Суббота, 22 сентября 189..г. Как жаль, что так долго нет почты. Уже вот тринадцать суток, как я жду ее, чтобы самому отправиться в путь. Закрыт приемный покой, фельдшерский пункт переведен в Щекурью. Путь последний. Того и гляди, что станет река. Ехать нужно — лодки нет, она под почтой…
Призвал старшину С., и мы решили поправить кой-как лодку, уже довольно старую, с избытым дном. Я покупаю 1 ½ фунта гвоздей, добываю старого железа, и начинаем поправлять… Сердце как-то больно сжимается, глядя на это <…> решето… Часть обили железом, а часть выдолбленною желобом жердью. Дыры позаколотили, но вместо старых появились новые. Заткнули где бумагой, где тряпочкой. Готово. Лодку спустили на воду. Складываемся. Наконец в 8 ½ час. вечера при пожелании счастливого пути (вероятно, скатертью дорога, буераком путь) отваливаем от берега. В лодке ужасно тесно и душно.
28 сентября. Воскресенье. Ночью проплыли Беткеж-паул, был небольшой мокрый снег. Лодка страшно течет. В гребях три вогула. Двое гребут, третий отливает воду. В 8 ½ час. утра приплыли в Коган-паул (осенние юрты). Они расположены на небольшом обрывистом берегу Сосьвы, поросшем елью, осиной и березой. В их голых ветвях свищет ветер. Берег покрыт снегом. Холодновато. Над обрывом в линию вытянулись берестяные чумы, некоторые из них в полсруба с дверями из оленьих шкур. В юрте тесно. Стены и крыши обтянуты тоже шкурами, среди пола очаг. В большом медном котле варится мелкая рыба — чебаки. окуни и ерши. Сельдь прошла окончательно и лишь только изредка замешается в тонь две-три.
В углу юрты навалены юколы — на лавке; тут же висят шкурки белок, валяются рябчики и куропатки. Выехали в 11 ½ часа утра в Шома-паул. Берега покрыты снегом почти на ладонь. Вогулы то и дело пристают к берегу, отливают из лодки воду и по пути то пристрелят белку, то рябчика. Снег начинает таять, но плохо.
В 11 часов ночи приплыли в юрты. Ночь лунная и теплая. Деревянные юрты расположены на высоком песчаном обрыве, они в беспорядке разбросаны в кедровнике и лишь только небольшие амбарчики на высоких стойках, словно на ногах, расположены так, что представляют узкий длинный коридорчик.
Вчера старик Б., между прочим, рассказал, что в верховье речки Сартынья, верст пятьдесят от села, на берегу лежит большой камень, напоминающий человека без головы. Вогулы говорят по этому поводу, что это был богатырь. Он спасался от преследователя, но, выбившись из сил, присел тут отдохнуть, как вдруг его враг подбегает к нему. Богатырь, видя, что пришел его конец и он неминуемо должен погибнуть и лишиться кожи с головы, обратился в камень. Вероятно, вогулы так же, как и индейцы, снимали с своих жертв скальпы. Это подтвердил мне один из вогулов, что они в древности действительно снимали с головы кожу. У кого было больше скальпов, тот считался богатырем.
Мы напились чаю, пошли в лодку. Приходят несколько больных вогулов. Двум, как они просили лекарства на случай, если весной заболят глаза, пришлось отказать. Трем выдал. Между прочим, от одного вогула пришлось выслушать странную просьбу — продать дроби. Вероятно, некоторые из моих предшественников имели счастье заниматься коммерцией. Жаль, грустно, если это так…
29-го. Утро довольно холодное. Попадается лед довольно большими кусками, но тонок. В 5 часов утра проплыли Сакв-Сунт-паул и вступили в реку Сыгву, по-вогульски Сакв-я — бисерная река. В 10 часов утра приплыли в Рахтынья-паул. Юрты стоят на низменном берегу, поросшем тальником. В этих юртах я принял двух больных с воспалением подкожной клетчатки и флегмоною кожи. Дует легкий 5. Путь всюду свободен и только около берегов встречается масса льда. Немного теплей.
Здесь наречие вогулов отличается от наречия сосьвинцев, хотя они называют себя так же, как и сосьвинцы — «манзи». Вогулы реки Сыгвы (Ляпин) известны под названием ляпинских остяков — это неправильно, хотя здесь больше чувствуется сближение с остяками — Хандыхо (Хан — Царь, хо — человек), как называют себя остяки. Вечер. Холоднее. Вогулы убили трех белок и одну куропатку.
30-го — вторник. Ночью проехали Погорни, Лоски и в 8 часов утра — в Лобомвожи. Здесь когда-то была церковь, но шайка самоедов ограбила ее и сожгла. Это. вероятно, было в 1722 году. Тут же, по рассказам, где-то находился городок «Ляпинский», уничтоженный вместе с церковью. Заходим в юрту бывшего вогульского князьца. Его предки были удостоены званием князей грамотою царей Иоанна и Петра Алексеевичей за успешное собирание ясака. Его юрта богаче всех по наружному виду, хотя такая же грязная, как и все остальные. Наше внимание привлекает большой черный яшик с лежащим на нем большим барабаном (пеньжар) и саблею в углу. Эта сабля принадлежность его не как князя, как я слышал, а как шамана… Здесь же торговля ржаной мукой и хлебом А.Н. Мука продается 80—90 коп. за пуд, по той же цене и хлеб.
Принял несколько человек больных, но с какими болезнями, я отказываюсь назвать. У них ровным счетом ничего не болит, а вот, если захворают, то на всякий случай они запаслись от меня горчицей… Что я мог дать более серьезное? Что я мог дать этому люду, когда я уже имел счастие видеть, как вогул, несмотря ни на какое объяснение толмача, тут же, при мне, выпил всю суточную порцию лекарства. А в данное время тем более не имел права дать ничего более серьезного, чем горчица, на случай, не имея под рукой хотя сносного толмача. Как это грустно, что ты имеешь все под рукой, но не имеешь возможности быть вполне полезным народу единственно благодаря только незнанию языка, неимению хорошего переводчика. Какое же должен иметь я положение, когда встречусь с таким инородцем, который не может сказать слова по-русски, а я — по-вогульски? Единственный исход — иметь толмача, но 19 руб. 60 коп. в месяц и… только. Из этого жалованья я должен иметь и квартиру для амбулатории. Приходится только воскликнуть: жаль!
В 2 ½ часа дня встречаем лед. Ямщики вырубили дубинки. Плесо в три версты сплошь покрыто льдом. Приходится разбивать. Лодка сильно трещит под напором льда, и я удивляюсь, как она не пошла ко дну.
Вода в ней прибывает быстро. Отливаем ведром. В 5 ½ часа вечера приехали в Межи-паул. Вогулы отказываются везти, говорят: впереди река стала на двадцать верст. Я чувствую, что они лгут. До следующей станции всего пятнадцать верст. Вот расстояние, обнимаемое глазом в 3-4 версты, свободно ото льда. Делать нечего, приходится сидеть. Лед плывет небольшими кусками. Ночь обещает быть теплою.
1 октября. Среда. Ночь теплая. В 4 часа утра небольшой дождик. Темно. Я выхожу из лодки и поднимаюсь в юрты будить ямщиков, захожу в первую попавшуюся избу. Бужу — бесполезно. Они спят и не слышат, или не хотят везти. Иду дальше и отыскиваю старика, с которым вчера встретился, и при помощи его нахожу уже юрты других ямщиков. Юрты забиты где-то в лесу, далеко от реки, и везде все спят. Наконец при помощи зажженной мною спички нахожу чьи-то ноги, свесившиеся с нар, начинаю тормошить… бесполезно. Я подхожу к чувалу, бросаю в него щеп, кладу дрова и разжигаю огонь. Снова начинаю тормошить ногу и теперь с успехом. Спавший сбрасывает с себя одеяло, и предо мной при свете разгорающегося огня в чувале предстала нагая вогулка, протирая заспанные глаза. Она в недоумении смотрит на меня. Наконец, проговорив с какою-то злобою «Лекарр-оика», встает, нисколько не стесняясь меня, проходит к двери, снимает с крюка пимы, пододвигает к чувалу скамью и так, нагая, садится на нее, начинает надевать пимы. Я остолбенел от этого бесстыдства. Она одевается и начинает будить других. Поднимается вогул. Женщина готовит ему бродни. Вкладывает соломенные стельки, разминает подошвы и греет над огнем. Он нехотя одевается. Моя миссия исполнена. Иду в лодку. Проходит час-другой подводы нет. Снова иду к тому же вогулу. Он спит сном праведника. Вот люди, которых я встретил впервые в своей жизни и которые, видя всю беспомощность человека, издеваются над ним, стараются досадить, обмануть. Вот люди, которых всегда нужно угощать вином, как то делают торгаши, чтобы иметь их благосклонность; люди, которые, пока я ходил будить их, украли у меня последнюю краюху хлеба, предоставив нам с женою голодать…
По милости этих вогулов мне пришлось просидеть здесь 15 часов. В 10 часов утра с грехом пополам отправляемся, причем вогулы не преминули отколотить десятника и довольно крепкими словами обругать меня. Что ж? Сиди и молчи, пока целы зубы. Мы в пути. Попили чайку, но только с одним сахарком. Вогулы подсмеиваются над нами, говоря: куда хлеб ушел? Сытый голодного не разумеет. Путь всюду свободен и только в некоторых местах по берегам небольшой лед. Приехали в Хурум-паул. В 9 часов вечера прибыли в Мункеж-паул. Снова ночевать, а до цели двенадцать часов пути. Вогулы не везут. Говорят: по берегам лед, бичевой идти нельзя. Нанимаю, даю деньги, но ничто не помогает. Я ухожу в лодку и ложусь спать, но через несколько времени приходит вогул и зовет меня в юрты. Выхожу и поднимаюсь по обрыву на гору. Ночь теплая, светлая. У моих ног протекает Сыгва. В ее зеркальную поверхность любовно смотрит луна, перекидывая свой синеватый столб света с одного берега на другой, освещая по пути запор для ловли рыбы и одинокий чум на другой стороне реки. Вхожу в юрту. Она полна вогулов. Тишина, наступившая при моем входе, вдруг нарушается всеобщим гамом. Это вогулы собрали сход и обществом решили не везти меня, о чем и объявляют мне этим криком, из которого я только и понял, что писарь не велел возить фельдшера ночью, да брань по моему адресу.
2 октября. Четверг. Сегодня я думал приехать в Щекурью. Ан, не тут-то было! Снова пришлось ночевать и прибавить к пути лишних двенадцать часов. В 10 часов утра выехали. Вот перед нами берег Сыгвы, лишь кой-где едва-едва покрытый снегом. Ни одного кусочка льда не встретилось. А голод дает себя знать. Вторые сутки пустой чай. Обратился к вогулам, прошу сухой рыбы. Нет.
12 часов дня. Плесо реки повернуло на N. и перед нами открылась чудная панорама. Вдали сквозь дымку видны, словно облака, седые вершины гор Урала, по-вогульски «Нёр», а у их подножия тянется широкой синей лентой дремучий лес. Отсюда до Урала около 95 верст… На поверхности воды откуда-то взялся сырок. Вероятно, его хватал тальмень. Я обрадовался пище. Уже заранее чувствовал удовольствие сытого. Жена тоже изнывала от голода. Но надежды были тщетны. Я только что протянул к нему руку, как он нырнул…
В 7 часов вечера приплыли в Хангла-паул. Здесь неводят. Купил двух сырков, но напрасно — тотчас же рвота…
3 октября. Пятница. Просыпаюсь от мучительного голода в час ночи. Стоим в Саран-пауле. Хотел пойти просить что-нибудь есть, но все зыряне спят. Грустно, но делать нечего. Захожу в лодку и снова стараюсь заснуть. Это мне удается. Просыпаюсь снова в 6 часов утра — стоим. Выхожу из лодки — светло. Передо мною на крутом берегу стоит Саран-паул. Я поднялся скорей на гору и захожу в один зырянский дом. Темно и душно. Запах чего-то кислого, но далеко лучше, чем в вогульской юрте. Здесь пахнет русским мужиком. Зыряне только что встали. Мужчина, вероятно, хозяин, надевает сапоги. Я попросил хлеба. Мне вынесли целую ковригу… Я обозлился на ямщиков — проехали три версты и ночевать. Пошел в деревню нанимать в счет ямщиков подводу. Пока вновь нанятые собирались, пришли вогулы, и мы отправились. Не отплыли и одной версты, как снова остановка около неводьбы вогулов. Здесь пришлось простоять до двенадцати часов дня, несмотря на все просьбы и угрозы. Только в 4 часа вечера приплыли в Щекурью. Путь от неводьбы совершен обычным образом — с понуканием ямщиков и частыми остановками. От Саран-паула до Щекурьи пять верст. Теперь предстоит искать квартиру, и мы находим одну комнату в 4 кв. сажени. Здесь у меня должны быть и приемная, и аптека, и свое жилище. Ужасно тесно. Что ж поделаешь?! Жизнь здесь, как оказывается, не из дешевых. Цены довольно высокие: так, ржаная мука 70 к. пуд, крупчатая первач — 1 р. 65 к., яйца десяток — 1 р., кринка молока — 9-10 к., масло — 25 к. фунт, керосин — 4 р. п., спички делятся на две категории — худшие 10 к. пачка, лучшие — 12-15 к. за пачку. Рыба тоже сильно дорога.
Л. Кориков, с. Щекурья
«Сибирский листок» №8 (25 янв.) 1897 г.
