Е.А. Тимохин
Территория тюменского уезда и прилегающих земель вошли в состав Российского государства в конце XVI – начале XVII в. По выражению историка П. Н. Буцинского Тюмень «является древнейшим из всех сибирских городов, основанных русскими людьми. Это первая опора русского владычества в Сибири – базис, опираясь на который, русские начали вторично, после смерти Ермака, завоевывать Сибирское царство».
Включение Западной Сибири в состав Московского государства привело к перенесению на новую почву как системы власти, так и норм законодательства, основным источником которого в Сибири считались наказы, выдаваемые воеводам в приказе. Круг обязанностей воевод был достаточно широк: административно-судебные, военные и полицейские, градостроительные, социально-экономические и финансово-управленческие функции, поддержка распространения христианства и надзор за соблюдением норм православного вероучения. Насколько соответствовала мотивировка назначения выполняемым функциям с точки зрения самих сибирских администраторов?
Исследователями отмечается материальная выгода воевод от исполнения службы. Так, Е. В. Вершинин отмечает, что сибирские «условия создавали более выгодные ситуации, чтобы отличиться на посту администратора, чем, скажем, служба во внутренних уездах европейской части России. Заинтересованная в повышении денежных и поместных окладов, значительная часть воеводской администрации едет в Сибирь с намерением своей “прибыльной” службой добиться этого повышения».
Таким образом, уже изначально в представлениях о службе имело место стремление получить определенную выгоду за службу. Однако на воеводство в годы Смуты могли назначать и по причине неблагонадежности служилого человека. Наличие «опальных» воевод отмечается иностранцами. Исполнявший посольские поручения в 1588–1589 гг. Дж.Флетчер писал, что опальных бояр и дворян в России «отправляют в Сибирь, в Казань и в Астрахань под предлогом службы и там умерщвляют или же сажают в темницу». И хотя его работа была издана в 1591 г. в Англии, описываемые способы избавления от политических конкурентов он приписывал не только Ивану Грозному, но и Борису Годунову. Тем самым наличие «опальных» воевод в Сибири могло оттеснять в представлениях сибирских администраторов корыстный или эгоистический компонент, и тогда в правосознании этой категории служилого населения понятие ‘служба’ могло принимать несколько иной характер, то есть некое искупление вины, что могло сопровождаться служебным рвением.
Закономерным стало служебное рвение. 25 апреля 1654 г. на имя царя тюменский воевода И. Т. Веригин подал челобитную о «пожаловании», где в изложении просьбы отмечал и свою усердную службу в качестве основания для получения пожалования: «…пожалуи меня холопа своево, для своево государева многолетново здоровья, и за мое службишко, и за радене к тебе, государю, придачаю помесным окладом и денежным жалованьем противу моеи братии сибирских воевод…». Формула ‘смилуйся и пожалуй’ в XVII в. по смыслу содержала просьбу о разборе челобитной, а не прошение о пожаловании. В представлениях воеводы можно увидеть признание за своей «братией» статуса референтной группы, выражаясь современным социологическим языком. Идентичными были представления среди служилых людей.
В 1644 г. 37 верхотурских стрельцов и пушкарей подали челобитную с просьбой увеличить жалованье до размеров жалованья стрельцов, переведенных незадолго до этого из Пелыма. Следовательно, воеводы и другие группы служилого населения, подавая челобитные о жалованье, могли вполне считать образцом поведения опыт своих предшественников. Поэтому мотивировка челобитья была неразрывно связана с представлениями воевод о награждении за службу.
Челобитные служилых людей и воевод имели ряд общих черт: челобитные подавались на имя царя, соблюдалась формулярная структура и устоявшиеся обращения. Так, уже на рубеже XVI–XVII столетий в челобитных сложилась формула обращения, сохранившаяся в течение всей первой половины XVII столетия, в том числе и в челобитных сибирских служилых: «Царю государю и великому князю (имя) всеа Русии…». С 1654 г. титул царя изменился, что позднее также было отражено в челобитных служилых людей.
Зависимость формуляра обращений в челобитных от исторической конъюнктуры проявлялась и ранее.
В 1611–1613 гг. в челобитных встречаются формулы, отражавшие господствующее положение боярско-дворянской аристократии в системе власти: «Великия Российския державы Московскаго государства бояром и воеводам», «Московскаго государства бояром и воеводам…». Это же характерно и для заключительной части – изложения просьбы, которая в целом приняла стандартный вид, как в сибирских челобитных, так и челобитных Европейской части страны: «Милосердый государь царь и великий князь (имя) всеа Русии… Царь государь, смилуйся, пожалуй». Но изменчивость формуляра не противоречила многофункциональному назначению данного вида документов: в «XVI–XVII вв. челобитными называли всякого рода прошения, официальные заявления, доносы, жалобы на имя царя, членов его семьи, патриарха, феодала. Многозначные функции челобитных обусловили не только их распространение во всех слоях русского общества, но и разнообразие в наименованиях – изветные, мировые, явочные, ставочные и др.». Тем самым многофункциональность и изменчивость структуры документа делали вероятным возможность привнесения в содержание и стиль изложения материала авторского начала. Действительно в составлении челобитных проявился и индивидуализм, индивидуальное авторство и стиль изложения, что было характерно для различных слоев служилого населения. Челобитные тюменских воевод об итогах своей службы в этом случае не были исключением. Закономерным в этом случае является вопрос: как в своих челобитных о пожаловании сами воеводы интерпретировали как положения наказов, так и свои ожидания о награждении за службу?
Проблема заключалась в том, что основные обязанности прописывались, прежде всего, в царском наказе, а определение «пожалования» предполагало соотнесение итогов службы с наказом, и ряд процедур церемониального значения. Закономерен вопрос: были ли противоречия в вопросе о будущем награждении на уровне приказной администрации и законодательства, с одной стороны, и представлений о нем у тюменских воевод, с другой стороны? Подобный вопрос позволяет на конкретном историческом материале из истории Российского государства XVII в. определить существующую связь между правом и правосознанием.
Деятельность воевод была сопряжена, с одной стороны, с многочисленными обязанностями, вытекавшими из потребностей колонизации территории. С другой стороны, учитывая уровень самостоятельности и вероятность злоупотребления своими полномочиями, служебную деятельность приходилось или отслеживать (из-за чего проводились иски), или требовать отчеты. Критериями исполнения служебных обязанностей были царские наказы. Однако наказы не были источниками договорного характера, так как иначе в них были бы указаны показатели «соглашения», чего нет. Наказ был не соглашением, а простой инструкцией, а служебные обязанности – повинностью. Как награждали за повинность?
Известно, что воеводы получали окладное жалованье перед отправкой на службу на несколько лет вперед, которое соответствовало не должности, а занимаемому статусу в рамках служилого дворянства. Неопределенность вознаграждения могла проистекать из предшествующей кормленческой практики: представитель служилого сословия в обмен за Награды за службу глазами тюменских воевод… несение военной службы получал возможность нести службу гражданскую в качестве дохода, так как наместник обеспечивался за счет «корма», то есть поборов, суммы которых четко не фиксировались, что порождало злоупотребления чиновников.
В итоге русское средневековое сознание умело «консервировать» правила и принципы осуществления управления, и при переходе к воеводству эти принципы сохранились. Как установил Бахрушин, ряд наказов тобольским воеводам первой половины XVII в. были идентичны наказу 1664 г., но при этом ситуация периодически изменялась, и воеводы вынуждены были под неё подстраиваться.
Другой вопрос: как подобное отношение к прошлому отражалось в представлениях людей. Одними из ключевых категорий сознания были ‘старина’ и ‘исправление’, то есть преобразования в соответствии с образцом прошлого. Поэтому в наказах награждение не определялось, так как сама процедура была историко-культурным «напоминанием» о периоде кормления. «Весть» от Бога царю, к которой апеллировали воеводы, имела и коллективный, и индивидуальный аспект.
В этом вопросе Г. П. Борятинский и И. Т. Веригин исходили из альтернативности: или на основе награждений других воевод, или на основе «вести» царю. Оба варианта по представлениям эпохи вовсе не противоречили друг другу: так, референтность сибирских воевод была следствием индивидуального определения им жалованья, которое рассматривалось каждым из них как проявление «вести» от Бога царю. То есть воевода воспринимал себя и как отдельного субъекта правоотношений, и как часть корпоративной группы, где каждый имел равное на свою «весть»-«пожалованье». Сибирские воеводы могли выделять себя в отдельную группу воевод, в отличие от европейских «коллег». В отличие от корпоративного, правовой статус воевод окраинных городов частично был закреплен нормами Соборного уложения 1649 г.
Так, ориентация того же И. Т. Веригина на «сибирских воевод» как на образец – это тоже ориентация на «весть», которая исторически предшествовала обращению воеводы, имевшая локальное проявление в лице других воевод. В представлениях воевод, таким образом, отразились религиозность, признаки эпохи кормления и новая политическая реальность. Неопределенность в размерах выплаты – показатель соблюдения «старины», отчасти представители власти были людьми консервативными, но не в современном понимании. Старина считалась образцом, в которой периодически можно было добавлять нововведения. В Сибири воевода имел на это полное право в лице принципов «смотря по тамошнему делу», «по своему высмотру».
Так, известно, что воевода Ю. Я. Сулешев именно «по своему высмотру» ввел единые стандарты выплаты жалованья в зависимости от социальной принадлежности служилого человека. Нормы выдачи жалованья воеводам постепенно определялись законодательно.
Соборное уложение 1649 г. утвердило норму, определявшую выплаты жалованья полковым воеводам и служилым людям в случае ведения войны «смотря по службе».
Но сибирские воеводы несли свою службу, также предполагавшую участие в военных конфликтах. Знание об общерусских нормах давало возможность трактовать служебные обязанности. В Тюмени сведения о нормах Соборного уложения 1649 г. стали известны уже в этом же году в период воеводства С. А. Чоглокова (1648–1652)27. Во второй половине XVII в. в наказы вошло указание руководствоваться Соборным уложением.
Вознаграждение считалось итогом исполнения служебных обязанностей. За исполнение службы воеводы после съезда получали вознаграждение, которое определялось индивидуально. Так, тобольский воевода кн. Ю. Я. Сулешев за то, что «всякими делы» «Сибирскую землю, по своему высмотру, обновил и во всем устроил» получил дополнительное жалованье в размере 50 р.
Индивидуальный характер награждения был характерен и для других сибирских воевод. Хотя иногда его добивались годами. Как указывает Е. В. Вершинин, за 30-е гг. XVII в. сведения о пожаловании отсутствуют, за 40–50-е гг. им было установлено 15 таких случаев, при этом «во всех, из них бывшие сибирские воеводы добились значительных придач к денежному и поместному окладу». Не исключением были тюменские воеводы.
В 1644 г. по памяти из Разрядного приказа был определен размер жалования тюменскому воеводе кн.. Г. П. Борятинскому, который после доклада царю кн. Н. И. Одоевского, возглавлявшего позднее комиссию по созданию Соборного уложения 1649 г., был увеличен и составил 900 четей поместного оклада и 70 р. денег. Сам князь Н. И. Одоевский на тот период был судьей Сибирского приказа и одновременно судьей приказа Казанского дворца до ноября 1646 г., был воеводой в Астрахани в 1640–1642 гг. Позднее занимал должность воеводы в Казани и несколько раз становился судьей различных приказов, поэтому его слово могло иметь влияние. «Жалованье» отчасти зависело от процедуры «доклада», характер и порядок которого определялся законодательно на основе норм общерусских законодательных сводов. Однако неформальные контакты в обход служебной иерархии служилых по отечеству и приказных имели место и показали свою эффективность во второй половине столетия.
Механизм выплаты пожалований также этому сопутствовал: после подачи челобитной о награждении составлялась докладная выписка о службе. Составлялась или в Тобольске, или в Москве. В последнем случае все завершалось перечислением «пожалований за аналогичные службы сибирских и казанских воевод. Величина награды, таким образом, определялась на основе прецедента».
По мнению исследователя М. О. Акишина, этот механизм имел субъективную сторону: «…подбирая для каждого нового случая аналоги предшествующих награждений, приказные люди могли влиять на величину текущего награждения. Список предшествующих награждений можно было составить так, чтобы в нем не оказалось ни одного случая награждения воевод придачей к поместному и денежному окладу или, наоборот, выписать только такие случаи». То есть субъективизм и неформальные служебные связи оказывали прямое воздействие на «пожалование» за службу. Тем самым содержание челобитной должно было отразить и чаяния властей, и те сферы деятельности, которые для государства имели первостепенное значение. В этом случае закономерен вопрос: соответствовало ли награждение ожиданиям самих воевод?
Как известно, челобитные многих воевод обозначали «жалованье» в общем виде: «…пожалуите, государи, меня, холопа своего, за мое службишко своим государским жалованьем, как вам, праведным великим государям, Бог известит». Существовало два вида прошения: первое – просьба о выплате жалованья, второе – прошение «пожаловать», но при этом нет прямого упоминания о «жаловании» в денежном или земельном виде: «…пожалуйте меня, холопа своего, за мое работишко, как вам государям, Бог известит…».
Видно, что воеводы определяли свои заслуги субъективно, но общих правил не избегали.
Свои ожидания воеводы отражали общими формулировками. Соответствовали ли они тем общим обязанностям, которые были у воевод?
Как известно, в наказах, выдаваемых воеводам, фиксировались их обязанности, но не размер жалованья и награждения. Это было характерно как для первых наказов конца XVI в., так и для последующих десятилетий.
В некоторых наказах воеводам европейских городов России XVII в., таких как Астрахань, Вязьма, Переяславль, размер жалования и будущего награждения также не отражен.
Таким образом, отсутствие в воеводских наказах точного размера пожалования – проявление общерусской закономерности, а не сибирской. Изначально размер награждения не определялся. Получается, что любой воевода мог оправдать свое «самовольство», сказав себе, что в наказе «пожалование» не указано, значит можно финансовые вопросы определять «по своему высмотру».
Но в представлениях воевод жалованье – это, конечно же, результат выполнения обязанностей. Однако наказ конкретно не устанавливал сроков окончания действия тех или иных норм, так как следующим на воеводство лицам предписывалось: «И прежних им государевых наказов и грамот высмотрить; да что в прежних наказех написано к укрепленью и к доброй прибыли и к береженью, и те дела делать по прежним государевым наказом и смотря по тамошнему делу». Получается, что, с точки зрения Г. П. Борятинского, он использовал не столько даже нормы своего наказа, сколько нормы прежних наказов воеводам. Положения наказа воеводой считались составной частью всего комплекса законодательных норм, представленных в нормативных актах. И составляя челобитную о награждении, он мог ориентироваться на другие документы.
Порядок изложения выполненных обязанностей у тюменских воевод был различный. Так, если воевода Г. П. Борятинский в челобитной 1646 г. начинает с изложения сведений о «городовом деле», то воевода И. Т. Веригин в 1654 г. начинает изложение сведений о службе со сведений об объясачивании. Тем самым в лице воеводы Г. П. Борятинского можно увидеть продолжении традиции конца XVI в., когда в наказах воеводам одними из первых были задачи градостроительства, т. е. реализации норм «городового» и «острожного дела». Представления И. Т. Веригина об объясачивании стали отражением несколько другой закономерности государственной политики: «Да я ж, холоп твой, приискал в розных волостях ясашных людеи, детеи и братьи и племянников, тритцать человек, вперед в ясак тебе, государю, будут годны и прочны, и о том я, холоп твои, писал к тебе, государю».
Как отмечает историк А. Р. Артемьев, в XVII в. земельные площади «измерялись не квадратными верстами, а бассейнами рек, числом острогов, зимовий и соответственно количеством собираемого ясака. Этим диктовалось и отношение к территории администрации Сибирского приказа». Получается, что в представлениях И. Т. Веригина ясак – это и основание для выплаты жалованья, и показатель освоения территории уезда.
Однако при перечислении выполненных своих обязанностей, таких как объясачивание, строительство храма, обустройства государственного хозяйства, укрепление поселений с целью защиты от набегов, взимание штрафных сборов мехов, отправка мехов в Москву, воевода отмечает, что размер жалованья мог бы определяться по образцу жалованья других воевод: «…пожалуй меня, холопа своево <…> придачаю помесным окладом и денежным жалованьем противу моей братии сибирских воевод, кому я, холоп твой, в версту службишкою своею или как тебе, праведному государю, милосердый Бог известит». В представлениях воевод отсутствовало деление на западносибирских и восточносибирских. Референтной и корпоративной могло считаться все сибирское воеводство в целом.
В функционировании правосознания была предпосылка для развития уравнительных представлений о своем статусе перед лицом царя. Но добиться уравнения в правах в феодальном обществе было непросто, значительную роль в социальной структуре играло местничество49. Помимо корпоративности, источником жалованья считался и сам царь: «Милосердый государь царь и великии князь <…>пожалуйте нас, холопей своих, за наше службишко своим <…> жалованьем…».
Субъективно определяя статус царя, воеводы основную роль отводили проявлению божественной воле: «…как тобе, государю праведному, о мне Бог известит…». Таким же образом воспринимал возможность награждения за службу и воевода И. Т. Веригин, воззрения которого имели глубокий религиозный подтекст, уходящий корнями в более ранний период.
Так, барон С. Герберштейн, приезжавший в Россию в 1517 и 1526 гг., отмечал в своем произведении «Записки о Московитских делах», что придворные служащие на московском дворе «признают, что воля Бога и что князь делает, то делает по воле Божией; потому они <…> верят, что он есть императив воли Божией». И далее им отмечается: по мнению придворных, московский князь «имеет власть как над светскими, так и над духовными особами и свободно, по своему произволу, распоряжаться жизнью и имуществом всех».
Тюменский воевода тем самым признавал свое равенство с другими воеводами перед царем как Божьим помазанником, если в челобитной признавал их референтность. Выплате жалованья человек придавал сакральное значение.
Однако, прося жалованье, воевода сообщал об основных направлениях своей деятельности, ставя их себе в заслугу, при этом упуская более мелкие и важные детали.
Так, в 1640 П. Борятинский послал в Москву отписку, где сообщил о приезде в этом же году в Тюмень «ис колмацких улусов» послов, вместе с которыми приехали купцы «для торгу и кашеваров их шездесят один человек, а лошадей с ними было продать и на чем назад ехать семьсот девяносто семь лошадей». Целью калмыцкого посольства было, как пишет воевода, стремление добиться от царской власти решения «о торгу и о отпуске назад в колмаки», что и было разрешено: «И я, холоп твоей, по твоему государеву указу велел лошади принять и торг поволной дати, продавать всяким людем на выдры, и на сукна, и на котлы, и на тазы, и на телятинные кожы, и на иные мелкие товары, опричь заповедных товаров». В своих челобитных, поданных в 1644–1645 гг. с просьбами о награждении за службу, имеется только единственное упоминание о калмыках: «Да я ж, холоп твои, посылал твоих государевых ратных людеи, свестясь с табольским воеводою, со князь Петром Пронским, по задору твоих государевых непослушников на кучюмовых внучат и на калмаков, которые с кучумовы внучаты приходили вновь в Табольскои <…> и в Тюменскои уезд…». Сведения о действиях тобольского воеводы были позднее включены в доклад о службе воеводы, из которых следовало, что в 1640/41 г. по «отписке из Тобольска воеводы князя Петра Пронского послал он с Тюмени на Девлеткирея царевича и на государевых изменников [тарские и тюменские татары. – Е. Т.]» отряд из 262 человек, в состав которых были включены даже пашенные крестьяне. Обобщая сведения о службе, Г. П. Борятинский или намеренно не указал об этом, или сообщил ранее в отписке или челобитной, как последующий воевода И. Г. Бобрищев-Пушкин в 1646 г., сообщивший об отправке в Москву ясашной и поминошной «рухляди», то есть меха. Сведения о конфликте, видимо, были важнее. Похожее событие имело место позднее.
8 июня 1647 г. конный казак Безсонко Трубачев доставил в Тюмень сведения о намерениях калмыков прибыть в Тюмень с целью «пословать», т. е. провести дипломатическую встречу с представителями царской администрации и «поволный торг». Воевода И. Тургенев (1646–1648 гг.) имел все основания сослаться на официальные документы и заявить, что «по государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии указу и по тобольской отписке калмыцких послов, на Тюмень приимать не велено; а которые колматцкие послы и станут приходить на Тюмень, и с Тюмени велено их посылать с провожатыми в Тоболеск, а на Тюмени им пословать отнюдь не велено».
Отношения в этот момент обострились, и тюменский воевода сообщил об этом «прикащику» Нижней Ницынской слободы, в отписке же туринскому воеводе подчеркивалось: «…а только де ныне их послов на Тюмень не примут и торгу де им повольного не дадут, и то де знатно, что де без ссоры и без войны не будет». Если учесть, что повествовательная часть отписки туринскому воеводе полностью была продублирована в памятях приказчику слободы, то это же предостережение было адресовано и туда. Подобные события давали повод для прямого сообщения в Москву.
Но воевода И. Т. Веригин в своей челобитной от 1654 г. при перечислении заслуг лишь косвенно упоминает о возможном нападении кочевников: «Да я ж, холоп твои, на Тюмени за острогом от степи с приходу колмацких воинских людеи надолбы поставил…и от приходу воинских колмацких людеи на Тюмени большую крепость учинил»62. В 1651 г. несколько ясачных татар, башкирских и уфимских, напали на Исетский монастырь с целью грабежа. Сведения об этом воевода И. Т. Веригин доложил в Москву в этом же году в отписке.
О таких событиях воеводы, видимо, были обязаны сообщать в центр, так как существовали нормы, предписывавшие предъявлять в приказ отчеты об исполнении поручений: «…и ты б о том отписал к нам к Москве с ыными нашими делы вместе, а отписку свою велел подати в приказе…». Но в челобитных, подаваемых для «пожалованья», на этом акцент не делался. Важнее были основные задачи, которые, по мнению Е. В. Вершинина, «поставленные перед воеводской администрацией в наказах не менялись до конца столетия», а значит, как считает исследователь, «не изменялись и ее взгляды на содержание своей управленческой деятельности».
Но И. Т. Веригин подчеркивает факт присылки сведений о сборах: «А что, государь, прибыли учинил, и тем прибылям прислал я, холоп твои, к тебе, государю, под отпискою роспись». Сведения тюменский воевода мог присылать, основываясь на опыте того же Г. П. Борятинского и И. Г. Бобрищева-Пушкина. Многое, по мнению воеводы, зависело даже не столько от челобитной, обобщавшей служебную деятельность, а от периодических сообщений, доставляемых в Москву, и отправляемой казны. Но отрицать наличие контролирующей функции в челобитных воевод о награждении за службу вовсе не стоит.
Таким образом, с точки зрения воевод тюменского уезда, «пожалование» как вид награждения за службу, с одной стороны, имело формальную сторону. Сведения о службе должны были соответствовать общему набору обязанностей воевод, которые были прописаны в наказах. Вместе с тем воевода делал акцент на наиболее значимых аспектах службы, с его точки зрения, что давало ему надежду на получение пожалованья. Субъективно оценивалась служба и в Москве. Получению жалованья администраторы отчасти придавали символическое значение. Наличие в правовом сознании категориального аппарата, обобщавшего предшествовавший социально-исторический опыт, поддерживало данный механизм власти. Тем самым сведения челобитных воевод о службе имели обобщенный характер. Но контроль за их деятельностью только на основании обобщающих челобитных был бы явно неполным. Интерпретацию положений наказов и свои ожидания воеводы обозначали в сложившемся порядке: в информационной части давалась трактовка событиям и обязанностям, а в изложении просьбы – фиксировались свои ожидания в краткой форме. Обобщая свою деятельность, воеводы намеренно упрощали сведения о своих обязанностях, делая акцент на наиболее значимых для Москвы политических событиях и вопросах административно-хозяйственной практики. Данному явлению сопутствовало развитие законодательства: в течение первой половины XVII в. так и не были выработаны нормы, устанавливавшие размеры награждений за службу. Поэтому сибирские администраторы стремились увеличить материальное благосостояние, понимая, что для этого нет четко очерченных рамок в законодательстве страны.
