Анатолий Конугуров
Мишка Туев опустил последний провяз и сбросил в воду курень. Удовлетворенно присвистнул и плотно уселся на корме.
Весельщик Николай Рыбин водился с шестисильным мотором. Рыбин — угловатый восемнадцатилетний парень, с серыми застенчивыми глазами, с выбившейся прядью рыжеватых волос из-под капитанской засаленной фуражки.
Мишка Туев — противоположность весельщику. Здоровый, белотелый, с девичьими ямками на круглом лице, с тонкими черными бровями над смородинными зрачками. Ему уже было около двадцати пяти лет. А озорства — хоть отбавляй. Отвернись рыбак, и ему ничего не стоит спутать провязы или завязать их узлом. Пока плавич, сердито ругаясь, разбирается в сетке, Мишка, посмеиваясь, забрасывает свои вне очереди Сколько угроз сыплется в это время на Мишкину голову! А ему хоть бы что. Покажет свои белые зубы и задорно крикнет:
— Проворонили свою очередь, так что шуметь?
Но почему-то Мишка, несмотря на все свои ухищрения, сдавал рыбы не больше других.
Лодка, покачиваясь, плыла вслед за куренем. Туев, прищурившись, оглядывал горизонт.
Предутренний холодок бодрил. Из-за крутого берега, ощетинившегося кронами сосен и лиственниц, показался диск ярко-красного солнца. Обь дышала тихо и ровно. Снизу спешил белоснежный теплоход. Мишка завистливо прищелкнул языком:
— Ну и красавчик. Пива, наверное, в ресторане навалом. Да и «особой» не мешало бы отхлебнуть. Как твое мнение, Рыбка?
Рыбин сердито хмыкнул и отвернулся. Он замерз в клеенчатой куртке и, нахлобучив фуражку на самые уши, зябко прижимался к теплому мотору.
— Сердишься, что я паршивого осетришка на волю продал? — спросил Туев. — Государство от этого не обеднеет. Осетров на наш век хватит. Нынче поймаем — бери себе.
— Сдались мне твои осетры! — окрысился Колька.
— Эх ты, друг луковый, плаваем мы с тобой неделю и уже разлад получается. А вот кореш был до тебя. Душа парень! Бойко жили мы с ним.
— Ты меня, Туев, не соблазняй, несдобровать тебе, если еще продавать рыбу будешь, — крикнул Колька.
Туев привстал и с недоброй расстановкой протянул:
— Та-а-к, ладно.
— У-у-у! — протяжно понеслось над рекой. Эхо, разбившись о горный берег, прилетело обратно и долго звучало в ушах. Мишка вскочил и весело замахал рукой проплывавшему мимо теплоходу.
— Ук! Ук! — задорно гукнуло в ответ.
Мишка улегся на корме и, подложив руки под голову, стал тихо насвистывать «Погас закат над Иртышом». Он ведь не мечтал быть капитаном, а просто сожалел, что не сидит в ресторане первого класса.
А Колька думал о другом… сокровенном. Он с грустью провожал теплоход. Туев не знал, что его скромный весельщик мечтает водить корабли в открытом море. А если бы знал, горько пришлось бы Кольке от насмешек.
Парни и не заметили, как отстали от куреня. С Мишки будто рукой сняло безмятежность.
— Заводи мотор, Рыбка. Сети уже с песчаной косой сравнялись, пора вытаскивать.
Мотор с первого же оборота гулко зататакал. Лодка быстро побежала к сетям. Колька ловко развернул ее почти у самого куреня, заглушил движок и взялся за весла.
Сеть ровным кружевом ложилась у кормы. На дно лодки тяжело шлепались муксуны, нельмы. Колька греб то сильно, то медленно, старался, чтобы сеть не напуталась на винт. Вот и курневой провяз. Мишка расстроенно хмыкнул носом:
— Ни одного осетришки, плохи наши дела.
Но только проговорил он так, как в сетке мелькнула черная спина, усеянная шипами. И вот над кормой показалась острая, длинная морда.
Мишка с криком упал на борт и сгреб в охапку богатую добычу. Было видно, как спина у него напружинилась от напряжения. Осетр очнулся и тяжело заходил в руках. Рыбин бросился на помощь. Вдвоем они с трудом втащили сеть с осетром в лодку. Мишка, вытирая ладонью вспотевший лоб, выдавил:
— Здоров дьявол. Руки мне порезал. Заводи, поехали отдыхать!
— К пирсу поедем? — переспросил Рыбин.
— Заводи, там видно будет! — недовольно прикрикнул Мишка.
Колька направил лодку против течения. Из-за поворота показался поселок. Мишка выпутывал рыбу, весело присвистывал, Колька, насупившись, следил за ним. Вскоре лодка поровнялась с первыми домами, взбегающими на гору.
— Поворачивай вон к тому крайнему дому. Перекусим, а потом рыбу сдавать поедем, — приказал Мишка.
Колька повернул к берегу. Туев прикрыл рыбу брезентом.
Бударка мягко ткнулась носом в песок. Мишка проворно выскочил на берег, выбросил якорь и трусцой поспешил к домику, прилипшему к горе.
А через некоторое время из домика колобком выкатилась женщина. Она быстро подсеменила к бударке. Опасливо оглядевшись кругом, заглянула под брезент и, просияв, затараторила:
— Сердечные, проголодались. Бежим в комнаты. Я мясца сварила.
Ухватив парня за рукав, потащила его за собой. В сенях, широко расставив ноги и так же широко улыбаясь, стоял Туев.
— Заходи в горницу, — подтолкнул он Кольку вперед.
Колька шагнул в избу и растерянно огляделся.
В передней полкомнаты занимала большая печь. Около окна — стол, накрытый клеенкой. Дверь с гардинами, видимо, вела в горницу. Рыбин заглянул туда. Около стен стояли две кровати. Посредине на круглом столе возвышалась гора овечьей шерсти, поверх ее лежал недовязанный носок.
Парень тяжело вздохнул и, опустившись на стул, стал посматривать в кривое окошко. По горке лазила комолая корова. Глаза ее грустно шарили по земле, искали чахлые былинки. А на самом верху холма среди сосенок мелькал табунок овец.
— Наверно, старухино хозяйство, — подумал Колька. В сенях раздавались шаги, приглушенные голоса. Вот что-то тяжело шлепнулось на пол, даже в посуднице мелодично зазвенели стаканы.
Наконец, все с такой же радостной, будто приклеенной улыбкой, вкатилась хозяйка, за ней вошел Мишка. Он устало плюхнулся на табуретку с другой, стороны стола. Хозяйка приговаривала:
— Проголодались, милые, сейчас, сейчас… — и засуетилась, забегала, забрякала посудой. И вот уже на столе в тарелках густо дымит жирный суп, стоят мелко порезанные огурцы и трехлитровая банка с брагой. Колька спросил:
— Вы родня?
Рыбин не видел, как Туев подмигнул хозяйке. Та поняла все.
— Родня, родня мы, дорогой гость.
Мишка налил в два стакана желтоватой жидкости. Потом, продолжая держать в руках банку, кивнул Аксинье:
— Давай стаканчик.
Аксинья быстро принесла маленький граненый стакан.
— Налей, Мишенька, за компанию можно приголубить.
Не спеша, будто смакуя, Туев выпил, крякнул;
— Пей, Рыбка, за удачу.
Колька решительно потряс головой.
— Не пью.
Он и действительно в жизни еще не пробовал браги. Хозяйка обидчиво повела пышными плечами.
— Она же сладенькая, пей.
Рыбин отпил глоток. Брага действительно была сладкой.
— Пей, пей все, Рыбка, — подзадорил его Туев.
Колька допил.
После второго стакана Кольке стало весело. Испарилась злость на Мишку, пропало подозрение, Аксинья ему казалась удивительно доброй. Раскачиваясь на стуле, он таращил глаза и глупо улыбался. А потом стукнул кулаком по столу:
— Капитаном буду, во!
Мишка захохотал. Залилась мелким смешком и хозяйка.
Вскоре появилась еще одна банка с брагой. Хозяйка уже пила большими стаканами и лезла целоваться к Мишке.
— Уж, ты меня не обходи, Мишенька, помогай насчет рыбки. За благодарностью не станет дело.
— Будь спокойна, завтра же еще осетра привезу. Так что ли, Рыбка?
Колька не слышал вопроса.
Очнулся Рыбин утром на полу. Над ним стоял хмурый Мишка.
— Подымайся, целые сутки провалялись, пора на рыбалку.
Колька приподнял голову, и комната заходила ходуном. Во рту было сухо и неприятно,
— Не могу, голова кружится.
Туев поднял его, как ребенка, и посадил за стол. На столе стояла недопитая банка с брагой. Мишка сунул ему в руки стакан.
— Хлебни, полегчает.
Парень с трудом одолел полстакана.
Аксинью словно кто подменил. В ней уже не чувствовалось суетливости. Скрестив жирные руки на груди, с брезгливой миной на лице смотрела на Кольку.
Колька вышел на улицу. Он лег в бударке и стал ждать Мишку. Туев пришел повеселевший.
— Пока ты, Рыбка, видел сны, я уже рыбу сдал.
— А где квитанция?
—Вот дьявольщина, с похмелья забыл, — спохватился Туев, хлопая по карманам.
И тут Колька понял, что Туев его нахально обманывал. Аксинья не родня ему. И рыбу он ей отдал за брагу. В груди закипела злость. Хотелось встать и стукнуть по нахальной Мишкиной роже.
А Мишка, сталкивая бударку, продолжал:
— Вечером квитанцию возьмем.
Он сам завел мотор, и лодка заскользила к бую.
Поздно вечером, после четырех плавов, Туев оглядел добычу и ухмыльнулся.
— Пора на отдых?
У Кольки все еще не прошло похмелье. Он злился на себя, что его так сумели обвести.
— Поедем, только не к твоей родственнице.
Последнее слово он особенно выделил.
— Ну, ты! — рассердился Мишка.
А когда они поровнялись с памятным домом, Мишка решительно приказал:
— Поворачивай!
Колька будто не слышал.
— Кому говорят!
Рыбин продолжал молчать. Туев поднялся и шагнул к нему.
— Ну-у!
Колька тоже встал, держа в руке гаечный ключ.
— Подходи!
И такой яростью вдруг блеснули его застенчивые глаза. Столько решимости было в его худощавой фигуре, что Мишка невольно, как-то через силу опустился на корму.
— Ябедничать начальству будешь? А ты ведь тоже замешан в этом деле. Осетришку-то пропили вместе. Одной веревочкой связаны.
Колька молчал.
— Пойми, ты, — уже мягче продолжал Мишка. — Расплачиваться-то с Аксиньей когда будем?
— Я за себя расплачусь, — глухо выдавил Рыбин, — а вот ты, не знаю.
— Ну, смотри! — взвизгнул Туев.
— Молчать не буду, — глухо произнес Колька.
В вечерних сумерках к пирсу цеха обработки уверенно подходила бударка. Над поселком опустились синие сумерки. В домах вспыхнули огни. На корме маячила сгорбленная фигура Мишки Туева.
«Ленинская правда», 17 декабря 1962 года
