Валентина Патранова
ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
«Я разыскиваю могилу отца — Шихова Ивана Васильевича, 1880 года рождения. И.В. Шихов был осужден Ханты-Мансийским окружным судом. Его смерть зарегистрирована в отделе ЗАГСа 14 мая 1942 года.
Мне 77 лет. Я — учитель истории, пенсионер, 50 лет в партии (КПСС). Воспитан партией честным и хочу знать честный ответ на два вопроса: отчего и от кого погиб мой отец? Где его могила?
Какой бы ни был И.В. Шихов, но он мой родной отец, он был честным человеком и хорошо нас воспитал, троих сыновей, — троих участников войны (двух братьев уже нет в живых).
Меня уже ряд лет мучает совесть, что я все еще не могу найти могилу своего отца, чтобы приехать и поклониться его праху, возложить цветы.
Шихов Афанасий Иванович, Екатеринбург»
Среди почти 600 человек, расстрелянных в 30-40-х годах в Ханты-Мансийске, фамилия Шихов в списках не значится, хотя по документам, присланным Афанасием Ивановичем в редакцию, следует, что его отец действительно был осужден по знаменитой в советском законодательстве “расстрельной» 58 статье (антисоветская пропаганда и агитация).
Но не мог же человек исчезнуть бесследно при блестяще поставленной в органах безопасности работе по сохранности документов? Так, собственно, и вышло. Следы Ивана Васильевича Шихова нашлись на архивной полке Тюменского управления ФСБ.
С ним случилась типичная для своего времени история, первую часть которой поведал в своем втором письме в редакцию его сын Афанасий Иванович Шихов.
ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
«Отец мой — типичный крестьянин деревни Заречная Галицкого района Свердловской области. Образование — один класс деревенской школы. Участник первой мировой войны, был отцом восьмерых детей.
Мать рассказывала, что он день и ночь работал: семья большая, надо всех накормить, напоить, обуть, одеть, приготовить к свадьбе то одного, то другого. С ранних лет всех заставлял работать, подгонял. По характеру был крут, порой суров. Не любил лентяев и воров.
А 1929 году его выслали на Север в Сургутский район. За что? Не знаю. Кому-то показалось, что земли по одной-две десятины, по 1/3 коровы, по 1/5 части лошади на каждого из десяти членов семьи — это много. Семью выслали. Добрую одежду не дали: шубы, валенки, шапки — все велели оставить. На дорогу дали три булки хлеба, пуд зерна и тряпье. На огромную семью — одну лошадь и сани-розвальни, а был конец февраля, стужа.
Ехали через Талицу, Тару в Тобольск… В соседних деревнях присоединились новые “кулаки»-выселенцы. Обоз репрессированных рос, росло число конвоиров и разных комендантов, лились рекой слезы раскулаченных горемык.
Мы, четверо самых младших детей, не плакали. Ничего не понимали. Мать наша, Дорофея Моисеевна, впоследствии, когда нам исполнилось по 15-20 лет, рассказывала про меня, что я торопил отца (и ее) ехать быстрее, не понимая, куда нас везут (думал, мы сами решили куда-то ехать — в гости или на свадьбу старшего брата). Павел, лет 10-11 в то время, понял, что куда-то везут нас надолго и заплакал, потому что ему конвоир (местный активист по раскулачиванию Терентий) не разрешил взять с собой даже игральные бабки из лошадиных мелких костей. Павел особенно жалел ту кость, внутрь которой было залито растопленное олово. Этой бабкой Павел хорошо разбивал городки из костей и выигрывал у соседей-сверстников конфетку или горох, огурец и т.д.
До высылки на Север отец и мать успели выдать замуж двух старших дочерей в соседние деревни (Парасковью и Катерину). Тут они и прожили всю жизнь, работая в колхозах.
Две сестры, Ефросинья и Ксения, всю дорогу от Талицы, через Тюмень до Тобольска, прошагали пешком вместе с отцом и матерью.
Мы, четверо малышей от 7 до 10 лет — я, Вера, Кузьма, Павел, — ехали и спали на санях-розвальнях, укрывались чем попало: половиками, старыми шубейками и одеялом в клеточку, сшитым из тряпья и старой одежды.
На остановках мы были очень рады теплу в помещениях и еще больше — кипятку. Без всякой заварки. Отогрелись по-настоящему в Тобольске. В апреле наступила распутица. Весь апрель сотни людей — ссыльных из разных деревень, городов и весей жили в ужасной тесноте в какой-то каменной казарме (по-моему, это было в Тобольском Кремле). Спали в основном па каменном полу, целый месяц не раздеваясь, порой не умываясь: то воды пет, то отлучаться далеко нельзя.
О бане не было и речи. День и ночь были слышны кашель, чиханье, стук дверей, крик детей: “Мама-а, я есть хочу! Мама-а, я пить хочу!..»
В мае лед с Иртыша ушел вниз. Сотни переселенцев заполнили трюмы и каюты третьего класса, а также холодные пролеты колесного парохода “Жан Жорес» и поехали на Север, не зная конечного пункта. По пути кого-то высаживали, кого-то везли дальше в сторону Обдорска, Сургута и Колпашево.
Семей 30-40 высадили около деревни Сытомино за болотом Рям, тут разрешено было строить дома. Вскоре поселение получило название Зарям Сытоминского сельсовета.
Всем надо было строиться, корчевать лес и кусты, создавать огороды, разрабатывать песчаную или болотную почву. Для многих людей в условиях голода, холода, непосильного труда здесь проходило второе переселение — на кладбище.
С появлением переселенцев в Сытомино появился участок рыбозавода, где отец устроился плотником, а сестра Ксения вязала и чинила сети и неводы».
Вторая часть истории семьи Шиховых еще более трагична, и хранится она, как уже говорилось, в архиве областного управления ФСБ.
Что же антисоветского совершил в годы войны потомственный крестьянин Иван Васильевич Шихов, по сути обобранный до нитки советской властью и ею же отправленный в ссылку? К моменту ареста в 1941 году ему исполнился 61 год. Можно сказать, жизнь прожита и, как это видно из протоколов допросов, до ссылки в достатке, который семья создавала собственным трудом. Шиховы имели тогда три коровы, три лошади, сепаратор, сенокосилку, обрабатывали до 12 десятин земли. Царская власть не регламентировала — сколько иметь земли, голов скота, как вести хозяйство.
Новая власть как раз в зажиточном крестьянине увидела для себя опасность и взялась за его искоренение. В 50 лет Ивана Васильевича Шихова, обремененного большой семьей, оторвали от своей земли и отправили на “учебу» в социалистическую “школу выживания”.
Что он при этом чувствовал, можно понять, представив на некоторое время, что каждого из нас лишили привычного дома, уюта, нажитого добра — от телевизора до автомобиля — и выбросили на улицу, в стужу и неизвестность.
При этом власть еще хотела и слов благодарности за подобные деяния, а все остальные слова она расценивала как вредительские, антисоветские, и карала за это по всей строгости закона.
Десять лет ссылки в поселке Зарям, которого уже нет на карте округа, приучили Ивана Васильевича Шихова к терпению, но не отучили от свободомыслия, за что и пострадал. Ему припомнили все, что говорил и о чем думал, что не говорил, но слышал от других.
…Шел первый месяц войны. В поселок трудпереселенцев, как тогда называли ссыльных, из райцентра Сургут приехал уполномоченный с целью агитации за очередной займ. На собрании Иван Васильевич Шихов задал простой вопрос районному уполномоченному: государственный займ — это дело добровольное или принудительное? Тот ответил, что добровольное, и тогда Шихов рассказал ему, что вот в 1940 году проводился такой же займ, тогда сказали, что деньги можно будет внести в течение десяти месяцев, а забрали все сразу за два месяца, оставив людей без средств к существованию.
После собрания в Сургутское районное отделение НКВД поступил сигнал о выступлении плотника рыбучастка Шихова. Разобрались: кулак, из ссыльных. Прокурор подписал ордер на арест и 31 июля Ивана Васильевича взяли под стражу.
Стали допрашивать всех, с кем работал Шихов или встречался в мастерской, на улице. Задавали один и тот же вопрос: какие контрреволюционные разговоры вел бывший кулак? Желающих обличить его нашлось немало, и это не удивительно. В свое время Иван Васильевич Шихов, человек прямой и честный, уличил одного в том, что при выдаче муки тот уменьшал норму, другой продавал сахар, третий из заводской жести делал котелки и сбывал их на сторону. Все это теперь припомнили ему…
Кто-то доложил оперуполномоченному НКВД, как однажды Шихов пришел в мастерскую со сломанным топором и выругался: раньше топоры были качественнее. В другой раз он сказал, что хлеба тогда было вдоволь, а сейчас не хватает. «Восхвалял царский режим”, —написал следователь. Как-то, еще в мирное время, в местной лавке Шихов стал возмущаться, что обещали привезти качественный товар, но до сих пор не везут, и сделал вывод — торговля организована плохо. В деле появилась запись: «Порочит существующий строй”. Прибывших перед войной в ссылку молдаван Шихов пожалел: “За что этих бедолаг отправили на погибель?» Под пером сотрудника НКВД это было истолковано как “антисоветская пропаганда”.
В поселке Зарям жил ссыльный, некто Санников. Про него говорили, что он воевал с немцами в первую мировую войну и отзывался о них как о противнике “сильном и настойчивом”. Все знали, что Санников дружил с Шиховым, который тоже служил в царской армии с 1904 по 1907 и с 1914 по 1916 годы, а значит, мог думать так же, как Санников. И не только думать, но и говорить об этом. “Распространял пораженческие настроения», — сделал вывод оперуполномоченный. Все это легло в основу обвинительного заключения.
Судьбу трудпереселенца Шихова, обвиняемого по статье 58, решала не знаменитая “тройка” образца 1937 года, когда приговор штамповался в служебных кабинетах НКВД. Решал окружной суд с участием адвоката, свидетелей, прокурора. Правда, само судебное заседание, состоявшееся в Сургуте, было закрытым.
В ноябре 1941 года, когда под Москвой шли кровопролитные бои и вершилась судьба страны, в это же время вершилась судьба маленького человека, винтика государственной машины, как называла его официальная пропаганда. В конце концов Москву отстояли, а Шихов не смог себя отстоять, хотя и твердил, что виновным себя не считает. За “антисоветские высказывания и пораженческие настроения, опошление колхозного строя» его приговорили к расстрелу.
Но власть не только лишила его жизни, но и обобрала семью до нитки. Судом услуги адвоката были оценены в 450 рублей и вынесено решение об их взыскании. При этом надо заметить, что Шихов, получая на свободе 125 рублей в месяц и подписываясь регулярно на государственные займы, очень бедствовал. Это видно и на страницах дела, где свидетели подтверждают, что Шихов жаловался на нехватку хлеба, отсутствие “приварка” и необходимость кормить большую семью.
В холодный январский день 1942 года на заседании коллегии Верховного суда РСФСР рассматривалась его кассационная жалоба. По всей видимости, судьи республиканского суда были угнетены тяжелой ситуацией на фронте, шествием немцев по стране и согласились с тем, что “пораженческие настроения” в военное время, пусть даже за тысячи километров от линии фронта, очень опасны для страны победившего социализма. Поэтому приговор окружного суда коллегия Верховного суда оставила без изменения.
Окончательное решение вынес Верховный суд СССР 1 апреля 1942 года: “Применение высшей меры наказания не вызывается необходимостью”. Расстрел Шихову заменили «лишением свободы сроком на 10 лет с последующим поражением в избирательных правах и конфискацией имущества лично ему принадлежащей части”. 20 мая 1942 года из Москвы ушли в Ханты-Мансийск две копии определения суда для исполнения. Но было уже поздно: 14 мая 1942 года Иван Васильевич Шихов скончался в тюрьме от “упадка сердечной деятельности и хронической малярии”, как написано в свидетельстве о смерти. Ровно через 50 лет в 1992 году прокуратура Тюменской области реабилитировала Шихова.
Жертвы войны — это не только те, кто пострадал от действий фашистской Германии, но, как оказывается, и от советской власти… А как сложилась судьба самого автора письма, сына раскулаченного И. Шихова?
ИЗ ПИСЬМА А.ШИХОВА:
«Перенеся голод, нищету и все невзгоды в детские годы, я в 1938 году уехал на учебу в фельдшерско-акушерскую школу в Ханты-Мансийск (ФАШ). После поселков Зарям и Сытомино Ханты-Мансийск мне казался большим и красивым городом — широкие улицы, большие дома. Впервые увидел тротуары(!), хотя и деревянные. Люди одеты лучше, чем в деревнях. Есть стадион! Впервые тут услышал потрясающую музыку — духовой оркестр. На берегу Иртыша впервые увидел спускающихся с неба парашютистов, впервые, поел мороженого и выпил стакан клюквенной воды (морс). Увидел много людей, красивых девочек… Подходить к ним боялся: забитый был и униженный, полуголодный и бедно одетый, но был “ударником учебы», учился без троек, а стипендию получал самую низкую, так как являлся сыном кулака. В общежитие администрация меня не пускала до третьего курса. В комсомол не принимали.
Я стеснялся появляться в людном месте, например, па танцах в Доме народов Севера. Но я упорно учился, хотел активно участвовать в общественного работе и доказать, что я — не “кулацкий выродок».
22 июня 1941 года в 12 часов дня в вестибюле фельдшерско-акушерской школы из репродуктора в виде черного круглой тарелки я услышал голос Вячеслава Молотова, его речь о нападении Германии на СССР. Кажется, в тот же день мы, студенты, спросили директора ФАШ Вознесенскую: можно ли нам поехать на фронт. “Вы еще молоды. Поедете по назначению”, — таков был ответ. Я получил назначение в Ларьякский район, село Сабун. Это была ужасная глушь, народу мало, скука (Ныне — это север Нижневартовского района).
В мае 1943 года я написал письмо председателю райисполкома Титову с просьбой разрешить мне, сыну раскулаченного, поехать на фронт. Разрешили.
Ныне я пенсионер. Из бывшей большой семьи осталась одна сестра Вера. Ей 72 года. Могилу матери я навещаю ежегодно. Очень хочу побывать у могилы отца, но где она?»
Не повезло Ивану Васильевичу Шихову при жизни, не повезло ему и после смерти — место его захоронения неизвестно. Нет ни одного свидетеля того, как и где хоронили людей, умерших в тюрьме. Вполне возможно, что именно там, где и тех, кого расстреливали.
Фамилии 598 репрессированных и расстрелянных занесли в список, который помещен в мемориальном сквере в Ханты-Мансийске. Но фамилии Шихова там нет, как нет фамилий других арестованных, которым “повезло» умереть естественной смертью, а не быть поставленными к стенке. Наверное, это несправедливо, и фамилия Ивана Васильевича Шихова, а также других репрессированных с аналогичной судьбой, должна дополнить окружной список жертв политических репрессий. Вряд ли кто будет спорить, что мера их страданий соизмерима с той, что выпала на долю расстрелянных.
…Удивительна эта история: пожилой человек ищет могилу своего отца. 30 октября — День жертв политических репрессий — он собирается отметить в Ханты-Мансийске.
«Новости Югры», 11 сентября 1999 года
