Николай Коняев
К поминкам Серафима приготовилась заранее. Вымыла полы, подбелила печку, в горнице сменила занавески. Наделала кутьи и киселя, картошки отварила.
Утром спозаранку прибежала расторопная Гусариха, вдвоем в четыре сковородки напекли блинов. Ефим принес шматок свиного сала, вяленых язей. Сходили днем на кладбище. Серафима всласть наголосилась, в оградке прополола лебеду. За упомин Матвеевой души обнесла старушек угощением. От слез и хлопотни суматошных дней разом обессилела и сникла, вернулась утомленной и опустошенной. В доме верховодила Гусариха: шуровала в печке, гремела сковородками, бренчала чашками и ложками, руководила Леной и Ефимом. Стоя отстраненно у стены, Серафима наблюдала за распаренной соседкой. Стряхнув оцепенение, бралась то за одно, то за другое, третье, но все валилось у нее из рук, все делалось не так, не к месту и некстати. Гусариха в конце концов взмолилась:
— Симуня, отдохни, без тебя управлюсь!
И Серафима подчинилась. Вышла на крыльцо, зажмурилась от солнца, бьющего в глаза…
* * *
Прав Ефим Гусаров: жизнь становится как в сказке — чем дальше, тем страшней. На пенсию не больно пошикуешь. Во вторник получила семьдесят рублей, села, стала думать, как распорядиться этими деньгами. Пятерку — за квартиру. За электричество пятерку приготовь. Вроде экономишь, света лишний раз не включишь, сидишь, как сыч, впотьмах, а все же набегает. И как не набежит? Холодильник сутками урчит, телевизор включен каждый вечер — то кино, то передача интересная. Квартирантка по ночам в учебники глазеет — вечер-то прошлендает. Кипятильник, самовар, утюг — вот и набегает, как ни экономь. За газ три сорок отсчитай — не забыть бы выписать квитанцию, баллон уже кончается… За радио, за воду. Копеечка к копеечке — вот и набирается, остается с пенсии грош да пятачок. Живи, пенсионерка, припеваючи. Не хочешь запоешь…
На прилавках шаром покати, как корова языком слизнула. Талоны отоварить — проблема из проблем. С раннего утра дежурь у магазина. Когда и продают, так вместо мяса бросят, как собаке, кость да сухожилия — бери, не возмущайся, слова не скажи — тебя же и облают, если заикнешься. Все торгаши-то нервными поделались!
Нет, как ни поверни, а огород спасает, вся надежда на свой огород. Снесут весной, что делать? Караул кричать? С сумою подаваться?
Возрадовалась, дурочка, квартире. Да на хрена б она нужна! Хоть на карачках, но в Камышинку придется выбираться…
* * *
К вечеру народ стал расходиться. Первыми откланялись чопорно старухи в траурных платках. Крестясь и шелестя ниточками губ, потянулись к выходу. За ними, глянув на жену, встал Ефим Гусаров. Затем поднялись, словно по команде, ВОХРовцы — Матвеевы друзья и сослуживцы. Достали из карманов папиросы, направились к порогу. Расходились не хмельные, но уже не трезвые — в том чуть подогретом состоянии, когда, чувствовалось, был необходим хороший посошок для завершения.
— Что ж вы раненько поднялись? Посидели бы подольше, выпили б по стопочке еще! — И Серафима поднесла бы, но властная Гусариха, сомлевшая от жара, резко перебила, в краску Серафиму вогнала:
— Посидели, помянули, пора и закругляться!
ВОХРовцы смешались. Старший — полный и седой — начальник караула торопливо подал руку, вышел за порог. Ушли и остальные.
— Зачем ты, Феня, сказанула? — смутилась Серафима. — Мало ведь, наверно, мужикам. Кабы не обиделись. Водка-то осталась, чего ее жалеть? Для дела и брала.
— Водка не прокиснет, — буркнула Гусариха, — в магазин снесешь, на деньги обменяешь. А не обменяешь, в дело обратишь. Нынче водка — деньги, а деньги — не в цене.
— И все же бы помягче с мужиками. Неловко как-то, Феня. Прям хоть сквозь землю провались…
— Стыдливая какая! Ей, видите ль, неловко. А им, опойкам, ловко? — Гусариха кивнула на заборку, за которой в горнице все еще сидели Яшка Шнайдер — Генкин друг — и незнакомый Серафиме головастый мужичок по прозвищу Шуруп. — Кто-то с чистым сердцем помянуть пришел, а эти — нализаться. Гони их, Сима, в шею! Нечего тут праздновать!
Маленького роста, в застиранной футболке, Шуруп сидел, по-барски развалясь, на мягком стуле, с пьяным превосходством поглядывал на друга. Когда три часа назад они ввалились с улицы, Гусариха набросилась на Яшку, намереваясь выпроводить с боем, но Серафима не позволила: «Грешно с поминок выгонять! Пусть уж посидят — не обопьют. Яшка мне добра поделал много. Если бы не он, не знаю, как бы зиму перебилась: и дров привез, и поколол…» — «А ему удобно пьянь сюда вести? Думал, кого вел? Этот головастенький на «Куликовом поле» возле пивной бочки днюет и ночует. Как приедет с буровой, так и фестивалит».
«Пусть, Феня, посидят», — уперлась Серафима. Она поставила греть воду для мытья посуды, и в это время Яшка выдал:
Мне Мар-рус-ськина подружка
Как-то в мутор-рной пивной
Сообщила, выпив кр—р-руж-жку
Пива с пеной нез-земной…
— Плясать не вздумали б, поганцы! — Гусариха метнулась кошкой в горницу.
Перед незваными гостями стояли недопитая бутылка, до краев наполненные рюмки, на блюдечке с кутьей дымилась папироса. Яшка пел усердно, трудно. На высоком потном лбу взбугривались жилы, нос и шея побурели от натуги, влажные глаза блуждали по столу.
…Сообщила мимоходом
И пр-р-рищуря хитр-рый глаз,
Что у Машки Быстр-рохода,
Дескать, девка р-родилась…
Он тупо поглядел на Серафиму. Шуруп с готовностью привстал. Гусариха уткнула в бока руки. Лицо, пунцовое от жара, покрылось капельками пота.
— Вон отсюда, нехристи!
Мотнув небритым подбородком, Яшка уронил на грудь всклокоченную голову, отпал на спинку стула. Шуруп приблизился к Гусарихе. Приняв, видимо, ее за хозяйку дома, с пьяным умилением расшаркался.
— В-фсе н-на этом свете гости, в-фсем ящик уготован! — Он, оказалось, заикался, и, заикаясь, дребезжал мясистыми губами, брызгая слюной, кривясь и морщась от усилий выговорить слово. — П-премного б-благодарны, было чек-кирнуть, з-занюхать… К-красиво п-поси-дели!
— Да что ж вы делаете, а? Среди людей вы не живали? Кто же на поминках благодарствует? Ступайте уж, ступайте по-хорошему!
Шурупа проводили. Яшку уложили в сенцах на полу. Он приподнял остекленелые глаза, пустил по подбородку длинную слюну. Поджал колени к животу, повернулся на бок. Всхлипнул и затих.
Серафима и Гусариха сели на крыльцо, дух перевели. У Серафимы на глаза навернулись слезы.
— Что б я без тебя делала? Спасибо, добрая душа. Вовек не позабуду.
Гусариха беспечно отмахнулась.
— Придержи, Симуня, слезы — слезы пригодятся впереди. Давай-ка лучше почаюем. Целый день протанцевала у плиты — во рту росинки не держала… Кишка кишке от голода сифонию играет.
Поставив самовар, выпили по стопочке. Сбросив напряжение суматохи дня, Гусариха смягчилась, лицо взялось мечтательным румянцем.
— А мне так все не верится, что нет мово соседа… Сижу иной раз у оконушка, на улицу гляжу — вот, думаю, Матвей пройдет с рыбалки!
— Теперь уж, Феня, не пройдет. Проглядела глазоньки.
5
Утром разбудил стук в сеничную дверь. Стучали тихо, но настойчиво.
Проснулась квартирантка, включила свет в прихожей.
— Кого в такую рань приперло?
Серафима, морщась от досады, набросила на плечи выцветший халат, прошлепала босая к сеничной двери.
— Кто там?
С крыльца не сразу отозвался сиплый голос:
— Я… Открой, теть Сим.
— Кто — я?
— Да Яшка Шнайдер… «Кто!»
— Вот еще лунатик объявился! В одиннадцать чуть живенький уполз, в шестом часу опять нарисовался. Чего забыл? Пошто тебе не спится?
— Впустишь или нет?
Серафима сбросила с петли дверной крючок.
Яшка на негнущихся ногах проплелся за ней в кухню.
Плюхнулся на стул и, обхватив руками голову, глухо застонал:
— У-у-ух, тяжко мне, теть Сим! Ты не возражаешь, если посижу?
Серафима почему-то перешла на шепот:
— Что случилось, Яша? Что тебя пригнало спозаранку?
Яшка оторвал ладони от висков, вымучил улыбку…
Он был в синих трикотажных брюках, в дырявой безрукавке, в тапочках на босу ногу. Щетинистая кожа серых, без кровинки, щек и шеи обтягивала остро выступающие скулы, скачущий кадык. Открытый лоб блестел испариной, из-под набрякших век слезились тусклые глаза.
Серафима напряженно всматривалась в Яшку, сердце наполнялось болью и тревогой…
Когда он после армии приехал по вербовке и получил клетушку в бараке наискось, в свой первый выходной поехал на рыбалку с Генкой и Матвеем. Серафима полюбила делового Яшку, ставшего к тому же лучшим другом сына, ставила в пример его неразбалованность.
«Вот, — говорила Генке, — вырос без родителей, в детдоме, но человек самостоятельный, голову имеет на плечах, худое к парню не прилипло».
Шло время. Яшка получил квартиру в новом доме. Вскоре и женился. Но ненадолго он покинул Перековку. Года через три столкнулись в пятом магазине. Стоял в промасленной фуфайке, в грязных сапожищах. «Теть Сим, не узнала?» — «Я-яшенька, родной! Конечно, не узнала. Уж больно изменился. Постарел. Замызганный какой-то… Жена чего не обстирает?» — «А нет, теть Сим, жены. Порвались узы брака. Законный холостяк». — «Да как же, Яша, так?» — «Да так вот, тетя Сима! Вернулся в свой барак, в любимый околоток!»
Вернулся. Покатился. И вот уж дальше некуда…
— Страшно мне, теть Сим, вот какое дело… Лежу в своей берлоге, сплю, не сплю — не понимаю. Нутро горит, башка трещит, в ушах мелодия… Думал, радио играет. Вырубил его, а музыка… звучит. И вроде разговаривает кто-то. А кто, когда один? И вот, теть Сим, вдруг слышу голос: «Иди ко мне, я пожалею». Мамин голос, представляешь? Глаза ее забыл, а голос помню… Страшно стало одному. — Яшка облизнул спекшиеся губы, мрачно усмехнулся. — Сердчишко как плохой мотор, того гляди заглохнет. В глазах, теть Сим, потемки. Хуже не бывает. Хуже — уже крышка. Так что выручай.
— В башке твоей потемки! Выпить, что ли, просишь?
— А то не понимаешь!
— У вас, у алкашей, хоть капля совести осталась?! — влетела в кухню квартирантка. — Вы что себе такое позволяете? Ни днем, ни ночью нет покоя… Взашей его гоните, Серафима Ниловна!
— Брысь отсюда, мокрохвостка! — поперхнулся Яшка.
— Лена, не встревай, сами разберемся, — осадила Серафима.
— Нету водки, Яша. Все, что было, выпили.
— Так уж не осталось?
Серафима неуверенно кивнула, Яшка уловил в ее глазах сомнение. Просительно шепнул, стыдясь своей настырности:
— Граммулечку, теть Сим!
— Ведь на работу тебе, Яша. А если остограммишься, какой с тебя работник? Ты и так чуть жив. Не водки жалко, а тебя… Красивый, молодой. И — умный, Яша. Знаю. А водку хлещешь, как ханыга. Разве это дело? Сопьешься, сдохнешь под забором. Или — за высокую ограду попадешь. Немножечко осталось — до музыки допился. Остепенись, пока не поздно.
— Такой я тоже не жилец.
— Тебе сейчас не водки — чаю б. Крепкого, горячего. Или поесть чего-нибудь. Давай-ка я спроворю!
— Не поминай мне о еде. Какая мне сейчас еда, когда трясет, как эпилептика.
— Вот почему Матвей-то мой ума не пропивал? Он, если и напился, в праздник не без этого, наутро к рюмке не тянулся. Отлежится, откатается — снова за работу. Генка тоже почему-то в пьянку не ударился. Вот почему, ответь мне. Да потому, что интерес имелся к жизни, цель какая-то маячила.
Яшка не стерпел, взмолился мученически:
— Да брось, теть Сим, нотацию читать! Какая к черту цель? Нажраться до отвала? Наготу прикрыть? Цель! Цель! Цель! Заладили, как попки. Была когда-то цель. Была, да заржавела. Не надо тыкать в небо, когда нос в дерьме. Баста. Все. Закроем тему.
— Тебе жениться нужно, вот!
— Пройденный этап. Она, сучара, с кобелями в кабаках гудит, а дочка беспризорная. Каб я не пил, давно б девчонку отсудил.
— Вот тебе и цель!
— Кто мне ее присудит? Куда ее? В барак?
— Сейчас, конечно, не присудят. — Серафима извлекла из холодильника бутылку, поставила на стол. — Пей, хоть захлебнись.
Взгляд у Яшки просветлел. Он взялся за бутылку — руку повело.
— Теть Сим, отвернись…
— Надо ж, устыдился!
— Ну отвернись, не издевайся.
Серафима отвернулась. Яшка отражался в кухонном окне. Наполнив стакан водкой, обеими руками поднес его ко рту и, конвульсивно вздрагивая, крупными глотками выпил, обливаясь, без остатка, обмяк и грудью лег на стол, дыша размеренно и тяжко.
— Вроде прокатилось…
— Пожуй, а то сомлеешь.
— Постой, теть Сим, не торопи процесс.
— Какой еще процесс?
— А превращения обезьяны в человека! — Яшка горько усмехнулся. После полного стакана его прошиб обильный пот.
— Ты еще не обезьяна, но уже не человек. Тебе лечиться нужно, вот.
— Чем я сейчас и занят. Еще стопарик опрокину и — здоров как бык. Во лекарство, а, теть Сим? Вроде от нее, заразы, заболел, и она же вылечит. А ты мне тут про чай да про жратву!
Серафима неожиданно вспылила:
— Больше не подам, хоть запросись. Ты и так осоловел, добавишь, значит, не работник. — Она решительно смахнула бутылку со стола, поставила на место. — Ступай и собирайся на работу.
— Уговорила. Так тому и быть. — Яшка приподнялся, пальцем поманул. — Я за добро добром плачу, ты ведь меня знаешь… Осталась водка-то с поминок?
Серафима огорошенно сморгнула.
— Какая водка, Яша? Ты что, совсем свихнулся?
— Давай, теть Сим, рассудим здраво… Тебе какая разница, куда ее девать? Ну, отнесешь в магазин, вернет тебе Тося по чирику с банки и ни копеечки сверху. Ну и какой интерес? — Яшка заключил многозначительно. — На твоем-то месте я б озолотился. Водка — это деньги… Уразумела, нет?
— Озолочайся, кто тебе мешает?
— Каб я не пил! А ты подумай. Надумаешь, скажи. Клиентов обеспечу.
— Каких еще клиентов?
— «Каких!» Таких, как я. Не прогадаешь.
6
Вечером, смочив водою полотенце, Серафима туго обвязала голову, разулась на меже и взялась на тяпку…
Огородом Серафима дорожила. Сколько в него вложено труда и капиталу, кто бы посчитал! Матвей-покойник, бывало, каждый год возил на тачке с птицефабрики помет, навоз с молочной фермы, из печек выгребал золу. И все давалось не за так, не за спасибо доставалось: тому бутылочку поставь, того деньгами ублажи. Подумаешь, как бросить!
Вопреки двухнедельному зною картошка кустилась веселой ботвой. Водоразборная колонка находилась рядом, за углом барака. Матвей вкопал трубу в канаву вдоль асфальтовой дороги, провел водопровод. Серафима поливала не только многочисленные грядки, но в последнюю неделю и картошку. По времени ее пора было окучивать, но уповала на дожди. Жара, однако, не спадала, прогноз не обещал спасительных осадков — ботва могла перерасти: к кустам не подступиться, не развернуться с тяпкой на меже.
Ей за глаза хватило б сотки — на семена и на еду. Но и нынешней весной засадила три. Половину урожая продавала горрыбкоопу, платили там не больно щедро, но машину загоняли прямо в огород, грузчиков в придачу присылали. Треть огорода занимали грядки и теплица. В теплице бурно разрастались огурцы, шершавые листы вовсю тянулись к свету, густая завязь радовала глаз. В стеклянных банках на полу крепла помидорная рассада. На грядках, следующих в ряд по обе стороны дорожки, ведущей в глубину двора — к сараю в зарослях малинника, торчали перья лука, светлой зеленью кудрявились морковка и укроп, стелились бархатным ковром петрушка и салат, соком наливалась садовая клубника…
После слезного скандала в исполкоме Серафима стала замечать, что рассуждает вслух. В пустой квартире потихоньку расслаблялась, пила горячий чай с рябиновым вареньем (для упреждения склероза) и продолжала разговор с воображаемым зампредом: «Кабан семипудовый! Ряшку-то отъел — на трех кобылах за день не объедешь. У самого небось дворец, а не квартира, и уж не зэковский барак. Не думаешь о том, что потолок на голову обрушится, и у жены, поди, заботы нет, что на обед готовить. Вы-то приспособитесь, вы не пропаде-ете! Вы — не мы, иваны-дураки!… И как язык-то повернулся упрекнуть, что не умели жить? Вы же нас учили. Всю жизнь преподавали, как нам, глупым, жить. Вы — кресловики! Все вы одинаковы, хоть под какой личиной, одну и ту же песню пели. Что при Сталине бедовом, что при Никите непутевом, что при Лене-недотепе, что при нынешнем рисковом… В одну дуду играли-пели, а теперь заговорили. Вот уж перестроились!» — Серафима увлеклась, и, удивительное дело, находились нужные слова, которых не нашлось в горисполкоме. Когда досада на беспомощность доводила вновь до белого каления, легко, непринужденно складывалась речь, которая держалась в голове, пока не засыпала…
Случайный разговор с опохмеленным Яшкой ей не давал покоя:
— Ах сукин сын! Пройдоха! На что, поганец, намекал? «Я б озолотился!», «Клиентов обеспечу!». Ведь это он на спекуляцию толкал. Додумался, паршивец. Не то чтоб спекульнуть, свое продать за цену не умею… Сколь за спасибо раздала. Той же вот картошки. Придут с бадьей: «Насыпь, теть Сим!» Картошка есть, неловко отказать. Были б незнакомые, а то ведь перековские. Матвея знали все. Насыпишь бадью с горкой: «На». — «Почем, теть Сим, ведерко?» Будто бы не знают, почем оно на рынке. Махнешь рукой: «Неси. Кушай на здоровье…» А тут явился с предложением. И как на ум взбрело такое?
Земля сухая и горячая, как пепел, обжигала голые подошвы, сверху припекало, и через час-другой ходьбы в наклон голова у Серафимы разболелась, зеленые круги пошли перед глазами. Шатаясь от болезненной слабости в ногах, зашла в затемненные сенцы и в ожидании на ужин квартирантки прилегла на раскладушку.
* * *
Проснулась вдруг от легкого хлопка. Сеничная дверь была раскрыта настежь. Смеркалось. Мелкой блеклой россыпью на темном небосводе проступили звезды. В кухне кто-то был. Под мягкими шагами скрипели, прогибаясь, половицы, дзинькнула посуда на столе.
Серафима приподнялась на локте.
— Лена, кто там у тебя?
Из кухни вышел Яшка. Взлохмаченный, с отекшими подглазьями. Костистыми руками уперся в обналичку.
— Здрасте, это я. Кре-епенько мы спали!
Серафима соскочила с раскладушки.
— Чего перепугалась? Свои. Свои, теть Сим.
— А Лена где? — спросила невпопад.
— Спроси, когда вернется. Я этой мокрохвостке не пастух.
Облегченно выдохнув — все же не ворюга! — Серафима напустилась:
— А ты чего тут шастаешь? Тебе кто открыл?
— Тихо, не шуми. Закрываться нужно. Легла, и двери настежь. Заходи кто хочет. Только так обчистят!
— Бессовестный ты, Яшка! — вспылила Серафима. — Опять ведь пьяный в стельку. Залил шары и бродишь, соседей беспокоишь. Я кто тебе, в конце концов? Подружка? Машка Быстроход? Чтоб больше не видала. Ступай домой, проспись!
— Один момент, теть Сим! — Яшка артистично рухнул на колени, сложил молитвенно ладони. — Ты мне, тетка Сима, больше чем родня. Ты — мой ангел-похмелитель. Там, — кивнул на кухню, — малость в холодильнике стояло, так я… того, употребил… За что тебе сыновнее спасибо.
Серафима обессиленно вздохнула.
— Что тебе сказать на это? Потерял ты, парень, стыд и совесть. Словами не проймешь. А потому предупреждаю: явишься еще раз в скотском состоянии и, не дай Бог, ночью, вызову милицию. Схожу к Гусаровым и звякну. Хочешь — обижайся, хочешь — нет. Вот тебе мой сказ последний. Забудь сюда дорогу.
Яшка мрачно усмехнулся и поднялся. Сунул руку в карман брюк, достал оттуда смятые бумажки.
— Вот тебе полстольника. Это — за товар. За опохмелку — чирик.
Серафима отстранила протянутую руку.
— Какой еще товар?
— Я ж не просто так пришел, должна бы догадаться. Пузырь мне нужен дозарезу… Шуруп ко мне пожаловал. Приехал с буровой, принес флакон трехзвездного. Выпили, но мало. Гость-то заводной да еще при деньгах. Иди, кричит, достань где хочешь, хоть из-под земли. А где ее достать? Кабак сегодня выходной, такси порожняком. Вся надежда на тебя… Осталась еще водка-то?
— С ума сошел. Рехнулся. Вчера еще сдала!
Яшка засмеялся.
— Врешь. Нехорошо-о! Водка — рядом, в рюкзаке. Пять боеголовок. Я уже разведал. Мог бы втихаря, но я ведь человек.
— Пропойца ты — не человек. Вон отсюда, непутевый!
— Серафима вспыхнула как порох, толкнула Яшку в грудь.
Но Яшка вдруг уперся. Ухмылка улетучилась с лица, кадык вверх-вниз под кожею запрыгал.
— Вот же сумасшедшая! Мало предлагаю?
И оробела Серафима. «Да где же Леночка осталась? Он ведь не отступится, добьется своего. Опять трясется с перепоя… Страшный стал, как зверь!»
— Разве что для гостя? — сказала неуверенно. — Врешь, поди, про гостя?
— Чтоб до утра нам не добавить!
— Так и быть, одну продам. Остальные завтра отнесу. И больше не рассчитывай. А деньги убери, они тебе не даром достаются. Десяточку оставь, остальные спрячь.
— А ты, теть Сим, чужие не считай. Дают — бери и складывай. Шуруп сегодня с круглыми карманами, бабки не считает. Пока не прогудит, душа не успокоится — натуру его знаю.
Серафима волоком придвинула рюкзак.
— Бери и уходи.
— Иду… А ты подумай. Надумаешь, скажи.
— Опять ты за свое? Да чтоб ты провалился, окаянный!
* * *
Ночь стояла тихая и светлая — самая короткая в году. До утренней зари сидела Серафима у окна, о чем не передумала. Шестьдесят шальных рублей лежали перед ней. Почти что месячная пенсия…
«Еще бутылочку продать — вот тебе и деньги на билеты. Шестьдесят да тридцать — девяносто рэ. Батюшки мои, вот где золотое дно. Прибыток будь здоров. Мечтала ль о таких деньгах за здорово живешь? С одной-то стороны, вроде бы и грех. Можно ль наживаться на чужой беде? Ведь они, пропойцы горькие, с вечера штаны за стопку отдадут, а поутру-то каково? Больные, и без денег. С другого боку подойти, все равно найдут, чего напиться. Как ни бьются, к вечеру напьются. Яшка не найдет? Из-под земли достанет. Не у нее, так у другого. Не водки, так одеколону. Пьют ведь все, что пьется. Продать ли, что ли, остальные? На дорогу?»
Продолжение следует…
