Валентина Патранова
В один из июньских дней 1942 года на берегу Оби раздался выстрел. Его отчётливо слышали подплывшие на лодке жители посёлка Ванзеват. Выждав некоторое время, они с опаской углубились в лес. Почти у самой кромки ничком лежал мужчина, одетый в форму младшего лейтенанта авиации.
Никаких документов в карманах гимнастёрки не обнаружили, только зеркальце, расчёску, незаполненный блокнот и 643 рубля, немалая сумма по тем временам.
Это был хозяин одной из двух причаленных лодок. Но где же второй? О двух незнакомцах накануне сообщили в Ванзеват по телефону из Полноватского сельсовета. Никто толком не понял, в чём дело, было лишь известно, что вниз по Оби плывут две лодки, пассажиры которых избегают встреч с официальными лицами, поэтому их необходимо задержать и проверить документы.
С утра за рекой начали следить и к вечеру заметили две лодки. Им навстречу выехали трое жителей села. Один из них, начальник рыбоучастка, потребовал у незнакомцев документы. А те, в свою очередь, попросили его самого показать мандат на право производить подобные действия. Разгоревшийся на реке спор завершился тем, что незнакомцы продолжили путь, а начальник рыбоучастка бросился в посёлок собирать подкрепление. Меньше чем через час вдогонку незнакомцам отправились восемь жителей деревни, вооружённые охотничьими ружьями, и вскоре увидели причаленные к берегу лодки, пассажиры которых, спешно собрав вещи, уходили в лес. Кто-то из догонявших сделай предупредительный выстрел, потом второй, но это не остановило убегавших. А потом прозвучал выстрел со стороны леса, и жители Ванзевата увидели распластавшееся на земле тело самоубийцы — рядом лежал револьвер системы “наган”.
Оставив охрану, жители Ванзевата стали прочёсывать лес в поисках второго беглеца, через некоторое время он сам вышел из зарослей кустарника. Это был мужчина лет пятидесяти, среднего роста, с бородой, одетый в штатскую одежду. При обыске у него нашли бинокль, географические карты, компас. Документов не было, только несколько справок, некоторые с печатями, но незаполненные. Мужчина назвался Инваром Фрицевичем Жалисом*, фамилию самоубийцы так и не удалось выяснить. Одно не вызывало сомнений — скрывающийся от представителей власти человек в военной форме был дезертиром Красной армии. Куда он ехал, с какой целью, никто так и не узнал.
Арестованный, давая показания, немного пролил света на эту странную историю. По его словам, с красноармейцем они встретились в 70-80 километрах ниже посёлка Кедрового. Тот сказал, что возвращается к отцу после ранения на Калининском фронте, где служил в эскадрилье тяжёлых бомбардировщиков. Незнакомец усиленно изображал хромоту, когда видел, что Инвар наблюдает за ним, но иногда забывал об этом, и тогда ничто не напоминало о ранении. Называл он себя то Сорокиным, то Ивановым.
Так и осталось загадкой: кто именно приговорил себя сначала к дезертирству, а потом и к смерти.
За Инвара Жалиса, пойманного с удостоверением баптистского проповедника, основательно взялся окружной отдел НКВД. Первые допросы произвели в Микояновском райотделе милиции (так в годы войны назывался Октябрьский район), 7 июля 1942 года арестованного этапировали в Ханты-Мансийск, где поместили в одну камеру с дезертиром Рабоче-крестьянской Красной армии Иваном Быстровым.
История жизни 48-летнего Жалиса — это готовый сюжет для захватывающего романа, который мог бы отразить весь XX век с его войнами — Первой мировой и гражданской, революцией, коллективизацией, преданностью и предательством самых близких, родных людей.
Разбросанные по протоколам допросов факты жизни Инвара Жалиса выстраиваются в довольно занимательную картину. Родился он в 1894 году в Латвии в имении барона Корфа, с 16 лет батрачил на него, пока в 1915 году по мобилизации не попал в царскую армию на Рижский фронт, во 2-й Латышский полк сапёром.
Как хорошего знатока местности его дважды, сначала с прапорщиком Лихачёвым, а потом штабс-капитаном Янковским, отправляли в разведку, где он помог взорвать два железнодорожных моста, три автомобильных, склад боеприпасов, а также установил расположение и численность войск противника, его состав. Это способствовало удачному прорыву линии фронта.
Весной 1918 года Инвар демобилизовался, но в Латвию, оккупированную немцами, путь для него был закрыт. Оставалось найти место в России, и он вспомнил, что где-то в далёкой Сибири, в Тарском уезде, что под Омском, живёт дальний родственник латыш Яков Иванович.
Излишне описывать трудности, с которыми пришлось столкнуться бывшему солдату весной 1918 года по пути в Тарский уезд. Якова Ивановича он нашёл в деревне Верхняя Бобровка. Хозяйство у него было крепкое: добротный дом, сельскохозяйственная техника, крупный и мелкий скот, птица. В общем, настоящим помещиком жил земляк, к нему и устроился батрачить 24-летний Инвар. На нового работника обратила внимание хозяйская дочь, и между молодыми людьми вспыхнула любовь, к осени 1918 года они поженились. С детства приученный к труду, Инвар работал на тестя, как на себя. А в 1925 году, после смерти Якова Ивановича, он стал полновластным хозяином усадьбы. Подрастали сын Леон, дочь Елена, позже родилась ещё одна дочь — Евгения.
Надо сказать, что и в самой Верхней Бобровке, и в близлежащих поселениях проживало немало латышей, немцев, были даже финны, эстонцы. Может быть, поэтому именно сюда в 20-х годах вполне легально наезжал из Новосибирска баптистский проповедник Кравченко, латыш по национальности. Без труда он обратил в свою веру всех проживавших здесь латышей, примкнул к баптистам и Жалис.
Приближался 1929 год, переломный во всех отношениях. Власть запретила баптистским лидерам читать проповеди и обратила пристальное внимание на зажиточных крестьян — в воздухе запахло раскулачиванием. Поняв, что никаких перспектив у крепких хозяев в стране Советов быть не может, несколько человек решили эмигрировать в Бразилию через Германию или Латвию. В Бразилии, к примеру, жили двоюродные братья Жалиса. Латыши написали письмо в посольство в Москве, но власть запретила выезд.
В 1929 году хозяйству Жалиса вдвое увеличили “твёрдое задание», было ясно — это делается преднамеренно, чтобы подвести семью под раскулачивание. Как не выполнившего задание его на две недели арестовали. Выйдя из тюрьмы, он с латышом Михаилом Полисом выехал в Нарым, в район Васюганских болот, куда, по слухам, их должны были выслать. После возвращения, не дожидаясь раскулачивания, решил перейти на нелегальное положение, которое растянулось на целых 12 лет, вплоть до ареста Жалиса на берегу Оби.
Исчезновение хозяина и вправду спасло семью от выселения на Васюганские болота, но не спасло от раскулачивания. Власть отобрала дом, скот, сельхозинвентарь, переселив жену с тремя малолетними детьми в ветхую избушку. Сначала Жалис скрывался в лесу с Михаилом Полисом, потом с Иваном Озолиным (оба латыши). В 1935 году Жалис подделал печать местного сельсовета и составил справку, по которой Озолин смог потом получить паспорт и уехать на Север, в Салехард.
Можно представить, во что превратились для семьи эти 12 лет нелегальной жизни: постоянный страх, ощущение опасности, неопределённость в будущем, бедность… Подрастали дети, и уже не отец, а они становились кормильцами семьи. Сын Леон в 1940 году устроился в соседний район на лесозаготовительный участок, какое-то время тайно здесь жил и отец.
Как-то в семье прослышали о том, что на Севере можно устроиться на работу и без документов. В 1942 году Леон Жалис и две его сестры завербовались в Надымский район. Взяли с собой мать как иждивенку. Для отца, не имевшего документов, места на пароходе “Чкалов”, отплывающем в мае 1942 года от причала Тобольского порта, не нашлось. И Жалис решил ехать вслед за семьёй на лодке. Чтобы не заблудиться, взял с собой в дорогу бинокль, компас и географические карты.
Вскоре ему повезло — удалось прицепиться к каравану барж, шедшему на Север, но в Ханты-Мансийске, в районе нефтебазы, капитан велел отцепиться, и дальше Инвар Жалис один поплыл по течению. Ночевал в избушках бакенщиков, в деревнях покупал картошку, молоко, хуже было с хлебом. А потом произошла роковая встреча с дезертиром, его самоубийство, арест Жалиса… Хотя, наверное, и сам он ощущал себя дезертиром в этой жизни, правда, стал он таковым не по своей воле.
Помещённый в камеру ханты-мансийской тюрьмы, он в лице сокамерника Быстрова нашёл внимательного слушателя и, позабыв о бдительности, развернул перед ним картину своей жизни, но не реальной, а фантастической, выдуманной, полной прозрачных намёков на связь то с американской, то с немецкой разведкой, по заданию которых он якобы и действовал, пустившись в рискованное плавание.
После того как следователь запротоколировал показания Быстрова, он устроил им очную ставку. Жалис растерялся и пояснил: про разведку всё выдумал, он вообще любит фантазировать. Ещё живя в Латвии, с упоением читал книги о разведчиках и представлял себя в этой роли. Да что далеко ходить: в годы Первой мировой войны он собирал сведения о противнике для русской армии.
Но никакие это не фантазии, — решило следствие, если даже сын Леон, 21 года от роду, доставленный по заданию окружного отдела НКВД из Надымского района, подтвердил, что отец — самый настоящий “американский и немецкий шпион”, что, отправившись на лодке в дальнее плавание, он вёл подготовку “к приходу Гитлера», выполнял задания, которые перед ним поставила разведка. А задания были, как явствует из протоколов допросов, такие: “Изучить рыбокомбинаты, заводы, пристани, чтобы в любое время посадить туда своих людей для проведения вредительской деятельности. В спецпоселениях связаться с высланными баптистами, чтобы проинструктировать их на борьбу с советской властью”, — утверждал Леон Жалис.
Он прямо заявил следователю: “Мой отец Инвар Фрицевич Жалис состоял в контрреволюционной организации”. Дал он показания и против Ивана Озолина, с которым Жалис скрывался в лесу с 1933 по 1935 годы, и которому потом удалось получить паспорт и уехать в Салехард. Оказывается, не просто так отец послал его на Север, а чтобы Иван Озолин “узнавал, какие иностранные пароходы бывают в Карском море и какие иностранные представители проживают в Новом Порту. Он должен был изучить их и через них пересылать сведения в Америку, добытые членами контрреволюционной организации”.
На очной ставке между отцом и сыном следователь старательно запротоколировал слова Жалиса Инвара Фрицевича: “Скажи, мой сын, что заставило тебя дать такие показания на отца? Или кто-нибудь тебя научил, или ты не в своём уме? Скажи мне чистосердечно». На что сын ответил: “Я-то в своём уме и говорю чистосердечно. А вот в своём ли ты уме, если до сих пор лжёшь следствию… Свои показания полностью подтверждаю. Нет ни одного факта вымышленного, наоборот, отец сделал гораздо больше вреда советской власти, чем то, о чём я мог следствию сообщить». На вопрос следователя: “Почему ваш отец отрицает ваши показания?» Леон ответил: “Он это делает потому, что старается избежать ответственности за свою вражескую деятельность, хотя ему это сделать не удастся…”
После таких слов латышского Павлика Морозова членам особого совещания при НКВД СССР ничего не оставалось, как вынести решение: расстрелять.
Приговор был приведён в исполнение в Ханты-Мансийске 17 марта 1943 года.
Может быть, в одном был прав свидетель Леон Жалис, он же сын арестованного: не любил его отец советскую власть. Да и за что ему было её любить? За 12 лет нелегальной жизни? За то, что лишился дома, крепкого хозяйства, семьи? За то, что власть воспитала предателем сына? Наверное, сама смерть стала для него избавлением, потому что невозможно жить, вспоминая холодные, жестокие слова: “Мой отец — контрреволюционер».
…В военное время не только на фронте, но и в тылу случались свои, правда, невидимые, битвы с «неблагонадёжными элементами”. Само место проживания человека могло стать для него приговором. Особенно, если это место ещё недавно было капиталистической заграницей.
*Фамилия и имя главного героя изменены по этическим соображениям.
«Новости Югры», 25 января 2003 года
