Евгений Вершинин
…В первой половине XVII в. холостые крестьяне часто жаловались, что «спечь и сварить на них некому, живут непрочно». То же самое, видимо, можно сказать и о имевших в городе свои дворы казаках. Перспектива выбора невест из туземных женщин русских переселенцев не привлекала, не в последнюю очередь по причине неумения первых должным образом «спечь и сварить». И сельское хозяйство, и городское домоводство требовали от женщин определенных «русских» навыков и умения, которыми явно не обладали представительницы аборигенного населения. Среди просмотренных документов XVII в., относящихся к Северо-Западной Сибири, мне попались лишь два свидетельства брака между русским служилым человеком и женщиной из местного населения. За 1640-е гг. встречается известие, что некий мангазейский стрелец Анисим был женат на ненецкой женщине. Видимо, после его смерти она с детьми самостоятельно нашла «своих рóдников юраков, именем пеков». Пожив у них «долгое время», она стала проситься с детьми на Обдор — «к русским людям». В 1690-е гг. нарымский казак Василий Портнягин, по словам сургутских казаков, «поселился и живет близ Васюганской волости». Он женился на «новокрещеной иноземке, дочери лучшего ясачного человека» (таким образом, Портнягин сменил образ жизни). Совершенно аналогично для французских и английских переселенцев-крестьян индейские жены не имели ценности.
В. А. Александров отметил, что до второй половины XVII в. о семейном строе русских переселенцев в Енисейском крае можно судить только на основе эпизодических данных. Это положение верно и для более западных уездов. Никаких статистических источников от конца XVI — первой четверти XVII в. в нашем распоряжении не имеется. В общем-то историкам известны пути переселения женщин из европейской России в Сибирь в первые десятилетия колонизации, но во многом они лишены конкретики. Женщин привозили с собой возвращавшиеся с «Руси» сибирские служилые люди, благо что первые не были записаны ни в какое тягло. Со временем колонисты старались перевезти к себе семьи (у кого они были в европейской России); с ними в Сибирь попадало и какое-то количество незамужних женщин. Наконец, в наполнении новых территорий русскими женщинами принимало участие правительство, периодически отправлявшее в Сибирь партии «жонок и девок».
О «развращенности» первых колонистов Сибири и русских женщинах как жертвах их «сладострастного деспотизма» с обличительным христианским пафосом, или же с позиций революционного демократизма (что, по сути, одно и то же) говорили дореволюционные историки — А. П. Щапов, С. С. Шашков, Н. М. Ядринцев, Н. Н. Фирсов. Определенную роль в формировании этих взглядов сыграли донесения первого сибирского архиепископа Киприана и ответная учительная грамота патриарха Филарета в Сибирь от 11 февраля 1622 г., в которых нравы сибиряков предстают в самом неприглядном свете. Как показал П. Н. Буцинский, грамота патриарха Филарета основывалась именно на донесениях Киприана (осень 1621 г.), хотя Филарет почему-то утверждал, что известия о сибирских «беззаконных делах» получены им от воевод и приказных людей. В перечне деяний, свидетельствующих о нравственном падении сибиряков, есть и такой пункт: «А которые де сибирские служилые люди приезжают к Москве з государевою денежною и соболиною казною, и те служилые люди на Москве и в ыных русских городех подговаривают многих жонок и девок и привозят их в сибирские городы и держат их за жен места, а иных порабощают и крепости на них емлют сильно, а иных продают литве и немцом, и татаром, и всяким людем в работу». Отписка тобольского воеводы туринскому (начало 1623 г.), где речь идет об этом же, дополняет грамоту Филарета. Оказывается, казаки, подговаривая женок и девок, «знаменаютца образы, что им понять их за себя» (то есть жениться); такие партии невест, прибывших с казаками в Тобольск, могли быть более 50 человек.
Киприан доносил, что его попытки помочь «подговорным женкам» встретили сопротивление со стороны служилых людей, которые приходили к нему «с великим шумом» и утверждали, что их право привозить в Сибирь женщин обеспечено царской грамотой. Главный тобольский воевода М. М. Годунов сообщил Киприану (если верить архиепископу), что соответствующая грамота имеется в разрядном столе съезжей избы, но показать ее отказался. Эта «пропавшая грамота» заинтересовала центральные и светские, и духовные власти: Киприану было указано взять ее у воеводы и прислать в Москву. Мне представляется, что такая грамота действительно существовала, поскольку в послании Филарета есть краткие сведения о ней: «Да ведомо нам учинилось, что есть в Сибири старая грамота за дьячьею за Ондреевою приписью Щелкалова, что сибирским людем поволено с Москвы и из иных городов свозить жен и девиц и с ними жить по своей воле и отымати у них тех жен и девиц не велено». Дьяк А. Я. Щелкалов вплоть до своей отставки в июне 1594 г. возглавлял Посольский приказ, в ведомстве которого находились колонизуемые зауральские земли. Поскольку грамота хранилась в Тобольске, то выдана она была в период с 1587 по 1594 г. Это один из ранних документов переселенческой политики правительства, направленной на выравнивание гендерного дисбаланса в среде колонистов.
Филарет писал о практике закабаления женщин в Сибири на основе подложных актов, насильственного удержания их у себя, передаче женщин под денежный заклад от одного служилого человека другому. Киприану вскоре по приезде в Тобольск самому пришлось столкнуться с подобным делом: к нему обратилась некая Марфа Павлова с жалобой на стрельца С. Филиппова в «насильстве и нарядном деле». Суть разбирательства сводилась к выяснению вопроса: добровольно ли Марфа жила у стрельца, или тот удерживал ее насильно? Несмотря на противодействие воеводы М. М. Годунова, Киприан добился того, что Марфа была «свобожена на волю».
Признавая, разумеется, подобные факты, мы, однако, не имеем возможности судить о масштабах этого явления. Вместо сетований по поводу нравственности надо обратить внимание на следующее: если русские женщины в Сибири становились объектом скрытой купли продажи, то это означает, что они там были. Понятно, что служилые люди имели больше возможностей найти наложницу или жену, чем привязанные к пашне крестьяне.
Даже эпизодические данные позволяют сделать вывод, что служилые люди Северо-Западной Сибири в первые 40–50 лет колонизации активно обзаводились семьями, хотя некоторая диспропорция в количестве мужчин и женщин сохранялась. Семьи в «непашенных» городах создавались медленней — из-за долговременного нахождения служилых людей в походах и ясачных зимовьях; из-за отсутствия в регионе крестьянского населения, чьи семьи могли «поставлять» невест. Тем не менее окладная книга Сургута 1625/26 г. зафиксировала 136 женатых служилых людей и 50 холостых (в остальных случаях семейное положение не указано). Таким образом, служилые Сургута почти на 70 % были семейными. В 1625 г. в Мангазею были переведены «на вечное житье» 50 стрельцов с семьями; аналогичный перевод состоялся в 1634 г. из Березова в Енисейск (тоже 50 человек с семьями, хотя часть из них оказалась неимущими «наемщиками»). В 1670-е гг. среди 100 стрельцов в Туруханске насчитывалось 64 женатых.
Повседневная жизнь колонистов определялась родом их занятий и устроенностью домашнего быта. Безусловно, если бы сохранились архивы воеводских изб городов Северо-Западной Сибири (как, например, Якутской приказной избы), то наши представления о повседневных заботах, связях и конфликтах в среде сибирских пионеров были бы полнее. Как ни странно, более всего письменных свидетельств, пусть эпизодичных, сохранилось от Мангазеи. Интенсивные археологические исследования заброшенного города предоставили редкую возможность проникнуть в мир вещей его былых обитателей. Этим и объясняется наше внимание в данном разделе преимущественно к Мангазее.
Круг развлечений мангазейцев был традиционным для Московской Руси — посещение квасных изб и бань, в которых можно было играть в шахматы и азартные игры — зернь и карты. При археологических раскопках Мангазеи в общей сложности были найдены 261 шахматная фигурка, 8 шахматных досок и свыше 50 игральных кубиков. Учитывая большое количество промысловиков, зимовавших в Мангазее, распространенность игры в шахматы не вызывает удивления. Отношение правительства к игральным костям (зерни) не было последовательным. С одной стороны, наказы сибирским воеводам содержали статью, запрещавшую игру в зернь служилым людям, поскольку те, войдя в азарт, проигрывали денежное жалованье и амуницию. С другой стороны, зернь могла отдаваться на откуп, и тогда в городе появлялась «зерновая изба», приносившая доход государевой казне. В Мангазее такая изба существовала в 1630-х гг.; в азартные игры вполне официально играли и в торговых банях. В это время в Мангазее «с государевой торговой бани и зерни, и с картяной и со всякой закладной игры, и с квасу, и с сусла» ежегодный доход составлял 600–650 рублей.
Более интересным местом для игры в зернь являлись, конечно, государевы кабаки. Судя по всему, до 1621 г. кабака в Мангазее небыло, но до тобольского воеводы дошли сведения, что мангазейский воевода посылал в Туруханское зимовье на продажу свое вино (водку) и мед и выручил от продажи якобы 8 тыс. рублей. В 1621 г. в Мангазею прибыл тобольский подьячий Никифор Чаплин для организации кабака, с запасом в почти 300 ведер вина и 169 пудов пресного меда. В наказе Чаплину запрещалось продавать вино промышленным и торговым людям, пока они не уплатят десятую пошлину со своих товаров и пушнины; ясачным людям — до уплаты ясака, а стрельцам вино запрещалось продавать вообще, дабы они «не испропивались». О существовании государева кабака после отъезда Чаплина ничего неизвестно, но винная продажа попрежнему шла бойко. Вопреки наказам, мангазейские воеводы тайно торговали вином со своего двора; занятие это было рискованным, но и прибыльным. Так, Марья Кокорева (жена воеводы) торговала вином через своих приближенных «боярынь». В 1630 г. оба враждовавшие между собой мангазейские воеводы — Кокорев и Палицын — послали в Туруханск на продажу по бочке вина. Сосланный в Мангазею чернец Ефрем Кривошея подал извет на вое вод В. А. Давыдова и Д. Ф. Клокачева (1631–1633), где, в частности, писал, что они «и жены их безстрашно и безсрамно держат кабаки в горницах и в подклетах безпрестани, в день и в ночь торгуют вином, продают на деньги в ведра и в скляницы и в чарки, а у кого денег нет, и с тех емлют кресты и рубашки и штаны и всякое платье и рухлядь, а люди де их дают тем питухом под заклад деньги и вместе с ними пьют; и пропився, те люди сходят от них з дворов наги и боси».
Совершенно очевидно, что «окном» в частную жизнь индивидов могут являться судебно-следственные дела, отразившие детали быта и поведения людей определенной эпохи. К сожалению, среди сохранившихся документов по Мангазее судебных дел, касающихся постоянных жителей Мангазеи, очень мало. Тяжкие уголовные преступления, судя по всему, были редкостью. Воевода Корсаков (1652) застал «тюремных сидельцев» 16 человек, из них уже девять лет в тюрьме пребывали 10 местных стрельцов, обвиняемых в грабеже дьяка Б. Обобурова. Из остальных в «смертном убойстве» были виновны только двое промышленных людей (видимо, покрученики), убившие на соболином промысле своего хозяина. Через четыре года в тюрьме содержались лишь трое: Ивашко Чепчюгов, который убил двух людей, и два «церковных татя» — пономарь Антонов и Кузьма Сапожник. В сентябре 1656 г. все трое из тюрьмы бежали, но через две недели, измученные, вернулись в Мангазею, так как «заблудились в тундрах».
Об официальных торжествах в городской жизни Мангазеи известно мало. В 1668 г. при воеводе Р. М. Павлове был израсходован пуд пороха при стрельбе из медных пищалей в честь двух церковных праздников — Происхождения честна креста Господня и день Богоявления, «как ходили на Ердань воды святить». Торжественным приемом и стрельбой из пушек сопровождался приезд в город самоедов с ясаком.
Религиозность жителей Мангазеи носила искренний характер, о чем свидетельствует, в частности, следующий случай. Весной 1668 г. воеводе Павлову был сделан устный донос стрельца Онтропьева на тобольского сына боярского Власа Старкова, который «говорил мангазейским попом при сторонных людех про божество непристойные речи». Дело было в съезжей избе, где находились 3 местных подьячих, 2 священника, 4 служилых человека и сам Старков. Священники Иаков Никифоров и Леонтий Иванов говорили Старкову (последний, видимо, привел хлебный караван кочей в Мангазею в 1667 г. и ожидал возвращения в Тобольск): «Мы де идем к тебе, Влас, со крестом Христа славить». Можно предположить, что речь шла о праздновании Пасхи. В ответ Старков отпустил шутку в раблезианском духе: «А я де иду противо креста с тайными уды». Стрелецкий пятидесятник Никифор Смирной отреагировал на богохульство Старкова: «Лутче бы ты, Влас, уста свои калом замазал, а нежеб ты такие непристойные речи говорил». Материалы этого дела уже в начале августа попали в Сибирский приказ, но понес ли какое-нибудь наказание Старков, неизвестно.
Тяжелое время, которое перенесла Мангазея в 1640-е гг., привели жителей города к мысли, что Мангазее нужен свой небесный защитник. В 1649 г. в кремле из земли вышел край гроба, переломивший доску, по которой ходили в съезжую избу. Неведомо каким образом могила стала приобретать ореол святости и пользоваться народным почитанием. Новоявленный чудотворец еще не обрел своего имени, а к нему уже стали обращаться в трудные минуты жизни. Ранняя редакция «Жития» о чудесах Василия Мангазейского сохранила ряд живых зарисовок об обыденной жизни горожан. Так, в 1652 г. некто Дмитрий Евтропиев страдал недугом — гнойным воспалением в паху. Будучи «при смерти», он послал своего сына за местным врачом, коновалом Семеновым. Сын вернулся с известием, что коновал «пьян, нейдет к тебе». Случившийся рядом пономарь Иван посоветовал больному обратиться не к земной медицине, а к Богу. Евтропьев так и сделал, помолившись дополнительно и новому безымянному чудотворцу с обещанием по выздоровлении отпеть панихиду в часовне над его гробом. И действительно, гнойник прорвался, и Евтропьев почувствовал себя лучше. Правда, панихиду он так и не заказал, поскольку случился праздник Рождества богородицы (6 октября), в который Евтропьев так напился, что «во утрий день забых от пиянства у гробницы панихиду пети». В первые же годы складывания культа Василия Мангазейского выяснилось, что чудо творец может вылечить от разных болезней, вызволить из ледяной воды, отогнать хищников от соболиных ловушек и даже спасти от самоубийства, если человека одолеет «тяжкая злая кручина». Возникновение народного культа Василия Мангазейского свидетельствует, помимо прочего, и о начале складывания в Северо-Западной Сибири русского старожильческого населения, которому нужен был «свой», близкий к его нуждам «предстатель» перед Богом.
Новые археологические раскопки Мангазеи показали, что жилые дома в ней были одноэтажными, с двухчастной конструкцией, печи топились по-черному. Недостаток леса в районе заполярного города заставлял жителей экономить строевой лес и дрова; для строительства часто использовались доски с разобранных кочей. По этой же причине «посад» Мангазеи (на самом деле там проживали «жилецкие служилые люди») никогда не был обнесен острогом.
Надо сказать, что письменных источников, где содержались бы сведения о застройке Мангазеи в целом и отдельных постройках, сохранилось мало. Тем ценнее введенное в научный оборот В. А. Александровым описание двора мангазейского дьяка Богдана Обобурова. Этот недолго существовавший двор имел любопытную историю. С момента основания Мангазеи и до 1633 г. в этот город назначались 2 воеводы, которые «стаивали совместно», со своими семьями и дворней, на казенном воеводском дворе в кремле. В конце августа 1629 г. в Мангазею прибыли новые воеводы Г. И. Кокорев и А. Ф. Палицын, находившиеся между собой во враждебных отношениях. Поэтому Палицын сразу же решил поселиться отдельно от Кокорева. Он заставил торговых и промышленных людей поставить ему воеводские «хоромы» на посаде. После бурного воеводства Кокорева и Палицына двор последнего занимали последовательно воевода Д. Ф. Клокачев, дьяки В. Атарский и Пятой Спиридонов. К приезду последнего (1635 г.) этот двор пришел в ветхость и требовал капитального обновления. Спиридонов решил его не ремонтировать, а выстроить новый двор. В свои новые «хоромы» он переехал в 1637 г.; известно, что при отъезде из Мангазеи Спиридонов оценил свой двор в 150 руб. В. А. Александрову удалось найти описание этого двора. Постройки состояли из двух горниц на подклетах, сеней с подсеньем и повалуши в «три житья» (повалуша — летнее жилье). Во дворе стояла баня, под которой помещался «коровий котух» (небольшой хлев). Таким образом, жилая постройка была трехчастной, если повалуша не стояла отдельно.
В. А. Александров неверно предположил, что пришедший к 1635 г. в негодность воеводский двор построен в начале XVII в. Как указывает источник, он был построен для воеводы Палицына в 1629 г. Постройки состояли из: 1) горницы на подклети, в которых были печи. Судя по этому, подклеть, как и горница, была теплым жилым помещением; 2) к горнице примыкали сени, а к ним — «вместо клети анбаришко, из кочевых досок делан». На сенях располагался чердак, перегороженный надвое; известно, что летом там ночевал Палицын; 3) во дворе стояла баня с сенями; 4) осыпанный землею небольшой сруб, служивший погребом; 5) клетка рубленая неясного назначения; 6) поварня; 7) амбар из кочевых досок; 8) хлев для коров. Двор был огорожен опять же кочевыми досками и имел, видимо, одни ворота, хотя показания источника не позволяют однозначного толкования. А источник говорит об «избе воротной», над которой дьяк Спиридонов поставил горницу, но при переезде «свез» ее на новый двор. Наконец, «у ворот же на другой стороне избенка без верху». Или две избы стояли по разные стороны ворот, или ворот было двое на противоположных сторонах двора. Таким образом, жилое помещение имело трехчастную связь. В избах у ворот размещались, возможно, дворовые люди.
Дьяк Обобуров подал воеводе князю Н. М. Борятинскому челобитную о том, что ему негде жить. Воевода создал комиссию из стрелецкого сотника, подьячего и казенного целовальника, которая должна была оценить состояние бывшего двора Палицына. Комиссия пришла к заключению, что «жить в том дворе, не поделав и не устроя, хором не прибавя, нельзя и негде, все гнило и худо розвалялось». Только в феврале 1641 г. в Москве по челобитной Обобурова, поданной еще осенью 1639 г., приняли решение. Дьяку указывалось или поселиться на вышеописанном дворе, или за свой счет построить новый. Между прочим, Обобуров жаловался, что денег на строительство у него нет, поскольку поместий и вотчин «нет нигде ни одной чети». Дьяк не стал останавливаться в непригодном жилье, а «взбрел на время» с женой, детьми и «людишками» на двор к мангазейскому стрельцу Аврааму Михайлову. Дьяку с семьей было явно тесно, поскольку Михайлов имел только избу на подклете с сенями (двухкамерная постройка).
Здесь нелишним будет заметить, что при археологических раскопках под руководством М. И. Белова был «определен» двор Палицына. Его реконструкция по археологическим данным совершенно не совпадает с приведенным выше описанием. Это говорит лишь о том, что соотнесение безымянных археологических артефактов с данными письменных источников требует большой осторожности. При раскопках Мангазеи достаточно часто попадаются надписи кириллицей, что свидетельствует о широком распространении грамотности среди временных и постоянных жителей города. Надписи (отдельные буквы и фразы) присутствуют на деревянных изделиях, бересте и коже. И в Мангазее, и в Туруханске найдены фрагменты досок с азбукой. Особенно интересен обнаруженный при раскопках 2009 г. цельный текст, вырезанный на сосновой дощечке (первая треть XVII в.). Это — долговая расписка (заемная кабала) в 50 рублях, но недействительная, поскольку имена свидетелей («послусей») в ней не указаны. Генетически такая кабала восходит к известным по письменным источникам долговым доскам Новгорода и Пскова XIII–XIV вв. Эта дощечка определенно указывает на трансляцию колонистами новгородских культурных традиций (даже языковых) через Русский Север в Западную Сибирь.
Колонисты принесли с собой в Сибирь, помимо православия, привычный набор народных магических верований — ворожбу, порчу, приворот, основанные на чернокнижии и знании «колдовских» трав. Ввиду всеобщей веры в действенность магии обращение к услугам (как и разоблачение) колдунов и «ворожей» органически вплетались в ткань повседневной жизни первых поселенцев. Нарымский воевода И. Л. Скобельцын (1639–1643 гг.) и его жена Прасковья держали у себя сразу несколько ворожей: «Взяли к себе и к детям в мамы и в потайные толмачи ворожею блядку Анну Еремиху», ярыжку Давыдку и местную женщину Екатерину Завьялову. Анна Еремиха была, видимо, крещеной селькупкой и, выполняя обязанности мамки, заодно знакомила жену воеводы с ритуальной практикой своего народа. Об этом за праздничным столом в присутствии гостей проговорился сам Скобельцын: «Я де преже сего ворожить и волшебить не умел, а ныне де выучила меня жена моя Прасковья, умею де я ныне, как по остяцки с шайтаном говорят». Впрочем, «разговоры» с шайтаном мало помогли воеводе в делах земных: как говорилось выше, он попал под следствие и умер в Тобольске.
Было бы, однако, преувеличением считать, что языческие обряды и верования сибирских народов стали сколько-нибудь серьезным компонентом духовных практик переселенцев. Умение колдовать и ворожить переносилось с «Руси» и передавалось уже среди сибирских колонистов. В 1638 г. в Пелыме находился ссыльный подьячий Патриаршего двора Семен Рогачев, на которого поступил донос от гулящего человека Михаила Максимова. Последний нанялся к подьячему ловить рыбу, и тот как-то взял Максимова за город ловить змей. Рогачев объяснил несведущему работнику, что если змее между глаз «продернуть» нить, пресмыкающееся отпустить, а на нитку «наговорить», то успех в любовных делах будет обеспечен. Надо только нитку подкинуть под порог избранной «женке или девке», и та, переступив нить, «для блуду сама станет приходить».
В 1650 г. из Нарыма в Томск были присланы гулящий человек Мишка Иванов Устюжанин и новокрещен (остяк) А. Сыркин, обвиняемые в том, что учились ведовству у гулящего же человека Ивана Васильева Устюжанина и Харитона Пинежанина, дворового человека казака Ф. Попова. Поскольку ни в каких других «воровствах» обвиняемые не признались, то их били «нещадно» кнутом и посадили в тюрьму до государева указа. В томской тюрьме они находились еще в 1656 г. Их учителя по чародейству были преданы смертной казни, но не столько за ведовство, сколько за церковную татьбу и разбой.
Сургутского воеводу князя К. Н. Щербатова (конец 1670-х гг.) с семьей пытались извести его дворовые люди, подкладывая в еду наговорные хлеб, соль и порох. Сами злоумышленники, Гришка Егубьев с сестрой Акулиной и девкой Марфой Павловой, ворожить не умели, поэтому обратились к сургутскому казаку Л. Ярофееву. Из всего семейства воеводы более всего досадила дворовым людям «большая княжна», на которую они и пытались навести порчу. В процессе следствия выяснилось, что Акулина выросла в селе Божонки Бежецкого уезда, принадлежащего брату воеводы. В упомянутом селе ворожбой занимались по крайней мере три человека, которых неизвестно зачем «сдала» в Сургуте приведенная к пытке (но официально, в съезжей избе) перепуганная Акулина. Казак Ярофеев признался в том, что давал Павловой заколдованные хлеб с солью и траву. Таким образом, замысел преступления принадлежал Гришке Егубьеву, атрибуты порчи принесла от казака Ярофеева девица Павлова, а подсыпала их в еду Акулина. Сам Щербатый верил, что от этой «порчи мне… и женишке, и детишкам моим болезни чинятца безпрестанно».
Попутно во время этого сыска выяснилось, что к услугам чародея обращался дворовый же человек Щербатого Д. Максимов, который научился «наговаривать» у тобольского коновала Кирюшки. Получив от последнего наговорный перец, Максимов его потерял и поэтому сам взялся за колдовскую практику с солью. Наговорную соль он подкладывал в щи замужней дворовой «жонке» Ольке Ивановой, чтобы она жила с ним «блудным делом». Средство оказалось действенным. Жертве приворота ничего не оставалось, как и в самом деле покориться колдовским заклинаниям.
У представителей верхушки гарнизонов, богатых торговых людей и священников однообразие жизни нарушалось почетной обязанностью присутствовать по праздничным дням на обедах у воевод. Так, на пиру у пелымского воеводы князя П. Ф. Волконского (1642 г.) были 2 священника, 2 подьячих и 6 служилых людей. Вообще, приглашение воеводой к себе на обед представителей более низких социальных слоев имело много смыслов: это и стремление временных администраторов создать себе окружение из «ушников и шишимор», и возможность приобрести уважение «мира», и получить от гостей подарки. В таких воеводских пирах угадываются и архаичные черты, которые еще требуют своего культурологического исследования.
Как представляется, говорить о повседневности, как об устоявшемся рутинном процессе жизнедеятельности русских колонистов для XVII века, преждевременно. Для служилых и промышленных людей пребывание годами в отдаленных зимовьях, походах и т. д. и было повседневным явлением, весьма отличавшимся от быта формировавшегося сибирского крестьянства. Мобильность составляла отличительную черту жизни первых переселенцев. Они передвигались из европейской России в Сибирь, совершали временные поездки в обратном направлении, переселялись из Западной Сибири далее на восток и к берегам Ледовитого океана. Благодаря этим перемещениям не терялась культурная связь с метрополией; с другой стороны, была создана сеть постоянных и временных поселений и система основных коммуникаций, которые на столетия вперед обеспечили российский геополитический статус Сибири.
