Ю.И. Переплёткин
Снега, снега и снега… И тишина. Такая тишина, будто от стужи уснула не только земля, но и звери, птицы, люди. Будто потерялись под сугробами не только леса да реки, но и все живое.
И вдруг… Белый горячий вихрь пересекает лесную поляну. Три оленя в упряжке – красавцы! Белые, сильные. Рога, как пихтовые лапы. Быстрые ноги рвут сугробы, и крутится, вертится, свистит за нартами серебристая пыль.
– Эге-ей! Эге-ге-ей! – разносится над белой пустыней.
Сидит на нартах человек, играет хореем, дробит стылую тишину звонким голосом.
Мелькнула упряжка, и нет ее, будто почудилось. Только оседающая снежная пыль говорит о том, что всё это не сон.
А Фёдор Васильевич Казамкин уже вылетел на лесную опушку. Тройка оленей мчится дальше, через чахлый перелесок, по заметённому болоту.
Хорошие олени, сытые. Седые бока, как меха, раздуваются. И сбруя хорошая – новая, прочная, вся в костяных украшениях. Отличный охотник Фёдор Васильевич, отличный рыбак и хозяин тоже отличный. Всё в большом порядке содержит: и упряжку свою, и рыболовные снасти, и охотничьи принадлежности. Иначе нельзя. Среди сургутских промысловиков он всегда первый.
Стоит зима – Казамкин сдаёт шкурок в четыре раза больше плана. Лето приходит – Казамкин рыбы вылавливает в четыре раза больше плана. И опять иначе нельзя. Где-то очень далеко от сургутских урманов советские люди сражаются с врагом, который напал на Родину. Грохот разрывов не доносится до Оби, но для фронта и для победы необходимо напряжение всех сил.
Несколько лун назад, когда была большая вода, директор Варь-Ёганского промыслово-охотничьего хозяйства (ПОХа) Сургутского района Иван Сергеевич Сухинин очень складно говорил про Казамкина. Будто сети, полные рыбы, – это удар по врагу. И будто белка, убитая выстрелом в глаз, – это тоже выстрел по врагу. Фёдор Васильевич тогда недоверчиво качал головой, а директор настаивал на своем:
– На фронте люди, которым в атаку идти, находятся на передовой. И ты здесь тоже на передовой, потому что трудишься лучше всех…
Ещё больше времени стал проводить в тайге Фёдор Казамкин, ещё тяжелее стали его сети. Если требует Родина, значит, нельзя жалеть ни сил, ни дней.
…Летит, летит быстроногая тройка белых оленей. Радостной птицей бьётся сердце Фёдора Васильевича. С добрыми вестями возвращается он в свой таёжный чум, с хорошими новостями, от которых шибко хочется петь.
И поёт! О том, что имя его большими буквами напечатали в газете. О том, что в урмане в этом сезоне много промыслового зверя, а зверя фашистского наверняка к весне добьют советские солдаты.
– Эгее-ей!
Всхрапывая, несутся олени. Целый день и ещё один день надо ехать, чтобы добраться до угодий, где промышляет Казамкин. Олени сильные, легко домчат его до чума.
Много пороху везёт с собой Фёдор Васильевич, много дроби, пуль, много продуктов. Только прибудет на место и уйдет в урман. Много мягких шкурок выделает он потом в своём чуме. Так много, что руки устанут соскабливать жир, а глаза устанут глядеть на шёлковый мех.
Поёт Казамкин, играет хореем, оленей подгоняет. Поторопитесь, круторогие птицы!
И прибыл охотник к цели, и продолжил свой промысловый сезон. Вот и декабрь. Шумел-шумел буранами, бесновался, злился и… затих. Ударил мороз, засушил сугробы, ветки деревьев сделал хрупкими, словно из стекла они. Стоит застывший лес и молчит, ждёт рождения нового года.
Как всегда, легко скользят по снегу нарты. Фёдор Васильевич возвращается к своему чуму. Проверил ловушки, собрал добычу. Богатая попалась добыча. Только далеко уезжал на этот раз Казамкин – до темноты не успеть, не доехать до чума.
Думает охотник неторопливую думу. Если заночевать в пути, завтра ещё полдня на дорогу потеряно будет. А если ехать ночью? Нелегко это по тайге.
Шибко темно в лесу. Новый месяц узким серпом появится в небе только дня через два. Так плохо и так плохо…
Думает охотник, соображает, как лучше. И находит выход. Надо ехать не тайгой, а прямо! Пересечь речку, а там близко, один попрыск останется.
Ночь ближе, ближе, лес глуше. Выкатились звезды на небо, по-волчьи смотрят вниз, колюче и холодно.
Фёдор Васильевич коренника хореем в сторону направляет. Тяжело оленям по снежной долине. Пар от них идёт. Нарты то вверх, то вниз. Но вот река.
Снег ровный, сугробов меньше. А местами один лёд. Всем телом чувствует Казамкин, как крутятся подо льдом студёные струи. Глубоки, ой глубоки омуты в этих местах! И олени будто боятся, торопливо переставляют копыта, ушами прядают. Река недавно застыла – длинная да тёплая осень была.
Смотрят, колются холодные звезды, мигают похитрому, щурятся, будто шаман Гришка. А струи крутятся, холодными змеями извиваются под тонким льдом.
«Ой-ой-ой! – заволновался Казамкин. – Не надо было рекой ехать!».
Только поздно.
Поздно!!!
Затрещал лёд, а ведь уже близко от берега было! Затрещал лёд, стрельнули по нему белые молнии, всхрапнул, дёрнулся коренник, запутался в ремнях, кувыркнулись вбок нарты, брызги взлетели фонтаном… Тонут, тонут олени! Совсем взбесились. Бьют копытами по ледяной кромке, крошится лёд, скользят по нему оленьи колени и морды.
Прыгнул охотник с нарт. Изо всех сил прыгнул – поближе к берегу. Провалился – выше колен вода. Зачерпнул в кисы – ноги будто ошпарило, будто пронзило иглами. Рядом бьются олени. Дотянулся Фёдор Васильевич до коренника, ухватил за ремень. Надо спасать оленей, белых птиц своих. Без них в тайге нельзя человеку.
Вот уж олени дно достают ногами. А ноги избиты, в кровь изранены острыми льдинами, шкура висит клочьями. Кровь на снег течёт, чёрные пятна остаются. Вот и нарты уже на снегу, и добыча, кажется, цела.
А в кисах взвизгивает и чавкает ледяная вода. И не колет уже иголками ноги. Не чувствует их Казамкин, будто выструганы они из тяжёлых сосновых чурок. А ещё чуть не попрыск до чума, а олени измучены, а нарты обледенели. Ой, худо!..
Хотел охотник стянуть кисы, оттереть ноги, но не смог. Сухой ночной мороз превратил мягкие кисы в тяжёлые ледяные колоды. Заденет одна другую – звенят, как промёрзшие брёвна.
Кое-как распутал ремни Казамкин, взял в руки пудовый обледеневший хорей и тронул оленей. Идут они, спотыкаясь, припадают на колени, путаются рогами в низких сучьях. Далеко до чума! Держит охотник хорей горячими ладонями и глядит с печальным удивлением на свои ноги. Тут же лежат, на нартах, а тело не чувствует их.
Даже у самой длинной песни и у самой длинной легенды есть конец. Когда-то гаснет самый большой пожар и где-то кончается самая длинная тропа. Кончился и этот тяжёлый путь. Добрался Казамкин до своего чума. Нащупал в темноте спички, развёл огонь, распорол острым ножом кисы. Вот они ноги – его и не его. Холодные, побелевшие, тяжёлые. Растирал, растирал их… Выше ступней покраснела кожа, заходила кровь. Ещё растирал и ещё… Но ступни оставались бледными и не чувствовали прикосновений…
Когда о несчастье Казамкина узнал директор ПОХа Иван Сергеевич Сухинин, он через охотников приказал ему немедленно приехать в больницу. Но Фёдор Васильевич на лечение не явился. Помня старые рецепты, он готовил в чуме различные лекарства. Сам готовил. Так делали и деды, и прадеды. Они знали силу снадобий. Обойдется и он без врачей. Больница далеко, много дней терять надо. А кто вместо него зверя промышлять станет? Ему медаль дали за хороший труд. Можно ли прохлаждаться по больницам? Не-ет…
И снова видела тайга своего хозяина. Ноги его были замотаны шкурами. Ноги болели. А глаз оставался острым, руки твёрдыми и уверенными. Хлопали выстрелы, падали наземь куницы и белки.
По вечерам Казамкин сидел в чуме, обрабатывал шкурки и время от времени смотрел на огонь. Он думал о том, что зря не послушался директора и не поехал в больницу. Дедовскими рецептами ноги вылечить не удалось. Но даже огню не признавался Фёдор Васильевич в своём раскаянии. Гордый был человек. Таким его сделала суровая природа Севера. Таким ему велела быть горячая кровь предков.
И ещё прошло время. И когда уползли к океану уставшие вьюги, явилась в тайгу добрая властительница – весна. И заторопилось жить всё живое. Птицы поют-заливаются, воинственно трубят сохатые, в малиннике медвежата борются, а по кедрам пляшут бурундуки.
Солнце-то, солнце так и брызжет огненными стрелами! Заклубились пригорки первыми травами, а скоро и деревья потянулись в рост. У пихт и елей на конце каждой веточки светло-зеленые маковки появились. Мягкие, нежные, будто кончики ушей у молодой рыси. И сосны, и кедры стрельнули вверх новыми побегами. Вся тайга ликует – тепло пришло! Вся тайга смеётся.
А Фёдор Васильевич Казамкин в чуме сидит. Угрюмый сидит, похудевший. От лесной радостной песни на душе у него только чернее становится. Знает Казамкин: и речки уже плещут чешуёй волн, и плёсы раскинулись по низовьям, и рыба играет в заводях. На промысел пора! А он не может. Совсем не может теперь ходить. Из-за ног не может.
Гордость ещё до тепла заставила его перевезти свой чум подальше в глухомань, чтобы не смогли люди приезжать и сочувствовать. Тогда он ещё мог немного передвигаться. Теперь не может.
Лесные снадобья не допустили гангрены, человека спасли, а ноги сохранить не сумели. Правая до колена отсохла. Одна кость осталась, покрытая кожей. Сухая кость, которая стучит, если ее заденешь, и боль отдается в голове. Левая нога отсохла до половины голени. Совсем неживая ступня осталась, без мяса, одни кости, скреплённые сухожилиями. Страшно Казамкину смотреть на свои ноги, совсем такие они, как у скелета, который прошлой весной вымыла река из обрыва. Но больше страха и страшнее страха – это боль, которая пронизывает всё тело. Но больше боли и страшнее боли – это сознание, что теперь он конченый человек, и людям от него пользы уже не будет.
Поет тайга, радостный хоровод крутит вокруг чума. Думает, наверное, что чум пустой – тихо в нём и сумрачно. А в чуме человек. В чуме беспомощный охотник Казамкин, который с ненавистью смотрит на свои ноги – ноги мертвеца.
Вспоминает Казамкин. Изо всех сил вспоминает, как называется это страшное слово, которое он слышал в Сургуте. Это когда врачи, закутавшись в белые одежды, режут человека. Вспомнил! Это называется о-пе-ра-ци-я.
Он… сам сделает себе операцию!
Он сам!
Казамкин ползет к пологу, широко распахивает вход в чум. Пусть будет светло. Он отгибает ещё одну из шкур. Пусть будет больше света!
Слабый человек не может резать оленя, боится крови, боится тоскливых глаз животного. Сильный человек, когда надо, возьмется за нож, не дрогнув. Но резать самого себя? Надо быть сильнее самого себя!..
Берёт Казамкин острый охотничий нож, пробует его ногтем. Кладёт руками перед собой правую ногу – недвижно лежит сухая длинная кость. Охотник медлит ещё минуту, потом быстрыми движениями начинает рассекать сухожилия вокруг колена. Жуткая боль застилает глаза. Такая пронизывающая боль, что меркнет сознание. Скорее, скорее, иначе он не выдержит и не сможет довести дело до конца. Стучит острое, как бритва, лезвие о кости, с хрустом режет живые связки. Ещё, ещё…
Стукнула о землю отсеченная по колено нога. Крупные капли пота покрыли лицо охотника. Не видят глаза его ни солнца, ни неба. Только боль, всеобъемлющая, ни с чем не сравнимая, огромная, как весь мир…
Через несколько дней рана зарубцевалась. Фёдор Васильевич привязал к ней настой из трав и обмотал культю шкурами. А спустя ещё месяц Казамкин решил ампутировать себе левую ногу. Но её нельзя было удалять по коленному суставу: мышцы отсохли несколько ниже. Как же убрать часть голени? Здесь кость толстая и крепкая…
Подумав, охотник заковылял в дальний угол чума. Вот ножовка, которой он раньше отпиливал оленям рога. Необычную службу предстояло ей теперь сослужить. Казамкин садится ближе к свету, примеривается, и острые зубья пилы вонзаются в человеческую кость. И снова, как в первый раз, все мысли сосредоточены на одном: скорей, скорей, пока не помутнело сознание. Сто зубов у пилы, и от каждого боль до самого сердца. Протестует сердце, протестует тело: перестань, нельзя! А железная воля, которая сильнее всего, приказывает: продолжай!
Может быть, минута прошла, а может меньше. Может быть, час прошёл, а может больше. Упала отпиленная кость, а у Фёдора Васильевича хватило ещё сил обвязать рану, смочив её всё тем же настоем из целебных трав.
Дни потянулись скучные и похожие один на другой. Казамкин питался старыми запасами, много не двигался, старался не беспокоить раны. Сидя у входа в чум, шил он себе специальные чулки-протезы из оленьих шкур. Делал их разными, так как правая нога отнята до колена, а левая до половины голени. Делал их такими, чтобы можно было удобно сесть на нарты и поехать, как только выпадет снег, на охоту.
Как только выпадет снег… Теперь уже скоро. Вон и рябины краснеют, и берёзы вспыхивают жёлтыми кострами. Сможет ли Казамкин – безногий! – остаться в тайге своим? Примет ли она его? Признает ли достаточно сильным?..
…Ох, как удивился директор ПОХа Сухинин, когда вновь увидел Казамкина! Выбежал, встретил.
– Где ты пропадал? Я думал, ты на север откочевал и больше не вернёшься…
– Вот добыча, принимай! – ответил Казамкин и указал на груду шкур, которые лежали на нарте. И сам сошел на снег…
– Постой… – поперхнулся директор, глядя на охотника, который был теперь ему только по грудь. – Да ты что… Ты где…
И не верил, долго не верил директор, и другие люди не верили, что способен человек на такое. Что может он в полном одиночестве при помощи простого ножа и пилы ампутировать себе обе ноги, изготовить протезы и поехать на охоту.
Значит – способен! Фёдор Васильевич Казамкин, которого страна наградила медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», после двух невероятных операций остался в строю. Он продолжал и пушнины, и рыбы добывать столько же и даже больше, чем добывали здоровые промысловики. Будучи инвалидом, он ещё около пяти лет возглавлял список лучших рыбаков и охотников Сургутского района. Только старость сломила этого железного человека.
Прошли годы, десятилетия. Наступило новое время. Сегодня вековые урманы разбужены большой стройкой, они меняются, обживаются. Сегодня туда, где когда-то стоял одинокий чум Казамкина, можно легко добраться на вертолёте. Но и сегодня молодые должны помнить о жизненном подвиге охотника-ханты. Разве можно забывать уроки мужества?
Необходимое послесловие
В городе Ханты-Мансийске в окрсельхозуправлении долгие годы работал охотоведом П.Д. Агеенко. Всем, кто с ним общался, необыкновенно повезло. Можно было запросто знакомиться с любопытными биологическими экспериментами, которые он проводил, узнавать поразительные тайны живой природы в самом увлекательном изложении, а главное – слушать бесконечные рассказы о жителях коренных национальностей Тюменского Севера, с которыми Пётр Давыдович был очень дружен. По долгу своей беспокойной службы он тысячи попрысков проехал на нартах с оленеводами, много раз бывал на тони с рыбаками, не один месяц прожил с охотниками в таёжных избушках.
Тайга и тундра 1930-х и 1940-х гг. вставали в его рассказах с документальной точностью. Он умел очень здорово передать колорит и особенности событий той поры. От него я узнал о многих людях необыкновенного мужества, выдержки и хладнокровия. В том числе и о Фёдоре Казамкине.
Досконально расспросив П.Д. Агеенко, я написал по его рассказу очерк «Человек сильнее себя». Пётр Давыдович прочитал, сделал пару уточнений и порекомендовал мне отправить очерк в центральный журнал «Охота и охотничье хозяйство». Что я и сделал.
Через какое-то время вместо номера с публикацией я получил из Москвы письмо и не знал, радоваться ему или огорчаться. Мне сообщали, что в редакции материал всем очень понравился. Однако, ввиду исключительности описанных событий, напечатать его не могут, пока не получат официального, заверенного подписями и печатью, подтверждения реальности всех фактов. И мы с П.Д. Агеенко вынуждены были обращаться в Сургутское промыслово-охотничье хозяйство с такой необычной просьбой.
Полученный документ я сразу отправил в редакцию. И лишь после этого очерк, который здесь представлен, был опубликован в 1968 г.
