Охота в моей жизни

Р. Дормидонтов

В дошкольные годы я жил в деревянном доме в Сокольническом парке поблизости от станции юных натуралистов, где мой отец (известный в те годы орнитолог) преподавал вместе с П.П. Смолиным. В памяти от тех лет остались плывущие над головой сосны, облака, лесопарковые лабиринты и пруды.

В 1937 г. я лишился отца. Мы переехали в город, на Плющиху, в квартиру дедушки, отца моей мамы. С первых классов школы я запоем читал Фенимора Купера, Майн Рида, Джека Лондона и бредил приключениями и подвигами индейцев, золотоискателей, охотников. В большой семье маминой родни все мужчины были охотниками, но самым близким мне был мой старший брат Геннадий. Он превосходно стрелял не только из ружья, но и дробью, и картечинами из самодельной рогатки. Меткости его стрельбы из рогатки мог бы позавидовать сам Вильгельм Тель. В голодную  военную зиму 1941—1942 года Геннадий подкармливал нас галкамии воронами, которых стрелял из рогатки на московских бульварах и в скверах… Так и получилось, что умом и сердцем я уже в детстве был подготовлен к восприятию охоты.

В июле 1942 г., когда мне было 11 лет, а Геннадию 16, мы с ним отправились в далекое путешествие в центр Западной Сибири, на сельскохозяйственную опытную станцию, директором которой волею судьбы работала моя мама. Не могу не упомянуть здесь, что многие годы Советской власти по всей Сибири существовала и активно работала в системе Института полярного земледелия большая сеть опытных станций, в задачи которых входило не только внедрение культуры сельского хозяйства в жизнь и быт сибиряков, но и работы по созданию овощных и зерновых сортов растений, наиболее соответствующих суровым климатическим условиям.

Родственники проводили нас, снабдив на первые дни всем необходимым, и даже билеты у нас были в хорошем плацкартном вагоне скорого поезда. За трое суток мы доехали до Тюмени, а там несколько дней пришлось ждать парохода на Север на так называемой пристани ожидания. Здесь в больших комнатах, заставленных кроватями, принимали только демобилизованных инвалидов войны, навсегда возвращавшихся домой. Они сразу приметили нас и взяли под свою опеку, настояв на выделении нам спальных мест и продовольственных пайков. Только благодаря их заботе мы смогли дождаться парохода и вместе с ними поплыли на Север по рекам Туре, Иртышу, Оби. О следующей, более трудной пересадке можно было бы написать отдельный рассказ, но главное было в том, что на реках и берегах видел ханты и манси в национальных одеждах с ружьями. Это были те же индейцы из прочитанных мною книг. Даже в пятидесятые годы еще были такие глухие места, в которых они охотились с луками.  По ночам пароход останавливался на таежных берегах брать дровадля своих топок, а я погружался в прибрежные травы, скрывавшие меня с головой, ощущая себя тоже индейцем.

Опытная станция, где мы жили, располагалась в полях между девственной тайгой и берегом огромного озера Туман. Брат мой с головой ушел в охоту, а я был лишь потребителем добываемой им дичи. Он охотился на куликов, уток, гусей, в начале зимы успешно ловил проволочными петлями зайцев и глухарей.

Я сгорал от желания самостоятельно охотиться, но было многих других занятий, привлекавших мое внимание. В конце лета и осенью вместе с детьми старожилов я ходил в тайгу за грибами и ягодами. Хотите верьте, хотите нет, я один наполнил примерно 12-ведерную бочку брусникой. До сих пор удивляюсь тому, что никто из нас, сборщиков природных даров, не заблудился в тайге, в которой сосны, казалось, доставали до облаков, в болотах можно было утонуть, а в островах глухих ельников не проглядывало солнце.

В начале лета 1943 г. маму перевели работать директором другой, более крупной сельскохозяйственной опытной станции в Березово, в которое в давние времена был сослан сподвижник Петра Великого Меншиков. Опытная станция была расположена примерно в трех километрах от города (Березово было районным центром) на берегу старицы реки Северной Сосьвы. С берега к востоку до самого горизонта виднелись луга, озера, реки, притоки Оби. Огороженное поле станции занимало 10 га, а за ним на несколько километров до старой тайги простиралась обширная гарь, зараставшая брусничником, черничником, голубичником и кедрами, поднимавшимися немного выше моего роста. Единственное промышленное предприятие Березова —  рыбозавод — едва справлялось с переработкой вылавливаемой рыбы, которую ловили неводами, ставными и плавными сетями. За одну тоню 25-метрового невода мы вытаскивали до 15—20 ведер язей, лещей, окуней, щук, пеляди, тугуна, муксуна, стерляди… Вода в Оби и ее притоках была такой чистой, что мы пили ее, наклоняясь прямо через борт лодки.

Район Березова был раем для охотников: в тайге водилось много глухарей, в участках смешанных лесов и по опушкам обитали бесчисленные тетерева и белые куропатки. От тетеревиных токов весной гудела земля, а белые куропатки зимой прилетали прямо к домам. Во время весеннего валового пролета чайки, кулики, утки, гуси, лебеди в течение нескольких суток от горизонта до горизонта как паутиной покрывали небо сетями стай. Осенью вода в старицах, реках и озерах резко убывала, обнажая илистые топкие берега, усыпанные моллюсками, составлявшими основной корм водоплавающих и околоводных птиц.

В конце лета 1943 г. моего брата призвали в армию и направили в танковое училище в Омск. На следующий день после его отъезда я нашел его запас пороха, дроби и патронташ. Спустился от стоявшего на горе нашего дома к старице по-пластунски по мокрой траве, скрываясь за кочками, подкрался к стае кряковых уток и добыл сразу двух из них одним выстрелом… Мама отнеслась к моему подвигу как к неизбежности. Так с 12-летнего возраста началась моя охотничья жизнь. Это была совсем другая жизнь, непохожая на все, что было потом. Один и вместе со сверстниками, лишившимися отцов и старших братьев, ушедших на фронт, все свободное от школьных занятий время я проводил в лугах, на реках, озерах, в тайге; в совершенстве овладел плаванием в легких и вертких челноках — калданках, верховой ездой, и все это круглый год было связано с охотой. Некоторое неудобство было только в том, что учить нас, малолетних охотников, было некому, поэтому мы совершали много ошибок и в снаряжении патронов, и в самих приемах охоты. Например, впервые построив шалаш на тетеревином току, я насыпал перед ним овес да еще, чтобы заметнее было, разбросал на снег угольки из печки, и был страшно удивлен, когда стая тетеревов, подлетавших к шалашу, вдруг шарахнулась от него в сторону.

В те годы под опекой мамы с нами жили ее приемная дочь и жена моего дяди с дочерью. Всех нужно было кормить, а никаких правил и сроков охоты во время войны не соблюдалось. Весенняя охота на тетеревов и куропаток после вскрытия рек переходила в охоту на уток, в сбор утиных и чаячьих яиц, в случайную летнюю охоту на уток и куликов, а за коротким летом следовала осень с ее охотами на утиных и гусиных перелетах, поздней осенью — на белых куропаток, тетеревов и глухарей. Я единственный в Березове охотился на больших кроншнепов, многочисленные стаи которых днем кормились на ягодниках зарастающей гари. Охота на боровую дичь продолжалась всю зиму. Зимой первым из мальчишек я добыл лисицу и поймал в капкан горностая, за шкурку которого в заготконторе смог купить пачку дымного пороха и два килограмма дроби (заряжать патроны в те годы иногда приходилось рублеными гвоздями).

Сколько было в той сибирской жизни охотничьих скитаний и приключений, ночей у костров, ночевок в поддувалах стогов и в заброшенных избушках, далеких плаваний в лодках и поездок в санях и верхом! Как я не заблудился, не утонул, не замерз? Ведь на охоте случалось всякое. Например, мой двоюродный брат, живший со своими родителями в районе Тюмени, во время весенней охоты провалился на реке под лед и утонул. Меня же в те годы по жизни вела какая-то счастливая звезда.

В 1946 г. мы вернулись в Москву, на Плющиху.