Альбина Глухих
Татар в Самарово (южной исторической части Ханты-Мансийска) всегда было много, в основном, из-под Тобольска, потомков кучумовского ханства. Они работали в техучастке (управление речных путей), на пристани (речпорт) и рыбокомбинате. Их дети, мои сверстники, ходили в одну школу, вначале в единственную – №2, потом в новую – четвертую.
Но никто не говорил, что была еще одна школа – татарская, о чем я узнала совершенно случайно – из разговора с двумя фронтовиками – местными жителями, библиофилом и знатоком истории Ханты-Мансийска Юрием Георгиевичем Созоновым и учеником той школы Измаилом Хайрулловичем Муратовым.
Татарский язык на латыни
О Созонове написано много, поэтому я только вкратце напомню, что в детстве он жил в Самарово, а школу закончил уже в Остяко-Вогульске, будущем Ханты-Мансийске. Многолетний директор школы №1, он прославился тем, что первым в округе создал школьный музей боевой славы, по его инициативе появился мемориал боевой славы, Юрий Георгиевич организовал поисковый отряд, который вел раскопки в тех местах, где воевали жители Югры. Измаил Муратов защищал Ленинград, воевал на Волховском фронте, дважды был ранен, последний раз пролежал в госпитале полгода. С войны он возвратился после Победы инвалидом, но работал грузчиком в рыбкоопе, на шпалозаводе в Урманном.
Странный разговор произошел у меня с Муратовым, он чередовался воспоминаниями о бедном детстве, фронтовой жизни, послевоенном времени и… татарской школе. «Бедно мы жили. Отца в двадцать девятом году раскулачили. В тридцать третьем мы переехали в Самарово. В семье девять человек. Отчим пил, мать больная, есть нечего. Мы с сестрой Соней хоть и недоростками были, но работали: зимой дрова пилили, летом рыбачили. Одежды, обуви тоже не хватало, даже зимой я ходил в броднях. Недалеко от нашего дома находилась татарская школа, я очень хотел учиться, и родители разрешили ходить туда. Два года я отучился, больше не пришлось».
Из бывших учеников татарской школы я знаю Шигапа Фахрутдиновича Бекшенева, его чаще звали Александром Трофимовичем, он возглавлял окружной профсоюзный комитет лесной промышленности. В школе учился его двоюродный брат Атхам Айнутдинович. Из воспоминаний этих людей, сохранившихся в моем блокноте, и вырисовывается картина существования единственной в округе школы, где обучались татарские дети. Поначалу у нее не было постоянного местонахождения. Она дважды располагалась в крупных жилых домах, потом обосновалась на курье (прибрежной части Иртыша в районе старой пристани). Дом был большой, его крыша покрыта железом, больше таких домов в Самарово не было. Дети здесь учились с первого по четвертый класс. Слова, которые они писали, были татарские, но буквы, которыми их обозначали, на латыни. Преподавал и одновременно был директором школы казанский татарин Амиров, его русская жена вела первый-второй классы, он – третий и четвертый. Оба были высокообразованными интеллигентами, очевидно, благородного происхождения, но никакого отношения к сословию священнослужителей не имели.
В четырех классах школы учились около тридцати детей разного возраста. Они проходили все обязательные для начальной школы дисциплины: чистописание, арифметику, географию и историю, русский и татарский языки, литературу. Кстати, Корана не изучали, этого и не могло быть в советской стране, где не нашлось места религии. Юные самаровские татары, как и русские сверстники, воспитывались атеистами. Вскоре в школу приехали еще два молодых татарских учителя, оба в европейских костюмах. Александр Трофимович одного из них запомнил, потому что от него всегда приятно пахло одеколоном, что для ребят казалось чудом. Вскоре латынь упразднили, введен был новый алфавит. Учебников не хватало. Учителя выделяли по одному на несколько человек, но на качестве учебы это обстоятельство никак не отражалось, учились все старательно.
Премия – кирзовые сапоги
Наступил кровавый сорок первый год. На фронт ушли Атхаш Бекшенев, Измаил Муратов, другие выпускники татарской школы. Учителей вначале не брали, но они все равно ушли на фронт, и их дальнейшая судьба неизвестна. Татарскую школу закрыли в 1942 году. Детей перевели в недавно открывшуюся школу № 2. Первым директором назначили Николая Ипатьевича Хомылева. Он был замечательной личностью. Учился в Тобольской духовной семинарии, потом преподавал и директорствовал в старинном русском селе Сухоруково, где в основном жили Корепановы.
Это был строгий наставник, который старался, чтобы его ученики стремились повысить уровень своих знаний. Такой же была и его жена – Анна Федоровна. Они видели, как тяжело татарским детям переучиваться, осваивать русский литературный язык, который прежде они учили как иностранный. Поощрения за учебу были разные – от путевки в пионерский лагерь (он находился рядом со второй школой) до материальной поддержки. Александр Трофимович вспоминал, что за отличную учебу его наградили костюмом и кирзовыми сапогами. А я помню, что питание в пионерском лагере было скудное, все же война идет, и мы бегали домой перекусить. Все дети были дружны, без деления на нации, ждали победы над Германией.
Братская могила вместо медсанбата
Из воспитанников татарской школы с фронта возвратился только Измаил Хайруллович Муратов. Воевал он под Ленинградом, охраняя ледовую «Дорогу жизни» через Ладожское озеро. Полблокнота я исписала его воспоминаниями, но хочется выделить три самых ярких эпизода. «Привезли нас под Ленинград шестерых, это наше отделение, в ботинках, шинелях, потом дали валенки. Вырыли окопы, грелись у костра, сделали землянку. Кормежка маломальская: концентрат пшенной каши без мяса и соли, иногда овсяный суп, редко давали тушенку. Были мы вшивые, голодные, худущие, но оборону держали: за нами был Ленинград. Перед Новым годом выдали новые полушубки, меховые рукавицы, но мы уже успели пообмораживаться. Наш пожилой санинструктор Ануфриев йодом и бинтами лечил наши руки. Два месяца были мы в окопах. Когда я был на посту, ранило меня осколком мины в руку, и я попал в госпиталь. Второе ранение было в голову, от гибели спасли шапка, каска, да и лоб оказался крепким. Кто меня вытащил из-под обстрела, я так и не узнал. Полгода провел я в госпитале в Бабаево. После лечения двенадцать человек шли на переосвидетельствование. Среди них был и я. Встретилась нам деревушка, где предстояло переночевать. Захожу в одну избу. Старик сидит у стола, перед ним миска вроде с холодцом. Спрашиваю: «Можно попробовать?» «Так ты, парень, его есть не будешь, он из коровьей шкуры». Я вытащил из вещевого мешка хлеб, колбасу, угостил деда. Потом снял свои добротные валенки и подал ему. Он ничего не понял вначале, а потом упал на колени передо мной: «Дай Бог тебе живым остаться!» Дальше я пошел в его старых подшитых валенках.
Другой случай. Тащил я раненого до санинструктора Ануфриева. Кругом стрельба. Думаю, пусть меня лучше убьют, чем плен. Не дотащил я парня до санитарной землянки. Прямое попадание снаряда и вместо нее получилась братская могила: тридцать шесть раненых и Ануфриев. От нашей роты, это более шестидесяти человек, осталось всего девять. Старшина Николай Ильич Кузьмичев выделил две бутылки водки, чтобы погибших помянуть и самим прийти в себя после того ужасного боя. Командир роты Шильников получил в спину больше тридцати осколков. А раз санинструктора Ануфриева уже нет в живых, то он потребовал от нас, чтобы мы их выдавливали. Отчаянный был. Финнов агитировал на их языке, чтобы те сдавались в плен. Он погиб на мурманском направлении.
Домой я возвратился в двадцать три года со второй группой инвалидности, когда меня уже и не ждали. Мать чуть в обморок не упала, а я говорю: не пугайся, живой я, живой. Женился, хотя свадьбы не было. Хорошая, красивая девушка, шесть классов русской школы закончила. Ее хотели отдать за грамотного татарина, она была против. Я доволен жизнью. Корову сразу купили, трое детей народилось, внуки и правнуки пошли.
…Давно нет в живых Измаила Хайрулловича. Дочь Зинаида Ташбулатова, внуки и правнуки хранят его фотографии, чтут память.
