В ссылке

Валентина Патранова

Спецпереселенец — хлесткое, бьющее наотмашь слово. Клеймо это носили тысячи безвинных жертв сталинской коллективизации. Выдворенные за пределы родной земли, они обживали суровый северный край, преодолевая невероятные трудности. Большие крестьянские семьи, бережно хранившие свой уклад, вековые традиции, за несколько лет ссылки количественно уменьшились в несколько раз. Особенно много смертей было среди так называемого нетрудоспособного населения — детей и стариков. Умирали от голода, холода, болезней.

Сколько же всего крестьян сослали в наши края? Точной цифры нет даже в окружном архиве. Как сказали сотрудники, по этой теме материалов очень мало. Возможно, они есть в архивах управления внутренних дел, комитета госбезопасности, но вряд ли мы можем рассчитывать, что когда-нибудь узнаем точную цифру. Ведь до сих пор не сосчитано, сколько человек томилось в лагерях, скольких расстреляли, хотя эта тема в последнее время не сходит со страниц газет. Поэтому даже те крупицы правды, что уже выловлены из архивных хранилищ, представляют для нас огромный интерес.

Период коллективизации совпал с образованием в стране автономных округов. На строительстве центра округа — города Остяко-Вогульска (нынешнего Ханты-Мансийска) — использовался дешевый труд сосланных. Как говорят, их было много.

Немалое число «раскулаченных» отправили на жительство в тайгу, где в безлюдных местах стали образовываться колхозы. Бывшие «кулаки» и «подкулачники» стали членами колхозов, громко именуемых «Новая жизнь», «Верный путь», «Новый мир», «Новая заря», «Серп и молот» и тому подобное.

В окружном архиве есть сведения о переселенцах, высланных на Север в 1929—30 годах и во время войны в 1941—45 годах (тоже совершенно белое пятно в истории округа). К примеру, в Сургутском районе в конце 40-х, начале 50-х годов было восемь колхозов, где среди их членов не числится ни одного местного жителя. И таких колхозов было немало в Березовском, Кондинском, Ханты-Мансийском, Октябрьском районах. Всего же в них состояло свыше полутора тысяч спецпереселенцев. Эта цифра отражает только число трудоспособного населения, если же приплюсовать стариков, детей, то она вырастет в несколько раз.

А вот о чем написала в редакцию директор архива Г.С. Костина:

«Листая едва понятные, пожелтевшие страницы прошлого, диву даешься: какие трудные годы выпали на спецпереселенцев. которых в то время называли кулаками, рабсилой, принудиловцами. На долю их выпала самая трудная работа поселок Остяко-Вогульск, ныне город Ханты-Мансийск, строился силами спецпереселенцев, поселок Перековка в Ханты-Мансийске тоже был построен ими.

По приезде спецпереселенцы поселялись в бараках, которые делились на секторы. В каждом секторе по 8—9 человек. Из-за недостатка теплой одежды и обуви многие болели. Однако трудились самоотверженно, особенно молодежь. Девушки от 20 до 27 лет работали на валке, рубке леса, строительстве.

В 1934 году к дню 8 Марта были премированы 10 девушек, работающих на строительстве в горкомхозе, им выделили на всех 47,5 метра мануфактуры — это ситец полосатый 18,5 метра и в горошек 17 метров, бязи 19,7 метра.

Трудились спецпереселенцы в леспромхозах, артелях, колхозах. Многие на местах встречали черствость и бездушие со стороны руководящих кадров. Они «путем администрирования, граничащим с терроризацией» (так в документе) доводили людей до отчаяния. В докладной (от 27 июля 1944 года) председателя Кондинского (Октябрьского) райисполкома А.Н. Лоскутова, адресованного секретарю ОК ВКП(б) т. Кулагину, председателю окружного Совета т. Комарову сказано: «При обследовании спецпсреселенческих колхозов встречаются вопиющие факты администрирования со стороны директора Кондинской МТС т. Карпикова, в то время обслуживающего спецпереселенческие колхозы. Карликов вместо делового руководства обостряет отношения с колхозниками. На каждом собрании или совещании он обзывает всех колхозников кулаками, вредителями, врагами народа, другими обидными словами, обещая им вторичное раскулачивание, выселение. Председатель колхоза «Новая долина» при моем посещении колхоза в 1944 г. спрашивал: «Верно ли, что будут выселять снова куда-то на Северные острова»… Карпиков не учитывал, что каждая семья этих колхозников является красноармейской. Он часто составлял акты, оформлял материал на председателей колхозов, обещая всех осудить к высшей мере наказания — расстрелу».

Скупые строки архивных данных могли бы дополнить свидетельства самих участников тех событий, но, к сожалению, почти никого из них не осталось в живых. Сегодня свидетельствовать могут только их дети, бывшие в то время малолетними подростками. Вместе с родителями они прошли, проехали, проплыли к месту ссылки не одну сотню, а то и тысячу километров.

И хотя провозглашалось, что сын за отца не отвечает, они ответили сполна. Тяжелыми были для детей даже не физические нагрузки, не бытовые неудобства, невыносимо тяжело было сознавать свою третьесортность, ловить подозрительные взгляды местного населения, видеть злобу и ненависть в глазах комендантов. Люди, чья вина не была доказана ни в одном суде, вплоть до недавнего времени, когда об этом начали, наконец, говорить, чувствовали себя виновными и униженными.

Сегодня детям сосланных уже за 60 лет, а кому и за 70. Прожита жизнь, достойная во всех отношениях: воевали, работали, воспитывали детей. Что они думают сегодня по поводу тех событий? О чем могут рассказать нам?

Вспоминает Василий Семенович Путилов, 1927 года рождения:

— Мы жили на юге Тюменской области большой семьей — имели коров, лошадей, каменный дом. Отец служил в коннице Буденного и только что вернулся со службы. В 1930 году нас всех, в чем были, отправили в ссылку. Наша семья могла бы избежать этого, отцу предлагали, чтобы он отрекся от родителей, но он этого делать не стал.

Привезли нас в глухое место, в тайгу. Не было ни одного дома, где бы можно было согреться, переночевать. Первое время жгли костры, возле них и жили, пока не построили бараки. В одну комнату вселялось несколько семей. Многие тогда умирали, не стало и нашей бабушки. Здесь же была и комендатура. Хотя меня привезли сюда малышом, было мне всего три года, на учете в комендатуре я состоял до 16 лет.

В 1932 году отца забрали на строительство Ханты-Мансийска, а мы остались одни. Как-то мама говорит: «Давай отпросимся у коменданта отца навестить». Нас отпустили, пришли в город да так и остались там. В тех домах, что строили переселенцы, квартиры им не давали. Приходилось самим устраиваться кто как мог. Там, где сейчас торговая база, промкомбинат, одна к другой лепились землянки, в них и жили несколько лет. А лотом объявили, чтобы строили свои дома. Появились улицы Ударная, Советская, Набережная, Логовая, в общем район, который с тех пор называют в народе Перековкой.

В 1942 году умер отец. Он был сильный, крепкий на вид, но сердце не выдержало. В 1951 году, как только у матери закончилась трудссылка, она уехала на родину. Жива до сих пор. А я в 1948 году женился на такой же девушке, из сосланных, и живем мы уже 41 год. Имеем хозяйство — несколько коров, лошадей. Вернись то страшное время — и меня, наверное, сослали бы. А какой от нас вред государству? Каждый год сдаем скотину, население обеспечиваем молоком.

Самые неприятные воспоминания у меня остались от комендантов — сильно лютовали, унижали людей, творили произвол. Но, слава богу, это время кончилось, и, думаю, оно больше никогда не повторится.

Иван Васильевич Кадочников, 1913 года рождения.

— Как мы жили? Да и по нынешним временам небогато. Имели одну корову, двух лошадей. План был такой у сельсовета — выслать восемь семей План выполнили — выслали ровно восемь.

Ехали мы из Челябинской области до деревни Луговой Субботы Уватского района на лошадях. Уват в то время был как бы пересыльным пунктом. Здесь много за зиму скапливалось семей, ждали весны, чтобы на пароходе отправиться дальше на север, к месту ссылки. Сначала нас определили в Сургутский район. Высадили на пустое место: как хотите, так и устраивайтесь. А потом весной 1931 года отца перевели на строительство города. Мне уже было 17 лет, и я тоже работал.

Первый двухэтажный дом, если мне не изменяет память, появился на углу нынешних улиц — Ленина и Энгельса. Сначала немного было народу, а потом стали прибывать в основном спецпереселенцы. Жили тяжело, паек был скудный. Из заработанных денег до пятидесяти процентов отдавали на содержание комендатуры, потом этот налог снизился.

В 1942 году меня призвали в армию, участвовал в боях на Курской дуге, имею ранения, награды. Отец и мать так и не вернулись в родные края, умерли здесь.

Что думаю о тех событиях? Разное. На склоне лет воспоминания ярче, всплывают в памяти подробности той нелегкой жизни. Да, был допущен произвол по отношению к тысячам человек. Но злобе, мстительности в моей душе нет места. Я честно защищал Родину, честно работал, так же, как и другие мои братья и сестры.

Вячеслав Константинович Тырданов, 1928 года рождения:

— Отец мой учился в авиашколе под Свердловском, а мы жили у дедушки с бабушкой. Хозяйство было крепкое по тем временам, но все добывалось собственным трудом. А в один миг все исчезло. Посадили всю семью на подводу и под конвоем увезли. Жили мы в Челябинской области, а привезли нас в Березовский район. Причалил пароход к безлюдному месту, даже трапа до берега не хватило, так и спускались прямо в воду, потом вещи вылавливали из реки. Кто попроворнее, стали сразу ямы рыть, в них и жили первое время.

Родители работали на раскорчевке леса, километрах в 20 от места, где жили, а мы оставались с дедушкой и бабушкой, которым было уже по 70 пет. Они понимали, что в такой обстановке им не выжить, ведь старикам поначалу хлеб не давали, только тем, кто работал. И они стали отказываться от пищи в пользу нас, детей. Дедушка так и сказал: «Все равно умрем». И действительно, здесь, в Устреме, они и умерли.

Отца отправили на строительство Ханты-Мансийска, шел он туда пешком, отмечался в каждой деревне. Комендантом в поселке был некий Бодров, фамилия его запомнилась многим. Он был проклят людьми, от него они видели только издевательства, угрозы. Отец отработал сколько требовалось на строительстве Ханты-Мансийска и снова вернулся в поселок.

В середине тридцатых годов стали вербовать людей ехать дальше, на север. Так наша семья оказалась севернее Салехарда за 200 километров, на рыбозаводе. Каков был статус спецпереселенца? До 1953 года, года смерти Сталина, мы не имели паспортов, много лет надо было отмечаться в комендатуре. В поселке к детям сосланных тоже было определенное отношение. Кто бы что ни натворил, говорили: «Это сын кулака».

Моя мать Антонина Дмитриевна, на долю которой выпала трудная жизнь, жива до сих пор. Только недавно мы заговорили с мамой на эту тему. Приехал брат, художник из Горького, и мы стали вспоминать, как жили. Многие годы мама не хотела касаться этой темы, наверное, потому, что в глазах общества мы так и не были реабилитированы. Только в последние 2-3 года тем далеким событиям стали давать верную оценку. Несмотря на преклонный возраст, память у мамы отличная, она многое помнит. Я всю жизнь проработал на речном флоте, сейчас на пенсии.

Екатерина Клементьевна Салмина, 1911 года рождения:

— У нас отец рано умер, еще в начале 20-х годов, а жили мы вчетвером — мама, брат, сестра и я. Несмотря на то, что отца не было, хозяйство имели крепкое, трудились не покладая рук. Были у нас корова, кони, свиньи, гуси. В 1930 году стали нас звать в

колхоз. Сначала не соглашались, а потом вступили. Я даже дояркой успела неделю поработать, а потом выгнали из дома, дали одну лошадь и мы двинулись в путь.

Выселяли нас ночью, мама так рыдала, что слышно было по всей деревне. Так как лошадь была одна, и на подводу нагрузили кое-что из вещей, то до Увата шли, можно сказать, пешком (а выселяли нас из Голышмановского района). В Увате жили до мая, пока не пошли пароходы на север. Местные жители относились к нам сначала подозрительно, а потом свыклись. У них мы покупали картошку. До сих пор помню ее вкус, никогда такой вкусной картошки не ела.

Привезли нас в Белогорье Ханты-Мансийского района и отправили на лесозаготовки. Молодежи было много. В те годы строился поселок Луговой. Маму с братом направили в Нялино, она там хлеб пекла. А меня послали на строительство Ханты-Мансийска, пришлось строить и гидропорт. На его месте была в то время тайга. Лес валили, а землю огнем грели. Молодые были, глупые. Сестра пешком ушла на родину. Такой путь прошла, а вернулась в деревню — ее тут же посадили в тюрьму, якобы за побег. Я тоже хотела уйти. Дошла до деревни Мануйлово и вернулась.

Я в родной деревне побывала только через 40 лет. И не узнала ее — все порушено, разбито. Деревня была хорошая, чистая, ездили на телегах, а сейчас тракторами всю улицу изуродовали, нет той красоты, что раньше была. О том, что было, вспоминаем часто, когда соберемся с подругами. И до сих пор в ушах у меня горький плач моей матери…

Эти люди не томились в сталинских лагерях, но жизнь их порой ничем не отличалась от лагерной — тот же голод, непомерные физические нагрузки, издевательства комендантов.

Акт планомерного уничтожения крепких хозяйств, осуществленный почти 60 пет назад, эхом отзывается сегодня пустыми прилавками наших магазинов. Мы никак не можем «поднять» сельское хозяйство, так крепко оно «упало» в те годы. К чести детей так называемых спецпереселенцев, следует сказать, что многие из них продолжают дело своих отцов. Они имеют крепкие хозяйства, держат скот, реально помогая стране решать продовольственную проблему.

Может быть, и хантымансийцам следует подумать об увековечении памяти жертв сталинской коллективизации. Безвестные их могилы, разбросаны по всему северу. Ведь это граждане нашего Отечества…

«Ленинская правда», 8 апреля 1989 года

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Яндекс.Метрика