Восьмидесятые
Цибулин Л.Г.:
Если говорить конкретно о задачах геофизики в Тюменской области, то до 80-х годов это было выделение информации, которая связана со структурным строением среды. А в 80-е годы, когда произошло перевооружение, появились цифровая регистрация и обработка, новые методики, задачи усложнились. Мы пытались решать и разведочные задачи: изменение мощности пласта, его пористости, но структурные задачи как были, так и оставались, поскольку абсолютное большинство месторождений нефти и газа связаны и со структурным фактором.
Малык А.Р.:
На Ямале я проработал больше десяти лет. В 82-м меня перевели в Ханты-Мансийск управляющим геофизическим трестом. Сегодня трудно объективно оценить сложившуюся в те годы ситуацию в тресте. С организацией Хантымансийскнефтегазгеологии трест практически потерял наработанные перспективы в развитии жилищного строительства. Кроме того, в связи с выходом работ в районы с неблагоприятными сейсмогеологическими условиями снизились темпы и качество полевых работ. В такой ситуации руководство главка, на мой взгляд, должно было объективно оценить сложившуюся ситуацию и наметить меры по нормализации положения. Однако было принято решение — сменить управляющего. Короче говоря, мне пришлось менять на этой должности освобожденного от нее моего хорошего товарища Алексея Бояра, с которым мы вместе проработали не один десяток лет. Алексей Гаврилович был высококвалифицированным специалистом, кроме того, он по-хозяйски ревниво относился к обустройству базы треста, строительству жилья для геофизиков, можно сказать, жил этими проблемами. У нас состоялся нелегкий разговор, но, я считаю, мы правильно поняли друг друга, и в дальнейшем Алексей Гаврилович успешно работал главным геофизиком.
Киреев Г.Н.:
Алексея Гавриловича Бояра сняли — самым элементарным образом. Тогда главным законом был план, а трест на несколько процентов план не выполнил. Алексей Гаврилович все в себе держал, но переживал страшно. Потом он был главным геофизиком, очень знающим геофизиком, и всю душу вкладывал в работу. Но начались проблемы со здоровьем, и он перешел ко мне в отдел. А потом случился инфаркт да язва была… Была бы еще на уровне медицинская помощь…
Тюленев А.П.:
Он был шамило, неугомонный человек. Все это строительство, городок геологов, все старые дома — это же им построено, и нет ни одного дома, который бы он не облазил с первого этажа до чердака. Утром в шесть часов он уже на объекте! При этом был эрудированный специалист, он разбирался в интерпретации, руководил хорошо, был снисходителен, добр, наказывал, но и прощал. В его кабинет всегда можно было зайти, он не оставлял без внимания ни личные просьбы, ни производственные вопросы. Обязательный человек был. А вот на здоровье… У него было два инфаркта, после первого пить уже вообще нельзя, а он принимал. Очень жалко, он рано ушел.
Малых А.Р.:
Вместе с Бояром начали мы вплотную заниматься качеством материала, потому что выходили на новые задачи. Не просто искали структуры, это самое простое в геофизике, но начали изучать сложнопостроенные коллектора, заниматься Баженовкой, которая до сих пор остается открытой проблемой. Коллектив геофизиков и геологов в Ханты-Мансийске уже тогда был сильнейший. Потом мы обратились за помощью к науке, в институты, и в Тюмени, и в Москву, работали с ними.
С 1 января 1983 года Ханты-Мансийский геофизический трест был реорганизован в ПГО (производственное геологическое объединение) Хантымансийскгеофизика. В состав объединения входили экспедиции: Ампутинская (та, что базировалась в Новоаганске) — ее начальником в те годы был Геннадий Никандрович Захаров, потом его сменил Сергей Иванович Лукин; Тромаганская,— первоначально базировалась в поселке Русскинские, Туринская, выделившаяся из Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции и остававшаяся в Тюмени…
Мегеря В.М.:
Туринская геофизическая экспедиция первое время подчинялась напрямую главку. Экспедиция имела и летние, и зимние объемы, численность была до тысячи человек. Всего было около восьми партий. В финансовом отношении, благодаря их круглогодичной работе, мы были обеспечены хорошо. Правда, мы не имели своего места, сидели в Тюмени в старом клубе геологов на Минской. Но коллектив сложился очень хороший — мы работали вместе уже давно, еще в составе Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции.
У нас были две региональные партии: сейсмопартия «Земля», проводившая работы по изучению глубинного строения фундамента Западной Сибири (начальником был Игорь Владимирович Резвов, его идейный руководитель — Владимир Федорович Чекалев), и партия магнитно-теллурических зондирований, занимающаяся, особенно на Севере, в Ямальском округе, изучением осадочной толщи земли, а также пород фундамента по региональным сейсмическим профилям, по которым были проведены работы ОГТ — 24-кратные, КМПВ (начальником партии МТЗ сначала был Анатолий Владимирович Бисеров, потом Борис Константинович Сысоев).
Были у нас три сейсмические партии, которые работали на Красноленинском своде — известный нефтеносный район Ханты-Мансийского округа. Партии возглавляли: наш опытнейший начальник партии Виктор Михайлович Пургин, вторую — Сергей Иванович Лукин, третью — Сергей Рюрикович Терехин. Эти три партии покрыли почти весь Красноленинский свод. У нас в экспедиции была отработана своя методика, мы работали по очень густой сетке, 50-тысячного масштаба до сих пор те карты кондиционные. И мы имели достаточно хорошие результаты: были открыты такие месторождения, как Яхлинское, Ловинское, Западно-Ловинское, Таллинское — одно из крупнейших, своеобразное: в палеорусле древней реки юрских времен, тянется это месторождение на 150 километров, пока оно одно такое в Западной Сибири. Работали на Пальяновском, Сиговском, Ем-Еговском, Каменном месторождениях — практически во всех открытиях месторождений Красноленинского свода принимали участие. И была электроразведка ВЭЗ, с помощью которой велись поиски воды и строительных материалов — она довольно успешно оконтуривала месторождения. Практически мы вели работы от самого юга, с границ Казахстана, и до Ямала — по всей области работали! Причем если Ханты-Мансийский и Ямало- Ненецкий геофизический тресты были чисто сейс-моразведочными, то у нас применялись самые раз-нообразные геофизические методы. Еще гравиразведка с магниторазведкой же была! Работы вела: полистная съемка двухтысячная, на нефть и газ — Сургутский свод, Ярсомовский свод и западный склон Нижневартовского свода. Когда большие объекты, на которых сейсморазведка давала высокий процент подтверждения структур с первой-второй скважины были уже изучены, пришлось искать и изучать маленькие структуры. Тут важно знать ско-ростные характеристики среды, а не во всех бурящихся скважинах проводился сеймокаротаж, за счет незнания скоростей вносились большие ошибки, поэтому далеко не все структуры подтверждались. Одно время дошло до того, что только 52 процента сейсморазведки давали положительные результаты.
В это время гравиразведка с магниторазведкой в Западной Сибири не только находила, но и давала прогнозы по нефтеперспективности структуры, и у нас процент был даже больше, чем у сейсморазведки.
Так же у нас применялась новая методика электроразведки для прямых поисков — ЗСБЗ (зондирования становления поля в ближней зоне) — больше всех занимался ею Вениамин Степанович Смирнов.
И ЧЗВП (частотные зондирования вызванной поляризации) — на основании теории нефтяные залежи должны вызывать новое поляризационное поле — мы на Салыме ставили эти работы. Надо сказать, что эти методы многого не принесли, хотя в принципе должны были быть более эффективными, ведь это характеристика среды по сопротивлению. Эти методики сейчас следовало бы возобновить, проводить в комплексе с сейсморазведкой, потому что электроразведка — единственный метод, который отвечает, есть нефть или нет — нефтяная залежь дает повышенное сопротивление.
У нас в экспедиции была и своя камеральная группа, она обрабатывала все методы. Все инженерные работники полевых подразделений обязательно присутствовали на защитах отчетов, знали, что они получали в поле, как качество сказывается на результатах обработки и конечных результатах. Это очень важно, когда инженер знает не только полевое производство, но и обработку, и результат этого — только тогда он полноценный инженер.
В 83-м году нас передали в Ханты-Мансийский геофизический трест (тогда уже геологическое объе¬динение по геофизическим работам). Начальником оставался Виталий Степанович Щербинин, я — главным инженером. Но через год Виталий Степанович уволился, меня назначили начальником Туринской экспедиции, каковым я и остаюсь по сей день. С тех пор у нас сократились региональные работы: закрылись МТЗ, «Земля», из-за неэффективности электроразведка ЗСБЗ и ЧЗВП тоже прекратила работу — экспедиция стала походить на все остальные, чисто сейсмические, правда, у нас сохранились гравиразведка с магниторазведкой.
С 84-го года, как и во всем объединении, в экспедиции начался переход на ОГТ, у нас, в основном, на 24-кратные. Работали мы на территории Ханты- Мансийского округа, потом на юге Тюменской области. На юге была сейсмопартия Александра Николаевича Чмутова (до этого он работал и в Ямало- Ненецком, и в Ханты-Мансийском округах). После множественных открытий нефтяных залежей в юрских и мезакайнозойских отложениях Севера решили поискать нефть в палеозойских отложениях на юге Тюменской области. Известно, что в Предуральском прогибе, в Перми, в Татарии, в Башкирии, нефть (и в приличных количествах) в палеозойских, девонских отложениях имеется — почему же ее не должно быть у нас? Наши исследования показали, что действительно известковые отложения здесь есть. От Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции была специальная буровая партия, возглавлял ее тогда Григорьев Анатолий Васильевич (в будущем последний начальник Главтюменьгеологии), они занимались бурением глубоких скважин, порядка 3 500-3 800, вскрывали известняки — но нефти там так и не обнаружили, несмотря на наши энтузиазм и веру. Однажды я встретился с известным нефтяником-геологом академиком Василием Дмитриевичем Наливкиным. Мы рассказывали ему о том, где и какие работы проводим, а он нам ответил: «Я югом Тюменской области занимался очень долго и много. И пришел к выводу, что здесь нефть когда-то была, но, в отличие от территорий Татарии и Башкирии, Предуральского прогиба, в триасовый период здесь произошли очень крупные тектонические движения, магма изливалась и покрыла все накопленные ранее отложения толщей мощностью в полтора-два километра. Если нефть и была, то она вся сгорела». И действительно, за все годы, что мы занимались поисками в южных районах Тюменской области, даже признаков наличия нефти или газа в пробуренных скважинах не было. Потом эта партия была направлена на Север, на региональные работы, а сейчас эта 86-я партия — обычная сейсморазведочная.
Тогда мы уже работали с 24-кратными ОГТ, по югу тем более, потому что это уже не осадочные отложения — это все-таки палеозойские отложения, с поиском карбонатных отложений карбона, это более глубокие горизонты. Но, в основном, тогда все партии работали на 6-кратном — на этом настаивало руководство главка. Конечно, это меньшие денежные вложения в сейсморазведку, возможность большего объема выполненных работ. Но появилось много работ по прямым поискам, по получению эффекта от залежи — для этого шести крат не хватало. Это для оконтуривания структур годилось, но эйфория больших структур прошла, мы начали заниматься поисками малых структур.
Лукин С.И.:
В Хантымансийскгеофизику я пришел в качестве технического руководителя сейсмопартии № 20 вместе с Туринской экспедицией — в 80-м году. А затем был назначен начальником партии в Каменном, сменив Илью Аркадьевича Могилевича, прекраснейшего геофизика, он ушел на пенсию, уехал. В Каменном проработал до 84-го года, а затем, с подачи Анатолия Родионовича Малыка, был направлен в Ампутинскую геофизическую экспедицию — начальником. Считаю, что это был наиболее плодотворный период моей жизни. Все было крайне интересно! Несмотря на то, что было очень тяжело, рабочий день начинался с половины восьмого, с разнарядки, и заканчивался — когда заканчивался. Очень много было разъездов, поскольку власти сидели в Нижневартовске. Экспедиция имела одиннадцать партий — вместе с партией ВСП (вертикальное сейсмическое профилирование), то есть мы сами делали сейсмокаротаж. Раньше качеству материала большое внимание уделялось. В поле мы проводили первичную обра¬ботку материала, готовили его к машине, набивку делали, даже строили предварительную карту изохрон, позволявшую нам закладывать к концу сезона дополнительные профиля, чтобы быстрее закрыть структуру. Мы построили обрабатывающий центр, ЕЭС-10-10 машину получили у Шаталова (ГВЦ перевооружался и нам ее отдал), потом две ПС -2000 — довольно богатые были! По восемь отчетов писали! Не знаю, правильно ли это было. Цибулин никогда не признавал эти мини-центры на отдельных участках работ, он всегда был за серьезную глубокую обработку с глобальным подходом, но тем не менее отчеты у нас получались хорошие, люди росли, и интересно было работать, потому что мы получали полевой материал и видели результаты своего труда. Сегодня, допустим, обработали Таллинскую площадь, а назавтра это уже месторождение… Конечно, занимаясь организационной работой, я потерял знания обработчика. Но знать верхи обработки, знать конечные результаты (ну а промежуточными уж другие занимаются) и одновременно разбираться в организации работ, постановке их — тоже было очень интересно: объемная работа!
Копашин С.М.:
Я тогда работал начальником партии от ВНИИгеофизики. Вдруг здесь, под Ханты-Мансийском, скважина Р-3 дала большой дебит нефти — хотя бурили ее для выполнения плана по метропроходке. Салманов немедленно на Госплане заявил, что это второй Самотлор, что нужно строить в Ханты железную дорогу, завод геофизического оборудования. Меня тут же, в октябре, вот-вот должна встать река, по команде перебрасывают в Ханты-Мансийск. Мы грузимся на баржи — уже вовсю морозит, и в Лямино эти баржи замерзают. Я собирался снимать вертолетом, но тут разразился шквалистый ветер, разломал лед, баржи сумели стронуться, подогнали еще буксир и доставили партию на место. И за зиму мы эту площадь сделали. Но поскольку Фарман Курбанович хотел, чтобы все было быстро, они за это же время пробурили что-то около двадцати скважин — и все пустые. И когда мы сделали этот мой самый первый опыт объемной сейсморазведки (3D — по методике Бембеля, он тогда тоже работал в институте, был нашим куратором, участвовал в обработке), оказалось, что там совершенно маленькое ядрышко трещиноватых пород, поэтому резкий дебит был где-то с полгода, а потом иссяк, нефти едва-едва на котельную хватало.
Бембель Р.М.:
Объемную сейсморазведку (3D) я начинал ставить в Болгарии (работал там по контракту) в 75-м году. О том, что этот метод ставится во Франции, вычитал в журнале. Получилось, что первыми в мире объемную сейсморазведку сделали французы, второе место поделили американцы и болгары. Вот такие у нас были масштабы. Причем они мне доверяли. Мы договорились с болгарами, что мы с этим выходим к министру. Там раз в году нас каждого, лично, министр спрашивал: «Что вы можете предложить моей стране?» Но по советским законам руководитель у нас партийный деятель, он нас каждого спрашивает: «Так, что ты будешь предлагать министру? Ты должен сначала согласовать с начальством советским!» Я говорю: «Объемную сейсморазведку». Он ко всей группе обращается: «У нас опыт есть?» — «Нет, не знаем, что это такое, Бембель сам только знает». — «Все, запрещаю. А вдруг ты скомпрометируешь Советский Союз? Категорически! Придумай что-нибудь попроще, не умничай, как обычно!» Сидим у министра. Нас было трое, я последний должен выступать. Подходит моя очередь, в голове полный сумбур, я не знаю, что говорить. Этот сидит рядом и под столом держит меня за коленку: «Я тебя знаю, если держать не буду, ты все равно что-нибудь ляпнешь!» Но только мне говорить, открывается дверь и секретарь: «Петр Титович, вас вызывает Москва!» Он ушел, я спокойно выкладываю все. Парни под столом лупят меня по ногам: «Дурак, он же тебя выгонит в двадцать четыре часа!» — «Не выгонит! Решение уже принято! Если выгонит, кто делать-то будет?» Когда болгары узнали, что в Советском Союзе этого еще не делают, в США еще не делают… — они же гордые, как они взялись! Деньги дают, во всем поддержка… Я, конечно, был немножко избалован таким вниманием. Вернувшись с тем самочувствием в институт, взялся продолжать эти работы на Горелой и был просто потрясен, когда нам направление прикрыли. Из института я тогда ушел.
Малых А.Р.:
Спустя некоторое время дела в тресте поправились. Кое-где поменяли людей. Но я недолго там работал — с 82-го по 86-й. Тогда мы начали создавать на базах экспедиций полевые обрабатывающие комплексы, потому что нужно было контролировать качество работ, они должны были видеть результаты своей работы в короткое, обозримое время. Если бы они полевые материалы для предобработки направляли в Ханты-Мансийск, уходило бы очень много времени. Поэтому мы, в частности в Аганской экспедиции, поставили полевой вычислительный комплекс, дали специалистов, камеральные службы — удалось несколько повысить качество полевых материалов. Что касается объемов, разобрались, что и почему, и в конечном счете это дело поправилось. Тогда объемами увлекались, это был один из основных показателей, и невыполнение соцобязательств по объемам ко дню Красной Армии, к съезду и так далее серьезно наказывалось.
Еще была важная проблема Тромаганской экспедиции, которая базировалась в поселке Русскинские на север от Сургута, хотя ранее планировалась ее организация в Ноябрьске. А поселок Русскинские — это красивые места, но, как говорится, бесперспективные. Там никак не решались социальные вопросы: школа, детсад, трудоустройство вторых членов семьи. А отсюда возникали проблемы с кадрами.
Королева Л.А.:
Я была назначена начальником производственно-технического отдела этой экспедиции. Вот когда я поняла всю пользу поездок с Геннадием Николаевичем Киреевым! По-моему, в истории Тюменской геофизики не было случая, чтобы эту должность занимала женщина. Поэтому, я думаю, мое назначение мужским коллективом не воспринималось серьезно и поначалу было поводом для усмешек.
Поселок Русскинские расположен к северу от Сургута. Рекой Тромаган он отрезан от цивилизации, сообщение наземным транспортом через реку возможно только зимой, по льду. В поселке был клуб — я его называла «Красный чум», где каждый вечер крутились допотопные фильмы. Один раз в год, по окончании сезона, в Русскинские съезжались ханты — рыбаки и охотники для подведения итогов и награждения передовиков. В президиуме, как правило, сидели русские представители местного сельсовета и сургутской власти, приехавшие прикупить дешевую пушнину. При этом в клубе стоял тошнотворный запах пота, плохо выделанных шкур и перегара. Кроме того, в поселке была школа-интернат для детей-ханты, узел связи, баня, работавшая два дня в неделю (один мужской, один женский), и контора экспедиции, в виде длинного деревянного барака. Местное население жило в небольших рубленых домиках, а жилой фонд экспедиции состоял из единственного в поселке двухэтажного дома, в котором была «заезжка» и пятнадцать квартир для семейных ИТР, и вагончиков-балков, один из которых был общежитием. Если кто-нибудь ночью выходил во двор по нужде, то не было гарантии, что, вернувшись обратно, он найдет свое место свободным. Функционировали два магазина (или «мырлавки» — на языке ханты), один местный, другой нашего ОРСа, до отказа набитые водкой. Весной первая же баржа привозила пополнение спиртного запаса. Однажды при разгрузке произошел трагикомический случай. Разгрузку начали с одного борта, баржа накренилась на другой, и оставшаяся часть груза скатилась в холодные воды Тромагана. Сопровождающая из ОРСа была, естественно, в шоке, она бегала по берегу и взывала о помощи. Но кто же полезет в ледяную воду, да еще бесплатно? Зато все лето, кто хотел испить холодного шампанского или водки, мог нырнуть и достать бутылочку-другую.
Мы осуществляли оперативный контроль за своевременностью снятия аппаратурных лент и качеством сейсмического материала, а при необходимости проводили опытные работы. Технические отчеты я ездила сдавать в главк. И каждый раз при этом общалась с главным геофизиком Львом Григорьевичем Цибулиным. Читал он их быстро, замечания делал по существу. Благодаря его инициативе и, думаю, не без нервных издержек, в Тюмени был построен вычислительный центр — ГВЦ. По уровню оснащенности сейсморазведочных работ регистрирующей и обрабатывающей аппаратурой наш главк был самым передовым в стране. И это заслуга, конечно, главного геофизика главка. Льва Григорьевича все уважали, но и боялись, наверное, потому что он мог накричать на человека. Пусть даже за дело, но это в нем мне ужасно не нравилось.
Однажды произошел курьезный случай. Меня направили в командировку на ГВЦ разобраться с одной проблемой. Лев Григорьевич пригласил к себе и начал кричать на меня за то, что материалы нового полевого сезона не поступают на ГВЦ. Сначала я была «в отключке», а потом пришла в себя и начала тоже кричать (причем громче его), что за поставку материалов я не отвечаю, так же, как он — за устройство в гостиницу командированных геофизиков, что я уже три дня здесь, в Тюмени, и каждый день думаю, где сегодня буду ночевать: места для нас главк не бронирует, я кричала, что у меня нет собственного вертолета, чтобы облететь партии и собрать материал, и лучше бы он звонил в Ханты и выяснял все у управляющего трестом. Лев Григорьевич сбавил громкость и согласился со мной, что с местами в гостинице не все продумано. И пожаловался, что весь день звонит в трест, уже палец смозолил, но никто не отвечает. Я-то знала, в чем дело: материалов в партиях пока просто нет, так как многие из них в декабре не работают по климатическим условиям, а некоторые — по организационным. Поэтому выполнение давалось авансом, потом, разумеется, все наверстывалось. Но несмотря на то, что наш управля¬ющий был, как говорится, героем не моего романа, я его не выдала. Потом мне, разумеется, стало не по себе. Я никогда не повышала голос даже на подчиненных за их промахи, а тут вдруг накричала на самого главного нашего начальника, Героя Соцтруда, лауреата Ленинской премии и кавалера всяких разных орденов! Я пришла к выводу, что после этого мне не будет места не только в системе главка, но и вообще в Тюменской области… Утром я задала работу на ЭВМ и пошла «зондировать почву». Льва Григорьевича в кабинете не было, а когда пришел, распахнул передо мной дверь широким жестом: «Милости прошу, мадам!» Я сказала, что пришла посоветоваться по работе. Он посмотрел разрезы ОГТ и подсказал, что делать дальше. А когда узнал, что такое задание уже выполняется, удивился: «Так зачем же ты тогда пришла?» — «Вчера вы накричали на меня ни за что. Так вот я пришла, чтобы вы извинились». Он засмеялся и сказал, что кричал не на меня, а на управляющего в моем лице. За много лет работы я поняла, что он человек незлопамятный, немстительный, никогда не сталкивает людей лбами и заслуживает всяческого уважения.
К Льву Григорьевичу я и обратилась за помощью, когда поняла, к каким серьезным последствиям приводит ошибка, совершенная при выборе места для экспедиции. Рабочие этой экспедиции, не имеющей жилого фонда, естественно, были временные, зачастую с сомнительной биографией. (Однако я, находясь в поле их видимости, ни разу не слышала даже издалека ни одного нецензурного слова. Зато вечером, когда я проходила по лагерю незамеченной, от мата качало балки. Я не могла не ценить уважительное отношение ко мне и по мере сил старалась быть полезной.) Среди инженерно-технических работников преобладали временно кантующиеся, приехавшие заработать на машину или мебель. Какая перспектива у молодого специалиста в таких условиях? Только спиться. Жениться не на ком, привезти жену — работы на базе экспедиции для нее нет. Квартира даже с удобствами в Русскинских не престижна, да и та вряд ли когда будет. Обосновав это, минуя объединение, обратилась в главк с тем, чтобы вернуть экспедицию на ее прежнее место — в Сургут, тем более что там уже как-то «зацепилась» каротажная партия. «Сургут не получается, — сказал мне Лев Григорьевич. — Только Ноябрьск». — «Да ради бога!» Я была безмерно благодарна ему за это. В апреле 86- го года уже восемь квартир в Ноябрьске были переданы Тромаганской геофизической экспедиции. Но по семейным обстоятельствам я тогда переехала в Тюмень.
МалыкА.Р.:
Перебазировкой экспедиции пришлось заниматься всерьез: ездил я к ноябрьскому начальству, искали деньги на строительство, искали подрядчика. Перебазировали, в Русскинских оставили подбазу, проблемы сами по себе исчезли: в Ноябрьске нашли работу вторые члены семей, удалось создать очень неплохую камеральную службу, обработку. Я считаю это хорошим решением. Экспедиция в Ноябрьске до сих пор существует.
В самом Ханты-Мансийске для производства полевых работ была организована Югорская геофизическая экспедиция. 49-я геодезическая партия под руководством Гомберга оставалась самостоятельным подразделением. Камеральная партия при мне начинала реорганизовываться и перевооружаться, постепенно перерастая в экспедицию по обработке материала. Заселилась в новое здание — еще Бояр начал его строить. Осваивали новый вычислительный комплекс ПС-2000. Эти машины были недостаточно доработаны в техническом плане и работали крайне нестабильно. Поэтому мы вышли напрямую на заводы и ВНИИгеофизику, которая их сопровождала. Они без конца у нас сидели, и как только появлялись какие-то проблемы, тут же самолетами из Москвы все привозили. Поэтому мы успешно осваивали эти нелучшие комплексы.
Были очень сильные люди — к сожалению, нет уже многих. Возникали интересные идеи, бурно об суждались результаты работ, защищались отчеты, интересовались сложными вопросами в геофизике. До сих пор нашей задачей было найти структуру. По тогдашнему мышлению, существовал Сургутский свод, Нижневартовский свод. Зона между ними счи¬талась малоперспективной, а сейчас там добывается нефть, в частности туда тяготеет и Федоровка каким- то образом. То есть появилось новое направление, требовавшее особо высокого качества первичной интерпретации. Такого уровня обрабатывающих средств, которыми сегодня мы располагаем, конечно же, не было, были первые отечественные образцы обрабатывающих систем, программ, обработка шла полувручную. Переходили (еще раньше начали переходить) от обычной сейсморазведки отраженными волнами, однократного перекрытия, на ОГТ — это тоже требовало реорганизации производства. Резко снижалась производительность, поскольку возрастала трудоемкость процесса.
С жилищным строительством все было отлажено и продолжало идти своим чередом. Единственная проблема, которая встала очень остро, это отопле¬ние и электроэнергия, особенно отопление. В первую же зиму (я приехал туда поздно осенью), когда мы запускали свою котельную, создали комиссию для определения ее мощности, и обнаружили, что суммарная производительность ее не обеспечивает нормальную жизнь — нет резервов. Еще при Бояре мыслилось установить румынские котлы, от чего производительность котельной должна была значительно возрасти. Котлы уже имелись, но их установка — сложная процедура, мы не успевали. Поэтому пришлось срочным образом завозить туда передвижные котельные, устанавливать их, врезать в систему. В конечном счете мы запустили эти румынские котлы, и с теплом вопрос временно решился. Временно — потому что в Хантах очень плохая вода, там много железа, а у этих румынских котлов очень тонкие трубки, моментально система засоряется, надо было систему очистки воды организовать — вот это я не успел. Да много было и других проблем.
Горшков Н. В.:
Я окончил Грозненский нефтяной институт, которого уже нет теперь (Муртаев там же учился, но он — попозже меня), в 65-м году. Работал в Гурьевской области, потом в Крымской геофизической экспедиции. Но там никаких открытий не было — морального удовлетворения никакого, когда результатов не видишь. Я написал письмо в Лабытнанги, мне пришел вызов, и я поехал в Ямалгеофизику.
Гишгорн (он был начальником группы партий) послал меня в камеральную экспедицию, дали мне партию 26-ю, в Харасавее стояла. Несколько месяцев жил один, потом дали комнату в общежитии, семью перевез. Потом и квартиру получили — в двухэтажном деревянном рубленом доме. В геофизику так называемые бамовские сборные щитовые дома практически не попадали, их отдавали, в основном, геологам, а «геофизики сами себе срубят!» Салманов геофизиков не жаловал, чаще отнимал уже готовое. Вот в Лабытнангах организовывали Ямалгеологию — отняли у геофизиков общежитие, отдали буровикам. Здесь в 82-м году организовывали Хантымансийскгеологию — тоже отняли общежитие, переоборудовали в контору, столярный цех, промбазу забрали… Все это сказалось на здоровье Алексея Гавриловича Бояра — он настолько близко к сердцу принимал, что у него инфаркт случился. И тогда сюда перевели Малыка. Может, тоже из соображений здоровья: на Ямале у него постоянные бронхиты были, а тут все-таки поюжнее. Я к тому времени работал начальником Тазовской экспедиции. И вот Анатолий Родионович попросил почему-то, чтобы меня прислали к нему главным инженером. До меня главным инженером был Придатко. Я до того встречался с ним в 78-м году в Хьюстоне. Тогда была крупная закупка оборудования, и большая группа геофизиков (22 или 24 человека нас было) ездила туда изучать это оборудование, и Придатко в том числе. Два месяца мы там провели. А здесь у него что-то не сложилось с Госгортехнадзором. А я с Госгортехнадзором всегда умел ладить, никогда не ругался, у меня был принцип такой, что я должен знать все документы, правила, инструкции не хуже, чем они. И им сложно очень было со мной спорить. Я говорил: «А там так вот написано, а там вот так». И все, вопросы решались. Видимо, из этих соображений Анатолий Родионович меня и пригласил. До этого мы встречались, конечно: он был управляющим треста в Лабытнангах, я там работал сначала старшим геофизиком, потом главным инженером экспедиции. Когда в Америку поехали, он был во главе нашей группы. Там для нас снимали квартиры «двуспальные» (в Америке квартиры по спальням считают, а не так, как у нас, по количеству комнат), по два человека жили, вот он говорит: «Ты будешь со мной жить» — наверное, потому, что я самый старший был. И два месяца мы жили в одной квартире. Он хорошо готовил, кормил меня. Борщи украинские у него здорово получались, даже американцы к нам приходили, он их борщами потчевал.
В Хантах с Анатолием Родионовичем мы проработали, наверное, только год, потом его забрали директором института ЗапсибНИИгеофизика вместо Монастырева. Мне всегда со всеми прекрасно рабо¬талось. Чего конфликтовать-то? Вот мне говорили, что Киреев тяжелый человек, с ним якобы сложно работать — мы с ним всегда находили общий язык. Если по-деловому подходишь, стараешься вопрос решить в интересах производства и видишь, что человек не какие-то шкурные свои интересы защищает, а тоже интересы дела — чего конфликтовать? Ну, конечно, не без споров, пока докажешь свою точку зрения…
В обязанности главного инженера входило обеспечение бесперебойной работы производства, внедрение новой техники и техника безопасности. В то время шло перевооружение с аналоговой на цифровую технику. Это же только на Западе: получаешь аппаратуру — она работает, а у нас специальное понятие «внедрение новой техники» существует. Сплошные доработки приходилось делать, все, что конструкторы, разработчики недоделали. Это, конечно, много занимало времени. Помогало то, что кадровые электронщики у нас работали: Евгений Викторович Цвей, Виктор Яковлевич Шишляников, Геннадий Данилович Кардаков, Владимир Георгиевич Воронов. Цвей до сих пор работает у нас, но мно¬гие ушли в другие структуры, в администрацию, потому что там зарплата значительно выше, чем у нас. Коммунисты, хотя мы их и ругаем, тогда огромное значение придавали геологии и периодически делали закупки импортного оборудования. Потому что, как ни говори, наша электроника на 25 лет отставала от западной. А кибернетика-то основной рычаг, сейчас она дает толчок всему. Так вот, для Тюмени закупили «Сайбер», потом, в 78-м году, для полевых работ приобрели вибросейсмические комплексы, станции МДС-10, потом, в 84-м еще вибраторы появились, в 86-м из Франции комплекс аппаратуры привезли… Кадры довольно сильные были. А обучение шло и своими силами, и за рубеж посылали, там на фирмах учили. Наша задача была найти подходящие курсы, договориться насчет потоков. На месте приходилось организовывать курсы по обучению рабочих наших сквозных, главных специальностей: бурильщиков, взрывников, водителей вездеходов. Каждый год один-два потока обучали.
За десять лет, которые я в Ханты-Мансийске главным инженером работал, ни единого года не припомню, чтобы мы план годовой не выполнили, пятилетку обычно за четыре года успевали пройти.
Задоенко А.Н.:
С 77-го года, как перевели нашу камералку в Ханты, мы кучу отчетов написали. А с 82-го, когда отчитались по Горелой площади, начали готовить тематические отчеты региональной партии. И по 89-й я работал в тематике. Самая интересная работа была! Целый округ, данные всех партий, вся информация к нам стекается, все анализируем, выбираем направления — мы в то время рекомендовали более сотни скважин за год, по всем буровым предприятиям главка. Очень много работы было сделано. Примерно тем же в главке занималась партия Вениамина Григорьевича Смирнова, но мы — более детально. У Смирнова были и Ямал, и Ханты — все вместе, и они не анализировали все временные разрезы, которые были у нас, у них просто руки бы до этого не дошли, у нас-то поменьше был объем. Правда, и народу поменьше — человек пятнадцать. Сначала главным геологом был Биншток, потом он это хозяйство передал Тюнегину, а остальные все женщины были — самые трудяги. Так же, как у Смирнова. У нас был ряд таких превосходных отчетов, которые Цибулин оценил очень высоко, особенно первый. Он был тоненький — страниц 30—40, но столько мыслей, столько идей… Цибулин заставил нас выпустить книжку рекомендаций по этому отчету. А потом отчеты стали разбухать, разбухать и разбухать, такие толстенные начали появляться тома! Рекомендации на бурение, рекомендации по площадям, рекомендации для каждого объединения мы делали.
Биншток и Тюнегин кандидатские защитили. И у меня были планы — в науку идти. Но посмотрел я, как Марк мается, подумал: зачем мне это нужно, что это мне даст? И переложил все на свою дочь Ларису, она продолжила мое дело. Из женщин, работавших с нами, не защитился никто. У них семьи, дети, пос¬ле рабочего дня уже не до работы, выходные заняты. Да и, в общем, не так много значат все эти ученые звания, я так считаю. А были толковые… Вот Надя Нечаева (Надежда Антоновна сейчас работает завлабом в НАЦРН ХМАО), Галя Мащенко — начальник партии экспериментальной обработки. И у той семья, и у этой семья…
Киреев Г.Н.:
С 78-го года я стал начальником ПТО по приглашению Леонида Николаевича Кабаева, главного инженера треста. В эти годы много внимания уделялось внедрению и развитию метода ОГТ. Внедрение ОГТ потребовало увеличения канальности станций, стали активно применяться спаренные 48-канальные станции. Помню фразу Анатолия Родионовича Малыка, который стал тогда управляющим: «Я их с детства, эти спаренные станции, ненавижу!» Но тем не менее «добро» дал, и Алексей Гаврилович Бояр, бывший тогда главным геофизиком, тоже. Я считаю, что мы большую отдачу от этого дела получили — не 48, а 96 каналов работали! При тресте была создана партия внедрения геофизической аппаратуры, которой руководил Геннадий Данилович Кардаков. В этой партии работали грамотные специалисты: Цвей, Шишляников, Воронов.
В настоящее время огромная территория Широтного Приобья покрыта регулярной ортогональной сетью профилей ОГТ. На стадии становления метода проектирование таких сетей не всегда встречало одобрение: пока работали МОВ, старались профили вести по краю леса, по краю болот — чтобы и не утонуть, и леса меньше рубить. Первое время была тенденция прокладывать профили ОГТ также произвольно, по ориентировкам. Алексей Гаврилович Бояр с большим трудом соглашался с необходимос¬тью внедрения ортогональной сети: как же, тут такие просеки есть, лучше их использовать Б зачем лес рубить?! Но потом жизнь доказала, что надо использовать правильную сеть, только так и следовало работать. Такие сети легко увязывать между собой, сгущать, проводить исследования повторно, набирать из отдельных профилей прямолинейные «региональные» варианты и, что важно, широтные профили ориентированы почти вкрест простирания неокомских объектов поиска. Но приходится иногда использовать и существующие трассы: дороги, зимники, подъезды, гидросеть, просеки — это так называемая нерегулярная сеть. Она в геофизике используется довольно широко, особенно когда нет возможности работать по правильной сети.
Качество работ зависит и от субъективных, и от объективных факторов. Раньше, на первом этапе сейсморазведки, было очень мало наблюдений, однократные МОВ — там если не получен материал на одной точке, уже прерывались построения: не про¬тянешь горизонты, не построишь карту. Сейчас, когда выполняются наблюдения ОГТ по плотной сети, с высокой плотностью кратности, брак в пять процентов существенно не скажется. Конечно, если в целом уровень исполнения невысокий, на всех этапах, начиная с топографо-геодезических работ, когда профили могут уходить в сторону на километр- два… Сейчас уже ЧП, когда профиль ушел более чем на 800 метров (хотя и это много), но данную недоработку, как правило, можно исправить повторными наблюдениями. Буровзрывные работы тоже очень ответственный этап — при отсутствии в поле контроля, могут возникнуть серьезные нарушения. Если геофизики не работают вдумчиво, если не воспринимают методично все, что написано в техническом проекте, это тоже влияет на качестве.
Полевая партия — это 5-6 человек инженерно-технических работников, из них половина геофизики. Оператор, как правило, геофизик, начальник партии чаще всего — геофизик, в экспедициях есть главные геофизики, главные инженеры, для которых качество полевых работ тоже немаловажно. От отношения этих людей к делу и зависит, насколько хорошо работает отряд. Начальник партии — это большая сила, лицо определяющее. Все сильнейшие наши партии возглавляются людьми, имеющими опыт, стаж работы. Бывает, что они даже отказываются от более высоких должностей. Вот Николай Ильич Белорусов, он в Ампутинской экспедиции много лет начальником партии. Предложили должность начальника экспедиции — отказался, остался в партии. Прекрасно работает. Есть и посредственные руководители, есть и неопытные просто, им еще расти надо. Но большая часть — асы. Бывает, что все держится даже не на начальнике партии, а на начальнике отряда. Всегда есть человек, который может организовать все производство, работу партии, отряда. Но при условии, конечно, что они имеют достаточную обеспеченность, техническую оснащенность, чтобы не было проколов, когда приходится стоять то из-за отсутствия дизтоплива, то из-за поломки какой-нибудь техники, электростанции. Но тут опять же все зависит от умения предвидеть, знать заранее.
Климов О.Н.:
Я в 62-м окончил Московский геологоразведочный институт. А начальником партии стал уже в 65-м году и до выхода на пенсию так им и оставался. Практически с одним коллективом работал, хотя менялось: то было две партии, то группа партий (три отряда). Работал и в Северном Приобье, но, в основном, в Широтном Приобье. Месторождений открыто много, но ни дипломов, ни значка первооткрывателя не получал. За Самотлорское месторождение, помню, дали премию — 400 рублей. Были и другие премии, но поменьше, рублей по 200. В наименовании структур участия тоже не принимал. Мы сдавали материалы, отчитывались за них, а там уж интерпретаторы сами смотрели. Месторождения называли именами геофизиков разве что уже умерших: Бованенковское, Федоровское…
Климова А.Т.:
Все равно было интересно. Я работала диспетчером Сургутской экспедиции, а Олег Николаевич был начальником водной партии. Познакомились, вышла за него замуж, но жили все раздельно, он приезжал в месяц дня на два-три с табелями, с нарядами. В конце концов мама говорит: «Сколько вы можете жить так? Ты замужем или нет?» Когда Олега Николаевича перевели с Карь-Егана вМегион, я поехала с ним. Кем только в его партии не работала! Радист, кадровик, и зам, и механик… Когда Олега Николаевича нет в партии, все обязанности его я выполняю.
До 67-го года наша партия относилась к Сургутской экспедиции, а потом нас передали в Ханты-Мансийский геофизический трест, а из треста — в Обскую экспедицию. Одно время мы принадлежали Ампутинской экспедиции — она в Сургуте стояла, потом ее перевели в Новоаганск, а наша партия снова вернулась в Обскую экспедицию. Где какая экспедиция готовится, в первую очередь, на период организации, посылают туда нас, потому что наша партия была сильная, надо было, чтобы остальные подтягивались. Коллектив такой подобрался. Пусть кто-то приходит-уходит, но основной-то костяк остается. Были люди, которые помногу лет работали: и трактористы, и взрывники.
Климов О.Н.:
Многие работали от десяти до пятнадцати, двадцати лет. Сейсмиками работали — белорусы, украинцы. Они как осенью приезжают, так безвыездно всю зиму и работают. Весной получили свои деньги (нормально, хорошо заработали) и к себе домой на лето. И я с ними не мучаюсь, и они со мной. А как Союз начал распадаться, все пошло сикось-накось, и в геологии не стало ни денег, ни техники, ни работы. Бывало, что работу выполнишь, а денег не выплатят. Пошли уменьшения, сокращения, увольнения, от экспедиций осталось… — ну, только разве продержаться, чтобы совсем не ликвидироваться. И партия сокращалась, но костяк остался, — как работала стабильно, так и работает. Я в 96-м году ушел на пенсию. И возраст подошел, и по семейным обстоятельствам (жена заболела). Начальником остался бывший инженер по буровым работам, он приехал после окончания техникума геологоразведочного. Геофизического образования у него нет, но сейчас начальник партии больше нужен как организатор. Да и аппаратура другая: нажал на кнопку, она записала, и все. Оператор посмотрел или супервайзеры поглядели, приняли, отправили на обработку. А мы следили, если материал плоховатый пошел, ищешь решение (тут и нужно геофизическое образование): или взрывы поглубже, или группирование такое или сякое, или сместиться… А при ОГТ, когда магнитные станции пошли, тут от нас уже мало что зависит, творчества никакого не осталось, чисто хозяйственная деятельность. И операторы-то все больше становятся как иностранные специалисты: знает, какую нажать кнопку, — и все. Сейчас ввели должность супервайзера, он смотрит материал: то ли вернуть, чтобы перестреливали, то ли принять. Получается контроль на контроле, стоят над оператором, как над мартышкой или собакой, которую научили по команде плясать. Мы обходились без супервайзеров. У нас оператором был Александр Федорович Туров, давно со мной работал. Я на новых станциях, конечно, не сумел бы, а он — постепенно переходил, осваивал в процессе работы, всегда же с этим связан. Ну и на курсы специальные ездил, без этого и допуска к новым сейсмостанциям не будет, разные есть допуски: оператор-настройщик, просто оператор… А я как стал начальником партии, за рычаги уже не садился, не до этого стало. Раньше я смотрел материал, потому что в партии практически единственный с высшим образованием был, а интерпретаторов туда не зата¬щишь. Ну, бывали, конечно, но не постоянно же, а мало ли когда понадобится… А уж когда начались ОГТ, цифровые станции пошли, то тут все меньше и меньше они у нас появлялись.
Жена работала со мной. Вся жизнь — работа, производство и производство. У меня всегда и запчасти, и техника, и коллектив стабильный. Тогда ведь приходилось как-то добывать и стройматериалы, и запчасти, всякими методами — и законными, и незаконными… Строить приходилось постоянно, хотя база была в Мегионе, но место меняли пять раз. Сначала устроились, в 65-м году было наводнение, нас затопило, переселили, потом город начал расстраиваться, мы оказались посередине города со своими балками — нас снова попросили…
Климова А.Т.:
Последнюю базу он выстроил — там вполне экспедиция могла бы разместиться. Ни в одной партии такого больше не было. Потому-то люди и шли к нам работать, если в экспедицию приходили устраиваться на работу — все просились в нашу партию, знали, что всегда будут накормлены, обуты, одеты. У нас и на трассе была столовая отличная, и семьи были обеспечены. Тогда же то с мясом плохо, то с тем, то с другим. А если семья голодает, так ведь и тем, кто в иоле, спокойно не работается. Если что достанет, то все поделим.
Климов О.Н.:
У меня в партии даже в самые голодные годы с продуктами не было проблем. В один ОРС поедешь, в другой, надо было находить контакты, — а как контакты находить, знаете? В строительстве мне больше всех помог бывший начальник Мегионнефтегаза (тогда еще экспедиция была). Он мне бесплатно даже и территорию отвел… Я пока в Мегионе стоял, с утра сначала к начальнику экспедиции шел. Он мне говорил: «Слушай, давай я тебя табелировать буду: ты самый дисциплинированный, раньше всех приходишь!» — «Так ведь мне надо успеть чего-нибудь выпросить, пока ваши не собрались!»
Климова А.Т.:
Снабжала Мегионская экспедиция и вертолета¬ми, и всем, чем могли. Бывало и такое: он придет на склады, что ему надо высмотрит, а надо же еще и выпросить. Вот просит. А там махнут рукой: «Дайте ему, дайте! Пусть только он отвяжется!» А с вертолетами — все с подсадками в наш отряд и все бесплатно! Вертолетчики, диспетчера ему все знакомы, летит кто-нибудь мимо -Яобязательно то хлеб сбросит, то продукты, то запчасти, да мало ли что… Так что для геофизики он сэкономил очень большие деньги! А наш трест или экспедицию бесполезно просить! По рации толькои слышишь переговоры: там нет того, там сего… Это они к нам приезжали и машинами вывозили щ то продукты, то спецодежду.
Климов О.Н.:
Наша партия работала стабильно. За все время, пока я работал начальником партии, один раз не выполнил план — 400 метров. Никак нельзя было! А остальное время — надо больше, значит, делали больше.
Финк П.Ф.:
Я работал в партии КМПВ, профили были от Ура¬ла до Енисея. Сначала мы относились непосред¬ственно к тресту, а в 83-м году из наших партий об¬разовалась Югорская экспедиция. Когда в поле ра¬ботаешь, сезон кончается, кажется, все, последний год! А потом приезжаешь в город, немного поживешь — тянет в поле и тянет. Что тянуло — сам не знаю. Быт тяжелый, это сейчас уже полегче, а то ведь в палатках зимой жили. Но все свои, дружные, действительно — коллектив. В те далекие времена у нас в партии человек сорок было, это сейчас — до семидесяти: объемы увеличились. 200 километров на сезон — пределом казалось. Только в 65-м году, когда Бриндзинский внедрял «сейсмический поток», мы за сезон отстреляли 1 360 километров — в партии Чемякина я был оператором на Верхнеляминской площади. В той партии много было освободившихся из заключения. И очень хорошие люди! Виктор Стрелин, сварщик — отличный парень был! Ну, были такие, от которых приходилось избавляться. И держался костяк моей партии, пока я не ушел. Были и местные, и из Питера, и с юга, со Ставрополья. Водители хорошие, механик очень хороший был, Владимир Алексеевич Губанов, буровики, взрывники, трактористы. Принимали временно только сейсморабочих. Сильная партия была, самые ответственные в экспедиции, да и в объединении площади нам поручали. Мы уже привыкли к условиям региональных работ: каждый день балки, жилье перетаскиваем. Не так, как теперь: на одно место встали и всю зиму крутятся вокруг своей базы.
Недосекин А.Н.:
В Ханты-Мансийский геофизический трест я приехал по приглашению начальника отдела геодезии Главтюменьгеологии Торопова в 76-м году. Мне тогда было уже 36 лет. До этого 13 лет отработал в ГУГКе, в Кузбасуглегеологии 7 лет был старшим геодезистом треста. Вообще-то я собирался в Тюменьнефтегаз, в Уренгой главным маркшейдером, но мои документы оказались у Торопова. Почитав мою трудовую, характеристику, выяснив партийную принадлежность, всю биографию, он меня перебил-пересватал и организовал вызов в Ханты-Мансийск. В ГУГКе я работал на триангуляции — у нас считается, что, кто поработал на триангуляции, уже универсал. Приняли меня в геодезическую партию № 78 на долж¬ность начальника отряда. Но через три месяца я чуть не сбежал: меня с квартирой обманули. И тогда сюда приехал Торопов, прямо при мне провел довольно жесткую беседу с управляющим трестом, что, мол, такого специалиста вы не найдете (немножко преувеличил мои способности) — и квартиру выделили, уже к Новому году я перевез семью, а еще через год получил двухкомнатную. Начальником отряда проработал я один сезон. Весной наш отряд первым из шести сдал материалы и защитил отчет. По сравнению с остальными, работавшими как здесь было принято, мы более мощно провели контрольные измерения полевых работ. И уже осенью меня порекомендовали техруком партии, так как прежний техрук, Виктор Иванович Вахнин, уезжал из Ханты- Мансийска. Потом, через два года, в связи с увеличением объемов работ и их укрупнением, давали больше задач (нивелировку, привязку скважин, даже немножко по выдаче и трассировке дорог для геологоразведочных экспедиций — такие задачи были поставлены для 49-й и нашей 78-й геодезических партий) я стал главным инженером партии. А в 85-м — начальником партии и оставался им до 89-го года. Работали, выполняли большие объемы. Тогда усиленно велось соцсоревнование. Два или три года наша геодезическая партия держала первое место среди четырех ГП главка по два-три квартала, переходящее знамя оставалось у нас. Я брал чаще, чем Гомберг! Обе наши партии были лучшими. Но партия Гомберга выполняла большие объемы: они обслуживали двенадцать партий, а мы — восемь, в партии у нас было 120 человек (это без трактористов, которые работали с нами зимой), у него — 270, разумеется, по деньгам 49-я партия больше выполняла. Это старейшая геодезическая партия, и она в Сургуте оказалась в центре работ, поэтому и была самая большая, выполняла большие объемы работ, не потому что мы не могли, а сложилась так ситуация. Но что касается качества, то тут мы с Гомбергом можем хвастать друг перед другом сколько угодно.
В 80-е годы Торопов проводил у нас ежегодные совещания, приезжая то в Ханты, то в Сургут, собирая всех главных специалистов-геодезистов, начальников партий, главных инженеров, и мы на этих совещаниях разрабатывали перспективу, как дальше работать. Я тогда предложил применять ГАЗ-71 в рубке. Первое время казалось проблемой: как, например, бензин завозить? Но привыкли, и уже с 81-го года во всех бригадах рубщиков у нас были ГАЗ-71.
А до того — все пешком. На вертолете бригада из четырех человек выбрасывалась в тайгу и начинала рубить с креста профилей: вправо-влево, вперед-назад в пределах 12-15 километров с одной точки, и все пешком ходят. Производительность, конечно, была низкая: 120—180 метров на человека в день. Когда мы внедрили вездеходы, бригада переезжала по профилю: каждый день рубит, каждый день палатку устанавливает. Это неудобно для бригады, которая любит полежать, отдохнуть, но выгодно для производства. Производительность резко выросла: в два и в три раза. В 80-е годы я проводил анализ, сравнивая производительность нашей рубки с Оренбургом, Красноярском, Ухтой, — у нас была самая высокая в России: в месяц бригада из четырех человек рубила километров 18-20. Но это летом.
С 89-го года я стал начальником отряда. Ушел из начальников партии по личной причине: при сдаче объектов лесникам, при заключении, согласовании приходилось идти на всяческие компромиссные сделки. Это все было не совсем законно, а по-другому никак не получалось, и никто нам не помог, ни правительство, ни трест: «Сами крутитесь, как хотите!» Я устал быть начальником партии, тут требовался не мой характер — прямолинейный, жесткий. Как раз начались тут выборы, под них я и «смылся», написав заявление, что не буду больше возглавлять партию.
Малых А.Р.:
У меня не было в планах переезда в Тюмень. Работа была интересная и с точки зрения геологии, и с точки зрения этих все усложняющихся вопросов, которые мы должны были решать. Хороший коллектив. Оказался в Тюмени я не по собственной воле и тем более не по собственной инициативе. На базе отделения ВНИИгеофизики организовали институт ЗапсибНИИгеофизика, нужен был директор. И вдруг мне предложили эту работу. Я, естественно, встретил предложение в штыки, потому что не считал себя человеком, предрасположенным к такой работе. Я почти 30 лет занимался производством, эту работу знал и считал, что на этом и закончу. С министром я договорился, он дал мне время подумать, посоветоваться — но пока доехал из Москвы до Ханты-Мансийска, меня догнал приказ о моем назначении в институт.
Если бы я сам выбирал, где работать, — остался бы в Ханты-Мансийске. Не знаю, потянул ли бы я этот воз, когда настало время перестройки… Но в принципе я доволен, что в свое время не ошибся в Исе Султановиче. Я считаю его своей находкой — уж не знаю, что он об этом думает. Когда я приехал работать на Ямал, Иса Султанович работал рядовым старшим геофизиком одной из ямальских партий — в Сеяхе она базировалась. Человек он необычный, возможно, в силу своей национальности: взрывчатый, иногда несдержанный, достаточно самолюбивый, чрезмерно иной раз. Тем не менее мне показалось, что там ему не место, я увидел в нем потенциального организатора производства. И не ошибся. В Ханты-Мансийске, конечно, проблем и сейчас много, но дело вдет нормально, проблемы эти снимутся. Смог бы я сработать в таком ритме, учитывая мои годы и некоторые черты характера — не знаю…
Гримасы «перестройки»
Горшков Н. В.:
С приходом Муртаева и началом «перестройки» работа первое время особенно не изменилась, как стояла задача наращивать объемы производства, так она и осталась. Коллектив уже сработанный, работать они умели, надо было только стимулировать, заинтересованность чтобы была. В те времена бригадный подряд внедрялся, придумывали разные системы премирования, чтобы от качества полевого материала, нормы выработки зависело…
Юдина З.П.:
Вспомнишь, каких только реформ не было! Мы проходили и арендные подряды, и бригадные подряды… Вот в чем я была убеждена с первого и до последнего дня — это в бесполезности внедрения бригадного подряда. Простая логика доказывает… Бригадный подряд в чем: чем быстрее делаешь, строишь, переходишь дальше, тем больше получаешь. Это правильно на строительстве в Москве, там у них по часам подвозили панели, их не складировали… Но мы-то бюджетники, нам как выделили столько-то денег на столько-то километров, больше мы ни рубля не имеем права перевыполнить. Полевой сезон четыре месяца. Допустим, если зима хорошая, какие- то партии могут выполнить сезон не за четыре, а за три месяца, мы выплатим им зарплату за четыре — а дальше что? Добавить километры мы не можем: денег на зарплату больше нет. Ругани было… Но все равно пришлось внедрять. Отчитывались потом, но практически как такового его у нас не было.
Тюленев А.П.:
В момент, когда Горбачев начал свою борьбу с алкоголизмом, у нас по тресту за полевой сезон было четырнадцать трупов — все на почве пьянки. Я не успел с одного несчастного случая вернуться, Алексей Гаврилович меня уже в аэропорту встречает: «Поехали в партию. Там напились «Лаванды» — одеколона, замерзли». Замерзли при температуре минус пять градусов, за три километра от отряда! Причем их было четверо, они ехали на ГТТ, он провалился, не утонул, вполне могли бы в нем пересидеть, пока не протрезвеют, но решили выпрыгнуть. До берега-то — с полметра, а они — в воду, намокли. Самый старый из них, топорабочий, 48 лет, говорит: «Я пойду!», а те трое, молодые ребята, от 25 до 28 лет: «А мы посидим, подождем…» Отряд был недалеко, работала техника, он на звук и вышел. Но пока собирались, пока доехали, ребята — переохлажденные, уже всё, скончались… Или еще абсурднее. На буровых применяется метанол для снятия инея и прочего. Хранится в бочках, на них нарисованы череп, кости — яд. Наливают в трехлитровую банку, привозят в отряд, пьют — ну и смерть в страшных муках. Что только не употребляли в те годыборьбы с алкоголизмом! Сухой закон для нас оказался неприемлем.
Копашин С.М.:
Обская экспедиция в Сургуте создавалась в 87-м году как совершенно новое подразделение. Сургутнефтегаз и вообще Сургутский район требовали увеличения запасов, в связи с этим и было принято решение вновь создать экспедицию в Сургуте. В то время было модно проводить конкурсы, выбирать директоров. Я услышал, что в Сургуте создают геофизическую экспедицию. А поскольку семья вся в Сургуте была, и родители там, а жена и маленькая дочка жили со мной в балке, в тайге, хотелось как-то улучшить им условия жизни. В том конкурсе участвовало человек шесть. Я был из совершенно другой организации, меня никто не знал, все остальные были местные, в основном — начальники партий.
При голосовании я набрал десять голосов, а ставший начальником экспедиции Рокецкий Марьян Николаевич — одиннадцать. Мне предложили должность зама. Я согласился. И мы занялись организацией экспедиции. Начинали на совершенно пустом месте. Приехали с приказами, нам дали комнатку в помещении 49-й геодезической партии. Все наши первые восемь человек какое-то время там и работали. Так мы просуществовали примерно год, потом построили себе базу, арендовали еще одно крыло, один этаж здания, принадлежавшего промысловой геофизике, в котором находился и Гомберг (впоследствии ГП-49 была передана в наш состав, и теперь это одно из подразделений Обской экспедиции). Сейчас даже смешно вспоминать о том, какой техникой мы тогда располагали: у нас было шесть партий (даже больше, чем сейчас) — и три машины. Мой служебный «уазик», вахтовая машина для перевозки людей и ЗИЛ-157 — старая-престарая машина, которая давно уже не выпускается. И в принципе мы справлялись с объемами. Но это то, что в Сургуте нам было придано. А в тайге у нас были очень хорошие действующие подразделения, не охваченные командованием, находившиеся в автономном плавании. Это легендарная СП-1 знаменитого Олега Николаевича Климова и другие партии, которые были соединены в нашу экспедицию. Все это были и в то время хорошие комплектные партии со стабильными коллективами, с нормальным обеспечением техникой и оборудованием. Мы создали только две новые партии, для которых пришлось строить балки, закупать новую технику, оборудование.
А через год — перевыборы, и меня выбрали начальником коллектива вместо Рокецкого. Он очень хороший человек, и мы до сих пор с удовольствием общаемся, но он сделал большую ошибку. Когда создавалась экспедиция, по приказу Салманова Обьнефтегазгеология из строящегося жилья обязалась выделить 14 квартир для геофизиков. И при комплектовании экспедиции он пригласил своих друзей с Якутии, из Молдавии — отовсюду. Мало того, что кадры, в основном, пенсионного возраста, главное, что это не очень хорошо по отношению к тем, кто давно уже тут работал. Из шести партий, на основе которых создавалась экспедиция, он не предложил никому войти в состав управления экспедицией. А у них же и опыт, и тоже, наверное, хотели бы перебраться в цивилизованные условия. Надо было людей опросить, переговорить, может быть, они бы и отказались, но он этого не сделал. И привез этих 14 «варягов», из которых сегодня только я остался, остальные либо умерли, либо разбежались. Одним словом, эти наши главковские квартиры ушли из экспедиции. И конечно, этого неуважения полевики не простили. Через год созвали совещание и единогласно меня утвердили. Это было в 88-м году, мне было 35 лет. Тогда я был самый молодой в экспедиции из инженерно-технических работников и самый молодой из начальников экспедиций.
Но опыт работы руководителем, хотя и не экспедиции, у меня уже был. В начале производственной деятельности (я окончил Тюменский индустриальный институт в 75-м году) я был еще секретарем комсомольской организации экспедиции, поэтому меня бросали во всякие прорывы. Сначала работал в съемочной партии Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции — это картирование Тюменской области от Тобольска на север. Потом Салманов вызвал меня в главк, дал приказ, четыре единицы техники и отправил в Заполярье, в горы, чтобы организовать доставку поделочного камня для облицовки Дворца геологов в Тюмени. И вот с помощью 35 зеков и этой техники мы с гор, с высоты 1 100 метров спускали эти валуны по пять, по две тонны весом, доставляли их на железную дорогу, там грузили, везли в Тюмень, распиливали… Зеков нам выдавали на работу прямо из колонии. Тяжелая, рабская работа, вручную, веревками, ломами эти валуны вытягивали вниз, в долину, а там уже погрузчиками на самосвалы. Мне тогда было 28 лет. Были ситуации, когда или пан, или пропал, но я выиграл эту борьбу, и мы расстались глубоко уважающими друг друга. А было, что они в меня и стреляли, и наезжали машинами… Но психология этих людей такова, что они боятся сильного и готовы съесть слабого. Я не поддался на их провокации и заставил их всех — пять человек, которые пытались меня сломать, лежать передо мной, пока встать не позволю. А было так: зарядил все снаряжение, какое у меня было, и ракетницу: «Кто голову поднимет, отстрелю сразу!» Мог и действительно отстрелить, и, думаю, мне бы за это ничего не было: выхода же нет иного, никому не позвонишь, милицию не вызовешь. После этого они поняли, что со мной шутить нельзя, и ни разу за все три месяца не было даже попытки перечить мне. (Сейчас, может, я бы больше боялся, не за себя, а за семью.) Сразу после этого сезона их расконвоировали, я посадил их в поезд в поселке Полярном, и они поехали на Большую землю. Судьба большинства мне неизвестна, но человек пять сразу вернулись обратно: они в этом же поезде разодрались, откуда-то у них оказались ножи, их тут же сняли и вернули.
Мегеря В.М.:
С 86-го года встала проблема выживания как экспедиций, так и всего производственно-геологического объединения. Государство перестало с нами расплачиваться, в лучшем случае оплачивало 30 процентов от выполненных объемов. А ведь мы — бюджетная организация, работали на государство, других заказчиков у нас не было! За 3-4 года от 36 партий объединения осталась 21. Естественно, мы не могли платить налоги, проблемы были с выплатой заработной платы, с приобретением технических средств и материалов и особенно регистрирующей аппаратуры…
Бабенко В.М.:
А какая демократия пошла! Доходило до того, что приезжает генеральный директор, говорит, что надо отстрелять еще 50-60 километров, а рабочие все, как один, встали: не будем, и все! Я обещаю: «Отстреляем в декабре то, что сейчас недоделали!» Действительно, в декабре эта партия пришла, отстреляла сто километров. Это был конец 80-х, Горбачев был в самом расцвете, кругом была свобода полная! А какая же демократия без дисциплины? Не будет порядка — не будет ничего.
Цибулин Л.Г.:
Еще в 69-м году сюда приезжал Байбаков, председатель Госплана, пошел разговор о следующей пятилетке (71-го — 75-го годов). Сказал: хватит нам гнать металл и прочее, экономика поворачивается на производство товаров народного потребления, то, что называлось «группой Б». Он приводил примеры, что рубль, вложенный в тяжелую промышленность, дает в лучшем случае отдачу рубль на рубль, в то время, как рубль в легкой промышленности дает семь рублей. И вот, дескать, сейчас сформированная новая пятилетка делает упор на развитие легкой промышленности. И вдруг буквально через год-два все это ломается и о преимущественном развитии легкой промышленности ничего уже не слышно. Что произошло? А в это время арабы вздули цены на нефть. Если до этого тонна нефти стоила на миро¬вом рынке всего-навсего 16 долларов, то когда пошла вторая война арабов с Израилем, страны, вошедшие в ОПЕК, вздули цены на нефть сначала до 100 долларов, а затем подогнали под 200! И тут эта самая нефть Западной Сибири, которая стоила четыре рубля за тонну… Пошли дармовые деньги! (Но все, к сожалению, кидали, в первую очередь в военное производство.) На разведку и добычу из нефтяных денег шла мелочь, чепуха. Продавали, в общей сложности, миллионов двести. Правда, большая часть уходила «нашим братьям». Хотя там тоже — переводной рубль был ничуть не меньше, чем доллар. Двести миллионов тонн по двести долларов — это сорок миллиардов! Но это только нефть. А там же еще газ. Можно, конечно, и не чесаться. Это потом уже, во второй половине 80-х годов, когда сняли самые густые сливки, себестоимость добычи стала подниматься, а цены на нефть падать… И пошла вся эта петрушка с «перестройкой», «ускорением» и т.д., начался развал Тюменьгеологии…
Киселев В А.:
Я считаю, что Главтюменьгеология на пути раз¬вития нефтегазоносного комплекса Западной Сибири сыграла огромную роль. Конечно, может, там й лишние затраты были, но зато мы не заботились о технической оснащенности. Всегда все в плановом порядке предусмотрено, если партия организовывалась новая, то на нее выделялась техника, аппаратура… Объективных причин для развала Главтюменьгеологии, по-моему, не было, она могла бы и дальше эффективно работать. Скорее всего, это хаос, который возник в начале 90-х годов, послужил причиной. Она не сразу сдала позиции, плавно отступала и отступала.
Агафонов Ю.К.:
Главк с точки зрения организации работ не был совершенством — слишком громоздкая структура, и работала она с большими огрехами. Единоначалие, коллегиальности, прямо скажем, не было, наука была не в особенном почете. А проколы из-за чего? Привозят массу материалов с Севера, и в течение 3-4 дней надо все это рассмотреть и наметить новые точки. Сидят человек 20—30, смотрят, говорят: «Сюда!» — «Нет, сюда!» — «Нет, вот сюда!» Не рассмотрев как следует, все-таки расставляют эти точки, принимают решения, утверждают. Потом несут к Салманову, и он смотрит — сотни месторождений! Ну что один человек может тут решить?! Ему надоедает: «А, ты не геолог! У тебя в голове труха!» — вот стиль его работы. Конечно, и геологи были виноваты, потому что все уже разучились по-настоящему работать, а работа сложная, завязаны и геологи, и геофизики-каротажники, и геофизики-сейсморазведчики, буровики-испытатели — нужно во всем разбираться детально. Очень много бурили скважин пустых, необоснованных, даже преступных: везут — не довезут, а давайте здесь пробурим! Так работала система, в которой было сто тысяч работающих, а управлялась одним императором. На 50 процентов она работала впустую, тратила впустую деньги. Тогда я этого достаточно четко, может, и не соображал, это сейчас поумнел!
Горшков Н.В.:
До 90-х годов, конечно, тоже были проблемы. Но сейчас, оглядываясь назад, просто смеемся: какие же мы придурки были, разве это проблемы! Например, такая: полевой сезон заканчивается, и надо бы уже знать, куда партии перевозить, пока земля еще промерзшая — чтобы в следующий полевой сезон, как только морозы начнутся, сразу работать. А в главке часто затягивали рассмотрение планов работ на конец марта, апрель. И все время споры шли: «Давайте скорей, мы не знаем, куда партии передвигать!» А сейчас мы зачастую чуть не до сентября понятия не имеем, где же партия работать будет, — кошмар какой-то! В прошлом году Министерство природных ресурсов России только в конце мая рассмотрело планы работ, было совещание в Сургуте. И только после этого начались телодвижения по заключению договоров. А ведь заказчик еще должен выбрать, кого пригласить работать, то ли нас, то ли Башкирию, или Тюменьнефтегеофизику, могут конкурс объявить — геофизических организаций много… Когда же нам на новую площадь переезжать? Вот и понимаем, какие мы наивные были. Теперь нас проучили.
Что было настоящей проблемой, так это фондирование! Ничего невозможно было получить! Потребовалось, например, изготовить буровое оборудование. Попробуй попасть на завод. Для этого получи решение Совмина о том, что такому-то заводу дается план, а план должен быть увязан со снабжением, чтобы задействовать какой-то завод, который трубы делает, фонды нужно выделить. Прежде чем разместить этот заказ, найди институт, который взялся бы за разработку конструкторской документации, а у них тоже свои планы, в институт попасть можно опять только через правительство. Сейчас же только заикнись — завод сам и трубы найдет, и все сделает, только дай заказ! В этом отношении, конечно, сейчас стало легче. А технику получить, транспорт особенно — это же страшные проблемы были! По спецтранспорту заявки составляли, пусть их урезали, но что-то можно было получить, а несчастный «уазик» — это же вообще невозможное дело было! И все прекрасно знали, в том же министерстве, что геологам без легковых автомобилей не обойтись, но Госплан легковых автомобилей не давал. Приходилось играть в дурацкую игру: вот для геологии нуж¬ны гравиметрические станции — к тем же самым «уазикам» пристраивали сзади какую-то доску, как будто под гравиметр. Для этого машину гнали в Баку, накручивали за это сумасшедшие деньги, потом передавали в геофизические организации как гравиметрическую станцию. Мы, естественно, эту доску выкидывали и ездили как на легковом автомобиле. Но каждый инспектор ГАИ мог остановить и потребовать ответа: «А какая это спецмашина? Где здесь аппаратура?» Поэтому возили с собой какой-нибудь старый, никому не нужный гравиметр. Ну кому нужен был этот обман? Комедия сплошная. И в то же время легковые автомобили гнали всяким слабораз- витым странам, в Африку, Азию. Они их тут же ломали, бросали… А своим предприятиям — нельзя! Хорошо, что сейчас не так.
Главтюменьгеология — она для буровиков была хороша. А на геофизиков мало внимания обращалось. Еще как обдирала геофизиков эта Главтюменьгеология! Может, до низов это не доходило, а директорам бедным сколько приходилось перенервничать, Бояр свою жизнь положил, настолько близко к сердцу все это принимал… Я год успел проработать при Эрвье. «Вот, — говорили, — Эрвье геофизиков не любит, все время обделяет!» А Салманов вроде к геофизикам лояльно относился. А потом, как Салманова назначили: «О, Господи, разве Эрвье нас так обдирал, как Салманов обдирает?!» А Салманов что? Планы же давали сумасшедшие: в два раза увеличить объем, прирост запасов… Ему надо как-то выполнять. Тогда считалось, что на метр проходки прирост такой-то получается. Вот они и считали: надо в два раза увеличить прирост запасов — значит, надо в два раза увеличить объем бурения любой ценой. Ладно, геофизики как-нибудь выкрутятся, тем более задел структур приличный уже был. И отнимали, обделяли… Но в последние годы Салманов уже более-менее начал и к геофизикам прислушиваться. Когда меня начальником экспедиции в Тазовске поставили, он вызвал, спросил, что требуется, и во многом помог. Видимо, когда буровые, геологические организации у него уже более-менее пошли, появилась возможность и к геофизике внимание проявить.
А к Цибулину — по хозяйственным делам было бесполезно обращаться. Зато по специальным вопросам он, может быть, даже слишком влезал. Особенно когда внедрялась импортная техника. В Ханты-Мансийске она пришла в экспедицию к Слизкову, а на Ямале к Муртаеву — как он их изводил! Представляю, каково им, бедным, приходилось! Каждый день названивал, шкуру снимал, не дай бог, какой просчет — это кошмар! Его тоже можно понять: и за ним следили, чтобы была отдача от этой импортной техники, по тем временам это же были огромные доллары. Но они-то же умные люди, прекрасно все понимают, зачем лишний раз на нервы действовать? А он умел отчитывать!
Но вообще, в существовании Главтюменьгеологии был смысл, конечно. В то время такой мощный кулак — был нужен. Не знаю, когда Россия по разведочному бурению достигнет прежних показателей. Сейчас, наверное, по всей стране десятая часть бурится того, что в то время одна Главтюменьгеология делала. Другой вопрос, что, может, столько и не надо было. Но — система: буровые коллективы не были заинтересованы в получении конечного продукта, поскольку главным показателем оставался погонный метр проходки. Наверняка те же самые приросты запасов можно было бы получить, выполняя в два, в три раза меньшие объемы бурения. Если бы грамотно, технологически вести процесс…
Муртаев И.С.:
Я горжусь тем, что работал в Главтюменьгеологии. Действительно, великая организация, большая организация. И хорошее руководство было у нее, толковое, включая Льва Григорьевича Цибулина, невзирая на все конфликты. Были, конечно, отдельные отрицательные моменты, но то, что этот коллектив работал как единый ансамбль и весьма успешно, тут даже разговоров нет. Если сравнить с тем, что сейчас делается… Мы же занимались целенаправленным плановым изучением геологического строения этой огромной территории, огромной провинции. Нам было одинаково важно доказать, есть там нефть или ее там нет. Хорошо, что хотя бы этот каркас остался единый плановый, — а сейчас что? Если взять только последние работы, что нам заказывают, — это же абсолютно неувязанные фрагменты. Региональных исследований вообще нет. Ну как можно ковыряться в осадочной толще, не зная, что там делается внизу? Кто этим будет заниматься?
Геофизике коммунисты, безусловно, валюты выделяли недостаточно. Оставайся они при власти и по сей день, в этом плане мы бы бесконечно отстали от мировой геофизики, это абсолютно однозначно. Но не надо было никакого ускорения, надо было нормально работать, внося небольшие, очевидные, необходимые действия, как это делает великий китайский народ. И у нас не так уж плохо было. Что у нас в геологии загнивало? Да такой геологической службы, как в Советском Союзе, не было ни в одной стране.
Часть пятая
Генеральный директор и его команда
1990—2001 годы
Рассказывают:
Бабенко Виктор Михайлович — главный инженер Туринской геофизической экспедиции.
Бембель Роберт Михайлович — профессор, доктор наук, научный консультант ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Бобрышев Алесандр Николаевич — главный геофизик ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Гидион Владимир Яковлевич — главглавный геолог Геофизической экспедиции обработки информации.
Горшков Николай Викторович — рабо-тает в качестве юриста по делам Хантымансийскгеофизики, официального названия должность не имеет.
Воцалевский Збигнев Славомирович — директор филиала ОАО «Хантымансийскгеофизика» в Твери.
Дюге Даниэль — вице-президент компании «CGG».
Задоенко Анатолий Николаевич руководитель группы перспективного планирования ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Запорожец Борис Владимирович — генеральный директор компании «Си технолоджи» (г.Геленджик).
Зоммер Борис Кузьмич — главный инженер ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Зуйков Анатолий Сергеевич — заместитель генерального директора ОАО «Хантымансийскгеофизика» по общим вопросам.
Кабаев Леонид Николаевич — директор Окружного музея геологии, нефти и газа.
Карпенко Иван Владимирович — заведующий лабораторией Украинского научно-исследовательского геологоразведочного института.
Катасонов Владимир Викторович — главный бухгалтер ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Киселев Владимир Александрович — директор Геофизической экспедиции обработки информации.
Копашин Сергей Мстиславович — директор Обской геофизической экспедиции.
Кузнецова Екатерина Захаровна — сотрудница отдела кадров.
Лукин Сергей Иванович — директор Ампутинской геофизической экспедиции, с 1994 г. главный геофизик Туринской геофизической экспедиции
Мартынов Леонид Львович — последняя должность в Хантымансийскгеофизике — главный инженер Обской экспедиции. Сейчас ведущий геофизик геологического управления «Сургутнефтегаз», представитель заказчика.
Мегеря Владимир Михайлович — директор Туринской геофизической экспедиции, председатель совета директоров ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Муртаев Иса Султанович — генеральный директор ОАО «Хантымансийскеофизика».
Муртаева Раиса Николаевна — жена И. С. Муртаева.
Недосекин Анатолий Николаевич — главный геодезист ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Парамонов Владимир Константинович — генеральный директор Оренбургской геофизической экспедиции.
Рябошапко Станислав Маркович заместитель генерального директора ОАО «Хантымансийскгеофизика» по внешним связям.
Савин Владимир Георгиевич — глав¬ный геолог ОАО «Хантымансийскгеофизика».
Салькова Любовь Федоровна — ведущий геофизик Геофизической экспедиции обработки информации и по-прежнему «душа коллектива».
Слепокурова Людмила Дмитриевна — главный геолог Центральной геофизической экспедиции.
Соколов Валерий Иванович — директор Центра по анализу геолого-геофизической информации.
Сысоев Борис Константинович — начальник комплексной партии Туринской геофизической экспедиции.
Файзуллин Давлетша Ахметович — директор Тромаганской геофизической экспедиции.
Федаков Юрий Евгеньевич — заместитель генерального директора ОАО «Хантымансийскгеофизика» по экономике.
Филатов Юрий Владимирович — директор Ампутинской геофизической экспедиции.
Финк Петр Федорович — начальник производственно-технического отдела Югорской геофизической экспедиции.
Цибулин Игорь Львович — главный геофизик Центра по анализу геолого-геофизической информации.
Цимбалюк Юрий Александрович — заведующий отделом геолого-геофизической информации ЦАГГИ.
Чумак Валерий Иванович — заместитель генерального директора ОАО «Хантымансийскгеофизика» по маркетингу.
Шапка Валентин Михайлович — главный инженер Югорской геофизической экспедиции.
Шиян Борис Иванович — начальник партии геолого-геофизической интерпретации и анализа Геофизической экспедиции обработки информации.
Сила притяжения
Муртаев И.С.:
Я родился в Семипалатинской области, куда были сосланы родители. В Грозный вернулись в 57-м году, когда мне было 14 лет. Там, в Семипалатинске, остались друзья детства, скучал, конечно, по ним. В Грозном мне не нравилось: зимой снега нет, на лыжах кататься невозможно, грязь по уши, летом жарко. Ну, фрукты, овощи… Восторга не было, я привык к другому климату. Родственники, конечно, были рады нашему возвращению, но я и этих восторгов не особенно разделял: друзей нет, в школу идти надо — новые люди… О национальности я просто не думал. Да и сейчас не знаю: что такое национальность?
Окончил школу, поступил в институт в Грозном. Поступил на геологический факультет, но тут же были и геофизики — и каротажники, и полевая геофизика. В школе у меня нормально было с физикой, и я решил совместить: заниматься геологией через физические методы. Но это не так уж и осмысленно было, я мог бы быть и геологом. На геологической практике были в Добае, в Северной Осетии — там красивая природа, ходили в маршруты, отбивали камни, собирали минералы всякие, породы, в палатках жили — интересно. Геофизическая практика у меня проходила в Краснодарском крае, в полевой партии. Студенческая жизнь была — нормальная. Группой потом встречались на 5, 10, 15, даже 20 лет. Но с 95-го года встреч уже не было: многие просто не могут себе этого позволить, поехать в такую даль. По-разному сложилась жизнь… От института не осталось даже фундамента, города нет. Дом, где жила мать, вроде целый был, но сейчас, наверное, уже ничего не осталось.
После института я мог остаться в Грозном, но был распределен в Оренбург. Мы туда поехали с товарищем, там еще девочки две наши были. Но при оформлении заведующая отделом кадров не совсем корректно обошлась с нами, и я прямо из этого отдела кадров, даже вещи не забрал, сел в поезд… Мой приятель Лёня Кузнецов тоже увязался за мной. Поехали в Тюмень. Здесь нас недельки две помурыжили: направили письмо, вышли на министерство, так, мол, и так, там требовали возврата… Но тут я увидел Салманова, узнал его по фотографии. Подошел к нему, говорю, вот приехали из Грозного, две недели не можем устроиться на работу, возьмите нас к себе. Он в Правдинске тогда работал. «А кто вы по профессии?» «Сейсмики». — «Сейсмики мне не нужны, вот каротажников я бы взял». «Да нет, в каротажники не хотим идти». — «Ну, подождите». Он поднялся на третий этаж, оказывается, сходил к Цибулину, потом спустился, забрал нас, привел. Лев Григорьевич: «Что, сбежали?» — «Сбежали». — «Куда хотите?» — «Как можно дальше». — «Ну, ладно, тогда в Лабытнанги, гам вас никто не сыщет!»
В 68-м году произошло разделение: из Салехард¬ского геологического треста выделилась Ямалгеофизика, которая базировалась в поселке Лабытнанги. Добирались мы вначале по Тоболу до Тобольска, а затем по Иртышу и Оби до Салехарда. Тринадцатого августа прибыли в Лабытнанги. До начала поле¬вого сезона я работал в партии машинной обработки геофизических материалов. В начале декабря был направлен в сейсморазведочную партию № 23, в поселок Сеяха. К моей радости, в этой партии имелась небольшая камеральная группа (5 — 6 человек), в которой со временем я стал полноправным членом.
Я не стремился к административной работе и не хотел быть начальником. Это мне удавалось до 73-го года, пока новый управляющий Анатолий Родионович Малык не бросил меня в Уренгойскую сейсморазведочную партию № 24, которую до этого возглавлял Владимир Лаврентьевич Цыбенко.
Работу начальника партии я, конечно, представлял, видел, что это такое. Персонал был сложный, процентов 60-70, наверное, бывшие заключенные, очень тяжелая публика. Работали они хорошо, но, когда выпьют, становились совершенно неуправляемые. Там была практика выездов: на Новый год выезжают, на 8 Марта выезжают… Мне долго пришлось ломать эту систему, я сделал просто график на выезды: отряд должен работать, он не может простаивать. Пожалуйста, выезжай, если ты попадаешь по графику, а если нет — сиди там. Как правило, холостяки и сидели, на Новый год мы планировали выезды семейных. И тогда стало значительно проще. Но пришлось убрать самых «матерых» работников: бурильщиков, элиту. Потому что обнаглели они дальше некуда, невозможно было терпеть. Я послал молодых ребят (человек двадцать) на курсы, и у меня сейсмики даже были бурильщиками. И сколько я там работал, старался прежде всего обучить бурильщиков» вдвое больше, чем это нужно было. И нормальные показатели пошли, передовая партия была, качество материала удалось повысить. А поначалу было пять вариантов карт Уренгойского месторождения. Потому что взрывами ничего не получалось: очень сложные поверхностные условия, особенно на самой структуре, на крыльях-то еще материал получался… работали еще методом отраженных волн, а что там — через 600-700 метров стреляли. Одиночные сигналы забиты, фон помех был очень высоким. Вот когда появилось ОГТ — 6-кратное, 12-кратное, 24-кратное, 48-кратное, да еще вибраторы нам дали — как раз с помощью вибраторов и удалось справиться с этими задачами. Уренгойские сейсморазведчики работали, в основном, в междуречьях Надыма, Пура, Таза. Было открыто много объектов, перспективных на нефть и газ.
В Сеяхе пять лет жил в балке. В Уренгое достался домик на две семьи, с Цыбенко соседствовали. Отопление центральное было. Но в первую же зиму оно разморозилось, всю зиму 73/74-го года ютились в одной комнате, с обогревателем. Хотя, в принципе, можно было сварщика пригласить, заменить, но не до того было. Весной, когда все оттаяло, как хлынула вода ржавая! Но потом получили квартиру двухкомнатную. Мы сами строили, базу поставили хорошую. Начали строить, когда еще группа партий была. В 82-м году появилась Ямсовейская экспедиция. У нас были три вибросейсмические партии и две взрывные, потом добавились еще две или три партии. У Цыбенко была хорошая база, для одной партии даже шикарная, но ее снесли, построили на этом месте школу. Когда три вибропартии пришли туда, получили огромное количество ящиков, техники импортной, и всю лютую зиму все это лежало под открытым небом. Но потом нам отвели территорию в северной части аэропорта, где раньше был лагерь и склад взрывчатых веществ размещался у Цыбенко. И здесь мы построили новую хорошую базу, гаражи, склады — теплые, холодные. Заграничная техника требовала ремонта, а денег коммунисты не давали тогда на запчасти, но мы закупили порядка 30 станков и могли сами делать что угодно.
Муртаева Р.Н.:
Я окончила экономический техникум в Пензе и вместе с подругами получила направление на Ямал, в Надымский район. Нас тогда приехало сразу пять девушек после техникума, и все после этой отработки остались на Севере. Я сначала работала в Рыбкопе. Рядом стояла партия геологическая. Мы познакомились с молодежью из партии, появились друзья, и захотелось поработать в этой геологии. Отработав свои три года по направлению, я перешла в партию. Работала вначале бухгалтером, экономистом, нормировщиком, потом старшим бухгалтером на правах главного, начальником планового отдела — поскольку образование было экономическое на разных должностях, но не подолгу. Условия против теперешних были просто ужасные: балковое хозяйство. И весь численный состав партии жил в таких балках с печкой посередке, которая топилась круглые сутки. Спали в спальных мешках, обедали в котлопункте, не видели ни овощей, ни фруктов. Заболеть не заболели, но зубы, конечно, потеряли. Что там было хорошего. Этак это мясо (оленина первой категории — диетический продукт!), рыба чудесная, сейчас таких продуктов просто нет. Белков, жиров и углеводов нам хватало, а вот витаминов и минеральных веществ, кальция, фтора — нет. Я это очень быстро почувствовала.
В партии Ерицяна (он тогда руководил группой партий) в поселке Мыс Каменный я была старшим бухгалтером на правах главного. Тут и познакомилась с будущим мужем. В 68-м году приехали молодые специалисты, и мы там встретились. Он был — молодой, красивый, высокий, сильный, спортсмен, геофизик — лучше всех! Все случилось так быстро и неожиданно… Просто, наверное, судьба. Мне приехать из средней полосы, ему с Кавказа — в такую глухомань, в район Крайнего Севера, и тут нам встретиться и прожить жизнь как это еще назвать? Судьба! Потом вся партия переехала в Сеяху. Там мы один раз чуть не замерзли, поняли, что такое — Север!
Наш балочный городок стоял на бугорке, окруженном рвом. За ним были тундра, река и с одной стороны примыкало ненецкое кладбище. Оно не такое, как в России. Ящики-гробы просто стоят сверху, рядом с ними сложены все орудия труда умершего, его экипировка, наверху висели всякие бубенчики- колокольчики. Однажды в партию из треста приехал знакомый геофизик, и мы решили показать ему это кладбище. Пошла еще Женя — экономистом у нас работала, ну и мы с Исой. Взяли кинокамеру, чтобы все запечатлеть. Мела поземка, но идти было недалеко, и мы не придали ей значения, тем более ветер дул в спину. И вдруг… Такое только в кино можно увидеть, и то не поверишь, что так бывает: налетел ветер сбоку, в считанные секунды поднялась страшная буря, мы уже ничего не видели. Повернули обратно — против ветра двигаться невозможно, сбивает с ног, сносит. Сначала мы пытались бороться, а потом уже шли, куда он нас нес, только держались друг за друга — сцепились. Добрались до рва, понимали, что балки где-то рядом, но никак не могли дойти до них. Мы и шли, и сидели, и лежали в снегу, ка¬рабкались по склонам этого рва, срывались, вытягивали друг друга… Потом тот парень даже сказал, что больше не будет никого тащить, пойдет сам. И дальше шел рядом, но нам уже не помогал. Видимо, решил сберечь силы. А Иса тащил нас с Женей. Дошли все-таки. Но сильно поморозились, было обморожение второй степени, особенно колени пострадали. Да еще взялись оттирать снегом, не знали, что надо просто согреть…
Свадьба наша была очень скромная, геофизическая. Зарегистрировались в поселковом совете, в Сеяхе. Родственники на свадьбу не могли приехать: такая даль. Да Иса и не сообщил своим об этом: им бы, конечно, не понравилось, что вот только приехал и сразу надумал жениться. Я своих родственников тоже не спрашивала. Они у нас еще той закалки, они бы этого не поняли. Потом мы уже сами к ним поехали, тогда они все и узнали. На Кавказе нас приняли очень хорошо, там и не могут принять по-другому, такой обычай. Возможно, без меня были какие-то разговоры, но, думаю, что и этого не было. Иса к тому времени уже схоронил отца, остался один мужчина и стал главой семьи. Он так решил, он меня выбрал, и никаких разговоров на эту тему уже быть не могло. Тем более у него и тогда был очень сильный характер. Потом мы ездили в Грозный каждый год. И каждый год нас уговаривали переезжать. Мы и сами не думали, что проживем на Севере столько лет. Конечно, я ни о чем не жалею, наоборот. Материально мы всегда были обеспеченными людьми, могли каждый год ездить отдыхать, навещать родственников. Как бы все сложилось, если бы мы переехали… Пока сын был еще маленький, подрастал, постоянно бывали в Грозном. У нас там была машина. В молодые годы мы пытались там строить дом, копили деньги. Несмотря на северные коэффициен¬ты и, казалось бы, приличные заработки, все равно нам на все не хватало. (Как впрочем, и теперь.) Но это строительство согревало душу — больше ему, наверное. Хоть мы там и не жили, но могли поехать летом, отдохнуть на море — рядом Каспий. В конце концов дом мы достроили. Конечно, он был не то что современные коттеджи с евроотделкой. Обычный дом с мансардой. В нем поселился наш племянник с семьей. Потом они оттуда убежали, сейчас в Тюмени живут. Совсем недавно узнали, что дом этот, хоть и полуразрушенный, но до сих пор стоит. Один на всей улице. Вот что значит — построенный на честные деньги!
Национальные проблемы — мы о них и не знали. На Севере работали люди самых разных национальностей — мы не делали никакой разницы. Да и в Грозном я не чувствовала этой проблемы. Там жило очень много русских. По характеру — ну, кавказцы горячие, вспыльчивые, но и среди русских много сумасбродных… Moй муж очень умный человек и в любой ситуации стоит на стороне разума. Мы всегда могли договориться, хотя жизнь была нелегкая. Он полностью посвятил себя работе, семья у него была на втором плане. Я больше для семьи создана. Но ему говорю: «Ты жизнь отдал этой геофизике, здоровье свое положил, давай уже до победного конца».
Сын родился на Ямале, в Лабытнангах, мы туда переехали из Сеяхи как раз перед тем, как мне родить. Муж часто выезжал в поле. Я с сыном оставалась одна. Разве что кто с работы зайдет посидеть, а я за это время сбегаю за молоком или еще по каким делам. Однажды разморозился весь геофизический городок. Была страшная метель, и мороз за 50 градусов. Муж, как всегда, в поле. Батареи лопались, и осколки летели в стены. Всех эвакуировали. А про меня с маленьким ребенком (ему еще и года не было) вспомнили уже под утро. Это естественно: каждый был напуган, все собирали вещи, надо было всех куда-то по квартирам пристраивать. Но у нас в квартирах на первом этаже были кроме центрального отопления еще и печки. И вот я в эту метель откапала дверь, добралась до сараев, наносила оттуда дров столько, чтобы до утра хватило, и топила печку. А до утра дверь в дом так занесло, что меня с трудом смогли откопать. Хотя я топила всю ночь, в доме было очень холодно, вода на полу замерзала. Поэтому я на печку поставила стулья, на стулья ящики, на них еще один ящик, и уже в него посадила сына — он сидел у меня под самым потолком!
В садик я его отдала с двух лет. Я уже работала. Но трест и садик были рядом, поэтому при необходимости удавалось даже с работы сбегать — в этом плане было немножко легче. Потом мы переехали в Уренгой, мужа перевели начальником группы партий. Мы жили в частном доме — рубленом, с чердаком. Тут условия были уже несколько помягче. Я даже бегала на лыжах. От группы партий построили баню неплохую, с сауной, и мы очень любили там париться, летом заготовляли много веников. Там мы проработали 13 лет. Группа партий потом переросла в экспедицию Ямсовейскую. Так много было работы! Дисциплина была железная. Часто очень ездили в Тазовскую экспедицию и с отчетностью, и с так называемой «сдачей этапов». Конечно, можно было бы и дома быть с сыном, но я не представляла себя постоянно запертой в четырех стенах, я просто не смогла бы этого. Всегда хотела учиться, поэтому еще и в Тюменский индустриальный институт поступила на заочное отделение, на специальность геофизика — чтобы быть с мужем поближе и разговаривать на одном языке. Потом работала некоторое время в проектно-сметном отделе, но чистой геофизикой, к сожалению, заниматься не пришлось. Начинала учиться — еще когда жили в Уренгое, а закончила уже здесь, в Ханты-Мансийске.
Муртаев И.С.:
Эти 18 лет на Ямале пролетели — я даже не заметил. Работа такая, что постоянно на работе. Придешь домой, даже не знаешь, что там делать. Я уже и отдыхать-то не могу. В этом убедился еще в Уренгое. Поехали отдыхать с семьей в Геленджик. На шестой день жене говорю: «Слушай, я не могу, невыносимо мне здесь находиться!» Действительно, ну что там, на пляже-то, делать? Сидишь и сидишь. Ну, был бы приятель, зашли бы куда выпить. А так сидят люди, лежат, как моржи, с утра до вечера! И на седьмой день мы уехали. Нормальная жизнь. Если нормально работаешь, по-другому, наверное, и быть не может. Планы были огромные, нас давили этими планами. А плохо работать — ну, стыдно плохо работать!
Когда переводили директором — уже не треста, а производственного геологического объединения «Хантымансийскгеофизика», у меня не было никаких сомнений в том, что я справлюсь с этой работой. К этому времени быть начальником я уже привык. Так получилось в жизни. Но я никогда за это не держался, не боялся, что меня снимут, и поэтому принимал те решения, которые считал нужным принимать. Это очень важно. В угоду кому-то или из страха делать то, что тебе предлагают делать, и ты заведомо знаешь, что это к добру не приведет… Тот же Алексей Гаврилович Бояр — он же замечательный геофизик, прекрасный человек, я когда с ним познакомился, поближе его узнал — грамотнейший специалист! Удивительно, как он сохранил эти знания, хотя всю жизнь на производстве, в камералке почти не работал, но голова у него была великолепная. Одно качество ему мешало — боялся, что его снимут. А надо было делать то, что считал нужным, не оглядываться. В конце концов разногласия по тем или иным моментам — это же естественно, это же работа, один видит так, другой — иначе. Но я же на месте, я же лучше вижу! Конфликты с руководителями были, конечно… Этот трест, по сравнению с Ямальским, посадили на капитальный подсос. Ну, например, есть партия у Королева в Пуровской экспедиции, и рядом работает наша Тромаганская экспедиция, 15 километров расстояние. Методика одна, техника одна — все одинаковое. У ямальцев партия стоила по тем деньгам 2 850 тысяч рублей, а Ханты- мансийская — 1 150 тысяч. Все же очевидно! Я говорю: «Вы что же делаете? Вы же гробите этот коллектив!» В 86-м году, 16 мая, Подлузский покойный меня сюда привез представил, а 2 июня я ходил к Токареву и звонил оттуда, потому что Тюмень мне геосвязь обрезала: денег не было! Сезон кончился, мы на заработанные деньги должны еще девять месяцев прожить — нечем оплатить переговоры с Тюменью! А для чего это делалось? Для того, чтобы погонный километр в среднем по Западной Сибири был дешевле, чем где-либо! Потом вибраторы. Руководство главка решило оставить по три вибратора в партии вместо пяти. Я говорю: «Да нет же! С какой стати? Если мы оставим в партии по три вибратора вместо пяти, то работать в лучшем случае будет полтора вибратора. Они же изломаются. Мы не получим материал, не решим геологическую задачу, нельзя этого делать!» — «Нет, ты создашь опытную партию». — «Не буду я создавать опытную партию. Ведь материал наконец-то пошел…» Я, когда сюда приехал, изумился: старшие геофизики категорически не хотели заниматься обработкой и интерпретацией вибросейсмических данных, потому что соотношение сигнал-помеха было никудышным. Необычайно сложный был материал. А как у нас стало по 3-4 вибратора работать в поле — естественно, качество материала сразу выросло, совершенно другой стал материал. Как я могу в угоду кому-то соглашаться с тем, что считаю ерундой?
Первые полтора года в Ханты-Мансийске я только и делал, что старался шаг за шагом убедить главного экономиста главка, убедить Салманова, бухгалтерию в том, что неверны их сметы. А потом выйти с этим на Цибулина, чтобы он изменил свое отношение. В какой-то мере это удалось, но тут начались 90-е годы…
Я состоял в компартии, хотя, конечно, знал о реп¬рессиях. И до сих пор считаю, что в целом та власть была гораздо более гуманной и справедливой. Любой человек мог написать письмо в ЦК, и из горкома или райкома приезжала комиссия для проверки. Квартиры — до последнего метра, до последней очереди все считалось, все распределялось: стиральная машина, холодильник… Позор, конечно, но это было справедливо. А уж что говорить об образовании. Неужели в нынешних условиях я при моих родителях мог бы получить образование? Нет, конечно, никаким образом, никогда в жизни я бы не получил высшего образования! Мои родители — безграмотные люди, абсолютно, получали пенсию — 44 рубля. Это были большие деньги! Я потом начал стипендию получать — нормально жили. В своей работе со стороны коммунистов я не испытывал никакого давления. Может, кто-то и испытывал, но мы-то всегда работали хорошо, были, как говорится, передовиками производства и висели на Доске почета. Ну были иногда спорные моменты, разные люди приезжали. Ну, работает райком, приедет человек, начнет нагнетать, да пошлешь его и все — что он? Потом скажешь секретарю первому-второму-третьему, что не дело, ерунду требует человек. А так особого давления я не испытывал. Я бы отдал нынешнюю независимость Хантымансийскгеофизики за прошлые годы. Если коммунисты победят на выборах и скажут вернуть собственность — отдам, верну. Конечно, это будет качественно другая собственность, но я верну народное достояние! Не задумываясь!
В 94-м году новая система, возникшая из постком-мунистического образования, поставила условие, что мы должны были приватизироваться. На тот пери¬од у нас было 34 партии, оборудование практически все отечественное — устаревшая аппаратура, программные средства. Финансирование геологоразведочных работ с каждым годом неуклонно снижалось. Количество партий пришлось уменьшить до 23. Одиннадцать партий сократили! Денег не было. Государство заказывает объемы работ, платит 30-40 процентов от их стоимости, но при этом требует полной и своевременной выплаты налогов — где деньги брать? Пошли пени, штрафы, естественно… Ну и были проблемы с приватизацией, потому что один начальник партии считает, что так нужно делать, другой, что так. Югорская экспедиция, например, акционировалась самостоятельно. По тем временам мы не имели права удерживать, любая экспедиция могла выйти из состава и акционироваться как самостоятельное предприятие. И вот приходят ко мне представители Югорской экспедиции, человек пятнадцать: «Помогите нам с акционированием». — «Что вы имеете в виду?» — «Нам нужны деньги». — «Какие деньги? Это, господа, не банк, это Хантымансийскгеофизика. А вы — государственное геологическое предприятие. И вы приходите ко мне просить деньги? Банк находится вон там». — «Они не дают нам денег». — «Но это же ваши проблемы. Вы проголосовали, хотели самостоятельности». — «У нас ваучеров нет, не знаем, что делать». — «А раньше вы чем думали?» — «А вот начальник сказал, что нам хорошо будет…» Короче, договорились так, что мы им поможем, но после приватизации они должны вернуться в русло Хантымансийскгеофизики. Мы могли распасться на куски, как вот СССР распался, но, слава богу, большинство руководителей не поддержали эту идею, и мы сохранились. За самостийность были два руководителя: Горбунов и Огородов (Югорская и Тромаганская экспедиции). Я их спрашиваю: «Так вы что, будете собственные акции выпускать?» — «Да, будем». — «Акции должны быть защищены, — хватит ли у вас средств?» — «У нас всего хватит», «Как вы представляете себе, Хантымансийскгеофизика и рядом — Югорская экспедиция? У нас же конкуренция начнется. Вы будете сбивать цены, мы — тоже. Это же полный абсурд!» — «Ну, ладно…»
Зоммер Б.К.:
Муртаев пригласил меня на работу еще в 83-м году начальником производственно-технического отдела Ямсовейской геофизической экспедиции. Через год меня назначили главным инженером. А в 89-м Муртаев, будучи уже генеральным директором Хантымансийскгеофизики, пригласил меня на работу в Ноябрьск, в Тромаганскую экспедицию главным геофизиком, а через полгода я стал главным инженером.
В начале 90-х центробежная сила была очень сильна. Я тоже приложил свою ручку, каюсь. Но когда все экспедиции требовали большой самостоятельности («суверенитета, сколько проглотим»), я тоже был убежден в правильности теории хозрасчета, что все должно по договорам делаться и тому подобное. Целая теория была, что есть Тюменьгеология, которая заключает договор с объединением, объединение заключает договор с экспедицией на взаимовыгодных условиях, экспедиция с партиями, а партия подписывает контракты со всеми своими работниками, и тогда вроде все заработает. Но Муртаеву на одной из профсоюзных конференций удалось переубедить — уговорить всех, что, только консолидировавшись вместе, мы сможем чего-то достигнуть. Я четко поверил тогда в это. И не дай бог разбежались бы мы тогда. Сейчас бы уже не было ничего. Примеры такие есть. Енисейгеофизика была крупнейшим геофизическим объединением Советского Союза — разбежались по экспедициям — и что? Четыре партии осталось — из тридцати двух.
Копашин С.М.:
Были сомнения у многих, и у меня в том числе: в то время экспедиция делала хорошие объемы, Сургутнефтегаз — надежный заказчик, но голосовал я за объединение и рад, что хватило трезвости принять правильное решение. Сейчас, конечно, несмотря на уверенные платежи Сургутнефтегаза, наше финансовое положение оставляет желать лучшего, потому что финансирование идет через нашу акционерную компанию «Хантымансийскгеофизика», потом частицы моего труда перетекают ко мне обратно, но уже не в том объеме, какой мы зарабатываем. Но я об этом не жалею, потому что благодаря централизации средств удалось сохранить объединение и потом акционерное общество. Возможно, наша экспедиция могла бы выжить и самостоятельно, но не исключена вероятность, что завтра Сургутнефтегаз скажет: «Мы свои задачи поисковые закончили, нам больше геофизика не нужна». Если бы мы жили отдельно, то сегодня не было бы уже Тромаганской экспедиции в Ноябрьске, Югорской в Ханты-Мансийске. Сегодня у нас более 30 партий, то есть мы стали самой большой компанией в России.
Лукин С.И.:
Перестройка на Ампутинской экспедиции, кото¬рую я возглавлял до 94-го года, сказалась, конечно, самым отрицательным образом. Тяжелейшие годы. Людям в глаза смотреть было невозможно. Потому что невыплата заработной платы, да еще на Севере… Целевых денег не стало, заказчики непроверенные, часть из них оказались неплатежеспособными, другие ограничивали платежи. Если раньше всё необходимое для жизни поселка можно было завезти без предоплаты, то теперь это стало невозможно. Остались даже без продуктов, а ведь с нами и дети… И так четыре года прокантовались наши северяне. И каждый год приходилось ликвидировать по одной сейсмопартии, хоронить… Когда я уходил, оставалось семь сейсмопартий. О том, что не выжить, если мы будем каждый по отдельности, я понял сразу, как только начался «хозрасчет-2». Тогда каждая бригада, каждое звено получили самостоятельный баланс на расход материалов и прочее, стали сами считать свои сальдо-бульдо, и у сейсмопартий, которые мало-мальски хорошо сэкономили, сработали малым составом, появилась такая эйфория, что, дескать, сами можем, выйдем из состава экспедиций, а бригады — даже из состава сейсмопартий! Ужасная глупость! Как показал опыт, чтобы выстоять в трудной ситуации, надо укрепляться, разрастаться под одной крышей. Деньги, которые сэкономил, можно проесть в один момент. Мы только благодаря тому и выжили, что у нас в разных местах были разбросаны экспедиции.
Бабенко В.М.:
Было время, платил только Ноябрьскнефтегаз, а нам не платили: у администрации нет денег. А как выживать? Потом перестал платить Ноябрьскнефтегаз, у них начались «черные» времена, но начал платить Комитет и платил Сургут. Только благодаря тому, что не разбежались по квартирам, и выжили. Это все Муртаева заслуга.
Муртаев И.С.:
Я один удержать всех, естественно, не мог бы, проголосовали бы, и все. Да и голосовать не надо, подал документы, и привет, наилучшие пожелания! Приходилось убеждать, что нельзя этого делать. Меня поддержали другие начальники экспедиций. Дело не во мне, только сильная компания может выжить в сложных условиях — это же очевидно было. Слава богу, сохранился единый коллектив. Но как деньги зарабатывать? С нефтяниками напрямую до тех пор мы никогда не работали, у нас государство было заказчиком. А тут государство как обрезало, денег нет, и мы выходим на нефтяников. А те о нас и не слышали: «Мы знаем Тюменьнефтегеофизику, а что, есть еще и Хантымансийскгеофизика? А что это такое?» Когда мы объясняли, что это та самая фирма, которая возникла здесь на рубеже 40-50-х годов, это вызывало у них крайнее изумление.
Зоммер Б.К.:
Традиционно распределение геофизических работ было таково: Тюменьнефтегеофизика работала на промыслах нефтяников, с доразведкой, Главтюменьгеология — в поле, на поиск, на государство. Поэтому контактов с нефтяными объединениями не было никаких. В начале 90-х напрямую мы работали только с Ноябрьскнефтегазом. Там главный геолог Мухаметзянов очень большой специалист, я считаю, умеющий видеть далеко вперед, и он сейсмику всячески поощрял и доказывал генеральному директору, что надо заказывать, заказывать и заказывать сейсморазведочные работы. Вот с ними у нас был более-менее налажен контакт. Но в 94-м году Мухаметзянова перевели в Москву, и контакты с Ноябрьскнефтегазом на этом практически закончились. А с остальными объединениями их и вообще не было. И вот Иса Султанович пригласил меня в Ханты- Мансийск на должность (она впервые была введена, до сих пор такой не было) заместителя генерального директора по маркетингу. И с главным геологом (тогда был Сергей Петрович Тюнегин) мы постоянно ездили кругами, вся наша работа заключалась в непрерывных поездках: Сургут, Ноябрьск, Радужный, Нижневартовск, Лангепас, Мегион, Когалым — и всё пытались людей убедить, что мы тожеумеем делать сейсморазведку. Постепенно-постепенно дело пошло, нам начали давать заказы.
В это же время появились так называемые ставки на воспроизводство минерально-сырьевой базы (ВМСБ), которые целевым образом нефтяники могли расходовать только на геологоразведочные работы, т.е. разрешили заказывать сейсморазведку за счет государственных средств. А кто откажется получить результаты, не платя при этом денег? Конкуренции с Тюменьнефтегеофизикой в это время мы не испытывали, поскольку традиционно выполняли разные этапы разведки, у нас было значительно больше партий, а объемы работ таковы, что наши интересы нигде не пересекались. И даже сейчас очень редко пересекаются. У них изначально были две опорные территории: Сургут и Нижневартовск. А наши партии сразу были везде разбросаны. Тюменьнефтегеофизика, честно говоря, сразу оказалась в более выгодных условиях. Как только, после ухода Мухаметзянова, в Ноябрьскнефтегазе резко упал интерес к геологоразведке вообще и к сейсморазведке в частности, Тюменьнефтегеофизика ликвидировала свою экспедицию (у них там тоже была экспедиция) без ущерба для себя. Мы такого позволить себе не могли и всегда цеплялись за любые заказы. Но наши партии значительно более мобильны. Мы всегда го¬товы за 500, 600, 700 километров партию перебросить. Тюменьнефтегеофизика никогда такими вещами не занималась, они работали методом последо-вательного наращивания площадей: сегодня здесь, завтра переехали на 40-50 километров, потом еще на 40-50…
Мегеря В.М.:
С Исой Султановичем до назначения его генеральным директором Хантымансийскгеофизики мы не были знакомы. Вскоре мне пришлось узнать, что это очень жесткий, требовательный, горячий руко¬водитель. Но справедливый! Меня он дважды арестовывал: когда какая-то партия не выполняла план, вызывал в Ханты-Мансийск и заставлял оттуда выходить на связь, выяснять, давать распоряжения и не отпускал, пока партия не заканчивала работу. Домой я тогда возвращался к концу апреля. Это было необычно, но правильно в том плане, что управлять оттуда было легче. Хотя наш генеральный и суров, и все прочее, но всегда откликнется, придет на помощь, особенно тем, с кем давно работает. Только если че¬ловек разгильдяй — не простит! Этого он не терпит. Нельзя не удивляться и его работоспособности — он спит в сутки по два-три часа. В отпуск практически не ездит. Для него отдых — рыбалка, охота, общение у костра с друзьями, уха, шашлыки, песни. Онстолько знает песен, стихов (и как их читает!) — и этим очаровывает людей. Но самое главное, он является генератором идей. На моей памяти за 40 лет работы это второй такой генератор идей. Еще был Виктор Абрамович Гершаник — он каждый день приходил на работу с новыми идеями по обработке материалов. Но масштабы разные. У Гершаника это было в научно-прикладном плане, применительно к обработке, поскольку он владел аппаратом математики и знал, как к этому подойти, а у Исы Султановича — в организационном плане. Все идеи, которые помогли выстоять Хантымансийскгеофизике, связанные с приватизацией, акционированием, техническим перевооружением и другими вещами — все это его идеи, хотя он и говорит, что все это коллективно. Высказывал идеи он, а мы уже потом начинали их обговаривать, взвешивать и принимать реше¬ния. Причем он не считает себя заранее правым на все сто процентов. Он выслушивает все сомнения, возражения, если доводы есть — соглашается, он разумный человек. Принимается решение уже колле¬гиально, и ответственность коллегиальная, то есть у нас все-таки не монархия, а демократия, но идеи — Исы Султановича.
С акционированием в 1995 году в соответствии с уставом был избран совет директоров, председателем которого я в данное время являюсь. Задачи ге¬нерального директора — исполнительные, как у премьер-министра: организационные вопросы, экономика, заказы, результаты работы, эффективность производства. Совет директоров выполняет функции законодательные. Собирается раз в месяц, иногда реже, принимает решения генерального плана: куда направить те или иные средства, увеличивать или нет количество партий — генеральный директор и его команда эти решения уже претворяют в жизнь. Но прежде чем принять какое-либо решение на совете, мы его обсуждаем. Бывает, что неясно, правилен ли выбор, но пока разногласий между исполнительной и законодательной властью нашего предприятия не было.
В принципе генеральный директор подотчетен совету директоров, но на практике оказывается, что власть его авторитета так велика, что это несравнимо, несопоставимо… Я считаю, что Хантымансийскгеофизике очень повезло, что как раз в эти сложные годы пришел руководитель с такой энергией, с таким масштабом мировоззрения, причем на долгие годы. Умение управлять жестко для нас необходимо: у нас сезон очень короткий, мы должны за это время успеть выполнить задания, т.е. условия требуют, чтобы мы были в одной команде и безотлагательно выполняли принятые решения.
Рябошапко С.М.:
В 96-м году Иса Султанович предложил мне поработать в Хантымансийсгеофизике его заместите¬лем по внешней связи. Когда я попросил обрисовать или разрешить самому определить круг моих обязанностей, он ответил так: «Ты будешь делать то, что будет необходимо Хантымансийскгеофизике. Порой приходится заниматься и чисто геофизическими вопросами, связанными с тем, чтобы наши геофизические технологии соответствовали времени, приходится и с полевиками некоторые вопросы решать. Я не отказываюсь от этого дела: если мой опыт позволяет помочь производству — почему нет. Но основные функции — работа с внешними организациями: или сотрудничество, или соперничество, конкуренция. Работал с организациями, ставшими теперь уже дочерними предприятиями Хантымансийскгеофизики, устанавливал с ними контакты, чтобы они вошли в наше предприятие. То есть круг моих обязанностей конкретизируется, когда появляется определенная задача. У нас достаточно специалистов, решающих специальные вопросы деятельности ОАО: главный инженер, главный геофизик, главный геолог. Но бывают проблемы, которыми им не с руки заниматься, приходится восполнять это дело. Поручая мне эти задачи, Иса Султанович, видимо, считал, что у меня есть некоторая подготовка к такой работе: хотя по образованию я инженер-геофизик, но, работая на Украине и в Ямалгеофизике, я еще во времена Советского Союза познакомился со многими организациями не только в России, но и в других республиках.
На север Тюменской области я приехал в 74-м году, когда мой друг Геннадий Леонов, с которым мы вме¬сте учились в Киевском университете, убедил меня, что работать в Киеве интерпретатором опытно-ме¬тодической партии недостаточно серьезно для геофизика. И я отправился на Ямал. Здесь мне пришлось, как молодому специалисту, начинать снова оператором — была тогда такая практика на Севере, сначала проверить человека на производстве. Хотя я к тому времени уже 15 лет проработал в геофизике, приехал с рекомендацией, да и с руководителем треста «Ямалгеофизика» Анатолием Родионовичем Малыком учились в одном университете, исключения для меня делать не стали. Но проверяли только один сезон. Затем уже назначили техруком, главным геофизиком… Правда, уходил одно время в вычислительный центр, который был организован в 80-м году, и по 87-й работал его начальником — руководство посчитало, что в связи с организацией работ нового центра я там нужнее. Там пришлось решать специфические задачи. Вычислительные машины требовали для своей работы электросети первой категории. Если обрывалось электричество — вычислительный центр выходил из строя. Поэтому надо было организовать автономное электропитание — у нас работала отдельная электростанция. Вторая забота была связана вот с чем. В то время спецорганы очень бдительно охраняли вычислительные центры: как бы на них не проникли всякие любопытствующие личности, т.е. требовалось сохранение конфиденциальности обрабатываемой информации. Работать с «внешними» организациями всерьез пришлось с 93-го года, когда Ямалгеофизика впервые в России начала заниматься телеметрическими системами, но осваивали западную технологию работ еще раньше. Вместе с Исой Султановичем мы ездили в Америку в 78-м году, там с этими технологиями и знакомились. Но, естественно, в нынешней моей работе возникает много вопросов, с которыми я сталкиваюсь впервые.
Перевооружение на грани нервного срыва
Муртаев И.С.:
Завоевали мы свой кусок рынка. Но было ясно, что, если не перевооружимся, спрос на наши услуги, на наши исследования будет ничтожен. Эта генеральная задача была чрезвычайно сложна, потому что требовала больших денег. Современная регистрирующая система, приемная линия, программные средства, «железо» само (компьютеры) — все это стоит очень дорого, а поскольку у нас коллектив большой, партий много, то нам и требовалось очень много. Банкротство над нами к тому времени уже висело. Эти долги начали формироваться, когда государство не расплачивалось за выполненную работу, но за каждый день опоздания уплаты налогов накручивало штрафы, пени набегали по три десятых процента в день. Накопилась колоссальная сумма.
И все-таки в это время мы начали приобретать новую технику.
Зоммер Б.К.:
В качестве зама генерального директора по маркетингу я проработал только год, а затем, поскольку главный инженер Николай Викторович Горшков вышел на пенсию, меня перебросили на эту должность. В это время начиналось наше переоснащение. Все партии Советского Союза работали на аппаратуре «Прогресс-48», «Прогресс-96» — другой не существовало. Были еще некоторые партии, которые закупили одновременно с первыми поставками вычислительного оборудования сейсмостанции SN-358 (CGG)! — французские, но это даже не вчерашнее, а уже позавчерашнее слово в геофизике. И вдруг Минтопэнерго заключает договор с американской фирмой «INPUT/OUTPUT» о приобретении нескольких сейсмостанций. Я тогда находился в Москве в командировке, но какого-то настроя что-либо менять у нас на тот момент не было. И не до того было, да и, по нашим тогдашним меркам, наша традиционная, устоявшаяся аппаратура была очень неплохая. Ну, пошел я на это совещание. Выступил Гарипов, рассказал о возможностях этой сейсмостанции и сказал, что приобретены они в порядке рекламы и по таким-то предприятиям будут распределены бесплатно. Но приобрели голую центральную электро¬нику и к ней всего 30 каналов. А минимальное количество каналов, с которым можно работать, — 200. Он сказал: «А это вы, ребята, сами добирайте. Вот посмотрите, попробуйте, а потом — как хотите». Некоторые фирмы на этом и остановились: получив оборудование, посмотрели — покупать, связываться с заграницей… А я этими возможностями, о которых нам рассказали (там еще выступил Лугинец — ведущий электронщик Центральной геофизической экспедиции, он нам дополнительно объяснил, что из себя представляет эта аппаратура), был просто очарован. Приехал сюда и долго Муртаеву рассказывал, хотел, чтобы он заинтересовался. Хотя, какую аппаратуру смотреть, покупать, эту пропагандистскую работу еще Горшков, мой предшественник, вел, у него были подробные сведения о том, какая аппаратура что из себя представляет, но эта станция очень слабо в его наработках фигурировала. И одновременно появился у нас заказ от «Юкоса», от Юганскнефтегаза, на трехмерные съемки, которые требовали новейшей аппаратуры. А тут нам эту станцию подарили. Мы напряглись, создали партию для выполнения работ 3D, купили еще энное количество каналов и начали работать. И сразу увидели, что это небо и земля, то, что мы делали, и то, что получили на этот раз — как говорят, «две большие разницы»! На следующий год мы заключила контракт на поставку еще четырех комплектов. Установили постоянный обмен представителями, Муртаев встречался с ними в Москве и в Штатах, они прилетали сюда. С фирмой «INPUT/OUTPUT» у нас установились очень доверительные отношения, особенно с первым ее вице- президентом Бобом Бриндли. И в следующий раз мы купили — 14 систем. Для России это был вообще фурор! Помню, «INPUT/OUTPUT» устроил конференцию-презентацию в Москве, мы туда ездили со Славой Рябошапкой. Когда проходили регистрацию, девушка-секретарь сказала: «А, Хантымансийскгеофизика, тут очень-очень многие о вас спрашивали!» — «Ну что же, мы здесь, пожалуйста…» Ни один человек не подошел! И даже в случайных разговорах прорывалось, что нас, мягко говоря, недолюбливали! Потому что мы были первой компанией в России, которая сумела на 100 процентов переоснастить свои партии. Произведя огромные затраты. И этим мы сразу выдвинулись в лидеры.
Откуда деньги взяли — больной вопрос! Если сравнить зарплату нашу и ту, что имеют в Ямалгеофизике, так у них зарплата в несколько раз выше. Вот и все. Социальные нужды мы жестко зажали. Но считаю, что сумели объяснить людям. Хотя многие ушли — ценные специалисты. Многие потом и вернулись, но некоторые — нет, нашли где-то теплые местечки. Это была серьезнейшая потеря. Но, не пустив деньги на развитие, повышая зарплату, мы съели бы сами себя. Был и такой момент: налоги не платили, не было у нас другого выхода. И вот — су¬мели переоснаститься, встать на ноги и сейчас мо¬жем расплатиться. Не знаю, как до высшего руко¬водства это не доходит, или они не хотят этого пони¬мать, но ведь все ведущие экономисты говорят: «Дайте послабление! Дайте послабление — и потом получите с лихвой». Ну взяли бы они с нас все эти налоги, и не стало бы нашей фирмы. Три тысячи людей на улице, налогов — ноль.
Муртаев И.С.:
Я был в Москве, когда брали штурмом Белый дом. По моему глубочайшему убеждению, это было государственное преступление. Жертвуя Хантымансийскгеофизикой, платить этому государству налоги? Если бы мы отдавали им деньги, они что, до пенсионеров бы дошли? Бояться за себя? Я по этому поводу Сергею Ивановичу Лукину (он тогда был начальником экспедиции) сказал: «Ты же руководитель. Руководитель должен быть морально готов отсидеть хотя бы два-три года!» — «Иса Султанович, только не это!» Я и тогда был готов, и сейчас — в любой момент! Зато сейчас у нас есть все необходимое для работы оборудование, работает на страну, прекрасно работает и будет работать!
Лукин С.И.:
Наши законы таковы, что если руководитель соблюдает их целиком и полностью, предприятие с места не сдвинется, оно просто зачахнет. Руководитель должен быть рисковый. Он должен уметь нарушать эти законы с минимальными потерями, обходить их — то есть рисковать, брать на себя ответственность. Кстати, не секрет, что и задолго до перестройки такие люди были и все кончали тюрьмой, а на сегодняшний день они — герои! С нами, слава богу, этого не случилось еще, но руководителю от свободы до тюрьмы S- три шага. Элементарно: за нарушения финансовой дисциплины. Даже если будет доказано, что ты не взял себе ни копейки, но за превышение полномочий или еще что-то…
Муртаев И.С.:
Была опасность, но если бы мы этого не сделали… Я четко себе представлял: если развалится Хантымансийскгеофизика, это будет колоссальный ущерб для округа, для всей России. Потому что таких специалистов больше нет в природе! И собрать потом эти осколки будет просто невозможно. Место заполнят — те же башкиры, татары, западные ребята, но это, во-первых, будет стоить значительно дороже, а во-вторых, сбор данных они сделают, обработку, допустим, тоже проведут, — а интерпретацию? Сделать-то, конечно, что-то сделают, но насколько это будет соответствовать реальной среде, это другой вопрос. Одно дело, человек занимался этим 30-40 лет здесь, на Севере, другое дело — в Башкирии, где все объекты подготовлены колонковым бурением.
В общем, нам удалось провести тотальное перевооружение, оно не закончилось, продолжается до сих пор, и на сегодняшний день мы имеем практически все, что предлагает мировой геофизический рынок: аппаратуру, обрудование, программы и так далее. Причем я не случайно употребил слово тотальное. Мы начинали с геодезии: приборы спутниковой навигации для определения координат, потом сбор данных, обработка этих данных с последующей интерпретацией… Американская компания «INPUT/OUTPUT», это молодая компания, мы у нее покупали, в основном, оборудование. Станции мы брали у них, взяли в общей сложности 25 штук. Но нельзя опираться на одну компанию: вдруг обанкротится, или кто-нибудь перекупит, начнет что-нибудь другое выпускать. Это очень опасно, хотя и удобно, конечно.
Зоммер Б.К.:
Мы почувствовали, что попали в сильную зависимость. Стопроцентная оснащенность американская — запчасти только американские, обслуживание только американское, оборудование выходит из строя, его надо обновлять постоянно. Они начали ужесточать условия. К сожалению, там сменилось руководство фирмы. Новое руководство посчитало, что наш лучший друг Боб Бриндли не очень оптимально провел операции по России, потому что многие фирмы — Башкирия, Татария, Енисейск, Новосибирск — просто не платили деньги. И у нас в августе 98-го образовалась большая задолженность, деньги просто исчезли. А они шли на предпоставки, без оплаты. Поэтому Боба Бриндли отстранили от ведения дел с Россией, отношения резко испортились. Тогда мы стали более широко сотрудничать с Китаем. В Китае мы закупаем, скажем, сейсмические косы. Качество их даже лучше, чем, например, в Ирландии, а по стоимости дешевле. Сейсмоприемники покупаем в Китае. По качеству они если не выше, то, по крайней мере, не хуже наших родных уфимских, но нам с доставкой, таможней и прочим в Китае покупать выгоднее, чем в Уфе. Закупили мы у них один комплекс телеметрический — их собственная разработка. Мы его отдали нашему дочернему предприятию в Оренбург, Оренбург им очень доволен. Они его сейчас расширяют, докупают дополнительное оборудование в Китае, китайцы его обслуживают. В общем, неплохая получилась сделка. И с французами начали сотрудничать, с фирмой CGG. Там тоже произошла смена руководства. С прежним представителем по России мы, хоть и неоднократно встречались, не могли найти контактов: страшно упертый человек. Его отстранили от связей с Россией, пришли другие люди, и очень быстро наладился контакт. Мы купили один комплекс, купили два, четыре еще купили, сейчас еще покупаем.
Дюге Д.:
Наша фирма появилась в России в 39-м году. Первый специалист, который приехал в Россию работать (фамилия его была Меликян), так во Францию и не вернулся, пропал где-то здесь. Времена тогда были тяжелые, ничего узнать о его судьбе не удалось. Но и затем работа совместная шла. Мы открыли свое представительство в России в 95-м году — это уже новейшая история. Тогда же мы познакомились с Муртаевым и компанией «Хантымансийскгеофизика», Нельзя сказать, что мы увидели друг друга и сразу подписали договор — нет, с полгода приглядывались. Постепенно-постепенно мы начали подписывать договора, развиваться, новый филиал объединения (ЦАГГИ) оснащен нашим программным обеспечением — мы этим гордимся.
Конкуренции мы не боимся, у нас другая система. Конкуренции нужно бояться когда у вас продукты, одни лучше, другие хуже, эти продукты нужно продать, — кто продал, тот победил, и на этом все. Мы же со своими клиентами идем гораздо дальше, работаем очень тесно, здесь уже переплетается продажа программного обеспечения и постоянное его сопровождение, работа, разработка вживую. Мы считаем, что с теми компаниями, с которыми мы уже начали работать, нас ничто разорвать не может, и тут мы, конечно, никакой конкуренции не боимся. Если провести аналогию, мы не стоим на базаре и не торгуем картошкой, а предлагаем приготовить пюре у вас на кухне. И может быть, потом съесть вместе. То есть мы приносим эту картошку, чистим ее вместе с вами, ставим на плиту, готовим, а потом вместе усаживаемся и едим. Нашим клиентам остается только поставить бутылочку к этой картошке. К кризисам мы тоже готовы, знаем, что в России имеется пять сезонов: весна, лето, осень, зима и кризис. Если бы этого не было, это была бы уже и не Россия. Что касается, «боюсь не боюсь»… В России есть вся таблица Менделеева, есть территории, и есть прекрасные мозги — специалисты и люди. Она вполне может прожить сама, и никто ей не нужен. Поэтому вся эта нестабильность — это немножко напускное, надуманное. Мы этого не боимся. Единственное, чего мы не должны допустить, это чтобы цены на водку поднимались!
Муртаев И.С.:
Французы сбили цены очень существенно. Тут торговаться надо. Чтобы хорошо торговаться, надо хорошо рынок знать. Тогда я могу привести тот аргумент, что у нас есть, допустим, китайская аппаратура, и она прекрасно работает (хотя она не особенно прекрасно работает), и мы купим в два раза дешевле там — соглашайтесь на наши условия! Переговоры можно вести с кем угодно, но важнее исполнять обязанности: заключил договор — надо вовремя заплатить деньги. Последние переговоры с «INPUT/OUTPUT» нам очень сложно дались. Потому что мы должны были деньги. Но тем не менее рассчитались. Сбили опять-таки цены. Многие мелкие компании, не имея опыта торговли, по таким бешеным ценам покупали — невероятно просто. Енисейгеофизика 3-4 года назад купила 720 каналов после этого сейсмостанцию, группу сейсмоприемников — комплект на партию — в три раза дороже, чем покупаем мы у французов! Пошли на это, как ни мучительно для них было. Как и для нас в свое время. Жалко отдавать деньги за границу!
Зоммер Б.К.:
Переговоры я веду только на начальных стадиях. Окончательные переговоры за генеральным директором. За мной вступает производственно-технический отдел, потом подключается господин Рябошапко, облекает все это в бумажную форму. Бумаги передаются Муртаеву, он приглашает представителей фирмы, которые уполномочены это дело вести. И уже потом мы собираемся: представители фирмы, несколько человек от нас. Это может затянуться на день, два, три… Вопрос уже касается денег: сумма и форма оплаты. Это прерогатива генерального. Да никто больше так переговоры вести не умеет, как он. Таких переговорщиков я не видывал. Как-то присутствовал на переговорах, которые вел генеральный директор другой фирмы мне смешно было. Так переговоры даже я бы не вел: кой-какого опыта все же понабрался.
Каждый день практически собираемся на совещание, обсуждаем, что и сколько еще мы должны купить, для объединения это необходимо. Американское оборудование постепенно выбывает из строя, есть комплексы, которые уже 6 лет отработали. В принципе, срок службы 10 лет, так что 4 года еще протянут даже самые старые — при условии докуп¬ки оборудования, но нам надо расширяться. Мы уже стали работать по принципу Советского Союза: добудем больше руды, выплавим больше металла, сделаем больше экскаваторов, чтобы добыть еще больше руды! Так и мы: купим оборудование, сделаем больше работы, чтобы купить еще больше оборудования! Если бы только в сейсморазведочные комплексы упиралось. Под них же сразу новое геодезическое оборудование навигационное требуется — 12-15 миллионов надо кинуть только на геодезическое обеспечение для сейсморазведочных работ. Приобретаем это новейшее оборудование — к нему нужно новейшее управление… Сумму называть не буду — что-то на грани нервного срыва.
Недосекин А.Н.:
В 92-м году меня перевели в аппарат Хантымансийскгеофизики главным геодезистом. А с 96-го началось кардинальное перевооружение, поскольку новые заказчики-нефтяники стали ставить перед геофизикой новые задачи. Если раньше геофизики писали отчеты по два года, то теперь уже к концу первого года должны давать почти полную информацию. Поэтому требования к геодезическим рабо¬там возросли: геодезические исходные данные пун¬ктов и профилей нужно выдать геофизикам для обработки в течение 3-5 дней. Для этого, начиная с 96-го года, мы каждый год закупаем спутниковые навигационные приемники американской фирмы «Trimble». Есть еще три комплекта другой, но тоже американской фирмы в Туринской экспедиции. (Есть и российская фирма «Глонас», но она еще слаба.) Спутниковые системы у нас почти на каждом объекте. Это два приемника, один базовый, другой передвигающийся. Базовый стоит в балке, и от него в радиусе 20-40 километров объекты привязываются. Кроме того, на 3D у нас используются электронные тахиометры фирмы «Швеция», называются «геодиметры 510-608». Они настолько автоматизированно работают, что топограф нажимает кнопку — и сам прибор ведет съемку, на дискету электроника записывает: превышение, расстояние, угол разворот та, и тут же считает координаты сто процентов автоматики. В каждом сейсмоотряде на съемке 3D по 2-3 компьютера. Топограф, весь день проводя съемку, приходит вечером и просматривает весь материал, считает его, проводит необходимые поправки и выводит данные на дискету, то есть в этот же день он может выдать геофизикам готовую информацию всех точек через 50 метров. Без компьютера нам уже никак нельзя!
Точность у нас есть сантиметровая, субметровая и дециметровая. Опорные точки мы можем определять с точностью до 5-10 сантиметров, точнее, чем государственная геодезическая сеть. Такую опору мы создаем для объемной сейсморазведки, через каждые 3-5 километров. А потом мы уже развиваем сеть, выдаем профиля и привязываем с точностью до двух метров в плане и одного метра по высоте — для 3D. Для 2D, по инструкции, указывается точность до 30 метров, у нас же заказчики требуют, чтоб было не грубее 5-7 метров в плане и 1,5 метра по высоте. Мы эту точность даже превышаем, можем дать 1,5-2 метра в плане.
Разумеется, производительность камеральных работ очень высокая. Если раньше (10-15 лет назад) один объект в объеме 500-550 километров у нас обрабатывали две женщины в камералке (как правило, по 250 на каждую, ну кто и 350 мог), то сейчас один человек в камеральных условиях на базе экспедиции может обработать от 600 до 1 300 километров. Спокойно обработать и подготовить документацию: каталог, карту, схему, отчет совместно с начальником партии. И на топографа в поле производительность возросла тоже почти в два раза по сравнению с тем, что мы делали 10-15 лет назад.
Конечно, современное оборудование очень дорогостоящее по сравнению с простыми теодолитами. Но, учитывая требования заказчиков, сразу следом за проведением геофизических работ, ставящих скважину глубокого бурения, мы вынуждены идти на эти расходы. Из отечественных разработок прошлых лет мы применяем по старинке электронные цифровые микробарометры — они разрабатывались в Москве, в ЦГЭ U центральной геодезической экспедиции. Используем их в двух экспедициях, где спутниковые приборы из-за сильной залесенности сложно применять: им нужен небесный свод минимум 90 и более градусов, а в лесу иногда видно всего 30-40 градусов. В этом случае по высоте не все приборы работают, остается или проводить нивелирные хода любым прибором (теодолитом, тахеометром) — это каждый пикет надо заснять по высоте, как на 3D, для чего потребуется много людей, много приборов, или использовать этот микробарометр, который установил на точку, нажал кнопку — он через пять секунд дает высоту. Человек только идет на лыжах или едет на «Буране» и через каждые сто метров устанавливает прибор, нажимает кнопку — в день может снимать 10-15 километров спокойно.
При проектировании, особенно съемки 3D на уже работающих месторождениях, где много коммуникаций, инженерно-технических сооружений: нефте- и газопроводов, бетонных и асфальтированных подъездных дорог, кустов, качающих нефть, насосных станций — нам нужна подробная информация, наземная съемка, чтобы все это учесть и потом не прерывать профиль. Мы заказываем эту съемку у нефтяников или пытаемся заказать через Новосибирск или Москву космическую съемку. Но пока используем ее нечасто, потому что она очень дорогая: один квадратный километр стоит до полутора долларов, а у нас каждый объект в сотнях квадратных километров измеряется. Сейчас генеральный директор поставил задачу, и мы уже будем закупать эту съемку 2000 года совместно с Комитетом по нефти и газу ХМАО: у них она заказана на весь округ, и они с нами поделятся за какую-то сумму.
Продолжение следует…
