Амалия
Нина Сондыкова
Плашкоут был полон и тяжело качался на воде. Одна за другой к нему подъезжали подводы. Ящики с рыбой быстро перегружали на телеги, и те, гремя колесами, везли рыбу в рыбокомбинат.
Иван, хотя и числился рыбаком рыбокомбината, бывал там три или четыре раза. Жуткий запах и огромное количество мух — вот впечатления от этих посещений. Бригадир Степаныч сам относил какие-то бумаги на подпись, приносил продуктовые карточки. А вчера, неудачно спрыгнув на причал, он вывихнул ногу. Сегодня, как царь- государь, сидя на плашкоуте, раздает распоряжения, украшенные соленым площадным матом.
Отругал Митьку за лень, мужиков покрыл трехэтажным матом за разбитый в спешке ящик. Дошла очередь до Ивана.
— Ваньша, придется тебе к учетчику идти. Ты один у нас грамотный, вот и ступай, отчет отнесешь, бумаги, сверку сделаешь. Седне — семь центнеров привезли. Язя — пятьсот двадцать килограмм, остальное — щука. Смотри, не перепутай! Пятьсот двадцать — язя!
К этому он добавил такой забористый мат, что, кажется, и Иртыш рябью пошел.
— Надо, так надо, схожу, и ниче не перепутаю. Че тут путать? Сам ловил. Эвон, руки как болят!
Иван подошел к бригадиру, взял стопку замызганных, с прилипшими чешуйками бумажек.
— Господи, грязные какие… А, говорят, ты, Степаныч когда-то лавку держал. У себя-то, в лавке, поди, почище бухгалтерию вел….
И, не дослушав очередной порции мата, сказал:
— Дак ладно, я пошел…
Рыбокомбинат располагался в низинной части города. Здесь стояли деревянные избы, по которым можно было определить, в каком достатке живут хозяева. Вот дом с наличниками, крепкие ворота… Окно с белой занавеской. Еще и цветок в старой кринке….
Иван тяжело вздохнул. Когда-то и у него такой дом был. Может, и получше… И цветы на окнах. Только все это в один миг забрали новые хозяева жизни. Иван помнил, как до Тюмени везли их в вагонах для скота. На весь вагон — одна железная печка. Сколько людей умерло! Особенно детей и старух. Как остановка, так покойников выносят! А как ругались бабы за место, поближе к печке! Дрались, не на жизнь, а на смерть!
Иван постарался отогнать эти тяжелые воспоминания. Вот и ворота рыбокомбината. Охранник проверил пропуск, поставил какую-то загогульку в журнале.
— А где Степаныч?
Пришлось Ивану объяснять этому стражнику, почему сегодня Степаныч не пришел.
В разделочном цехе, как всегда, гулко и душно. Возле длинных столов женщины в длинных же, гремучих фартуках большущими ножами разделывают рыбу. На Ивана никто не обращал внимания. На засиженных мухами окнах сидели воробьи. Довольные своей удавшейся судьбой, они громко чирикали. Вдруг одна из женщин громко закричала:
— Амалька! Ты что, заснула! Смотри, у тебя отходы уж через край льются! Вынеси!
Иван невольно обратил внимание на женщину с таким красивым, чудным именем. Была она тоненькая, с остреньким носиком и какими- то испуганными, страдальческими глазами. Схватив огромную железную бадью, полную вонючих рыбных отходов, она, перегнувшись в стане, поволокла ее в конец цеха. Иван догнал ее и, прихватив с другой стороны бадью, помог донести до огромного чана с отходами. Это было тяжело.
— Такая тяжесть! Как же вы эти бадьи носите?
— Та ничего, мы уже привыкли, — ответила женщина тоненьким голоском.
Иван услышал акцент и все понял. Это же немка или эстонка! Их уж давно привезли сюда. Русские как-то чурались их. Ведь немцы! Враги! Только Амалия совсем не походила на врага. Она больше походила на маленькую девочку. Такую испуганную и несчастную, что ее хотелось защищать!
Вдруг та же громкоголосая баба закричала:
— Ты смотри, опять к этой фашистке кавалер клеится! Кобелины проклятые! Ненасытные!
Амалия совсем съежилась, испуганно озираясь:
— Благотарю, спасибо за помощ!
Схватив свою опустевшую бадью, она бегом бросилась по цеху к своему месту. Громкоголосая баба еще что-то орала, но Иван уже вошел в бухгалтерию. Быстро рассчитавшись с учетчиком, получив продуктовые карточки на всю бригаду, Иван намеренно пошел тем же путем. Амалия ловко разделывала рыбу, на него не глядела, и он смог разглядеть ее. Стройные ноги в грубых, но аккуратных ботинках, серая вязанная кофта, кокетливо повязанный платочек… Да, штучка… Наверное, и правда, мужики липнут.
Ему вдруг вспомнилась его жена. Звали ее Катерина. Была она крепкая, сноровистая, и такая же горластая, и ругливая, как та баба из цеха. Еще до ссылки женили его родители. У Катерины было хорошее приданое. За ней дали крупорушку, конную сеялку и две десятины земли. Иван на нее не обижался, когда она кричала на него. Ну, поорет-поорет, да такая же будет.
Только и в минуты близости не возникало у него желания назвать ее Катенькой, Катюшкой… Отчего так, он и сам не мог объяснить. Вроде все ладно, а особой нежности не было. Было у них и деток уж двое. Сейчас редко бывал Иван дома. Все на рыбалке. Но тоски особенной не чувствовал. Катерина с детьми жили на квартире у стариков. Хорошо устроились. Старики славные такие. Деток, Саньку и Ваньку, как родных внуков полюбили. Катерина их и обстирывала, и огородом занималась.
Вечером, как будто случайно, завел Иван разговор про немцев и эстонцев. Много ли их, где расквартированы… Бабка знала только ближайших соседей, поскольку плохо ходила, а вот дед Игнат всех знал. Перечислил десяток семей, где кто живет.
— Это че ты про них интересуешься? — быстро смекнула Катерина. — Зазнобу, поди, себе присмотрел? Дак комендант быстро тебе «политическое положение» в холодной прорисует! Смотри у меня!
Пришлось на ходу придумывать историю про немца по фамилии Данскер, который работает в бухгалтерии. Для правдоподобности возмутился:
— Это что же, у нас что, и русских на эту работу нет!
Дед Игнат объяснил Ивану:
— Данскер этот еще в революцию тут был. Это большевик… Из начальников…
На том тема была исчерпана. Только никак не мог Иван забыть эти испуганные глаза.
«Что это со мной? Вот ведь незадача! Однако, влюбился…»
Его так и подмывало опять пройти по цеху, еще увидеть Амалию…
Дня через два опять случай представился. Степаныч все еще прихрамывал, и Иван с великим удовольствием подменил его. Идя по цеху, он глазами искал тоненькую фигурку Амалии.
Вот и она. Быстро разделывает рыбу, бросая отходы в бадью. По сторонам не смотрит.
— Здравствуй, Амалия! Вот, снова свиделись…
Она подняла на Ивана свои синие глаза. В них были слезы.
— Что случилось? Отчего ты плачешь? Может, я чем- то помогу?
Амалия еще ниже наклонилась, и быстро-быстро замотала головой. Женщина с соседнего стола, ловко орудуя ножом, сказала:
— Чем ты ей поможешь? Ничем. Мать померла у нее… А одной-то ой как худо жить… По себе знаю. Да кабы русская была. А то — немка… Нас, одиноких, каждый обидеть горазд. Как куст у дороги: все походя ущипнут. Разве ж она виноватая, что немкой родилась! Забижают ее в ком сердца нету!
Иван с трудом дождался вечера. Для себя он решил:
— Поговорю, успокою, все легче девчонке станет!
Вот из ворот цеха начали выходить женщины. Значит, кончилась смена. Иван увидел среди толпы одинокую фигурку, и сердце его запрыгало. Стараясь слиться с толпой, Иван немного прошагал вместе со всеми, затем, будто случайно увидев, окликнул ее.
— Амалия! Добрый вечер!
— Тобрый вечер! — ответила Амалия.
Ивана поразила ее опрятность. Целый день в вонючем и грязном цеху, а выглядит опрятно. Беленький платочек, серая юбка… Как это она умудряется?
Уставшие люди расходились по домам, и скоро Иван и Амалия остались одни.
— Ты где живешь? Давай, провожу…
Они шли и разговаривали. Амалия рассказывала о себе, Иван — о себе. Впрочем, для Ивана уже ничего не значили ни ее национальность, ни то, как она очутилась здесь, в этом городишке, этом вонючем рыбокомбинате…
Амалия вдруг почувствовала впервые за много дней, что она еще человек, женщина, а не фашистка и немка, которую можно оскорблять и унижать. Этот почти незнакомый человек дал Амалии чуточку уверенности, что все будет хорошо, что надо только чуть-чуть подождать, и все изменится!
Они кинулись в объятья друг другу, как будто давно ждали, хотели этого…
Летние ночи на севере светлые. То ли кто видел их, то ли кедры и осинки-лопотуньи разболтали их тайну, только вскоре все узнали о связи Ивана с фашисткой. Степаныч, сыпля отборным матом, чихвостил Ивана почем зря. Иван на него не обижался. Степаныча понять можно: двое сыновей на войне погибли.
— И што, такой-растакой! Чем тебе русские бабы хужее? Любую возьми: задница, как орех, так и просится на грех! Она у всех одинакова, что у русской, что у немки! Катерины мало, так любую вдовушку прихвати: ни одна тебе не откажет! Мужик ты видный… Эх, мне бы твои годочки! Вот бы покуролесил! Мастак я был по бабьей части! В покосы под кажинным стогом бабенок мял! Да каких — во! — и он обрисовал фигуру воображаемой женщины, со всеми ее достоинствами.
— А тут и смотреть нечего! Ни сисек, ни заду. Один форс! Фу ты, ну ты! Ноги гнуты! — измывался над Иваном Степаныч.
Если б на месте Степаныча был молодой мужик, Иван бы с ним по-свойски поговорил, а со старика какой спрос!
Узнала и Катерина. Долго орала и плакала. Обещала пойти и выцарапать глаза этой немчуре наглой, бесстыжей. Потом стала требовать от Ивана клятву, что не пойдет он к «этой вонючей немке»… Иван промолчал. Ему было все равно, что говорят о нем или Амалии люди.
Дошла очередь идти к коменданту. Донесли «добрые люди». Этих сексотов везде много… Но, на удивление, комендант не стал его наказывать.
— Я тебя понимаю. Сладкая бабенка. Что уж тут говорить! Давай, заканчивай свои шашни, и дело с концом! Говорил я с ней. Молчит стерва! Только плачет. Созналась, что беременна от тебя. Вот таки дела!
Ивана как жаром обдало. Беременна! От него! И ничего не сказала! Что же делать? Бросить Катерину и жить с Амалией? А как же мальчишки? Они-то в чем виноваты? Да и Катерина — баба что надо. Здоровая, ловкая в любой работе. Крикливая да заполошная, но добрая. Как-то сейчас будет? И Амалию оставить нельзя, да и не сможет он без нее… Опять же с комендатурой не расхлебаешься… Вот ведь влип… Куда ни кинь — везде клин!
От коменданта Иван пошел прямо к Амалии. В первый раз у них был не страстный, любовный, а серьезный деловой разговор. Пообещал Иван, что не бросит он Амалию, любит он ее, и о ребенке заботиться будет. Но Катерину – тоже не бросит. Амалия слушала, не перебивая. Казалось, она даже не понимает, что говорит ей Иван. А, может, не хочет понять. Она ничего не требовала, ничего не просила: не то у нее положение, чтобы требовать. От этого у Ивана на душе становилось гадко. Хоть бы заплакала, или отругала. Нет, она спокойно проводила его до калитки и, улыбаясь, махнула на прощанье рукой.
Зимой с промыслов приезжали редко. В феврале Амалия родила сына. Иван навестил ее, рыбы мороженной, окуней, щурогая два мешка, крадучись, приволок. Сидел, пил чай и смотрел на маленького, пищащего человечка. Амалия назвала его Павлом. На немецкий лад Пауль.
Хлопотала над ним, меняла пеленки, целовала худенькие синенькие пяточки, лопотала что-то ласковое на своем языке. И вдруг Иван понял: сейчас у Амалии появился родной, близкий человек. Он на первом месте! Ему, этому крохе, принадлежит ее сердце, ее жизнь. Сейчас она не одинока в этом мире… А он, Иван, может уходить.
Он еще несколько лет привозил Амалии с промыслов рыбу, узнавал о ее здоровье. Смотрел, как растет его сын, и все больше походит на него, Ивана…
Но в один из приездов не нашел ее. Она уехала. Куда? Никто не знал. Да Иван не сильно и интересовался. Слишком история затянулась. Катерина простила ему все. Как настоящая русская баба, она жалела Ивана. Досталось ему в жизни много лиха! И только в ссорах упрекала давней историей.
Выросли сыновья, и любовные похождения деда стали семейной легендой.
Иван, давно ставший Иваном Степановичем, похоронил свою Катерину, и очень тосковал. Впрочем, внуки и правнуки не давали ему сильно скучать. В один из вечеров, забежала к нему правнучка Надюшка. Она своей деловитостью походила на Катерину. Быстренько ополоснула чашки, накрыла на стол, и вдруг, вспомнив что-то, произнесла:
— Дед, а я твоего сына, Пауля, нашла. В Германии живет. В городе Котбусе. Это точно, он. И Паулем зовут, и фамилия – наша! Да ты, дед, так не волнуйся! Сейчас это просто. Можно и написать, можно позвонить… Хочешь?
Иван Степаныч помотал головой:
— Погоди, погоди, не торопись… Я же для него, наверно, подлец, насильник… Он, поди, и знать меня не захочет… А я так любил Амалию! Время было другое… страшное…
Надюшка посмотрела на деда и увидела в его глазах слезы. «Эх, зря я затеяла этот разговор. Вон как дед волнуется! В его-то годы…»
И вдруг дед сказал:
— Надюшка, узнай, жива ли Амалия… Если жива, еще раз, перед смертью, увидеть ее хочу…
