Суд у костра

Л. Губанова, геофизик

Этого вечера я, кажется, не забуду никогда. В этот вечер был суд. Зал суда — костер и освещенные строгие сосны. Судьи — мы, простые рабочие, геологи, геофизики, буровики. Это был суд чести.

Но с чего началось все?

Когда я вспоминаю эту историю, всякий раз мне хочется перекрутить ленту событий назад, еще раз осмыслить все сначала.

Выло это восточнее станции Кежма-Кежемская, что по железнодорожной ветке Тайшет—Лена. Наш лагерь стоял на заброшенной делянке вырубленного леса. Я помню недовольство рабочих и свое недовольство по поводу неудачного места: пригорок, солнцепек, одни пни, даже палатки поставить, казалось, было негде. Все ждали Логвинова — это наш геолог. Приедет, обязательно что-нибудь придумает. Он пришел за последней машиной, едва поднявшейся на пригорок. Походил, посмотрел, остановился у костра, оглядел наши мрачные физиономии и сказал:

— Придется, товарищи, обойтись сегодня сухим пайком: балок с провизией опрокинулся, и здесь он будет нескоро. У кого что есть, несите сюда. У меня вот только это.

Он вынул из кармана банку консервов и кусок хлеба…

Потом, ночью, пришли наши усталые, избитые, грязные машины… А утром — это было веселое солнечное утро — Логвинов собрал шоферов. Обычная пятиминутка перед выездом в тайгу.

Вот так и устроились мы на новом месте, которое принесло нам столько огорчений и совсем немного радости. Наши профили оказались не только труднопроходимыми, но и трудными для сейсмической отработки. Работали впустую. И все-таки участок не бросали. Снова и снова возвращались к началу, снова допоздна у палатки оператора и старшего геофизика горел костер. Там искали новые способы работы. Мощная толща песков гасила взрывы, и на сейсмограммах нельзя было отличить полезные отраженные волны от помех. Как пробить эту толщу, как получить полезные отражения? Снова опытные работы. Думали, напрасная затея. Вместо десяти дней мы бились там уже целый месяц.

За это время отпраздновали свадьбу, отметили пятидесятилетие нашего уважаемого Дорофеича, шофера сейсмостанции, и, наконец, на самом отвратительном профиле получили отражения, которые нас интересовали.

Прошло несколько дней удачной хлопотливой работы, и вдруг по лагерю прокатилась весть: пропала кинокамера, которую подарили жениху. Она как в воду канула. Сколько работали, не было такого случая!

Стали вспоминать до малейшей подробности каждый шаг каждого человека. Нет — и все. За работой это событие забывалось, и разговаривали о нем только вечерами у костра. Оно бы, может, и совсем забылось, если б не другое…

Однажды возвращались с работы раньше обычного. Причина немаловажная — культпоход на «Оптимистическую трагедию». У самого лагеря один из работающих в нашей бригаде забеспокоился.

— Ребята, потерял записную!

— Чего там, новую купишь.

— Да нет, понимаете, там нужные записи и потом… там деньги.

Вернулись. Искали долго. Шутка ли, снова пройти несколько километров по профилю, найти завалившуюся в траву книжку!

Впереди шла Людка, которую мы за смуглый цвет лица, черные жесткие волосы и вечно грязную одежду прозвали Цыганкой. Она пришла к нам с теплохода. Раньше плавала матросом.

Я шла по профилю шагах в десяти за ней. Я видела, как она машинально наклонялась к земле, рассеянно смотрела под ноги. Вот она наклонилась, потом как-то испуганно вскочила и снова присела на корточки.

— Нашла!

В ответ раздался радостный крик хозяина книжки. Он перелистал ее — денег не было. Цыганка суетилась рядом. Прошли назад, думали, выронила, не нашли.

В кузове автосмоточного агрегата шли горячие споры. Наиболее смелые предполагали, что деньги у Цыганки.

— Да проверяйте, если не верите! — истерично закричала она и стала сдергивать с себя одежду.

— Перестань, пожалуйста! — раздраженно бросил кто-то.

В лагере с новой силой начались пересуды. Кто же? У всех были одинаковые предположения. Но не пойманный — не вор.

Воскресенье не работали: с утра лил дождь. Дороги развезло так, что даже наши легкие вездеходы «ГАЗ-63», на раме которых были смонтированы кузова смоточных агрегатов, не могли пройти. А что говорить о ЗИЛах?

Не работали, слонялись по лагерю, разгадывали с Логвиновым кроссворды, читали. Нашлись «любители», которым и погода не помеха. Шустро сбегали в Кежму и вернулись с оттопыренными карманами.

Палатка Цыганки и ее мужа стояла рядом с нашей. Там пели. Я высунулась в окно и…

— Дура, зачем они тебе нужны были? — донеслось от соседей.

— Сам дурак! Где ж тебе брать все, что ты хочешь? Пропиваешь, а спрашиваешь всегда то, чего нет, чего тебе хочется. Для тебя же, Сереженька. Ой! Так ты меня еще бить!

Цыганка не скупилась на выражения.

Я выбежала. У наших палаток собиралась толпа. А из палатки Цыганки по-прежнему неслись ругательства, заглушенные всхлипывания. Мы уже слышали про киноаппарат, про деньги.

Разожгли костер. Несли сучья, пни, складывали в кучу. Возмущение было так велико, что никто не мог толком что-либо сказать.

— Сожгем гадов!..

Весь взлохмаченный, с расцарапанной щекой вылез из палатки Сергей. Он еще не понял, что мы все слышали. Криво усмехнулся, произнес какую-то непристойность по адресу Цыганки и спросил про чаек. Подошел к мужчинам, попросил закурить. К одному, к другому—молчание. Друг друга угощают, а его протянутой руки словно не видят. Поняв все, он рванулся назад, к палатке. Опрокинул ее на голову Цыганки и стал неистово топтать. Стоны, всхлипывания перемешивались со словами мольбы, со словами грубыми и нежными. Ничего не доходило до разъяренного Сергея.

Его оттащили, подняли Цыганку. Мутным взглядом она обвела наши мокрые, хмурые лица. Когда поняла все происходящее, бросилась бежать, неизвестно кому погрозив кулаком. Ее вернули.

Молчим. Долго молчим. Собрался весь лагерь, и все молчат. Повариха крутнула сирену на взрыв-пункте — сигнал к ужину. Никто не двинулся с места. Пришла сама. Прислушалась к молчанию, поправила костер и остановилась руки в бока.

— Тетя Аня! Почему они меня не пускают? Мы поссорились с Сережей…

Она хотела еще что-то сказать, но, встретив недобрый взгляд поварихи, запоздало прикусила язык. Пытаясь как-то оправдаться, она налетела на мужа, обвиняя его в пьянстве, в беспорядочной, беспокойной жизни. Тот оборвал:

— Заткнись, дура! — Сергей сидел на корточках, обхватив голову руками.

— Что же вы молчите? — От такого голоса мурашки побежали по спине.

— Ждем, когда ты скажешь.

— А что мне сказать? Ведь вы собрались судить.

И он заплакал пьяными слезами. Заплакал, хлюпая носом и сморкаясь в рукав рубашки. Он уже начал трезветь. Его испугало то, что все стало явным. Теперь не спрячешься от этих людей, их много, они не разойдутся просто так. Они не простят.

Сергей бросился к Цыганке, ее предупредительно оттолкнули. Его вид был ужасен. Схватив из костра головню, он крутил ею, словно выбирая, в кого бы запустить. Мы отшатнулись, а он в бессильной ярости запустил головню обратно в костер. Слезы текли по его лицу.

— Врешь, теперь слезам не поверим. Старый трюк.

— Ребята, она, все она! Это она меня довела. Тварюга подлая, у-ух!

И он замахнулся.

— Пусть перебесится, — сказал Логвинов, и все согласились с ним.

— Гад, все пропивает, и зачем я только с ним связалась?

Мы слушали перебранку. Когда она кончится и кончится ли вообще?

— Может, вызовем прокурора?

— Правильно, лучше будет с прокурором. Как, Логвинов?

— Прокурора не стоит, я думаю. Что мы сами не справимся?

— Выгнать их и все. Чтобы духом их здесь не пахло. Что с ними возиться? Немного толку от них и на работе.

— Рано, видать, тебя выпустили.

Цыганка в истерике ломала руки. Сергей ругался и кидал все, что попадало под руки.

— Мне ничего не нужно, смотрите… Только не со зла, поверьте.

Он схватил брюки, бросил их в костер, сапоги полетели туда же. Схватил еще что-то — его остановили:

— Ты думаешь, в чем ты пойдешь отсюда?

— Ничего, он у тебя свистнет, пока ты будешь на профиле, за ним не заржавеет.

— Тьфу! И выгнать-то его один убыток. Долгу-то, наверное, сезона за два — не рассчитаться. Вот и верь после этого людям.

— Смотрите, сапоги в костер бросил. Ну и разошелся!

К Сергею подошел оператор.

— Подумай, что ты делаешь…

— А мне наплевать! Куда я пойду? Никуда я не пойду отсюда. Работать буду. Честное слово, буду работать, ребятки!

— По этапу тебе дорога, — угрюмо бросил его прежний товарищ по лагерю. — Там и будешь работать, если забыл, почем там кусок хлеба.

— А ты, ты сам давно оттуда? Чего ты мне этапом тычешь? Исходил, кореш, знаю.

— Мало ходил…

—Ты, Сергей, его теперь не тронь, сапога его не стоишь. Где кинокамера? Где деньги, что взяла Людка? Чем быстрей и честней ты обо всем расскажешь, тем лучше будет для тебя.

— Ничего не брал, отступитесь! Спрашивайте с нее, она брала деньги, пусть она и расплачивается.

Цыганка стояла, зябко ежась, размазывая по щекам глупые слезы.

— Я отдам деньги, если вы простите меня. Куда же я сейчас денусь?

— Ого, а если не простим, тогда что?

— Он пропил все в тот же день. Еще хвалил меня.

— А кинокамера?

Сергей зарычал на Цыганку, и она, всхлипывая, выдавила: «Не знаю, не видела». Ее окружили женщины. Кто-то даже набросил ей на плечи куртку. Сергей не хотел слышать о кинокамере. Его убеждали, ему грозили — он молчал.

— Черт с ним, пусть он только убирается отсюда, — это не выдержал Володя, бывший владелец кинокамеры.

— Нет, Володька, так нельзя. Здесь простим — в другом месте стащит. В третьем — и убить может.

— Надо все-таки прокурора.

— Не проедешь сейчас, развезло.

— Проехать можно, попытаюсь.

Сергей бросился между нами. Руки его дрожали. Грязные, спутанные волосы закрыли лицо.

— Ребята, милые, не надо! Не надо прокурора. Я же только оттуда. Ну, подумайте, пожалейте. Пятнадцать лет… Эх! Я покончу! Ребята, милые.

Он бросился к нашим ногам, хватал облепленные глиной сапоги, прижимался к ним.

Накрапывал дождь. Быстро темнело. Ветер гнал по небу клочья облаков. Вяло, нехотя горели дрова. Завтра опять не будет работы. Повариха, сердито плюнув в сторону Сергея и бросив на ходу: «Бывают же люди», пошла, уже в который раз, разогревать ужин.

— Ну, будешь говорить? Где кинокамера?

— В-в-в Ярской, у-у-у обходчика. Только простите, ребята. Я уеду сам, только на дорогу заработаю.

— Заработаешь… на дорогу, — сплюнув, — внушительно сказал кто-то. — Знаем твой заработок.

Ветер рванулся к костру, взбудорожил пламя. На наши головы посыпались искры. Рубашка на спине Сергея задымилась. Ему крикнули.

— А мне наплевать, пускай горит. Все равно гоните, все равно теперь одна дорога.

Он сбросил рубашку в костер и снова заплакал.

—      Даже паспорта еще нет. ребята-а!.. Простите, а? На гибель иду. Все равно…

И он, зажмурившись, широко шагнул босой ногой прямо в середину костра.

Безумство трусливых — это когда человек перестает быть человеком.

Его подняли, толкнули к палатке и стали расходиться, чтобы за ужином решить, что делать. Он бросился за нами.

— Я остаюсь, да? Вы меня простили? Прокурор не приедет, да?

Ужинали прямо под дождем, держа миски в руках, обжигаясь. Никто не уходил под тент. Спорили.

— Гнать!

— Погоди… камера нашлась. Человека бросить легко…

— Какой он человек? Пропащий он. Уж если пятнадцать лет не вылечили…

— А сегодняшний вечер он запомнит, я думаю. В больнице будет время подумать. Ожог не пустячный.

— Ты зря, Логвинов, либеральничаешь.

— Я отвезу его в больницу.

Володя встал.

— Довезу. Провезу.

— Свалится где-нибудь — хлопот не оберешься. Брось!

— Из кабины не вывалится!..

Стоя у кухни, мы видели, как Володя заводил сначала свою, потом другую машину, как вел Сергея и как тот плакал и все оглядывался на нас.

Что было потом? Потом Сергей выписался из больницы и снова ремонтировал машины. Он, кажется, после этого не пил и, по-моему, бросил курить. Когда же пачку протягивали Логвинов или Володя, он брал папиросу и клал ее за ухо. По вечерам он приходил в нашу палатку, слушал Логвинова и молчал.

Однажды, поймав на себе мой любопытный взгляд, показал на блокнот:

— Я знаю, ты напишешь. Не нужно только фамилии и не описывай меня. Лет мне много… Горько. А вообще написать стоит… о Логвинове, о ребятах…

Я не сразу нашла для него ответ: мои мысли были заняты другим.

А теперь, перебирая странички прошлого, я мысленно прохожу по нашему маршруту, сортирую события.

Совсем недавно я встретила его в Ханты-Мансийске. Он ехал в Новый Порт. Встреча обоих удивила, а его, пожалуй, огорчила,

— Куда не поедешь, всюду кого-нибудь встречаешь…

— А как за плечами? — я шутливо заглянула к нему за спину.

Он улыбнулся неуверенной улыбкой и сокрушенно сказал:

— Давит…

— Ничего, это пройдет.

Я смотрела вслед уходящему теплоходу и снова, в который раз, вспоминала Илим, Кежму и все другие пройденные места.

— Счастливого тебе пути, Сергей!

Ханты-Мансийск

«Ленинская правда», 9 октября 1965 года