Деревня Евра. Год 1921

Кентина М. И. (запись О. А. Кошмановой)

До 1921 года мы жили спокойно, тихо. Никаких особых событий не было. Конечно, слухи разные шли, что где-то кто-то воюет. Но у нас в деревне было все нормально.

В марте 1921 года к нам в деревню пришел отряд белых. Это были местные кондинские мужики со своими же ружьями. Надо сказать, что тогда для борьбы с коммунистами собрали два отряда из местных мужиков. Один стоял в Шаиме, и все евринские мужики попали в шаимский отряд. А в Евру пришел отряд Белкина из Нахрачей. Сам Белкин (имени, отчества я не помню) был родом из Есаула (по-современному — Ильичевки). Ростом он был маленький, но очень подвижный. Этим он мне и запомнился. Все бегал по деревне, все командовал. Всех приехавших расселили по домам по 3-5 человек.

Тогда говорили, что всего мужиков было около сотни или, может, чуть больше. Долго они стояли у нас в деревне. Окопы рыли по Пелымской дороге, разведку высылали. А потом ушли все в Пелым.

Через некоторое время побежали они назад по этой же Пелымской дороге. И опять в Евре остановились. Но стояли недолго. Все разведку на Киляй посылали. Вот они и говорили, что следом идет отряд красных и что они уничтожают всех, не щадят ни детей, ни женщин, ни стариков. Всех убивают, да причем тем, что у тебя в доме есть: топор — так топором, нож – так ножом. Есть ружье, значит, застрелят.

Все жители Евры, да и всех других деревень, были ужасно напуганы. И как только заметили, что в Киляй стали заезжать подводы, все бросились убегать по Сатыгинской дороге и дальше, кому куда надо. Вернее, стали разбегаться по лесам, т. е. по охотничьим избушкам да рыбацким юртам.

Мы, как только услышали выстрелы, запрягли лошадей, побросали в сани кое-какие вещи и отправились в лесную избушку, что находилась за Туманом. Нам отец наказал, чтобы мы на проезжих дорогах не показывались, а уехали в лесную избушку и там жили и ждали сигнала из дома. Отец, мать и больная сноха остались дома. Решили: пусть будет, что будет! Ведь не могли же родители оставить ее одну!

Мужа снохи еще раньше забрали и увезли в отряд в Шаимскую сторону. Как только мы отъехали от деревни, услышали сильную стрельбу, перепугались, побросали мешки и ящики в снег у дороги и в лесу скрылись.

Жили мы в лесной избушке неделю. Я видела, что по зимней дороге по Туману шло много подвод, и на каждой — вооруженные люди.

Прожили мы в лесу неделю и вернулись в деревню. И тут узнали, что когда проходил отряд красных, то всех жителей деревни ограбили. У кого были какие запасы продуктов, все забрали. Ничего не осталось. А подводчики (владельцы лошадей, что везли отряд красных до Леуш), когда стали назад в Пелым возвращаться, заходили в дома и даже всю посуду позабирали. Так что, выходит, в обе стороны едущие деревню грабили. Ничего не осталось…

Страшно тогда было. Многих убивали. Кто? За что? Так, один мужик с возом сена ехал, так его другой, тоже из нашей же деревни, только тогда он в отряде был, забрал вместе с лошадью и сеном. Довез до фермы и там убил, а лошадь взял себе.

Отец нам говорил, чтобы мы на дорогу не выезжали, а то и нас заберут. Так и вышло: двое из нашей деревни на дорогу выехали, их забрали, и они целый месяц отряд возили. Лишь по последнему пути, уже в апреле, домой вернулись.

Тогда много людей было убито. А трупы убитых брошены в лесу на местах убийства. И только весной, когда уже распалилось, многие приезжали к нам в Евру и искали своих потерявшихся родственников, мужей, братьев. Одного убитого леушинского отец-мать по бродням узнали. Анна Ивановна из Юмаса нашла своего мужа и в Евре же и похоронила. Домой не смогла увезти, не на чем было.

Наш дом не тронули, потому что в нем родители да больная сноха остались. Только заставили мать хлеб печь. Она и пекла хлеб, пока отряд стоял в Евре. Все это было в марте 1921 года.

У нас к тому времени поля уже были разработаны. Пшеницу, ячмень сеяли. Сами и поля разрабатывали. Особенно тяжело досталось поле возле Кулацкого озера. Как большая вода, все сляги смоет, унесет.

Так вот и жили. Рыбу ловили круглый год. С мясом тоже проблем не было. Отец в слопцах по 14 копалух добывал. А зимой оленей да лосей набьет.

После всех этих событий 1921 года жизнь в деревне сначала продолжалась как обычно. А потом… А потом другие времена пришли. В 1930 году отца с матерью раскулачили. Потом отец умер, а мать после его смерти осталась жить в бане. У меня тогда уже своя семья была. Даже мать к себе взять я не могла! Все кулаками да подкулачниками звали.

Моего мужа, Алексея Кентина, сколько раз вызывали и все требовали, чтобы он от меня отказался. Да и соседки в деревне все ему выговаривали: «Что ты с кулачкой живешь?» А у нас к тому времени уже и дети были. Разве мало нам досталось?

Еще, помню, нас все за золото трясли. Все про какое-то золото спрашивали. Но какое у нас золото? Нам мать по одному золотому дала. Так мы их сразу же и отдали. Тогда многих за золото забирали. Даже в Тобольск увозили. И большинство — зазря.

Потом про золото забыли. Но всем бывшим кулакам, т. е. всем раскулаченным, стали давать «твердое задание». С этим тоже горя хватили!

Учинья. Год 1921

Носова-Мотышева Т. Е. (запись О. А. Кошмановой)

Я была направлена в деревню Учинья по рекомендации учителя из Шаима Ивана Филиповича Фокеева. Вот и приехала, но в деревне никого не знала. Меня пригласили в семью Ф. И. Кауртаева. У него были молодые дочери, и меня это очень устраивало. Так я и стала жить в семье Филиппа Ивановича.

Согласно положению о ликбезах, я должна была учить только взрослых. Учились у меня девки и бабы. Занятия проводила только вечером, когда все управятся по хозяйству. Тогда у всех было много скотины: коровы, телята, овцы, лошади. Как все управятся со скотиной, так и начинаем занятия. Все бабы и девки ходили ко мне с большим желанием, с удовольствием. Они хотели научиться грамоте. И очень старались.

Но проработала я недолго. В конце февраля или в первых числах марта 1921 года в Учинью приехали двое: один — из Нахрачей, Белкин (имени-отчества не помню), а с ним — Егор Сергеевич Елушкин (Кисарский), и стали они о чем-то с мужиками беседовать. Вначале приглашали по одному, потом по несколько человек, все что-то им говорили. А затем и меня пригласили и объявили, что Советская власть кончилась. Приказали ликбез закрыть. И спросили у меня, не состою ли я в партии, не коммунистка ли я?

— Вы из района приехали, у вас есть все документы. И на меня у вас тоже все есть. И вы прекрасно знаете, что я ни в какой партии не состою.

— Знаем, — говорят. — Но учить тебе запрещаем. Бабам, девкам надо по домам сидеть, детей нянчить, по хозяйству работать. А грамота им ни к чему. Так что закрывай свой ликбез.

Как приказали, так я и сделала. Больше занятий не стала проводить. Правда, девкам и бабам страсть как учиться хотелось, часто прибегали ко мне и просили продолжать занятия. Но я боялась. Тогда ведь такое уже время было, ни за что могли обвинить.

Помню, как однажды оба приезжих обедали у Филиппа Ивановича вместе со всей его семьей. Младшая дочь Талька (Наталья) выскочила из-за стола и побежала куда-то. Ей тогда лет пять было. Люба, старшая из сестер, схватила ее за рукав:

— А богу кто молиться будет?

Я заступилась за Тальку. Не тронь, говорю, девчонку. Вырастет, сама будет знать, что делать.

— За что и боремся, — авторитетно заявил Егор Сергеевич.

— Вы за власть боретесь, а не за бога, — спокойно сказала я.

— Как знать, как знать, — кивнул головой гость. — А свой ликбез ты все-таки закрой.

Через некоторое время я вернулась в деревню Токлован, где и продолжила работать пастраткой в семье Вискуновых.

В апреле этого же года (1921-го) арестовали учителя из Шаима Фокеева Ивана Филипповича. Увезли в Леуши и там расстреляли. А ведь был он совсем еще молодой, только что окончил училище в Тобольске и был направлен к нам на Конду на работу. Одни говорили, что вроде бы он стрелял в голубей на церкви, и на него донесли. Другие — что вроде бы он в комсомол вступил или в партию. А в основном все считали, что его расстреляли за то, что он продолжал учить, когда уже запрет был.

Леуши. Год 1921

Казанцева А. В. (запись О. А. Кошмановой)

Зимой 1921 года мы, жители деревни Леуши, услышали, что сюда идут красные, и будут они убивать людей, издеваться над населением. И поэтому перед приходом отряда все, кто мог уйти-уехать, разбежались по лесу или укрылись в глухих деревнях в лесу.

Мы, человек 20 баб и детей, отправились в Пононёр. Это километрах в десяти от Пашни (так назывались речка и зимовье).

Провели там 2-3 дня, потом продукты кончились, и решили мы возвращаться по домам. Приехали в Пашню, и оттуда я с младшей сестрой Устиньей, ей тогда было 10-11 лет, пешком добралась до Леушей. А в Леушах по улице солдаты ходят. Забегаю я в дом, а там за столом сидит какой-то человек и пишет что-то. Наверное, их начальник, раз пишет. Увидел меня и спрашивает:

— Может, ты хозяйка дома?

Я заплакала и отвечаю:

— Я .

— Не плачь, не плачь. Давай заводи квашенку и стряпай хлеб.

А потом позвал солдата и говорит ему:

— Хозяйка пришла, ничего не трогайте. Хотели поросенка зарезать, — ничего этого не делайте.

Я пошла к соседке, взяла закваски, завела тесто. К вечеру калачей настряпала, так как булки дольше ждать. Поели они и сразу же уехали. Отец у нас тогда в больнице лежал, и жили мы вдвоем с сестрой.

Отряд прошел, и опять по-прежнему жизнь потекла.

И вдруг, точно не помню, то ли перед Пасхой, то ли сразу после нее, рано утром мы услышали стрельбу в деревне. Как после я узнала, это Павел Печенкин, прямо через речку Паву, стрелял в Алексея Полякова, который был у себя дома. Тот упал, убитый, в сенях. Мать его, Пелагея, начала кричать и плакать. Но тут прибежал Павел Печенкин, схватил Пелагею за руку и вытолкнул, выбросил на улицу. Как только началась стрельба, наши соседи Владимир Юткин и Иван Алчин убежали из дома. Убежал из дома и Григорий (фамилию сейчас не помню), а Печенкин стал допытываться у жены Григория Ефросиньи Алагуловой:

— Говори, где муж скрывается?

А она не знала. Он ее и арестовал.

В отряде у Печенкина, а вернее, в банде, были Иван Шабанов из Запора, Карпушка (фамилии не помню), а в Леушах Печенкин к себе забрал Степана Софроновича Новоселова, Николая Ивановича Алчина. В тот же день они уехали в Пашню. Что в Пашне происходило, я точно не знаю, это лучше знает Настасья Ивановна Алагулова — она тогда там жила, только Печенкин с бандой опять приехали в Леуши.

Мне бабы сказали, чтобы я боялась Печенкина. Я тогда была молодая да бойкая, а про Печенкина говорили, что он нахальник и насильник. И поэтому я даже никогда не видела его, вернее, старалась не попадаться ему на глаза.

Но когда Печенкин с бандой вновь появился, они стали посылать Ивана Шабанова в Нахрачи за винтовками. Я тогда держала пай за убитого брата, и была моя очередь везти. Я отказывалась, боялась, что наши вернутся и меня арестуют, но десятник Павел Родионович Пупин все равно меня послал.

Пришли мы под гору: я, Ефросинья Алагулова (она была арестована Печенкиным, а потому делала то, что ей велят), Иван Шабанов с ружьем, Павел Родионович Пупин. Требовалось выбрать лодку, на которой можно ехать, так как был сильный ветер, большой вал. Это происходило ранней весной, вода стояла большая.

Выбрали мы кедровку с гребями. Павел Родионович сбегал на гору за рогожей по приказу Шабанова, чтобы ему лежать в лодке удобно было. Я села на корму, Ефросинья — в греби, и поехали мы в Запор.

Дул сильный ветер, вал — боковой. А как к Запору повернули — ветер и вал попутные. Иван Шабанов, прижав к себе винтовку, спал в лодке. Дело было на солнцевосходе. Я говорила уже, что на корме сидела, Ефросинья — в гребях, поэтому мы не видели, что на берегу делается.

А в Запоре в это время уже отряд красных стоял. И только когда мы стали приближаться (до этого момента нас почему-то не видели, после говорили, что пост проспал), они услышали скрип уключин да всплеск воды от гребей. Смотрю — по берегу несутся люди с винтовками, а на стволах у всех красненькие ленточки привязаны.

Я лодку прямо к берегу направила, будь что будет, а Ефросинье ничего сказать не могу, ведь посреди лодки Иван Шабанов лежит. Еще не причалили, как началась стрельба. Иван в воду прыгнул, она ему по колено была, и помчался по берегу. Ефросинья — за ним, ничего не понимая, а я — прямо в гору, к отряду.

Меня и Ефросинью узнал запорский парень, Степан Шабанов, и, как он после рассказывал, попросил не стрелять по лодке (Ефросинья в девках запорская была). Степан кричит:

— Стой, Ефросинья!

Она остановилась. А Шабанов дальше побежал.

Меня солдаты в избу завели, потом туда же Ефросинью, а затем и Шабанова доставили. У него был отстрелен один палец, а глаза как будто ввалились от удара по лбу.

Ему говорят:

— Если ты пойдешь с красными, то возьмем тебя в Нахрачи и там будем лечить.

А он отвечает:

— Никуда и ни с кем я больше не пойду, лучше убивайте меня…

Его вывели за поле и там расстреляли. Потом Ефросинью повели на допрос. Что там было, я не знаю. А затем и до меня очередь дошла.

— Какое у банды Печенкина оружие имеется? Есть ли какие запасы, сколько их?

Я ничего этого не знала. Только и знала, со слов младшей сестры Устиньи, что пьяный Печенкин о церковную ограду винтовку разбил.

Меня спросили, куда я теперь поеду — назад в Леуши или с отрядом. Я решила остаться с отрядом, ведь в Леуши мне возвращаться было нельзя. И вот мы, то есть я и Ефросинья, поехали с отрядом в Нахрачи. Но добрались только до Сотника. В Сотнике отряд догнал нарочный из Леушей и сообщил, что Печенкин с бандой убили в Пашне Нефедкова и других мужиков.

Отряд отправился дальше в Нахрачи на лодках, а нам велено было возвращаться домой.

Я хорошо помню, что начальниками в отряде были Илья Зубов из Кучука и Тарамжин. Имя и отчество Тарамжина я не помню, он был нездешний. А Илью Зубова я знала и раньше: мы несколько раз проезжали Кучук на подводах, и там я его видела. По приезде домой я тяжело заболела, началось нервное расстройство (неделю на веревках держали).

Печенкин с бандой больше жил в Пашне. И так все лето. В Леуши они только наведывались, а в основном жили в Пашне. Вот и все, что я знала, чему была свидетелем.

Это было в мае 1921 года

Цехнова Н.

После кулацко-эсеровского мятежа в Леуши пешком вернулись освобожденные из тобольской тюрьмы председатель Леушинского сельского совета и секретарь партийной ячейки Кирилл Александрович Карагаев, коммунисты Василий Матвеевич Ёлушкин, Иван Матвеевич Ёлушкин, Тимофей Екимович Нефёдков, Алексей Иванович Поляков, Алексей Матвеевич Шабанов.

Радость возвращения в родные места, к семьям, омрачало то, что пришли они домой с тяжелой вестью о гибели двух верных товарищей, большевиков Андрея Егоровича Носова и Михаила Николаевича Ёлушкина, зверски убитых в застенках тобольской тюрьмы.

Измученные душевно и физически после неоднократных голодовок в тюрьме, возвратившиеся нуждались в длительном домашнем отдыхе и покое. Но обстановка в селе была тяжелой и тревожной. О каком-либо отдыхе нельзя было и помышлять. Тяжелые следы оставила после себя прошедшая по деревням и селам банда карателей. Многие семьи остались без кормильцев. В хозяйствах не было лошадей (забрали бандитские отряды), скот заморенный. Недостаток, а иногда и полное отсутствие хлеба, картофеля, рваная одежда и обувь, полураздетые и босые дети, затаившийся и примолкший враг — все это производило удручающее впечатление. Необходимо было, засучив рукава, браться за общественно-организаторскую и пропагандистскую работу, привлекая в помощь актив, бедноту, молодежь, всех тех, кто хотел строить новую жизнь, кто с гордостью готов был пожертвовать личным благополучием, а если потребуется, то и своей жизнью, чтобы только не допустить возврата к власти капитала.

Предстояло и еще одно, очень тяжелое, требующее большого душевного напряжения дело — перезахоронение коммунистов и сочувствующих РКП (б), павших в Леушах от рук озверелых карателей во время кулацко-эсеровского мятежа. Это были: Афанасий Филиппович Конюхов, братья Петрушкины Яков и Поликарп Федоровичи, учитель Иван Филиппович Фокеев, Степан Александрович Карагаев.

И вот в погожий солнечный день на высоком яру деревенской речки Ах собрались леушинцы и отдельные жители из Запора, Пашни и Амыньи проводить в последний путь жертв кулацкого мятежа.

Полощется на ветру алый флаг. Под звуки ружейных выстрелов один за другим опускаются в могилу пять белых тесовых гробов и устанавливаются рядом с гробом погибшего в бою красноармейца, ранее с почестями здесь захороненного отрядом Абрамова (имя солдата осталось неизвестным).

С прощальным словом выступил секретарь партийной ячейки и председатель сельского совета Кирилл Александрович Карагаев. Он говорил о безвременной утрате боевых и верных товарищей, борцов за становление Советской власти в районе, и призывал граждан принять активное участие в восстановлении нормальной жизни на селе. Юные комсомольцы Ваня Алчин и Володя Юткин запевают похоронную песню, и вот уже все с глубоким чувством поют:

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

В любви беззаветной к народу.

Вы отдали все, что могли, для него,

За жизнь его, честь и свободу…

Печальные, но преисполненные гордости за исполненный долг, жители разошлись по домам. Они не подозревали, что смерть уже занесла свою костлявую руку и над их головами.

Не знали коммунисты и актив, что в Конду вернулся скрывавшийся ярый бандит Павел Печёнкин. Он уже рыскал по деревням и сколачивал шайку единомышленников для расправы над советским активом.

Ночь. Стук в окно. Хозяин в одном белье открывает дверь и тут же падает, сраженный бандитской пулей. Добивали его прикладами. Заодно избили до полусмерти его мать, пытавшуюся своим телом закрыть сына. Так был убит коммунист Алексей Иванович Поляков. Ему было двадцать с небольшим.

Василия Матвеевича Елушкина убили утром дома, за столом, где он сидел вместе с детьми. Услышав выстрелы в доме брата, Иван Матвеевич успел выбежать только в сени, и тут же был убит подоспевшим Печенкиным.

Карагаев сумел скрыться и лесом пошел в Нахрачи (Кондинское) в волревком (волостной революционный комитет) за помощью. Дошел только до Сотника, где был схвачен местными бандитами и увезен в Леуши. Два раза Карагаев пытался бежать, но неудачно. После этого его связали и вместе с пойманным в какой-то деревне красноармейцем Зыковым повезли в лодке якобы в Пашню. Дорогой их расстреляли.

Тимофея Нефёдкова, Семена Алагулова и других активистов, живших в Пашне, предупредили о надвигающейся опасности. Скрылись от банды из Леушей комсомольцы Иван Алчин, Владимир Юткин и Григорий Алагулов.

Не зная численности отряда Печенкина и имея при себе лишь несколько старых негодных берданок, Нефедков и Алагулов с группой актива и комсомольцев ушли в лес. Они решили путем разведки постепенно выяснить обстановку.

В это время Печенкин совершил еще одно злодейское убийство. Идя по следу группы Нефедкова и Алагулова, бандиты приехали в деревню Амынья и зашли в дом Александра Андреевича и Татьяны Степановны – родителей расстрелянных братьев Карагаевых.

Печенкин грубым окриком приказал сварить для них обед, но Татьяна Степановна ответила, что она лучше умрет, чем будет кормить убийцу своих сыновей.

— Одевайся! Выходи! — скомандовал Печенкин.

— И пойду! Стреляй, проклятый бандит! Убил сыновей — убивай и меня! — говорила, выходя из дома, Татьяна Степановна, гордо подняв свою седую голову. Через несколько минут, за деревней, около первых сосенок, раздался выстрел…

Вернувшийся Печенкин бросил к ногам Александра Андреевича полушубок Татьяны Степановны, сказав: «На, может, тебе пригодится».

Голод заставил скрывавшихся коммунистов и актив выйти в Летнюю, к рыбацкой избушке. Поесть они не успели, бандиты были в засаде. Началась беспорядочная стрельба. Вот уже убит Владимир Юткин, ранен Григорий Казанцев. Получив несколько ранений, окровавленный, с отстреленным носом, нетвердо ступая, идет на бандитов Иван Алчин со словами: «Остановитесь! За что? За что?» — и, пошатнувшись, с хрипом оседает на землю.

Нефедков схватился врукопашную с Печенкиным, стараясь вырвать у него винтовку. Перевес в силе был на его стороне, но подоспевший бандит выстрелил Тимофею Акимовичу в спину. Остальные успели скрыться в лесу. Бандиты поспешили закопать убитых.

Когда родственники вскрыли могилу, то обнаружили, что Иван Алчин был закопан живым. Пытаясь выбраться из ямы, он сел и так задохнулся.

Так чудовищно расправилась бандитская шайка Печенкина с коммунистами и комсомольцами Леушей и Пашни. Тела девяти погибших товарищей были перезахоронены в одной могиле с ранее расстрелянными. Вот так появилась в Леушах, на высоком берегу Аха, братская могила четырнадцати славных борцов за становление советской власти в Кондинском районе.

Спят вечным сном верные солдаты революции под скромным обелиском. Озаряет их могилу яркий свет «лампочки Ильича», баюкает шум проходящих машин, гудки теплоходов и далекий рокот самолетов. Под звуки горна чтят их память юные пионеры и школьники. А в дни Великого Октября и светлого Мая сюда приходят коммунисты и комсомольцы, советские труженики полей и леса рапортовать о победах и достижениях.

В годы Великой Отечественной войны приходили к памятнику уходившие на войну с фашистами солдаты и клялись… отстаивать завоевания Октября. Был среди них и сын захороненного — Антон Кириллович Карагаев, оставшийся навечно лежать на поле брани далеко от родных мест. Нет! Недаром была пролита кровь!

Обелиск в Леушах хранит память о погибших в годы гражданской войны.

Вот их имена.

1. Алчин Иван Васильевич.
2. Ёлушкин Иван Матвеевич.
3. Ёлушкин Василий Матвеевич.
4. Зыков (красноармеец).
5. Карагаев Кирилл Александрович.
6. Карагаев Степан Александрович.
7. Карагаева Татьяна Степановна.
8. Конюхов Афанасий Филиппович.
9. Нефёдков Тимофей Екимович.
10. Петрушкин Поликарп Федорович.
11. Петрушкин Яков Федорович.
12. Поляков Алексей Иванович.
13. Фокеев Иван Филиппович.
14. Юткин Владимир Васильевич.

По данным комнаты боевой и трудовой славы Кондинского райисполкома, в Тобольской тюрьме в марте — апреле 1921 года были зверски замучены жители Конды.

1. Воронцов Антон Васильевич, ответственный секретарь волкомячейки РКП(б).
2. Елушкин Михаил Николаевич.
3. Зольников Дмитрий Степанович.
4. Колчанов Илья Никифорович.
5. Мокров Павел Давидович.
6. Носов Андрей Егорович.
7. Пуртов Степан Федорович.

Убиты бандой по дороге в тобольскую тюрьму:

1. Неумоев Иван Александрович, милиционер Больше-Кондинской волости.
2. Чемлеков Илья Иванович, председатель Болчаровского потреб, общества.

Как это было, или «За власть Советов!»

(Филатов Ф. В.; запись О. А. Кошмановой)

— Ты чей, парень?

— Из Юмаса я. Федюшка Филатов.

— Сколько тебе?

— Одиннадцать.

— Ты как здесь? Почему?

— Молчать! Прекратить разговоры! — приказ конвойного был подкреплен ударом кнута по сидящим в санях связанным между собой двум мужчинам в дохах и мальчишке, правившем лошадью.

— Сволочи! — выдохнул один из связанных. — За что ребенка?

— Вас, красную тварь, всех до единого надо придушить! От младенца до старика!

И конвойный, поровнявшись с санями, огрел плетью коня. Буланка пустился вскачь, но, пробежав с сотню метров, опять перешел на мелкую рысь, а потом и на шаг.

Как только верховой конвойный чуть-чуть отстал, Федюшка услышал шепот:

— Ты знаешь, куда нас везут…. — не то спросил, не то сообщил один из связанных. — У меня на правой руке золотое кольцо. Сними его, возьми себе, а если сможешь, сумеешь, передай в Шаим Петрушкиным.

— Мы братья Петрушкины Поликарп и Яков из Шаима, — добавил второй хриплым шепотом. — Расскажешь… Там, потом.

— Снимай да не оборачивайся, вожжи держи в одной руке, другой снимай.

Мартовская лунная ночь не сумела скрыть происходящего. Конвойный заметил движение в санях. Снова плеть, а потом и приклад начали гулять по головам и спинам сидящих.

— Ребенка, ребенка! За что?

Федюшка сжался в комочек у передка саней, но и ему достался удар

Буланка, почуяв неладное, остановился совсем. Плеть конвойного прошлась и по коню. И конь, вместо того чтобы бежать, вдруг упал на передние ноги и жалобно заржал. Федюшка соскочил с саней, подбежал к лошади, трясясь и рыдая, попытался поднять ее. Гладил по гриве, морде.

— Буланка, миленький, что с тобой? Вставай, вставай, — а сам дрожащей рукой обтирал коню ресницы, очищал от сосулек льда ноздри.

Буланка успокоился, поднялся на дрожащие ноги и пошел за Федюшкой по зимней накатанной дороге.

— Что с ним? — нагнал его один из конвойных. — Такого не бывало. Каждую ночь ездили.

Тут-то и понял Федюшка, почему по утрам Буланка выглядел как после бегов. Словно бы ночью был весь потный, даже волосы на спине и по бокам курчавиться начинали.

Приближался распадок. Дорога шла дальше, а верховые, едущие впереди, повернули к распадку. Возле вековой ели остановились. Прикладами и руганью арестованных подняли с саней, окружили.

Главарь, белый офицер из Тобольска Уфимцев, шашкой разрубил веревку, связывающую братьев. Приказал освободить им руки.

— Раздевайтесь! — был следующий приказ.

Братья повернулись друг к другу, шагнули, обнялись. В следующее мгновение бандиты сорвали с них одежду и, поставив к ели совершенно обнаженными, расстреляли.

Побросав одежду расстрелянных в сани и приказав Федюшке ехать назад в Леуши, бандиты верхом на лошадях умчались за новой партией арестованных, забрав вторую подводу. С Федюшкой остался возчик с той, второй, подводы. Буланка кое-как плелся по укатанной дороге. Федюшка, жалея коня, то шел впереди, ведя его под уздцы, то рядом, держась за оглоблю. Старик, которого Федюшка мысленно называл дедом, тоже шел пешком за санями. Подъезжая к Леушинской горе, уступили дорогу встречному конвою. Вновь на двух санях везли связанных арестованных. Федюшка, утаптывая снег, помог Буланке выйти на дорогу и пошел вслед санями.

— Ты, пай, лошадь-то сегодня не корми, — вдруг сказал дед Федюшке. — А то, — и он кивнул вслед ушедшему конвою, — не посмотрят, что малец, — и туда же. Я два дня уже не кормлю. Сегодня сам позаботься. А утром плачь и говори, что лошадь захворала. Авось и отпустят. Останешься жив – расскажешь про все это. Тебе в той жизни жить, за которую сегодня убивают. Так что давай, паря.

Ни имени, ни фамилии деда Федюшка не знал. Видел его на конном дворе, думал, что он конюх и с ними, с белыми, а он вот какой оказался.

Эту ночь Федюшка не спал. Распряг Буланку, обтер клочком сухого сена, стал водить по двору, ласково говоря ему всякие добрые слова. Поставил в стойло, но вместо питья и еды — снова ласковый голос, похлопывание, поглаживание. Когда вернулся конвой и бандиты стали ставить своих лошадей, увидели лежащего в стойле коня, а над ним плачущего мальчишку.

— Ладно, до утра. Потом посмотрим. Не поднимется — пристрелим, — сказал офицер, остановившийся напротив стойла.

Утром Буланка стоял на дрожащих ногах, а Федюшка ревел в кабинете Уфимцева:

— Отпустите нас, отпустите. Мой тятя умеет лечить лошадей. Он вылечит. Отпустите….

Офицер приказал привести конюха. Дед пришел, головой покачал:

— Захворал, однако, конь. Не ест, не пьет.

Не веря в случившееся, Федюшка вывел Буланку, запряг и повел в поводу со двора. Дед-конюх даже не посмотрел в их сторону. И мальчишка понял, что таким образом он дал понять всем окружающим, что ему и дела нет до мальца и его лошади.

С Леушинской горы хорошо просматривалась дорога почти до того самого распадка, где расстреливали ночью. Так и вел Федюшка своего Буланку в поводу, на ходу кормя его клоками сена. До Запора добрались к полудню. Федюшка зашел в дом к Кузнецову Ивану Петровичу. Кузнецовы хорошо знали семью Филатовых. Хозяйка только что вытащила из печи шаньги, Федюшку пригласили к столу. А Иван Петрович во двор вышел. Возвратился через несколько минут и говорит:

— А ты, пай, однако врешь, что лошадь захворала. Не кормил, не поил. Смотри, как ест сено, по полному рту!

Федюшку как ветром из-за стола сдуло, хотя был он голоден и шаньги на столе стояли. Выскочил во двор, видит, возле Буланки куча сена лежит, и он, действительно, по полному рту…

Схватил Федюшка охапку сена, в сани бросил — и был таков. Знал он, да и вся округа знала, что из трех братьев Кузнецовых один — в белых, один – в красных, а третий, Иван Петрович, к которому только что заезжал Федюшка, всегда с теми, кто у власти. С красными — за красных, с белыми — за белых. А раз белые у власти в Леушах, то и Иван Петрович с ними. С белыми.

Да и угрозу в голосе Кузнецова услышал, а может, инстинктивно понял, что ничего доброго от такого человека ждать нельзя. Отъехав от Запора, боясь погони, свернул на сеновозную дорогу от основного пути на Юмас. У первого же стога остановил Буланку, натеребил сена и начал кормить. И так до вечера, до сумерек. Отдохнул Буланка, повеселел. И в потемках уже поехал Федюшка к себе в Юмас. Сам жив остался и лошадь привел.

Долго ничего не мог он говорить. И только гораздо позже рассказал своему отцу Василию Васильевичу о делах в Леушинском. Искал Василий Васильевич, да и сам Федюшка тоже, спасителя-деда, но так и не нашли они его. Разное тогда говорили. Говорили и такое, что когда белых из Туринска и Тобольска поджимать начали, они сначала расстреляли всех заключенных, а затем и всех тех, кого принуждали возить людей на расстрел.

Искали и родню Петрушкиных из Шаима, да так никого и не встретили. По неграмотности Федор эту историю записать не мог, но всем своим детям и внукам рассказывал о тех событиях. Водил и показывал ту самую вековую ель, что стоит и сейчас в том же распадке у вновь построенного поселка Устье-Аха. «Памятник бы им, — мечтал Федор Васильевич, — на этом месте поставить». А памятником им стал наш поселок Устье-Аха и наша жизнь.