по образованию геолог. После института работал самым настоящим геологом-поисковиком на самом настоящем Севере — у моря Лаптевых. Чувствовал себя почти героем Джека Лондона, «северным волком», и очень себе нравился в этой роли. Но через год Главсевморпуть ликвидировали, и я вдруг оказался не то что в тихой заводи, а прямо-таки в болоте: геологом в производственном отделе геофизической экспедиции! И главное, что там уже сидел один геолог, я был явно лишним. Тем не менее начальник экспедиции Грачев упорно настаивал, чтобы я сидел именно в этом отделе и именно в этом качестве. Вскоре я заподозрил, что посажен сюда специально для вытеснения уже имевшегося геолога, вернее, геологини — «темной личности» во всех отношениях. Очень агрессивная коммунистка, она все время кого-нибудь «разоблачала». При этом отличалась низкой геологической грамотностью, держалась только за счет своей партийности и «принципиальности». Я должен был делом, изо дня в день, доказывать ее профессиональную непригодность. Цели этой я вполне сочувствовал, но соответствовать никак не мог, совершенно не тот у меня характер, чтобы «изо дня в день». При кабинетной работе я часто сомневался в собственной профессиональной пригодности. Мне очень мешала моя эмоциональность. Порой со мной случались совершенно постыдные вещи. Так однажды я в пух и прах раздраконил отчет, что принесла мне одна из наших геофизинь, по прозвищу «под шорох твоих ресниц» (очень сильно красилась). А вслед за ней пришел пораженный Георгий Андреевич Малышев — это был его отчет, и я совсем недавно расхваливал и превозносил то же самое, но в черновике. В руках несимпатичной мне личности я оказался способен совершенно не узнать уже прочитанный и оцененный мной материал. От такого стыда куда угодно побежишь.

До Увата мне удалось разочек попробовать себя в начальниках партии. Сначала Грачев направил меня проверить работу партии, которая хронически не справлялась с заданием. Это была бывшая Белорусская экспедиция, работавшая здесь со своим транспортом. Там у них получалось, тут нет. Я поехал, встретился с начальником партии, он мне все рассказал о своих проблемах, показал, где, как и что. Я проникся всеми его бедами и заботами, вернулись мы в трест вместе, и я со всем жаром стал доказывать руководству, что партия плохо работает, потому что ей плохо помогают. Помощи добились, но работа не улучшилась. Тогда с проверкой туда же поехал Лева Цибулин. Он пришел к выводу, что партия работает плохо потому, что плох начальник партии. Я был потрясен и категорически не согласен! Снова туда поехал и теперь увидел, что Цибулин прав. Хотя весь коллектив горой стоял за своего начальника и ругал условия. Тогда я сам попросился в начальники.

Первое начальническое утро началось с того, что, как и во все предыдущие утра, главный механик задержал машины: не работают тормоза. Я никак не мог понять, с чего бы это тормоза могли отказать сразу у всех машин, крутился возле, совался во все и случайно услышал разговор опытных водителей, из которого понял, что все дело в том, что к базе подъезжали по воде. Ночью — мороз, колодки обледенели, но стоит проехать на первой скорости… Машины привели в порядок очень быстро. Тут оказалось прямо-таки невозможным собрать привыкших долго спать рабочих. Тогда я распорядился, чтобы первой, никого не дожидаясь, выезжала сейсмостанция. Потом несколько дней подряд с удовольствием наблюдал утреннюю панику в деревне: рабочие выскакивали из домов, в которых квартировали, и мчались догонять уходящие машины. До конца сезона оставался всего месяц, но за это время план удалось сделать на 90 процентов.

Потом я сотрудничал с наукой. Вместе с супругой Линой Павловной Шпорт мы работали в партии, которая совместно с геофизическим институтом Академии наук искала аналогичный «второму Баку» прогиб с восточной стороны Урала. Я писал геологическую часть проекта на производства работ. Идеей увлекся Грачев, Новосибирская экспедиция — все лучшие геофизические умы! Работали новым корреляционным методом преломленных волн, очень вдумчиво, со сложными системами прострела, особой интерпретацией. Для тюменских геофизиков это была очень неплохая школа. Но прогиба не оказалось. Через два года скважина, заданная по рекомендациям геофизиков, врезалась в фундамент на глубине 300 метров. Лина Павловна пришла к выводу, что все многообещающие волны, выявленные интерпретацией, были не чем иным, как боковыми волнами — помехами. В геологической части отчета я изложил свои, очень невеселые выводы о проделанной работе. Научный руководитель вернула мои тридцать листов с шестнадцатью своими — с замечаниями и возражениями. На следующие двадцать ответила десятью. В конце концов от замечаний осталось всего полтора листа, и малосущественных. Переписывать заново я уже не стал, ушел в отпуск. А вернувшись, обнаружил, что в отчете вместо моих выводов прошел… проект, написанный два года назад! После такого сотрудничества вкус к науке я потерял очень надолго. И ждал только случая, который дал бы возможность перейти к простой и честной практической деятельности.

Шмелева И.П.:

Еще в ноябре из Тюмени позвонил Грачев, что нам дали квартиру и надо ее срочно занимать. Старших дочек-школьниц мы оставили в Трошино, а малышей и бабушку отвезли в Тюмень.

Шкутова О.В.:

Кажется, ключи были у нас. И натопить мы помо­гали. И очень радовались за большую семью Шмеле­вых, получившую всю двухкомнатную квартиру целиком! Остальные, в основном, получали по комнате — это тоже было хорошо. А мы заявления вовремя не подавали. Но вдруг Анатолий Яковлевич Оленев говорит Шкутову: «Занимай комнату в моей квартире». Комната эта была кому-то распределена, но почему- то ее не заняли. Шкутову — только предложи! На всякие авантюры он хорошо поддавался. Нашел машину и ночью перевез все наше имущество. А дом — в общем геофизическом дворе, тут же и контора, и ка­мералка, и мастерские. И вот утром все идут на работу, и мы выходим… Интересна была реакция Грачева. Он, увидев меня, остановился, развел руками и сказал: «Ну-у, Шку-у-утова!» И все. Может быть, Николаю где-то серьезнее попало — я этого не знаю.

Шмелева И.П.:

Через стенку с нами поселились Будниковы-Каравацкие. Тоже в отдельной двухкомнатной квартире: у них было уже трое детей, на помощь приехала с Украины мама Лены. Тут же получили жилье Жуки, Бинштоки, Лев Немцов с Викой… Квартире были ужасно рады. Против тех, в которых мы до сих пор жили… Две комнаты, одна — 20 метров, другая — 18, хорошая кухня, коридор, такие большие окна! Была еще и третья комнатка, совсем крохотная, наверное, по проекту там должна была быть ванная, но ванн не ставили, а прорубили окно. Там стала жить бабушка и была очень довольна, но я все боялась, что скажут: «Свекровь в кладовке держит!» Конечно, никаких удобств, все во дворе, но мы иного тогда не видали и не ждали. Мы с Сашей купили кой-какую мебель, обставили квартиру, чтобы бабушке с малышами хорошо жилось. И я вернулась в Трошино, а у Саши оставались еще дела в Тюмени. Мне, конечно, следовало бы остаться в Тюмени с мужем и детьми, но… Мне рассказали, что однажды наши мужчины — начальники партий — обсуждали женщин-интерпретаторов, и кто-то сказал про меня, что специалист, конечно, хороший, но ведь столько детей… На это Марк Моисеевич ответил, что он такого интерпретатора взял бы со всеми детьми. И вот мне показалось необходимым доказать, что хоть и дети, а я могу выполнить все, что требуется, довести работу до конца, раз уж я ее начала. И я осталась интерпретатором в партии. Не знаю, решилась ли бы я на это, если бы Марк Моисеевич так не сказал тогда. Каждому человеку, наверное, нужно, чтобы его работу ценили. У нас был случай…

Все профили обрабатывали не на том берегу, где деревня, а на противоположном. Иртыш встал, но лед был недостаточно крепкий, а нужно было переезжать на другую сторону. И намораживали: клали ветки, поливали водой… Наконец дорога была готова, и мы из камералки побежали посмотреть, как они поедут. Тракторист у нас был недавно демобилизованный парень, очень симпатичный. Он сел на трактор, спустился к Иртышу, но почему-то не там, где дорога наморожена, а где ничего не было, и поехал! Замес­титель начальника партии Иван Ильич закричал на этого Толю, заставил его выйти из трактора и привязать к рычагам веревки, чтобы тот шел дальше «на вожжах». Трактор отъехал, может быть, метров десять от берега и — ухнул в Иртыш. Причем такую аккуратную полынью продавил, что, если бы в нем был тракторист, ему бы ни за что не выскочить че­рез лед… Вытаскивал этот трактор другой наш тракторист — белорус Яша. Был он такой незаметной внешности, небольшого росточка. Но как он работал! Я залюбовалась им! И так и сказала потом: «Яша, как вы красиво работали! Как артист!» На следующее утро приходит Биншток в камералку и говорит: «Что это сегодня с Яшей случилось? Он чуть свет помчался трактор разогревать!» Так вот и я… Работать с новым начальником партии было очень хорошо — ничуть не хуже, чем со Шмелевым. Марк Моисеевич был незаурядной личностью. Умный, начитанный, энергичный, живой, веселый спортивный. Отлично играл в волейбол и теннис, по шахматам у него был, по-моему, первый разряд, Иртыш на спор переплывал со связанными руками.. Почти все время он проводил в поле, был дружен со всеми рабочими, успевал интересоваться и камералкой, обработкой материалов. Вся партия его люби­ла. Вместе с ним на Алымской структуре мы работа­ли два зимних полевых сезона.

Жук И.М.:

И моя гравиметрическая партия в Увате два года работала. Столько трудов и проблем! Зимние работы мы выполнили, а лето уже не смогли из-за организа­ционных всяких неурядиц. Продовольствие больше всего держало. В мае приехали в Тюмень на камеральные работы, а полевые кончали уже в следующую зиму. Но я тогда остался заместителем Грачева.

Шмелева И.П.:

Хорошее было время. Весной, после окончания зимнего полевого сезона, в Тюмени собирались все геофизики. Очень хотелось праздника, и мы устраивали их себе по всякому поводу и без повода. Очень торжественно отмечали Первое мая. Сначала была демонстрация. Это было нечто вроде карнавала — с цветами, флагами, разукрашенными машинами. На этих машинах ехали дети — совершенно счастливые. Мы всю дорогу от экспедиции до нового здания обкома, где были установлены трибуны, пели, танцевали, кричали «Ура!», очень много смеялись. Потом, конечно, было застолье. Когда просохло, во дворе разбили волейбольную площадку, поставили теннисные столы, и все играли и в волейбол, и в теннис, в том числе и Юрий Николаевич Грачев. Он во всем участвовал с нами на равных. Хотя оставалась всегда какая-то граница, через которую запросто перейти было нельзя. Мы чувствовали, что он старше, эрудированнее, просто умнее нас — ощущали его авторитет. Но с ним всегда было интересно. Очень веселая была у него жена, очень общительная, никогда не задумывалась, что и как ей сказать, что о ней подумают — говорила все, что хотела. Ее, в основном, все любили. Только с Линой Павловной Шпорт… будто соперничали. Обе они были очень грамотными, толковыми инженерами, обеим всегда поручали ответственную работу, но при этом они казались полной противоположностью друг другу. Нора, она была создана для того, чтобы работать с геологами, а Лина Павловна, конечно, была женщиной не для геологии и не для таких условий. Ей надо было бы жить в каком-то высшем обществе и царить, украшать его. В нашу компанию она входила вместе с мужем — Марком Бинштоком. Удивительно красивая это была пара. На них оборачивались на улице, мои дочки пытались их рисовать. Оба высокие, статные: Марк — жгучий брюнет с огненными глазами, кипучий, жизнерадостный, брызжущий энергией, а Лина Павловна — белокурая и сдержанная, как Снежная королева. Коммуникабельности Марка хватало на них обоих.

Немцов Л.Д.:

Быт у нас всех был приблизительно одинаковым. Объединяли нас совместные производственные ин­тересы и относительная молодость наших семей. Хотя чисто внешне собрались люди разного возраста и разного жизненного опыта. Действительно, Грачев тогда, по нашим меркам, считался «стариком», но брак  его с Норой Кузик был ровесником нашему с Викой, и дети наши были близки по возрасту и интересам. То же самое можно сказать о семье Ины и Саши Шмеле­вых, которые были старше нас по возрасту, но столь же молоды в окружении многочисленных, в том числе и малолетних, детей. К семейному клану естествен­ным образом примыкали молодые холостяки, работавшие, в основном, в поле, но эпизодически появлявшиеся в Тюмени. Компания получилась активная, встречались часто и «по поводу», и без повода, и по хозяйственным нуждам, и по наитию. Несмотря на солидный диапазон в производственном статусе (от оператора полевой партии до управляющего трестом), отношения были дружескими и, может быть, нарочито равноправными. Знания и должности просто игнорировались во время дружеского общения, кото­рое, к нашей чести, далеко не всегда скреплялось застольем и возлияниями. Нам обычно и без того было весело и интересно в совместном препровождении свободного времени. Помню, бытовала тогда в нашей среде незамысловатая игра под названием «Гоп-Доп», кажется, из английского морского обихода. Реализация штрафных очков заключалась в выполнении штрафных заданий, как правило веселых и не очень обременительных. Например, Юрию Николаевичу Грачеву поручалось пролезть под столом столько раз, сколько у него штрафных очков, и управляющий без­ропотно лез под стол. Или Монастыреву велели сойти на четвереньках и задом наперед по лестнице со второго этажа на первый или, что значительно труднее, таким же образом подняться. И невзирая на угрозы «завтра все это припомнить», начальник производственного отдела со скрежетом зубовным выполнял задание, благословляя судьбу, что в наших домиках всего по два этажа.

Большие события, вроде Нового года, майских или октябрьских праздников, сопровождались, как сказали бы теперь, «неформальной самодеятельностью». «Формальной самодеятельности» у нас до поры до времени почему-то не было — может, из-за отсутствия клуба и соответствующих «показателей» общественной деятельности. На один из таких праздников весь наш городок радиофицировали, и в назначенный час населению была зачитана «поэма» (сочиняли мы с Юркой Васильевым) о том, «Кому вольготно-весело живется в геофизике». К моему великому сожалению, сейчас я из нее не помню ничего, кроме бессмысленных отрывков, вроде: «Грачев сказал: «Ансимову!» Немцов сказал: «Муслимову» — «Монастыреву-батюшке!» — сказал, жуя, Биншток…» А по словам очевидцев, было здорово.

Шмелева И.П.:

По современным меркам, быт наш был нищим и убогим, но мы чувствовали себя счастливыми. И работалось всем интересно. Тогда все придумывали новые способы обработки материала, и Юрий Николаевич Грачев был, в основном, зачинщик. Придумали линейку, с помощью которой можно сразу строить разрезы, не строить годографы.

Жук И.М.:

В кабинете Грачева стоял длинный стол, покрытый газетами, и всегда за этим столом народ, разговор такой горячий идет не подступишься! Так что на собрании, когда культ личности обсуждался, встал механик Ребрин и говорит: «Мы вот тут культ личности обсуждаем, а у нас к Грачеву в кабинет не попасть. Когда ни придешь, откроешь дверь, а там целое застолье сидит. И пойдешь обратно. Когда попадать?» Грачев ему ответил: «Я ведь никого никогда не повернул обратно. Сколько бы человек у меня ни сидело — заходи». Это действительно было так. Требователен Юрий Николаевич был очень, и недовольные были. Но единицы.

Немцов Л.Д.:

В интерпретации данных магниторазведки есть такой «метод касательных», который до сих пор называют методом Грачева. Это один из примеров раз­носторонних интересов и деятельности Юрия Николаевича. Он активно поддерживал все новое. Это с его подачи в Тюмени начали внедряться методы: вертолетных гравиметрических работ с рубкой опорных площадок в тайге, метод региональной гравиметрической съемки по озерам с применением гидроаэротранспорта, широкое внедрение аэрофотосъемки, речная сейсморазведка, аэросейсмозондирование… Запомнился кроме всего прочего Юрий Николаевич мне и своим административным новаторством (я бы даже сказал — революционным). Мне пришлось немало повидать руководителей разного типа, но я не помню еще такого уровня доверия к своим сотрудникам, как это было у Грачева. В условиях большой удаленности полевых партий от центра, растянутости коммуникаций и сложностей с транспортом единственным методом эффективного управления оперативной работы подразделений треста было создание аппарата полномочных «комиссаров» в лице старших инженеров по методам, облеченных всей полнотой власти. И, противореча букве действующего администра­тивного регламента, Юрий Николаевич пошел на это. Мне помнится, у меня не было только права «смертной казни», а так в мои функции в полевых гравиметрических партиях кроме приемки материалов входило смещение и перемещение любого персонала партии, включая и начальника партии, если это вызывалось конкретными обстоятельствами и интересами работы. Естественно, после все указанные акции подлежали утверждению руководством треста (обычно самим Грачевым), но я не помню случая отмены предписаний, данных на месте. Впрочем, все мы тогда действовали достаточно осторожно и к крайним мерам прибегали лишь в крайних случаях.

Торопов В.И.:

В Тюмень я приехал в 56-м году, уже имея опыт работы в Новосибирском аэрогеодезическом предприятии Главного управления геодезии и картографии СССР в должности инженера-геодезиста. (ГУГК — это законодательная организация всей геодезии страны — и тогда была, и до сих пор остается, Роскартография теперь называется.) Там я работал с 1951-го до 1954 года в поле, на основных геодезических работах, там познал дисциплину труда, дисциплину профессиональную. Правда, потом через обком партии меня перевели на сельскохозяйственную работу, по специальности (я окончил землеустроительный факультет Омского сельскохозяйственного института), но эта работа меня не устраивала, и я использовал первую же возможность, чтобы сбежать. В Тюмени встретил своего однокашника, он трудился в тресте строительных изысканий — это здесь, в городе, они проектируют здания, сооружения, коммуникации. Но мне не хотелось заниматься кабинетной работой. Тогда он повел меня в Запсибнефтегеофизику на Холодильную, где мне нашли применение сразу же — пожалуйста! Так я вошел в коллектив тюменских геофизиков, с которым не расставался до 2000 года.

По характеру работы мне в то время приходилось много ездить по полевым организациям треста, и я везде наблюдал атмосферу демократичности, которая начиналась, на мой взгляд, с самого начальника треста Юрия Николаевича Грачева. У него была интересная система. Уезжает в командировку сотрудник -должен проверить все, независимо от того, геодезист он, геофизик или кто иной: состояние тракторов, всего хозяйства, посмотреть, как идет процесс работы, где какие недостатки выявлены — то есть дать полную информацию о той организации, куда поехал. Первая организация, которую мне поручили, была партия Бобровника Ивана Ивановича. Она стояла на реке Тавде, в деревне Антропово. Мы с Иваном Ивановичем добирались туда по совершенно разбитому тракту на «бобике» — маленькой такой машинке ГАЗ-47. В партии я был совершенно поражен: после ГУГКа, который был законодателем геодезической моды страны, мне показалось, что здесь геодезией даже не пахнет! Я не мог там ничего принять. И ничего не принял. А выполнили они уже около тысячи километров. Приехал расстроенный. Грачев собирает совещание, я докладываю, что вот такое состояние дел, принять такую работу я не могу. Ансимов выступил, что да, наверное, но все потому, что у нас специалистов-профессионалов нет, геодезистов очень мало… Монастырев тоже в этом духе выступил. Грачев послушал-послушал: «Ну что ж, раз ты забраковал, ты представляешь, как надо действовать — вот поезжай и выполняй! Пока не выполнишь — не приедешь!» Что делать — сел и поехал.

Бобровник все это воспринял с пониманием. Он тогда как раз в институте учился заочно и все эти вещи понимал прекрасно. И потом, когда я приехал к нему переделывать, он знал, что мы все равно все осилим! Вычислителем была Маша Ермолова — молодая выпускница техникума. Она села за обработку материалов. А я с вечера пишу задания, что надо делать, как надо делать всё, от «А» до «Я» — одной бригаде, второй, третьей. На целый день. Вечером они приносят результаты, мы с Машей садимся за обработку — сначала она, а я во вторую руку, чтобы не было просчетов и ошибок. Потом она уходит домой, я сажусь писать задания на завтра. И так 20 дней. За 20 дней мы сделали все, я уравнял всю систему, всю тысячу километров. После этого мне дали еще несколько партий проверить — я был ошеломлен! Просто диву дался: делают все как не положено! А как положено — не делают!.. Я растерялся сначала, не знал, с чего и начать, чтобы организовать работу по всему тресту.

Полигон геофизических идей

Шмелев А.К.:

Если идеи выносились, обсуждались, принимались на научно-техническом совете треста в Тюмени, то все основное осуществление шло в Березово. Березовская экспедиция стала настоящим полигоном тюменской геофизики. И кадры геофизические для всех последующих лет разведки ковались там. Особенно в период, когда Березовскую экспедицию возглавляли Михаил Павлович Барабанов — начальник и Лев Григорьевич Цибулин — главный инженер.

Цибулин Л.Г.:

В марте 56-го года Грачев меня отправил в Обскую геофизическую экспедицию главным инженером. Спросил: «Поедешь?» Я тут же ответил: «Поеду!» Михаил Павлович Барабанов там уже работал.

В экспедиции в это время было 6 сейсмических отрядов. Но на следующий полевой сезон нам предстояло сделать 11 отрядов — то есть увеличить объемы вдвое! Причем до этого была такая практика: зимой на юге не работали, и все свободные инженерно-технические кадры отправлялись в Березово — то есть эти 6 отрядов укомплектовывали квалифицированными кадрами с юга. Туда приезжали и интерпретаторы, и операторы, и начальники отрядов, и начальники партий. А тут вдруг было принято решение, что на юге тоже начинается работа зимой. 11 отрядов предстояло организовать чуть не с нуля…

Шмелев А.К.:

На лето 56-го года мы собирались сделать речной профиль по Тавде — чтобы недалеко от мастерских, от треста. Вопрос уже ставился: «Какие геологические результаты может дать речная сейсморазведка?» И была у меня практическая задача: организовать бурение в воде, чтобы не взрывать прямо в реке, потому Что мы же видели, что рыба гибнет, глушится и материал, если на мели да у песчаной косы, получается плохой. Мы на маленькой шеститонной баржонке установили буровой станок, назвали ее «Севрюгой». Проект был уже почти готов — вызывает меня Грачев: «Давай-ка ты со своими опытными работами в Березово!» — «Юрий Николаевич, ведь если какие поделки, в Березово и без меня все мастерские загружены!» Так-то оно так, но где опытно-методические работы, там и геологический результат. А нам в Березово геологические результаты — вот как нужны! Без Тавды-то мы проживем».

Давай переделывать проект заново, и поехали в Березово. Сделали бон, начали работу. Интерпретатором на этот раз я взял Вадима Бованенко. До этого он работал в электроразведочной партии, ее ликвидировали, Вадима переводят в сейсморазведку, а никто не берет, потому что какой он интерпретатор — в сейсмике не работал. Со мной он затеял спор: ничего нельзя с воды будет сделать, потому что бон — он же гуляет, никакой привязки! Вот я его и взял как оппонента, чтобы сам убедился. Только начали, вызывает меня Грачев в Тобольск.

В Тобольской сейсмопартии работала его жена, а Грачев здесь отгуливал отпуск за два года. Ну и вместо отдыха взялся проводить опытные работы с точечным сейсмозондированием отраженными волнами. Идея этих зондирований обсуждалась давно: опознавать волны, записанные не на непрерывном профиле, а на точках, отдаленных друг от друга.

Биншток М.М.:

Первой предложила такую вещь Лина, но на преломленных волнах: за два года общения с учеными Института физики Земли, которые работали корреляционным методом преломленных волн, она многому научилась. И вот при интерпретации материалов она заметила, что если взять только начало и конец профиля, отбросив большую часть материа­ла, то точность получается не хуже, чем при непре­рывном прослеживании.

Шмелев А.К:

По предложению Монастырева на всех старых материалах были проведены расчеты глубин до фундамента не по сложной системе наблюдений корре­ляционного метода преломленных волн, а на двух взаимных точках взрыв-прибор. Грачев сомневался в возможности осуществления такого метода, но научно-технический совет нашел предложение очень интересным, и была создана опытная партия точечных зондирований преломленными волнами. Впоследствии Грачев стал одним из энтузиастов внедрения этого способа.

Монастырев В.К.:

Метод-то мой был — зондирование преломленными волнами. Грачев потом кандидатскую защитил. Внедряли в Прибалтике, Пакистане. По результатам работ в Прибалтике мы с Грачевым 10 тысяч рублей поделили. Ставили широко, ошибки случались, и тут уж кто как смотрит: кто видит одно плохое, кто хорошее.

Цибулин Л.Г.:

Автором аэросейсмозондирований был, пожалуй, Дмитрий Борисович Тальвирский. В свое время, когда Тальвирский перешел работать в тематическую партию, анализируя материалы, он пришел к выводу, что записи сейсмограмм здесь, в условиях Западной Сибири, настолько специфичны, что группы волн можно на сейсмограммах узнавать на довольно больших расстояниях между точками наблюдений. Идея эта была встречена с очень большим предубеждением, в штыки: как же так, мы тут коррелируем от пункта к пункту и то делаем ошибки на фазу, а нам предлагают через 10 километров делать какое-то наблюдение, опознать это вот отражение… Мы были в плену соображений, которые сразу не могли измениться. В том случае, когда мы вели непрерывное профилирование, мы искали структуры с относительно небольшой амплитудой, а здесь предлагалось обнаружить очень крупные структуры, регионального характера, которые отличаются от локальных и своими большими размерами и большими амплитудами — таким образом, та ошибка на фазу, которая могла быть, она малую роль играла. Вот это сразу не могло «пробить» наши привычные представления. Я тоже так коснел.

Жук И.М.:

Не только на нашем уровне были сомнения. Федынский на каком-то совещании высказался, что Грачев против точных геофизических работ. Грачев ответил: «Я против того, чтобы шлифовать до микрон кастрюлю!»

Шмелев А.К.:

Почему первоначально сейсмозондирование связывалось с преломленными волнами? Считалось, что они дают большую точность (сейчас мы знаем — для глубин Западной Сибири этот метод недостаточно надежен). И по преломленным волнам можно определять не только геометрию разреза, но и скорость волны на границе, которую мы отбиваем, то есть судить о поро­дах. Но преломленные волны — это большие размотки (до 10 километров), заряды огромные, измерить точное расстояние сложно. А если попробовать точечное зондирование отраженными волнами? Этим загорелся Грачев. И вот вместе с начальником ГМЛ треста Михаилом Алексеевичем Филатовым в опытной сейсмопартии Алексея Черепанова у Тобольска принялся опробовать разные способы установки сейсмоприемников при точечном зондировании. Запись отраженных волн при зондировании должна быть отличного качества, чтобы опознать ее на соседней точке, расположенной за 15-19 километров. Грачев предполагал не стрелять линейную установку, а в какой-нибудь точке по какой-либо форме расставлять, чтобы получить на этой точке очень хорошую запись. Расставлять сейсмоприемники пробовали и в линию, и по спирали, и по эвольвенте — такие расстановки в партиях прозвали «жуки-пауки». Грачев поручил мне организовать в Березово еще одну опытную партию для опробования «жуков» и «пауков». Черновик проекта я написал за два вечера в Тобольске, заехал в Тюмень, отдал проект жене — печатать и защищать, и снова полетел в Березово.

Там мне дали еще одну самоходку, в грузовых отсеках оборудовали жилье, сейсмостанцию разместили в рубке, набрали штат. Нет оператора. И тут к Барабанову (он уже был начальником экспедиции) являются 15 вновь прибывших молодых специалистов — инженеры-геофизики. Спрашиваем: «Кто хо­чет в сейсморазведку?» — все хотят. «Кто рискнет сразу оператором за пульт сейсмостанции?» — все мнутся. Наконец Володя Багаев говорит: «Давайте, попробую».

Багаев В.Н.:

Я ж все-таки постарше был, служил в авиации с 43-го по 51-й год, окончил там училище спецслужб, станция для меня была — несложное дело. И Сибирь  нe в новость, я уже и на Таймыре был до этого, и в низовьях Енисея, и на Дальнем Востоке. Барабанов говорит: «Ну, раз можешь работать, ступай к Александру Ксенафонтовичу!» Дня два, наверное, попортачил, потому что привыкнуть надо, все-таки новая ме­тодика, новое дело. Где-нибудь да что-нибудь, пока включишься — взрыв произошел. Или наоборот, взрыв не произошел, а сейсмостанция уже отработала, выключил. А потом все пошло.

Багаева Т.М.:

А меня в эту партию из отдела кадров послали. Хотели сначала в гравику, в вертолетную, потом прикинули: жить негде. «Вот, — говорят, — есть такая хорошая партия — водная, там сразу и работа, и жилье!» Жили мы на барже, не в каютах, а где-то внизу, и у каждого был свой индивидуальный полог. Очень интересный быт был, потому что все время едешь. Камералка у нас — баржа, три окна, маленький катерок впереди тянет, и, пожалуйста, виды открываются. Берег был такой красивый. Остановка — сошли, посмотрели деревню, поиграли в мяч. Осень стояла хорошая, мы еще в сентябре купались. Мужчины у нас, как остановка, карту в руки — и на охоту. Все ближайшие озера — их. Работали не важно сколько там на часах: круглый день светло, когда хочешь, тогда и работай. Сделали много, потому что производительность большая была.

Кузнецов А.В.:

Производительность в речном отряде была очень и очень высокая, потому что ведь ни сматывать, ни разматывать эту косу не надо, к приему взрыва у нас линия готова всегда. Переехать с места на место тоже ничего не стоит, это же не через тайгу прорубаться. Потому мы где-то до 20 километров за смену делали, по 40 в день. Стоимость работ неимоверно низкая, и хорошее качество. Сравнить с сегодняшними — копеечные работы. Но очень ценные.

Шмелев А.К.:

В первое-то лето мы прошли всего километров сто погонных — четырехугольник по протокам со стороной в 15-20 километров, и наискось еще этот четырехугольник пересекли. Под конец работы у нас с Вадимом Бованенко вышли разногласия. Он очень хорошо воспринял эту методику, но считал, что мы можем дать лишь отдельные профили, потому что они плохо увязаны, далеки друг от друга. Я говорю: «Дадим структурную схему. Карту дать не можем, сеть недостаточна, а структурную схему — вполне» — «Я не подпишу!» — «Не будешь подписывать, я один подпишу». Но сделали все-таки вместе и сразу по окончании работ структурную схему выдали — за подписями и моей, и Вадима. Приехали в Тюмень готовиться к отчету. А на тот участок для зимних работ высадили партию Льва. На всем участке мы только в одном месте выявили небольшой перегиб — на верхнем устье реки Пырсим, везде монотонное погружение с запада на восток. Партия Льва первым же профилем пошла, чтобы пересечь этот перегибчик. И нам дают радиограмму: «Никакого поднятия нет!» Вадим туда поехал и увидел, что они прошли рядом с этим перегибом. Сделали еще двухкилометровый профилек и пересекли эту самую структуру. Отдетализировали ее, и стала она Неремовской структурой. Остальные работы так же полностью подтвердили нашу схему.

По точечной партии мы пробовали всяческие системы размоток, всяческое группирование, но нашли, что «жуки-пауки» — хорошо, но лучше всего, если к «жуку» есть прямой хвост — тогда видна привычная форма отраженной волны. Схожие рекомендации дала и Тобольская партия. Со временем «жуки-пауки» вовсе отпали, осталась одна эта линейная установочка.

Каравацкая Е.В.:

Я в первый свой десант отправилась с таким «пауком» — Ансимов его вез. Прилетели, разгрузились. Пока они свое мудрили, я помощнику говорю: «А давай, Ваня, свою косу растянем». Растянули, отстрелялись. У меня все как надо, на их лентах — ничего не разберешь! Они по-новому давай, а я опять косу растягивать. И все на моих сейсмограммах видно, все ясно, у них — ничего не понять. Но дело с «пауками» продолжалось. Потом Семен Альтер с ними работал, даже отчет написал по итогам — я специально брала в библиотечке почитать. Худенький такой отчетишко, и ничего по нему толком не ясно. А ведь есть отчеты — романы!

Гершаник В.А.:

Не каждая выдумка оказывалась наилучшей, от очень многих приходилось отказываться в процессе отбора необходимого и достаточного для ведения нефтеразведки в Западной Сибири — и от старых методов, и от новорожденных идей. У тех, кто очень сильно принимал это к сердцу, сердце давно не выдержало! Впоследствии разработкой идей для геофизиков-практиков занимались уже соответствую­щие научно-исследовательские институты. И уж они-то за свои идеи и разработки бились до конца — последнего финансирования. Даже вопреки здравому смыслу и интересам дела. Видимо, творчество подразумевает еще и умение отказаться. Право на ошибку! Геофизики-практики искали не доказатель­ства своей правоты, важен был практический результат, поэтому мы такими «впертыми» не были.

Шмелев А.К.:

Это было время коллективного творчества геофизиков. «Летную сейсморазведку» еще студенты в «земноводной» партии Андреева в 49-м году изобретали. Но тогда авиация не имела таких сил — в 56-м она у нас появилась. И естественно, должны были быть найдены летные методы геофизической разведки. Они, что называется, «носились в воздухе», достаточно было намека на идею, искры — и пошли полыхать геофизические умы, выдвигая предложения, дополняя, прорабатывая варианты, оформляя методики — не одну! Так, если точечное зондирование преломленными волнами имеет официально признанных авторов (Шпорт, Грачев, Монастырев), то авторство на методы аэросейсмозондирований отраженными волнами, авиационных зондирований теллурическими токами, авиационной гравиметровой съемки, ставшие ведущими в Тюменской области, никто и не пытался заявить. Коллективное творчество — коллективные методы!

Цибулин Л.Г.:

На уровне таких открытий-изобретений, как речная сейсморазведка и авиасейсмозондирование, наука, к сожалению, ничего не дала.

Каравацкая Е.В.:

В авиадесантную партию меня так звали — уговорили. У меня уже трое детей было, а муж в Антарктиду улетел — Зоммер его сговорил. Ну, правда, квартиру получили, и мама к нам приехала, так дети с мамой оставались. И вот вызывает меня Грачев, у него собрались Ансимов, Уманцев, и говорят мне: «Трудно тебе: дети, муж далеко. А давай-ка мы тебя в летную партию переведем. Да ты не бойся, будет очень хорошо! Станцию твою установим в самолете, по дорогам не трястись. Вылетишь, куда надо, отработаешь десять дней — и домой, отдыхать». Я и согласилась. Начальником авиадесантной партии стал Женя Сутормин — это такой парень был славный, такой человек душевный… Базировались мы в Ханты-Мансийске.

Копелев Ю.С.:

И электроразведочная партия здесь же. Работали мы уже новым методом — теллурических (земных) токов. Эти токи связаны с солнечной деятельностью, вызы­ваются токами в ионосфере, падают на землю, вызывают вторичные индукционные токи в земле, которые мы можем зарегистрировать. Грубо говоря, плотность этих токов обратно пропорциональна мощности толщи осадочной коры Земли, которую мы изучаем. Чем больше толща — тем слабее токи. Поэтому можно определиться по крайней мере в том, где больше, где меньше. Эти токи были помехами при вертикальных электрозондированиях, а тут стали нашими союзниками. Этим методом пользовались с 30-х годов, но теорию хорошую для него создал Бердичевский в 56-м (тогда он работал в лаборатории электроразведки ВНИИгеофизики, это была его кандидатская диссертация, позже он стал доктором наук, работал в МГУ). Он приготовил методику полевых работ. Не конкретно для Сибири, а в целом, но было ясно, как работать, аппаратура создана, метод обработки придуман—все это было сделано к самому началу 56-го года. Издали приказ по Главнефтегеофизике об организации нескольких опытных партий, в том числе и у нас. На юге его опробовали и начиная с 1957 года уже выполняли региональные площадные съемки всей западной части Западной Сибири — на самолетах, вертолетах. Маленький проводок, легкая аппаратура — проще стало работать. Дешевле — вряд ли. Раньше-то мы работали на машинах, лошадях, а тут — аэротехника, но зато давали больше результатов в региональном плане. Соперничали с сейсмозондированием — но только на небольших глубинах.

Немцов Л.Д.:

Менялась и гравиразведка. Уже Уватская партия второй год работала на новой основе — с применением вертолетного транспорта и аэрофотосъемки. Старая методика детальных (высокоточных) гравиметрических работ была основана на тяжелом труде и требовала больших затрат времени на рубку просек в тайге для обеспечения прямохождения, в котором, строго говоря, никакой особой необходимости не было. Ведь в лесу, если не считать глухомани и завалов, можно пройти и без топора. И вот когда я, покинув Уватскую партию, утвердился в качестве старшего инженера отдела разведочной геофизики треста, группе лиц в Тюмени, при участии сотрудников ВНИИгеофизики, пришла мысль о возможном перемещении по таежному бездорожью по ориентирам аэрофотоснимков, с их привязкой (по положению и масштабу) к государственным топографическим картам. Выглядело это следующим образом.

В тайге намечалась сеть будущих опорных пунктов, куда забрасывались группы рубки. Когда сеть таких площадок была готова, к ним выполнялись вер­толетные рейсы с гравиметрами для определения опорных значений силы тяжести. Затем уже каждый такой пункт рассматривался как базовый. Предварительно площадь работ покрывалась аэрофотосъемкой с привязкой маршрутов на сеть государственной геодезической системы тригопунктов. Для рядовой гравиметрической съемки в распоряжение отряда выдавались снимки с запланированной системой пунктов, привязанных к четким ориентирам местности (слияние ручьев, угол поляны, ложбина, возвышенность, смена растительности и т.д.). Тут же были нанесены и маршруты перехода от точки к точке с возвращением на исходную или соседнюю площадку, повторные измерения на контрольных пунктах предшествующей «петли» и т.п. Для определения высот использовали метод барометрического нивелирования. Обычно недостаточно точный, этот метод удобен тем, что он не требует непрерывного перемещения от пункта к пункту с оптической связью, а напоминает гравиметрические измерения. Если раньше мы применяли аэрофототехнику только для разбивки опорной сети, то теперь уже и рядовые региональные съемки выполнялись с посадкой на таежных озерах, с помощью гидросамолетов. Озер в среднем течении Оби и Иртыша великое множество, вполне хватало для выполнения гравиметрических съемок миллионного масштаба. Работа эта продолжалась и зимой, когда самолеты вставали на лыжи.

Хорошо помню такую партию с базировкой в Самарово, которую мне неоднократно приходилось инспектировать, включая и полетный контроль в качестве борт-оператора. Возглавлял эту партию Вася Блохинцев, а ведущим бортоператором был у него Юра Михайлов. При наличии погоды самолет вылетал на 6-7 часов в районы работ. За один рейс бралось до семи пунктов. Места посадки — совершенно глухие, возможно, до нашего приземления там не ступала нога человека. Рыбы и грибов было в устрашающем изобилии. За время наблюдения (а это 15 — 20 минут) помощник оператора и пилоты набирали белых грибов — полный ящик из-под гравиметра. Иногда на местах приземления встречались следы пребывания человека в виде избушки с теплой печью и влажными сетями, но без хозяина. Говорили, что в таких домиках скрываются от закона разного рода подсудные люди, включая и дезертиров минувшей войны. Жил такой бедолага в этой глухомани безвылазно почти круглый год, изредка выходя к селениям за порохом, спичками, солью и прочими продуктами цивилизации, которых не достанешь в тайге. Услышав наш самолет, он, повидимому, считал, что это за ним и за его грешной душой и поспешно удалялся.

Обновлялась и наша аппаратура. Где-то в 1956 — 1957 годах появились первые отечественные бестермостатные гравиметры, конструкции Константина Евграфьевича Веселова. Были они намного легче, не требовали аккумуляторов и представляли собой цилиндр диаметром сантиметров 25 и высотой — 50, весом в 8 — 10 килограммов. Такой прибор уже можно спокойно носить в руках. Надо сказать, внедрение новой гравиметрической техники с самого начала шло не просто. Привыкшие к прежним громоздким гравиметрам, начальники партий не верили, что те же, если не лучшие, результаты могут быть получены с помощью «консервной банки» — по образному выражению Сержанта. Он сопротивлялся особенно яро. Чтобы его убедить, я организовал «парный рейс» с одновременным применением двух типов гравиметров, при этом наблюдения на новом гравиметре выполнял я сам, а со старым «шел вью­ком» один из операторов партии. Результаты обработки материалов показали полную идентичность гравиметров в определении силы тяжести. И это убедило моего оппонента, сделав его приверженцем новой техники.

Изменялась и организация полевых гравиметрических работ. Благодаря авиации, связь с базой и снабжение гравиметрических отрядов осуществлялись регулярно, даже если они, двигаясь по системе подготовленных рубщиками площадок, по месяцу и более не выходили из тайги. Были и исключения, когда отряды удалялись от «обжитых» площадок в не освоенную рубщиками тайгу и вели работы впрок, под будущие опорные площадки, которые иногда запаздывали на месяц-два. Тогда связь и снабжение отрядов сильно осложнялись. Приходилось сбрасывать необходимые материалы и продукты с самолетов или, что было более надежно, с вертолетов. Случались и казусы. Помню, я застрял в одном из таких отрядов, в тайге, под Новый год. Заботливые авиаторы, привезшие нам новогодние «подарки», в числе прочих продуктов (муки, мясного пеммикана, консервов) пытались сбросить и спирт. Однако принятые меры предосторожности (обматывание тряпьем, упаковка в мешок с мукой) не помогали — бутылки бились. Выход из положения был найден, когда спиртом пропитали несколько буханок хлеба. Они тоже ломались, но пропитку сохраняли, и можно было употреблять новогоднее спиртное путем поедания этого хлеба, совмещая выпивку с закуской. Гадость отменная! Даже сейчас вспомнить противно. Но согревала и веселила и прогоняла хоть на какое-то время тоску по дому.

Моя работа заключалась, в частности, в регулярной инспекции гравиметрических партий, с исполь зованием в качестве транспортного средства персонального самолета типа У-2, ПО-2, ША-2 и тому подобных. Основной материал, из которого были изготовлены эти маленькие бипланы, — авиационная фанера, и зимой в них было чертовски холодно и неуютно. Ноги замерзали даже в собачьих унтах, и, чтобы не отморозить пальцы, мне приходилось брать с собой собачий спальный мешок. Отношения с летным составом у нас были самые дружеские, иногда мне даже доверяли управление самолетом (конечно, только в полете, но ни в коем случае не на маневре, не на взлетно-посадочной полосе), если можно было поменяться местами с пилотом. Бывали случаи, когда длительная непогода держала нас в аэропортах по неделе и больше. Однажды мне пришлось просидеть почти десять дней в Самарово без каких-либо развлечений, если не считать спирта. Но особенно много воспоминаний у меня связано с Тюменским аэропортом. Отсюда я отправлялся в рейсы с инспекцией по гравиметрическим партиям и сюда возвращался после длительных командировок — и один, и в компании с Монастыревым и Цибулиным, Грачевым. Здесь, в станционном буфете, ставилась первая и последняя точка дорожных возлияний (что, конечно же, вовсе не радовало наших жен). Здесь же я однажды пережил не слишком приятное ощущение близости «костлявой».

Дело было в самом начале вертолетной эпопеи, и я ждал прибытия вертолета МИ-4, который должен был увезти меня в Уват. Вертолет прибыл своевременно, но, уже зависнув над посадочной площадкой, вдруг завалился хвостом, потом «клюнул» носом и грохнулся на землю метров с 15 высоты. Возник пожар, были жертвы. Потом выяснилось, что что-то разладилось в системе гидропривода штурвала упавшего вертолета и все страшное усилие с поворотных тяг лопастей главного винта легло на руку пилота. В итоге мне пришлось ждать новой машины, которая увезла меня только через несколько дней.

Жук И.М.:

Я, когда в Увате работал, вообще чуть не погиб — вместе с пилотом. Под Новый год заболел у меня оператор, что разбивал опорную сеть. А ее надо сделать надежно, ведь столько трудов на рубку затрачиваем, так чтобы не зря. Стал я сам летать разбивать. Летчик сначала очень осторожный попался — там нельзя сесть, тут нельзя… Побывал я в авиагруппе: «Понимаете, ребята, надо опытного летчика, который умеет садиться с подбором площадок». Здесь сеть озер хорошая была, но надо садиться помимо озер. Дали другого летчика — Зайцева. Первое время присматривались друг к другу. Говорю: «Я тебя принуждать не буду. Где можно — садись, где нельзя — говори, не приму за обиду». — «А Латыпов жаловался, что вы заставляете садиться, где нельзя». — «То же самое ему говорил. Что же, я хочу погибнуть с тобой или с Латыповым?» Стали с ним летать, хорошо друг друга понимали. Вдруг приходит телеграмма: «В связи с отсутствием метеообслуживания базирование самолетов в Увате запрещается». Я утром прихожу на вылет, летчик мне говорит: «Не могу не подчинить­ся. Давайте базироваться в Тобольске». Мне, чтобы с Тобольска работать, надо взять другие карты, маршрут. Говорю рабочему: «Все, что там стоит в углу, бросай в самолет». А сам пошел в партию. Жена старшим инженером работала. Я: так и так, буду с Тобольска работать, давай посмотрим ближайшие от Тобольска в направлении к Увату точки. Все это выбрали, наметили. Полетели. По пути к Тобольску делаем посадки с подбором. Три сделали хорошие, четвертая — озеро большое, никаких вопросов нет. Я сижу сзади, толкну пилота в плечо, укажу в какую сторону рулить, он головой кивает: понятно все. Сели, самолет рулит к берегу, вдруг я чуть лбом не ударился — что такое? Летчик кричит: «Выскакивай, помогай, засели!» Открываю козырек, выскакиваю — по колено вода, вся плоскость лежит на снегу — наледь. Бесполезно, глуши мотор! Обошли кругом. Примерно метрах в 30 наледь заканчивается. Обычно ее сверху видно — желтоватое пятно, а тут свежий снег прикрыл — никаких признаков. Ну что теперь? Единственный выход — по направлению лыж самолета расчистить, выбрать снег, эту няшу всю, она не дает нам выехать, не хватает усилий мотора. Помог мой складной брезентовый стульчик — зацепляешь им мокрый снег… В общем, две канавки выбрали, выложили выход. Конечно, пока мы это делали, вымокли, а чувствуем, мороз крепчает, надо торопиться. Выход плавный — трогай! А вода моментом замерзает. Я расшевелил — он пошел. Смотрю: что такое, он сейчас в лес врежется, не делает разворот?! Остановился. Подошел я к самолету — из хвоста торчат щепки. Мы не предусмотрели выложить дорогу для лыжонка. Когда самолет стал выходить, поднялись лыжи вверх, нагрузка на хвост большая, лыжонок под корку снега провалился. Обломали хвостовое оперение — потеряли всякое рулевое управление. Но лететь можно. Пилот говорит: «Поставим самолет по курсу на Тобольск и полетим. Но с условием, что ты полетишь, — оставить тебя не имею права». — «Ты летчик, тебе и карты в руки. Давай». Достали карты, развернули самолет на Тобольск. Он говорит: «Если попадем на аэродром — хорошо, нет — где-нибудь рядом сядем». Я разгоняю самолет, заскакиваю на плоскость — и в кабину. Только завалюсь — самолет теряет скорость. Дело в том, что лыжи, вся плоскость, обмерзли здорово, — раз хвостовая на снегу да щепки торчат — сопротивление большое. Короче, солнце заходит, дальше лететь уже нельзя. А термометр в самолете показывает…  минус пятьдесят! При такой температуре лететь вообще опасно: кристаллизуется бензин.

Надо идти в лес, разводить огонь. Мы оба некурящие, спички при себе никогда не держали, а тут — и у одного, и у другого в кармане по коробку оказалось, совершенно случайно. А в самолете еще и топор нашли. Это рабочий, которому я сказал затащить все, что в углу лежало, прихватил топор начальника аэроплощадки, которым тот дрова рубил, — тоже в углу стоял. Ну, тот топор нас спас. Пилот говорит: «Надо паек достать». — «А что — есть?» — «Есть!» Только от самолета в сторону — опять вода эта. Унты обмерзают, оббиваешь их топором через каждые два-три шага. Метров сто до берега очень долго шли. На берегу нарубили сухостой — все рабочего этого благодарили, развели костер большой. Поужинали как следует, не экономя, в расчете, что завтра за нами прилетят. А связи у ПО-2 никакой нету…

Утром послышался нам звук проходящего самолета — мы бежать к нашему! По вчерашним следам почти удачно прошли: они промерзли, но — тишина. Походили кругом. На термометре минус пятьдесят два — небывалый мороз! Пилот говорит: «По такой погоде могут летать только АН-2; ПО-2, конечно, не выпустят при такой температуре». Вернулись обрат но. Опять сухостой рубить, да уже и не сухостой: костер большой надо. Одно спасение — огонь большой, нам же надо обсушиться как-то. И действительно обсушились, но пожгли и брюки, и унты. Ну, нам-то легко: костер горит, самолет стоит — надежда какая-то была. Но у меня много людей в поле. И рубщики, и гравиметристы. В Увате тогда было пять бригад топографов. Настолько большой был объем работ топографических, что мы обратились в Главнефтегеофизику, нам из Москвы прислали трех геодезистов. (Двое оказались очень добропорядочными людьми, вынесли все, закончили сезон.) Вот за геодезистов-то, особенно за москвичей, я и боялся. И остальные в поле ушли, не рассчитывая на такой мороз. И ведь особенно не наберешь с собой теплого, каждая вещь — это груз дополнительный. Я сам в такие походы палатку с утеплителем только поначалу брал. А потом делал так: с утра посылал рабочего на точку, где ночевать будем, — выбирай место, жги большой костер. Приходим, разгребаем все, ставим быстренько палатку, туда веток свежих сосновых-еловых. Наша палатка покрывалась изморозью, но тепло всю ночь держалось: земля тепло отдавала.

Но это, конечно, если на песке. Из гравиметристов у меня работали Николай Шестак, Николай Журавлев — за них я не боялся: знают, как сделать укрытие, шалаш, как костер развести, не пропадут даже в самую студеную ночь. А вот москвичи… Переживал я сильно. Но все как-то обошлось. Были, правда, лица поморожены у рабочих.

А нас никто и не ищет. А не ищут очень просто: в Тобольске Шаповалов, начальник аэропорта, считает, что я решил срочно закончить работы возле Увата, — а я с ним знаком очень хорошо был, — ну и пусть, мол, кончают потихоньку. А в Увате считают, что мы улетели в Тобольск. И все. Паек мы сразу съели почти весь, не подумали. А когда еще и топорище разбили — тут уж вовсе… И сухостой поблизости весь уже вырубили. Зайцев предложил пойти пешком. Посмотрели по карте километров 20 до дороги. На лыжах, конечно, дошли бы, но пешком, без дороги, снег глубокий… «Нет, — говорю, — ты по небу летаешь, а я по земле хожу, знаю: не выйдем». Унты еще тяжелые, мокрые. Перебрались на новое место, там стали сухостой собирать, рубить остатком топора, но уж, конечно, большой огонь, как в первую ночь, не разведешь. Особенно тяжела была третья ночь. Договорились, что нам ни в коем случае нельзя садиться вдвоем, один должен ходить. И ходить не более 10-12 минут. Мороз очень сильный, а когда спишь, этого не чувствуешь. Хоть и огонь рядом, унты уже горят, а спина замерзает. Походишь 10—12 минут — будишь спящего, а он никак не просыпается. Ну, вымотались оба. А заснули бы вместе — смерть обоим.

И вот после третьей ночи идут: АН-2 и два ПО-2 с красными крестами. Мы давай в костер веток зеленых, чтобы дым был, сами на лед выскочили: не дай бог они наледи не заметят! Но они сообразили, да и видно теперь стало наледь. Пилот АН-2 говорит, что сразу понял, в чем дело, когда самолет наш увидел, «и на душе легче стало, а когда вы вдвоем выскочили на лед и вовсе хорошо». Привезли с собой лампу разогревать самолет, оттаяли лыжи на нашем, и Андрей Иванович Логинов увел его в Тобольск. А мы полетели на этих самолетах. В Тобольском аэропорту нас уже встречают, Шаповалов организовал нам и баню, и обед, и «обогрев», в пилотской натопили хорошо. Я домой позвонил. А там… Вера плачет, не верит, что это я говорю, мол, голос чужой. Пришлось доказывать, вспоминать наши семейные секреты, которые только мы двое знали.

Оказывается, рыбаки из Половинки где-то недалеко рыбачили и видели, что самолет садится. Ну, раз нет аэропорта, в их понятии, самолет потерпел аварию. Когда вернулись, позвонили в Управление внутренних дел, что видели, как самолет упал на озеро. Но день уже на исходе. Назавтра добрались до Грачева: «Какие ЧП?» — «Никаких ЧП нету. Да, в Увате работают, но никаких сообщений не поступало». Связались с Уватом, потом с Тобольском, позвонили Вере. Она сказала, что улетел, по пути работал, базируется в Тобольске. Они проговорились, что  в Тобольске нет — имели неосторожность так сказать… Нашим женам таких переживаний хватало.

Чусовитин Я.Г.:

Я и женился в аэропорту, — Тася там работала. А мне в Березовском аэропорту приходилось часто бывать: то залететь, то свои точки облететь, то продукты забросить — я сам себе всегда завозил. А некоторые ребята, то ли несерьезно относились, то ли доверяли… Им закинут, а когда они высадятся, вместо продуктов — пусто! И голодом сидят. А я всегда сам: завезу, высадят, и я уже знаю, что где у меня лежит. И никто у меня нигде не голодал, никакой беды не было. Вертолеты — транспорт хороший, особенно последние, «восьмерки», в них — комфортно, лететь тепло. На улице минус сорок, а ты на десять минут выскочил — не замерз. Правда, тебя обдует ветром, но обратно в тепло  залез, и даже не замечаешь. А вот на МИ-4 летали — у того обогрев слабый, летчики себе заберут, а ты… Пешком-то даже теплее, пока работаешь не замерзнешь.

Каравацкая Е.В:

В воздухе сердчишко порой дрожало. Один раз смотрю — горим! Из-под фюзеляжа пламя вырывается! Помощник пилоту говорит, а тот — сама невоз­мутимость. Да и что станешь делать, если садиться надо на воду, а внизу никаких озер, как назло, нет. Наконец высмотрел, меня спрашивает: «Ну что, сядем?» А чего же не сесть, когда горим? Плюхнулись. Осмотрели все — порядок. Так, ничего не выяснив, и полетели дальше. Потом оказалось, что винт какой-то был не затянут, происходил выброс горючего. В другой раз пилот в воздухе получил распоряжение, — выгрузившись, немедленно вернуться в аэропорт. После посадки сообщили, что у него умер отец, ион, уже пассажиром, улетел. Мы выгрузились, рас­положились, начали готовить ужин, и тут стало плохо одной из рабочих: схватило живот. По всем признакам приступ аппендицита. А у нас никакой связи, я даже не знаю толком, где находимся. И вся аптечка — валерьянка с ландышем, которую я при себе всегда держала. Полночи я с ней мучилась, заставила со страху полбутылки своего лекарства выпить — к утру ей полегчало. А то еще пилот был — любил всякие фигуры в воздухе выделывать: поставит самолет на крыло, а я знаю, что он так слабее, груза много (одна станция чего стоила!) страх! Хорошо было летать с пилотом Румянцевым — такой спокойный, надежный.

Шмелев А.К.:

Станция тяжелая, а первое время еще и буровой ручной комплект с собой возили. Да к нему бригада в четыре человека. Отдельные рейсы приходилось делать. Вручную бурить и тяжело, и долго, но станок буровой на самолете и вовсе не повезешь. Бурение держало сейсмику и на земле, и на воде, и в этом направлении тоже постоянно шла доработка, приспосабливание к нашим условиям, продумывание новых приемов.

По предложению Цибулина в Березово стали погружать боевые снаряды в скважину сразу после извлечения шнеков, без крепления ее обсадными трубами и последующего их извлечения, что приходилось делать вручную. Это вдвое сократило трудоемкость буро-взрывных работ.

Цибулин Л.Г.:

Во-первых, перешли на одноточечную систему профилирования, при которой задействована одна скважина для получения физического наблюдения. Для чего было нужно ручное бурение? Верхняя часть разреза, в котором находились наши взрывные скважины, имела очень много плывунов. И для того, чтобы получить возможность погрузить заряд, надо было обсадить скважину колонной. При двухточеч­ной системе наблюдения из каждой скважины нужно производить два взрыва, а при одноточечной си­стеме наблюдений на каждой скважине — один взрыв. Я поездил, посмотрел… Не может ли та самая глина, которую выхватывает этот шнек, глинизировать стенки скважины? Оказалось, что может, только надо моментально, когда шнеки вымахал оттуда, погружать заряд. В 90 процентах случаев это удавалось. Только иногда, по-видимому, там, где напорный плывун, заплывали скважины, не удавалось посадить заряд на нужную глубину.

Шмелев А.К.:

Опытная речная сейсмопария летом 56-го года пыталась проводить бурение с воды гидромониторным способом, то есть в обсадку пропустить свечу штанг и погружать их одновременно: по штангам под давление идет вода, размывает грунт, и обсадная колонна спускается вниз. Потом штанги, по которым шла вода, вытаскиваются и погружается заряд. Сняли гидромониторный станок с машины и взгромоздили на баржу, чтобы бурить, не высаживаясь на берег. Доделать не успели, вслед за нами, как закончат, обещали прислать «Севрюгу». Мы ушли вслед за льдом, ее отправили в середине лета. Но не пускать же ее пустой. Загрузили всякими материалами для Березовской экспедиции, лодочные моторы там, другую технику… И шла «Севрюга» больше месяца. Команда в каждой деревне останавливалась, пили, гуляли, пропили все лодочные моторы… Явились пустые, пришлось их сразу увольнять, отправлять в Тюмень, чтобы рассчитывались. Но попробовать бурить все-таки успели. Все получается: и бурение, и обсадка, и подъем, но… Вот на точке буришь, обсаживаешь трубы, опускаешь заряд. Опустил заряд, надо поднять трубы, чтобы они метра на три выше заряда были. Поднял обсадные трубы, надо барже отойти, потому что тут же будет взрыв. Вот она отошла, взорвали. Снова надо барже к этой трубе при­близиться, чтобы ее совсем вытащить или опустить снова для повторного взрыва. Очень долго! Конечно, на земле именно так и делается, но на воде установка приборов не требует такого времени, встал линия готова, а на взрывах — столько времени терять! И вот зимой я решил: а если без всяких обсадных труб? Мы как раз стали получать литые тротиловые заряды цилиндрической формы с отверстием посередине. Что, если струю воды подать по трубке под заряд? Механик Ребрин сделал специальную гидромониторную насадку, которая навинчивается на буровую штангу и на которую надевается заряд. По трубе через насадку под снаряд бьет струя воды, разрушает породу, и вся система погружается. После отключения потока воды разрушенная порода оседает, захватывает заряд, и при подъеме штанг с насадкой заряд остается на забое. Никаких обсадных колонн не нужно! Вместе с Ребриным и Антипиным испытали погружение деревянных макетов заряда. Результаты превзошли все ожидания: на глубину десять метров «заряд» опускается за полминуты — минуту!

Я написал рацпредложение — и на научно-технический совет. Предварительно со старшим инженером по буровзрывным работам, с инженером по технике безопасности согласовал. На НТС доложил, все со мной согласились, но уже расходиться — черт принес Грачева: «Что вы тут?»  «Да вот Шмелев дело предлагает: заряд сразу погружать — просто, и быс­тро, и дешево».  «Что-что погружать? Зарядом бурить? С детонатором?! Да мне не тебя жалко, рвись, если ты такой «умный»! Мне детей твоих жалко! Ни зa что». — «Да безопасно же». — «Давай заключение инженера по технике безопасности и старшего инженера по буровзрывным работам!» — «На». — «Аа — запасся! Все равно, без разрешения Госгортехнадзора — только через мой труп!» Поехал я в Госгортехнадзор, в Новосибирск, составил программу опытных работ, и там утвердили: провести сначала 10 погружений деревянных болванок без детонаторов, потом еще 10, но уже с детонатором и с подрывом детонатора (целы ли?), потом не менее 100 по­гружений боевых зарядов.

Потом гидромониторным погружением зарядов в грунт пользовались сотни партий — и речных, и авиадесантных. Для авиадесантных предложил еще погружать заряд от мотопомпы, которая весит всего 64 килограмма — ее и перевозить легко, и затрачивается на каждый заряд по две-три минуты.

Гершаник В.А.:

В то время и работа начальника полевой сейсмо­партии была творчеством. Особенно в Березово, в обстановке, насыщенной той неопределенностью, вскрывать которую интересно. Сейчас начальник партии чем занимается: «…А где остальные бочки?» Это тоже нужно, но если сравнить с тем, чем занимались мы…

Сейчас в проекте заранее намечены профиля, их уже разбили топографы, точно перенесли проект в натуру. И никто ничего не ищет, все делают профиля точно, как они нарисованы. А обрабатывая материал, строя карту на машине, вы получите структуру, если она там есть. В наше же время было бы плохо, если бы мы, имея те километры, не нашли структуру. Она может оказаться за пределами площади, и мы смещались, искали малейший признак того, где она может быть, еще раз все проверяли и все смещали, определяя, как она расположена. Тогда каждая площадь была — нечто неизведанное, и ты открывал эту неопределенность. Не знал — а теперь знаешь, в этом и был прирост. Защита отчета было не в том, что ты выполнил 500 погонных километров и обработку материала по такому-то алгоритму на такой-то станции. Если поставлена цель получить максимум информации и она вдруг появляется, ты чувствуешь то самое удовлетворение, когда хочется кричать: «Эврика!»

Вопросами снабжения, обеспечения я занимался мало. У меня были замы в партии, о которых я до сих пор сохранил мнение как о людях честных, заботливых. Тот же дядя Саша Сеитов — он и в Березово с нами работал. Я доверялся им во многом, перекладывая на них все эти проблемы. Но надо сказать, что вопрос о дефиците валенок, полушубков, шапок перед нами не стоял. Единственное, о чем чуть не каждый день надо было заботиться, — это о верхонках — брезентовых рукавицах, они летели и у сейсморазведчиков, и особенно у трактористов и буро­виков — очень недоброкачественные. Пришлось организовать их производство у себя, в дело шли списанные палатки, брезенты. Строительством балков занималась экспедиция, ремонт наше дело. Вопрос о материале тоже не стоял, все было у нас под боком. Если где-то там, на более высоком уровне руководства, что-то и делалось не так — использовалось, распределялось или оказывалось недостаточно пробойным, то я этим не интересовался. Я смотрел так: есть у меня что-то я должен с этим выйти и делать. Мы были не избалованы, ни с кого не спрашивали ни квартир, ни обеспечения, ни раз­влечений. Везде устраивались сами. Сами закатывали в Березово такие концерты, что до сих пор, наверное, помнят.

Агафонова Г.П.:

Сезон 59/60-го года для меня самый счастливый. Наша партия стояла в Сосьвинской культбазе. Место очень красивое: высокий берег излучины Северной Сосьвы, вокруг великолепный лес, поселок оп­рятный, грязи нет — песок. Культбазы строились как солидные культурные центры. Вот и в Сосьвинской были школа, поликлиника, больница, метеостанция, большой клуб, для манси построены дома (правда, содержались они не всегда в порядке). И мы тогда впервые не снимали углы у местных жителей, а жили в своих геологических домах, доставшихся нам от предыдущей партии. Жили семьями, с детьми. Мы с Юрой привезли сына в обмен на родившуюся дочку — ее мы оставили моей маме. Операторами работали Коля Шестак и Валерий Садовский — тоже семьями жили, с детьми. Коля и Валерий были уже опытными операторами, мы их знали не один год, на них можно было полностью положиться — в деле своем разбирались. Начальником топоотряда работал Александр Иосипович Гомберг, и хотя он в то время только что приехал к нам в Березовскую экспедицию, очень быстро вписался в наш коллектив и показал себя незаурядным специалистом и умелым руководителем, да и человеческие качества его были выше всяких похвал.

Детей от трех до пяти лет у сотрудников партии было пятеро, и забот мамам прибавилось: куда девать их днем? Дома наши стояли на окраине поселка, в лесу, рядом река — оставлять несмышленышей одних было опасно. Проблему решили довольно просто: договорились с одной неработающей мамой (у нее было двое детей), что она станет присматривать за всеми детишками, которых приводили утром в нашу квартирку (все равно днем она пустовала) — получился своеобразный детсад. Дети были под при­смотром, нам, мамам, стало спокойнее, да и у женщины был заработок.

Жизнь свою на культбазе старались всячески разнообразить. Рита Шестак пробудила в нас интерес к кулинарии, и мы дружно выписали поваренные книги. А Ольга Садовская вместе с мамой, которая жила с ними, присматривая за маленьким внуком, показала, как буквально из ничего можно смастерить красивую одежду. Да и сам поселок is не зря же он назывался культбазой! — отличался от других поселений. Пусть нас не посещали заезжие артисты, зато были культработники, и сами мы старались что-нибудь придумать. В клубе устраивались различные вечера с танцами, викторинами, забавными конкурсами, выступлениями самодеятельности. До сих пор помню «Русский танец» в исполнении красивой девушки-метеоролога (она потом вышла замуж за нашего геодезиста — красивая пара получилась!). И мне захотелось что-то сделать: решила поставить «Юбилей» Чехова. Уговорила сотрудников, и вот мы, четверо, играем в клубе перед народом. Только мужу своему строго-настрого запретила приходить в клуб. Зато он до сих пор донимает меня репликой Мерчуткиной (я играла эту роль): «А кофий я нынче пила без всякого удовольствия…»

Тогда же я встала и на лыжи, училась кататься вместе с детьми и до сих пор считаю лыжные прогулки самым полезным и доступным отдыхом…

Чусовитин Я.Г.:

А после-то, когда уж с концертами стали сюда ездить… Приехал как-то Радыгин, композитор свердловский, для комсомола чего-то проводил — нас не пустили! Вот, вишь, «первооткрывателей» понаехало, так мы уже и не нужны стали: «Вам не положено!» На квартиру в Березово я и не рассчитывал. Женился — снял квартиру в полдома. Потом дочка родилась — на другую, побольше, переехали. Потом уже в Устреме еще одна дочка родилась, — надо возвращаться в Березово, а некуда. Пошел, дом купил и в своем доме жил. А когда там построят — чего ждать? И чего мне от кого-то зависеть? Деньги есть — пошел, купил.

Агафонова Г.П.:

Да мы, молодые, вопрос о квартирах и не поднимали. Искали себе углы, в лучшем случае комнатки, оставляли их за собой, когда уезжали в полевые партии, — в Березово прибывало каждый год все больше людей, и находить жилье становилось все труднее. Правда, эти оставленные комнатки не пустовали — в них всегда кто-нибудь жил из вновь приезжавших.

Экспедиция тоже строила дома, но квартиры по­лучали, в основном, только семейные с детьми. Вот так и мы получили свою первую квартиру в 59-м году, когда сына привезли. Мы снимали комнату у деда возле речного аэропорта, ничего не просили и были несказанно удивлены и обрадованы, когда нам вы­делили отдельную квартиру из двух смежных комнат — комната побольше служила сразу прихожей, кухней, столовой, гостиной и так далее, а еще была малюсенькая спаленка. Правда, жили мы в ней только одну зиму 60/61-го года. Но квартира наша не пустовала, она была словно «заезжей» — какое-то время в ней жила семья Бояр, потом Миша Бодюльков, да всех и не упомнишь.

Кузнецов А.В..:

Жилье в Березово как раз тогда и начали строить. Осенью 56-го я там квартиру получил. Четверть дома, комната с кухней, 16 квадратных метров – это было шикарно! Тогда и дети к нам приехали и стали уже с нами жить. А то оставляли где придется, в основном в деревне у матери. Хорошо, председатель пошел навстречу: «Оставляйте в нашем детском садике». С оплатой, конечно. И вот они к нам приехали. Правда, в доме не было еще ни окон, ни печки. Доделывали сами, как раз сентябрь, рекостав, в поле не работали. Надя, старшая дочка, в школу тут пошла.

Я потом тоже в этой школе учился. У меня было семь классов образования, но я сразу пошел в 9-й, потом в 10-й класс — два года проучился. Через 18 лет в школу вернулся! Но я хорошо занимался, практически за два месяца догнал класс, потом уже не чувствовалось разницы. Сдал экзамены все на отлично, потом сразу — в Свердловский горный институт. Конкурс был шесть человек на место — я выдержал этот конкурс. С очниками сдавал, заочники где-то в сентябре — ноябре, а я летом приехал, написал заявление в деканат, мне разрешили сдавать. Так что, считаю, класс я действительно догнал. Он у нас был дружный, учились хорошо, преподаватели потом говорили, что это был лучший выпуск в Березово.

А работал я в разных партиях. Летом в речных, зимой в обычных. Но тут уже подход был совершенно не тот, что в Ханты-Мансийске. Оснащенность, финансирование, организация, постройка жилья, все шло полным ходом, и квартирные вопросы решались. И энтузиазм у всех был, все старались работать, и работали хорошо. Все! И молодые специалисты разом подключались, трудились очень дружно.

Речная сейсмопартия

Шмелев А.К.:

К лету 57-го года в механических мастерских треста уже стали делать гидромониторные буровые станки на понтонах — для речных партий. Сразу организовывались две партии: одна в Березово, ее готовил Бованенко, а оператором у него был Аркадий Васильевич Кузнецов, вторую я должен был при­везти из Тюмени первой же водой. Пока мы до Березово добрались, Бованенко и Кузнецов пошли по Вогулке, чтобы, сколько возможно, забраться вверх и вниз по ней. Ушли километров на сто и через пять дней вернулись: все сделали. Материал всех убил! Все в восторге: вдоль Вогулки 100 километров — это зиму работать, а тут в отряде всего-то 30 человек и за пять дней! И ни одного трактора, только самоход­ная баржа. Потом эта партия по Северной Сосьве пошла.

Багаев В.Н.:

Когда мы Северную Сосьву отработали, я приехал в Березово. Ленты, которые мы получали, периодически отсылали в Березово, а тут ученые из Москвы как раз приехали и вот над нашими сейсмограммами — рисуют, стирают, снова рисуют, их уж и не узнать! До этого-то карта совсем другая была, никто же не имел достоверных данных. Я пошел к Цибулину, говорю: «Лев Григорьевич, ведь нельзя же так! Нечего обрабатывать будет!» — «Я им не продлю командировки».

Шмелев А.К.:

А у нас дорога дальняя и вся с приключениями. Капитан нам попался удивительный. В Тюмени мне все говорили: «Ну, повезло тебе с капитаном. Он 25 лет плавал!» Не знаю, где и на чем он плавал, но катером управлять не умел. В первый же день, как только отошли от Тюмени, потерял фарватер. Мы после проводов (провожали пышно, с черемухой, с шампанским) все спать залегли, просыпаемся — что такое, сидим на мели среди поймы, кругом вода, а где река — неизвестно. Капитан говорит: «Я только на минуточку…» После этого мы его без присмотра на вахте уже не оставляли, стояли по очереди рядом с ним. Как где причалить, наш капитан не успокоится, пока десять раз взад-вперед не отработает, а потом уже кинет чалку, и его, как собаку на шнурке, подтягивают. А раз прибе­гает Шура Плахина, которой поручили провести про­верку на водотечность: открыла какой-то люк, а там вода вровень с забортной. Капитан говорит: «Давайте выбрасываться на берег!» — «Погоди, — говорю, — вроде идем, не тонем, вода не прибывает. Давай-ка всю документацию по катеру». А катер новый,  вся документация на него есть. Посмотрели, оказывается, это ящик для отстоя забортной воды. Но был случай, когда и правда чуть крушение не потерпели, но уже не из-за капитана, а из-за механика-пьянчужки. На Иртыше во время шторма у нас заглох двигатель. Механик, пьяный в дугу, давай гонять стартером. Гонял-гонял — посадил аккумуляторы. А встали мы под горой метров так в 45 высоты, и с нее — обвалы! Ветром нас все ближе к этой горе прижимает. Отдали мы якорь, а больше ничего не сделаешь. Так и скакали по волнам под этими обвалами всю ночь, пока механик не проспался. Утром он сообразил: двигатель потому заглох, что вода в него попала. Воду откачали, насос продули, а аккумуляторы-то посажены. Но тут, на счастье, идет наш катер «Ярославец», Биншток на нем. Он дал нам «прикурить», и пошли мы дальше. Но теперь на катере пришлось установить сухой закон, особенно для механика. Так этот поганец приспособился бражку гнать — три банки у него в обороте стояло! Выгнали механика. А потом и капитана-неумеху. Когда мы уже от Березово на Казым пошли, хозяйство у нас совсем сложное стало: сбоку катера причалена баржа с камералкой, жильем, на прицепе бон, сложенный вдвое, — где же нашему ка­питану со всем этим управиться? Собрали все обстановочные вехи на реке, вырвали все корчи, которые торчали, — разбойничали, как на большой дороге. Но новый капитан Слава оказался настоящим капитаном: смелый, мастеровой. Потом еще одного уволил — взрывника. Этот чуть не подорвался вместе с женой, она помощником у него была.

Остались ребята как на подбор. Оператор Коля Яковлев, молодой специалист, — к концу лета я уже спокойно оставлял на него партию. Скарлыгин, Чушкин — умелые ребята, золотые руки. И веселый народ. Когда мы дошли до Казымской культбазы, у нас кончилась взрывчатка. Я пошел к директору этой культбазы (славный такой старикашка): «Если я оставлю у вас своих ребят отгулять выходные — вы не против?» — «Пускай погуляют». Я поехал в Березово — только собак с собой забрал. (Их комарье заживо сжирало, на берегу только тем и спасались, что яму выроют, в нее хвостом забьются, а передними лапами отбиваются. А в трюме, когда мы их закроем, абсолютная темнота, комары не летают — собаки успокаиваются. И знали собаки наш флот, как дом родной, ни за что не отстанут.) Вернулся с взрывчаткой из Березово, пошел к директору культбазы: «Как тут моя вольная шарашка?» — «Ах, — говорит, — если бы ваша партия здесь стояла, у меня бы ни один молодой специалист сбегать не стал!» А молодые специалисты у него — сплошь девчонки. На культбазе — школа, боль­ница, почта, магазин, клуб, а народу-то нет, скучно. Мои парни только что на воздух эту культбазу не подняли. Пили, пели, плясали, кино им по нескольку раз в день крутили. Орали сильно, но сами и за порядком следили, милиции тут нет.

После Казыма пошли работать к Малому Атлыму. Там была пробурена опорная скважина, и пахла она натуральным авиационным бензином. Буровики в Малом Атлыме обосновались, обженились, хозяйством обзавелись, уже и своими домами живут, им куда-то перебираться теперь тяжело, просят: «Дай точку! Мы тебе ванну шампанского нальем!» Точку-то дали, и уже в 61-м году нефть получили, но — литры (сейчас это Красноленинская зона месторождений). Ванны с шампанским не было. Потом работали вверх по Оби. Там крутой берег обнажен­ный, и видно, что слои идут наклонно. Геологи предполагали, что кристаллические породы подходят здесь близко к поверхности, и дислокации верхних горизонтов связывали с глубинными. Но глубинные отражающие горизонты оказались горизонтальными. Глинистые породы смял ледник, они под его на­грузкой «потекли».

Приключений еще хватало. Попадали в самый настоящий шторм, и штормило с небольшими переры­вами целую неделю. Морской болезнью переболели сначала собаки, потом женщины. А вода уже ушла, проток больших нету, так и болтались посреди Оби от одного берега к другому, где покажется поспокойнее. Бон, мелочовку всю на берег повыбрасывало, песком закидало…

В сентябре вызывают в Тюмень. Сдал партию Коле Яковлеву, приезжаю. Здесь новое руководство — Эрвье: «Предлагаю вам место начальника отдела разведочной геофизики».

«Антипартийное» выступление и его последствия

Немцов Л.Д.:

Пришла пора 20-го съезда партии и хрущевского апофеоза с выявлением и критикой культа личности Сталина, попытками демократизации нашей общественной жизни. Вопросы эти в ту пору активно обсуждались на различного рода регламентированных собраниях. Самостоятельные собрания тогда не умели проводить, да и боялись: культ и репрессии были еще совсем-совсем недавно. Состоялось такое собрание и у нас, помнится — открытое партийное.

На нем по регламенту обкома критиковался культ и его сопровождение…

Шмелев А.К.:

Высказался беспартийный Биншток, что культ и его последствия тем вредны, что все зарегулировано, работает не на пользу дела, а на отчет, на цифру. Потом беспартийный Шмелев взял слово. Говорю Грачеву: «Вот если бы нам дали волю самим устанавливать зарплату (с согласия профсоюза) — половинной зарплатой могли бы выполнять ту же работу!» — «Половинной — вряд ли. А вот двумя третями — наверняка. Треть у нас идет зря». Раскочегарили Грачева, да еще была критика кой-какая в его адрес, он и понес: «Разве это дело? Вот у нас такой сильный коллектив специалистов. Вы можете меня критаковать-раскритиковать, но не вы меня ставили, не вам меня и снимать! А надо, чтобы руководитель был ответствен перед коллективом. Надо выбирать его. Не на год-два, а хотя бы на четыре года. И чтобы все желающие на эту должность представили материалы на конкурс, чтобы эти материалы оценил научно-технический совет. Тогда бы я знал, что, если плохо справлюсь, через четыре года меня уже снова не изберут, стал бы для людей стараться. А так — для начальства я хорош, а до вас мне дела нет! А сами выборы? Выбираем в Верховный Совет, а в бюллетене один кандидат записан — какие же это выборы? Разве нельзя туда записать двух-трех наших хороших людей, чтобы можно было действительно выбрать того или другого?»

Немцов Л.Д.:

Предложил регулярную и неформальную отчетность депутатов перед избирателями с отзывами несостоявшихся чиновников с поста на «место».

Жук И.М.:

Еще он сказал, что, если бы съезд партии непосредственно избирал Генерального секретаря тайным голосованием, тогда, может быть, и Сталин не прошел бы, и всех этих бед не было бы. И это положение ему поставили в вину, как ревизию устава партии. Там все написано, и нечего вмешиваться! И выборность руководителей — то же самое!

Монастырев В.К.:

Говорил то, что потом, в перестроечные годы, кричали на всех углах, но тогда…

Немцов Л.Д.:

Тогда это выступление прозвучало резким диссонансом организованному суесловию. Как гром с ясного неба. Управляющий, коммунист — осмелился выступить с изложением собственных, а не предложенных и согласованных взглядов на обсуждаемую проблему. Да еще в присутствии беспартийных! То ли Юрий Николаевич действительно поверил, что «демократия» и призывы к «критике снизу» искренни, то ли рискнул, как говорится, с ходу — трудно сказать. Позднее он говорил мне, что это был продуманный шаг, но мне, честно говоря, в это не верится. Грачев был человеком импульсивным, но отнюдь не доверчивым.

Монастырев В.К.:

Грачев студентом публично отказался от отца, ректора Ленинградского горного института (того объявили врагом народа, расстреляли), — заставили, не давали учиться. Характера не хватило. В партию вступил еще в период сталинизма. Иначе ему не дали бы экспедицию. Отрекся — это сейчас легко говорить, а тогда не каждый на этот крест был готов. Я не обвиняю, сам через это прошел, не отрекался, но знаю, чего это стоило, может, и зря — с позиций выживания. Это ж только слова! Джордано Бруно не отрекся — сгорел, а Галилей остался, и Земля от этого вертеться не перестала. Но самому себе простить такое сложно. Видимо, у Грачева была потребность высказаться открыто.

Шмелева И.П.:

Не знаю, откуда Монастырев узнал об отречении. Нора, жена Грачева, возмутилась, услышав такое.

Немцов Л.Д.:

Уже на следующий день о «непартийном» (кажется, даже «антипартийном») поведении Грачева на открытом партийном собрании стало известно в Тюменском горкоме партии.

Жук И.М:

Меня пригласили в горком и предложили написать про антипартийное выступление Грачева. Я антипартийным его выступление не считал — так и написал. Назначают у нас снова партийное собрание. Мы уже чувствовали, что оно будет нелегким, тщательно готовились — помимо партбюро. Договорились, что не дадим расправиться с Грачевым. Все тщательно продумали. Во-первых, будет вынесено на собрании предложение о выборе секретариата — один человек такой протокол вести не сможет. Во-вторых, запишем выступление каждого коммуниста, дадим ему прочитать, и чтобы он расписался под ним. Вот так наметили протоколы вести. Чтобы не повторяться, обговорили, кто будет выступать, что говорить и как говорить. На партийное собрание пришли два представителя из горкома. Они все клонили к тому, чтобы обвинить Грачева, но подавляющее большинство коммунистов стояли на том, что допущена оговорка, неточность, ошибка, может быть, но нельзя говорить о политической ошибке. В первый день собрание не могло принять никакого решения. Избрали комиссию по выработке решения. Назавтра опять собрались помимо комиссии, решали, что и как, и когда пошли на заседание, у меня уже были наметки — точка зрения большинства коммунистов. Горком предлагал считать дальнейшее пребывание Грачева в должности нецелесообразным. Мы это исключили и предложили объявить выговор без занесения в учетную карточку. Наше предложение приняли. Но попытки убрать Грачева продолжались.

Шкутова О.В.:

Кто-то из наших пытался его «съесть». Ну и горком. Возмущались мы ужасно! Написали письмо в обком и целой компанией отправились его относить: Монастырев, Копелев, Шмелев, Немцов, еще кто-то

Немцов Л.Д.

Октябртаа, имея партбилет, обладала правом прохода в здание обкома, а мы проникли туда уже по списку, как «делегаты». Была там беседа с каким-то «чином». Кажется, это и был тот «первый», к которому мы так стремились пройти. «Чин» обещал принять наши заявления к сведению, но, возможно, наше заступничество было расценено как отягчающее обстоятельство.

Шкутова О.В.:

Потом это сформулировали так: «возглавила де­монстрацию беспартийных». Опять было партийное собрание…

Жук И.М.:

Пришел из обкома представитель обсуждать письмо, которое Октябрина относила, и высказался, что, дескать, запрещается писать, а кто будет писать дальше, так тот коммунист — «уже не коммунист, не товарищ». Я спрашиваю: «Так что же, его из партии долой и за решетку? Только там у нас «не товарищи». Какую крамолу допустили коммунисты, написав письмо в защиту своего товарища? Ваше выступление, товарищ секретарь, выдержано в духе 37-го года!» Лина Павловна Шпорт сказала: «Я молодой коммунист и не думала выступать. Но, послушав выступление секретаря обкома, даже пожалела, что вступила в партию. Я представляла партию так, как записано в уставе, а тут — что же это такое? За письмо грозят, осуждают, «товарищ больше не товарищ!» Высказалось человек шесть, и все в таком же духе. Секретарь ушел мрачнее тучи. Грачев потом спрашивал меня: «Может, пойти и сказать, что виноват?» Я ответил: «Юрий Николаевич, нельзя этого делать. Вам надо только держаться своего коллектива». Но тут уже взялся за дело первый секретарь обкома, и он довел его до конца: Грачева отстранили от должности.

Немцов Л.Д.:

Ему было «отказано в доверии» со стороны обкома с соответствующим представлением в министер­ство, в Москву. Это означало, что в самое короткое время Юрий Николаевич должен уйти с поста уп­равляющего и покинуть Тюмень. Демократия все же прогрессировала: Грачева не посадили, а всего лишь отставили. Разница!

Шмелев А.К.:

Мы еще одно письмо написали, уже в ЦК. Подписей было много, стояли они в алфавитном порядке: Альтер, Биншток и так далее. И вот раздается звонок из Москвы, просят к телефону Альтера или Бинштока. Бинштока на месте не было, нашли Альтера, взял он трубку. Ему очень вежливо объясняют, что письмо получено, беспокойство коллектива понятно, но у Юрия Николаевича все хорошо, его знания и опыт не ставятся под сомнение, он просто переведен на другую работу, в Башкирию. Попросили передать коллективу пожелания трудовых побед и успешного решения поставленных задач. Альтер положил трубку и сказал: «Теперь моя фамилия будет Яльтер…» Больше писать было некуда.

Этим дело не кончилось. В 57-м году стали ликвидировать министерства, организовывать комитеты, совнархозы. Министерство нефти тоже реорганизовывалось. У нас были два треста — буровой (геологический) и наш. Давно шла полемика, соединять или не соединять. Уход Грачева ускорил решение начальства в пользу соединения. Провели собрание у нас в тресте. Большинство высказалось против слияния, «за» — только я и Биншток. Почему я был «за»: на Севере маломощные организации не выживают, а тут можно было создать единую базу, во многом помочь друг другу и делу. Наши интересы сталкивались только на тракторах. От буровиков на том собрании был — недавно объявившаяся там сильная личность — новый управляющий Юрий Георгиевич Эрвье. Он тоже выступал, приводил те же доводы, что и я. Он и возглавил новое совместное, но названное геологическим предприятие. Ансимов стал главным геофизиком.

Немцов Л.Д.:

Перед самым уходом Грачев командировал меня в Москву для написания отчета по «вертолетной» методике. Когда состоялся переезд Юрия Николаевича в Октябрьское, я незамедлительно получил приглашение туда же на научную работу с одновременным выделением двухкомнатной квартиры. Я согласился, и еще до моего возвращения Вика с детьми уже перебралась в наконец появившуюся отдельную квартиру. А я, приехав в Тюмень для расчета, явился к Эрвье. Разговор у нас состоялся долгий. Несмотря на занятость, он битых полчаса уговаривал меня «не делать глупости» и не уходить из Тюмени. Вот тогда он и сказал мне: «Тюменская нефть ждет своих разведчиков, и каждый специалист нужен нам как воздух, особенно если это специалист с тюменским опытом». Он даже предлагал свою помощь в срочном возвращении моей семьи обратно в Тюмень и жилищном устройстве. И я, честно говоря, заколебался. Но мне претила перспектива «предательства» по отношению к Грачеву. О чем я прямо и сказал Юрию Георгиевичу. И только после этого он меня отпустил.

Работать с Юрием Георгиевичем мне не пришлось, но, насколько я знаю, это был, в некотором смысле, фанатик, глубоко убежденный в высочайших перспек­тивах тюменских недр на нефть. В организационном отношении он был сторонником предельной концентрации геологоразведочных (включая и буровые, и геофизические) сил и максимальной централизации управления ими. Как показала практика, такой подход обеспечил возможность оперативного управления процессами поисков и разведки и во многом способствовал открытию и освоению тюменской нефти.

Шмелев А.К.:

Насчет преимуществ «предельной концентрации» и «максимальной централизации» можно и поспорить! Когда пошло объединение геофизических подразделений с бурением, сплошное, как коллективизация, я уже против был: производственные работы должны вестись отдельно. Тем не менее летал объе­динять березовские экспедиции. Барабанов и Цибулин тоже против были, но «вопрос решен». Барабанов стал начальником экспедиции, Цибулин главным геофизиком, главным инженером — Владимир Ильич Белов. Цибулин, сдавая ему свою должность, говорил: «Ну, теперь за все несчастные случаи ты отвечать будешь!» — «А ты не будешь людей губить?» — «Не буду!» «Тогда я согласен». А на Барабанова легла двойная нагрузка. И до сих пор приходилось тяжко: жилья нет, отрыв от Тюмени — тысяча километров самолетом или три тысячи водой, но работа была — своя, он ведь отличный гео­физик, а тут уж пришлось заниматься только хозяйственными вопросами. Да и в других вновь создаваемых экспедициях объединение геофизических работ с бурением…

Цибулин Л.Г.:

Было ошибкой, конечно. Мы все равно стояли каждый за свое: те за погонный метр проходки, а мы за погонный километр профиля. И все время у нас происходили сшибки. То, что нас соединили, не пошло на пользу бурению, а геофизика сплошь и рядом оказалась ущемленной в силу определенных причин. Потому что все же метр сталво главе, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Жук И.М.:

Еще и кадровые вопросы… Эрвье хотел, чтобы все только через него шло — любое назначение. А коллектив огромный — где же ему всех знать? Кто сумел чаще на глаза попадаться да понравиться, тот и хорош. Тут начались совсем другие отношения…

Шмелева И.П.:

Наверное, как раз этого опасались геофизики, выступавшие против объединения с буровиками. Что общее хозяйство будет сильнее — понятно, но ведь важно, кто и как будет руководить. Уже то, что во главе встал буровик, не обещало геофизике ничего хорошего. Хотя Эрвье первое время подчеркивал особо уважительное отношение к геофизикам. Говорили, что он наставлял своих буровиков: «К вам пришла ин-тел-ли-генция!» Но для начала нам не выдали зарплату. Мы побежали узнавать, а главный бухгалтер заявил: «Мы вас не знаем и знать не хотим!» Все, повозмущавшись, решили командировать меня к Эрвье. У него тогда еще не было огромного кабинета, и секретарша как-то сразу меня пропустила. Я была очень агрессивно настроена — как только открыла дверь, с порога выпалила: «Почему это нам не дают зарплату?!» Эрвье вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в кресло, потом позвал этого главбуха и как начал его отчитывать при мне! Ух, как он его отчихвостил! И зарплату мы тут же получили.

Я и еще раз попала в похожую ситуацию. Одна из сотрудниц нашей партии оперативного анализа вернулась от Эрвье со слезами: она относила ему карту, а он вел беседу с Быстрицким и еще кем-то, пересыпая свою речь матом, будто вошедшая женщина — пустое место! Когда от Эрвье сообщили, что карту можно забрать, она снова идти туда ни за что не хотела. Пошла я. Я опять была очень зла. Сунув голову в дверь, я повертела ею, выглядывая, где тут наша карта, потом вошла, взяла ее и, так и не взглянув на присутствующих, направилась к двери. Вдруг Эрвье вслед мне: «Иоганна Павловна, здравствуйте!» — «Здравствуйте», — «Как вы поживаете? Как дети?»

Я подумала: иногда, видно, надо быть хамкой!

В третий раз я пошла к Эрвье как председатель жилищно-бытовой комиссии, обнаружив, что распределены квартиры не так, как мы планировали. Теперь уже народу у него в приемной сидело чело­век сорок. Секретарша расспрашивала, кто по како­му вопросу, и уговаривала не ходить. Но я все-таки высидела, дождалась своей очереди и высказала все наши претензии. Матом он мне не ответил, но раз­говаривал — как и положено начальнику с зарвавшейся подчиненной: «Ну и что, что жилищная комиссия? Ну и что, что неправильно распределили?» Выйдя оттуда, я чувствовала себя раздавленной. Словно меня снова на спецучет поставили. Разве могло быть такое при Грачеве?!

И работать теперь мне стало гораздо труднее, чем в полевых партиях. Потому что у меня там был определенный участок работы, определенный материал, сейсмограммы, которые я сама принимала. И карты сама строила, и все уже знала по этой карте, где у меня слабое место, где очень хорошо все построено, где ма­териал был похуже, где получше. А к 58-му году на­копилось довольно много материала, и нужно было сделать обобщения. Этим прежде занимался Уманцев, но больше по гравике и электроразведке. Теперь нам предстояло обобщать только сейсморазведку, но на всей площади, где только она проводилась. И вот нам с Юлей Ермолаевой-Малышевой поручили эту работу. Я ужасно нервничала. Во-первых, была очень не уверена в своих силах. Я всегда помнила, что по обра­зованию я только геолог, сейсморазведки нам читали очень мало и математики значительно меньше, чем геофизикам, и мне всю жизнь казалось, что мне этих знаний не хватает. Потом я до сих пор работала на своей площади. А тут две партии отработали, скажем, куски в Тавде и Тобольске, между ними большое рас­стояние, нету никаких данных, и бурения тоже еще нет, привязать сейсморазведку не к чему. И я толком не знаю, где правильнее сделано, но между собой не вяжется, скачки в вертикальном отношении. Кто ошибся? Тальвирский, который нас опекал, говорил: «Ну, ерунда! Подумаешь, нарисуйте как-нибудь!» И довольно много «рисовали», привлекали, конечно, гравиразведку, электроразведку, но ведь эти данные дают совсем другую геофизическую характеристику, поэтому было очень трудно на них ориентироваться, чтобы как-то связать глубины до отражающих горизонтов. Иной раз получались совсем уже странные вещи: мы проследили волну по полигону, вернулись к исходной точке, должны бы тут увязаться — увязаться не можем. Где-то ошибка… На сто раз пересматривали. И я помню, Эмилия Петровна Резникова (она пересматривала после меня материалы по Увату) мне говорила, что на таком-то профиле «посадила жука». На нашем языке это значит, что мы делаем сознательный переход на фазу, потому что иначе никак не увя­зывается. А Эмилия Петровна уже тогда считалась очень хорошим интерпретатором, очень знающим, аккуратным, скрупулезным. И я потрясена была: она же понимает, что там ошибка, — так как же она, такая умная, «посадила жука»? Сама я этих «жуков» сажать не могла.

Однажды вызывает меня вдруг Ансимов и предлагает место старшего инженера в отделе разведочной геофизики. Мне это было очень лестно. Мне ка­залось тогда, что туда берут особо знающих инженеров. Но начальником отдела был мой муж, и я сразу поняла, что работать там мне будет нельзя. Ансимов сказал: «Вообще-то у нас есть очень хорошая кандидатура, но у нее есть такой недостаток: чуть что — начинает плакать». Это была, конечно, Эмилия Петровна. Ее «недостаток» ей простили и все-таки взяли работать в отдел.

Шмелев А.К.:

Такая была «копуша»! До любой мелочи докопается, ничего не упустит! Очень строго подходила к работе. Но плакать так и не разучилась. Как только ей что-то в материалах не понравилось, она, вместо того чтобы отчитывать, сразу в слезы! Но оказалось, что это ничуть не хуже действует, чем выговоры.

Шмелева И.П.:

А из нас, когда мы закончили обобщения и защитили отчет, сделали партию оперативного анализа. Коллектив партии получился в основном женский. Постепенно к нам перешли работать Галина Семеновна Монастырева, Октябрина Викторовна Шкутова, Галина Павловна Агафонова, Евдокия Владимировна Бондаренко — все опытные и знающие специалисты. Начальником партии стал Вениамин Григорьевич Смирнов. Мы должны были увязывать новые данные, получаемые всеми методами и бурением, с первичными материалами, и каждый год обновлять единые карты. За этими нашими картами охотились все, в том числе и столичные ученые. Но прежде всего они были нужны геологам и геофизикам Тюменской области: располагая такими картами, они составляли планы на будущее и по бурению, и по геофизике.

В то время от нас уехала бабушка, весь дом теперь был на мне. Вставала я в шесть часов, чтобы приготовить горячий завтрак и обед из трех блюд на всю нашу большую семью, надо было все успеть переде­лать. В семь начинала поднимать детей, четверых — в школу, Таню — в детский сад. И каждое утро обязательно у кого-нибудь пропадали ручка, рукавичка, случались какие-нибудь другие неприятности, приходилось искать, помогать. Чтобы до работы добежать, оставалось десять минут, а надо еще самой одеться, причесаться. Почти все время я бегала бегом, постоянно мучилась, что-то не успела, это не сделала. И на работе переживала из-за каждой невязки, что могу допустить ошибку. Нельзя женщине так рваться по частям! Я начала болеть. Прежде у меня постоянно был такой запас энергии, оптимизма, что ничего трудным не казалось. Меня хватало и на семью, и на работу, и на то, чтобы гостей собрать. Когда наступали какие-нибудь праздники, хотелось и самой повеселиться, и другим чтобы весело было. И вовсе не пугало, что сначала надо было приготовить на всех, потом за всеми убрать. Может, я и не готовила особенных разносолов, может, все это было и не очень-то вкусно, но я довольно долго собирала вокруг себя людей. Когда я заболела, все это кончилось. Собираться такими большими компаниями пе­рестали. Остался небольшой круг друзей.

Многие уезжали. Уехали Уманцевы. Очень жаль было расставаться с Малышевыми. Сначала они ра­ботали на Обской губе с партией морской сейсмо­разведки из Геленджика — там был морской филиал ВНИИгеофизики. И этот филиал соблазнил Малышевых тем, что география работ у них была очень большая: и на Черном море, и на Баренцовом, и на Дальнем Востоке. (А материалы, полученные на

Обской губе, я потом ездила принимать в Геленджик. Это Малышев настоял, чтобы приехал кто-нибудь из тюменцев. У нас здесь спрашивали за качество материалов гораздо строже, чем эта морская сейсморазведка.) Уезжал Марк Моисеевич Биншток. Сашу приглашали на работу — в Краснодар, Волгог­рад, но мы никуда не поехали.

Шкутова О.В.:

Я даже уезжала. В 59-м году началась какая-то очередная реорганизация, и тут Шкутов забунтовал. Получили письмо от Тальвирского — тот уехал в Красноярское геологическое управление, в Дудинку, и стал нас всех туда звать. Я долго колебалась, пока съездили в отпуск, пока что… Эрвье не отпускал, обругал по-всякому, «шкурницей» или что-то такое. В конце концов заявление подписал, но сказал: «Не вздумай возвращаться, чтобы глаза мои тебя не видели!» Я вернулась через полтора года, без мужа — сбежала. Сначала как будто в отпуск… Пока там работала, все меня тяготило, все было не так, я постоянно говорила: «А вот у нас в Тюмени!..» И все время хотела вернуться. Приехала, плюхнулась в родные болота — о, вот тут я дома! Эрвье встретил неприветливо, но дал и работу, и квартиру.

Монастырева Г.С.:

Мы уезжали на два года в Албанию (Грачев помог), потом была возможность выбрать, где работать. Мне, конечно, хотелось на Украину, поближе к родным. Володя съездил, вернулся и сказал: «Я тебя понимаю, но и ты пойми, с твоими хохлами я не сработаюсь!» В подчинение Эрвье он, конечно, не пошел бы, но тут как раз в Тюмени открывался филиал Сибирского научно-исследовательского института, Володе предложили место заведующего сектором разведочной геофизики, с предоставлением квартиры. Потом он перетащил к себе Андреева (тот в Томске преподавал сейсморазведку), Шмелева, Бобровника… Правда, долго работать вместе они не смогли.

Агафонова Г.П.:

В поле, в Березово, конечно, было — не как в Москве. Быт, удобства, культура, какие-то условия — все это отсутствовало, но мы знали, что мы тут временно. А в Тюмени я поняла, что это навсегда. Очень мрачной показалась такая перспектива. Но сознание, что что-то здесь сделано мной, что тут открытия — большие! — свершились благодаря нашей работе, оно привязывает. Не знаю, как бы я себя чувствовала в хорошем, большом городе, где от моей работы не за­висело бы так много. Это, видно, все-таки важно, чтобы работа устраивала.

Продолжение следует…