Мы открыли нефть, нефть открыла нас. Часть 7

Задоенко А.Н.:

После Бинштока Сургутскую экспедицию возглавлял Савельев, но недолго, потому что уехал на Кубу, а нас как раз передали в подчинение Ханты- Мансийску, Малыку. Он был в Новоаганске, а мы жили в Сургуте, где было всего 2-3 камералки, ПСЗ стояла. С Малыком тоже ничего работалось. Потом он построил контору в Сургуте, многие получили квартиры в новом пятиэтажном доме, и все они переехали из Новоаганска сюда. И нам тогда выделили квартиру — хорошую! Но в 77-м году пришлось переезжать в Ханты. Управляющим трестом к тому времени стал Алексей Гаврилович Бояр, и он решил собрать все камералки вместе. Нам сказал: «Или переезжайте, или увольняйтесь! Что вы будете там на отшибе делать?» Все камералки были стянуты в Ханты. И отсюда в поле выезжали только в командировки, проверять качество полевых работ. Было так жалко уезжать из Сургута, оставлять ту квартиру! Я ее сдал Гомбергу. Здесь, правда, нам сразу дали квартиру (Бояр хорошо строил, в год по нескольку домов), 35 квадратных метров, деревянный дом, хорошо хоть на втором этаже. И как получили эти квартиры, так до сих пор в них и живем. А Сургут-то теперь какой город — капитально все! Там было, конечно, лучше и с питанием, и дорога была, и аэропорт — город, цивилизация — а здесь все еще деревня… Но в Сургуте мы были на отшибе от треста. Старшая дочка к тому времени как раз окончила школу, поступила работать к нам в камералку…

Тюленев А.П.:

По поводу квартиры я скажу так: я приехал с семьей в 59-м году в Березово — через месяц получил квартиру, однокомнатную, в двухэтажном многоквартирном доме. Перевели меня в Сургут — в 64-м в первой городской пятиэтажке на улице Центральной я получил трехкомнатную квартиру… Передали нас в Ханты-Мансийский трест — жена не захотела переезжать в Ханты: жалко было квартиру благоустроенную: горячая вода, ванна, газ, свет, — все-таки она тоже проработала 10 лет в поле. А в Хантах одни деревяшки тогда были. Говорит: «Меняй профессию, переходи к нефтяникам!» — «Я геолог, геофизик!» Семья так и осталась в Сургуте. Повинен, наверное, и мой характер неуживчивый, и наша специальность бродячая жизнь, в отрыве постоянно, отвыкаешь… Сейчас, при моем нынешнем возрасте и уме, я, может быть, и пошел бы в нефтяники, но тогда мы гордились своей профессией.

Нагорный И.Г.:

Моя партия подчинялась тресту напрямую, и всеми строительными, организационными делами мы занимались сами. После Супры, в 65-м году, я перебазировался в Шугур, тут была чисто сейсмическая партия, и мы там за зиму настроили дома — лес в колхозе приобрели взаимообразно. Работали уже от Ханты-Мансийского геофизического треста. Управляющим в то время был Виталий Степанович Щербинин. Я ему дал телеграмму, что, мол, полевые работы сорвутся, потому что нет балков, нет шифера, дома не строятся — жить негде. Надо ж было подшевеливать, чтобы что-нибудь перепадало, а то и вовсе забудут. А он быстренько направил к нам комиссию. Приехали: «Елки зеленые, да он как король тут, дома стоят готовые!..» У нас полностью были обеспечены квартирами все семьи двухотрядной партии. Геодезист разбил улицу, написал номера домов, вот тебе два или три человека плотников — строй! Коллективы держались. Молодые, оба работают в партии, кто механизатором, кто сейсмиком или поваром, зарабатывали хорошо. В выходной они меня уже тормошат: «Иван Герасимович, ну давай!» Брали сетку, волейбол, мяч погоняли, уху поели… Дружно жили. Клуб я строил только один раз, а потом в деревне был свой небольшой клуб, кино там показывали. Ну, у нас самодеятельность своя, частушки, пляски… Сухого закона у нас не было. Но без меня бутылку не продадут. Выпивка только в выходные: по бутылке водки или красного, больше не надо. С продавцом рядом не стоял, но в деревне же все свои, все обо всем знают. Бывало, что местные придут, за шкурки у наших бутылки выпросят.

Строились — заранее знали, что на 2-3 года, а потом уйдем. Буровые поселки те на десятилетия, а сейсморазведка, из-за отсутствия своего мобильного транспорта, только на время, пока рядом работать можно. На двухотрядную партию было 6 трак­торов и ни одного вездехода. 15-20 километров для нас уже было далеко. Это сейчас любая сейсмичес­кая партия имеет 10-12 тракторов и больше десяти вездеходов, да еще и автомобили. Теперь за 200 километров работаем. Один из выстроенных поселков я просто передал местным властям, а второй продал. Взял за него две баржи пиломатериалов и сколько- то тысяч рублями в кассу. Главный бухгалтер Терехин говорит: «Ох, нас за это посадят!» — «Ничего, мы их пустим в дело!»

Я проработал там два года, 65-й и 66-й. Геофизиком, начальником партии у меня получалось отлично: самая большая была производительность, всегда план выполняли. А весной 67-го года я поехал в Ханты проект делать на новую партию, тоже в Шугуре, и, по рекомендации Бриндзинского, меня назначили заместителем по общим вопросам к Виталию Степановичу. И проработал я там, ни мало ни много, 19 лет, по 86-й год. Был заместителем у Щербинина, у Крючкова, у Бояра и у Малыка. Салманов мне говорил: «Ты как Микоян!» Одно время меня пытались мэром города поставить — я отказался. Сейчас, конечно, интересно было бы, можно многое сделать: мэр — хозяин города, у него деньги, ему проще работать, он командует. А там же всем командовала госпожа партия, а сам не моги!

Очень много строили. Двухэтажные деревянные дома, 8-квартирные, 16-квартирные. Когда я приехал в Ханты-Мансийск, один дом уже заселили и два были в работе. К концу моей работы два поселка больших было, почти сто процентов работников были обеспечены квартирами. Главк нас очень мало поддерживал. А где бы был этот трест Ханты-Мансийский, если бы мы не построили там жилье? Приходилось выкручиваться, доставать материалы. В моем ведении была вся авиация, и самолеты, и вертолеты, — в то время у нас по тресту работало до 12 бортов ежедневно, мы их арендовали. Так же и флот весь, тоже арендовали в нашем геологическом РЭБ геологии. У них были базы в Хантах, в Тюмени, в Лямино, на Ямале. Сильный был главк, очень сильный.

Салманов меня освободил от этой работы, позже уже, при Малыке. У нас было большое подсобное хозяйство, и вот новый наш консультант по сельскому хозяйству написал на директора жалобу, что падеж скота, нет племенной работы… И все, назавтра был приказ: за отсутствие племенной работы и падеж скота Нагорного освободить от работы. Но тут, конечно, не только в этом было дело…

Когда меня освободили от должности зама, я предложил организовать при объединении диспетчерскую службу и возглавил ее, занимался флотом, транспортом, завозом. Здесь я уже только исполнителем был.

Работалось со всеми начальниками хорошо, но больше всех занимался строительством, о людях заботился — Бояр. Трудяга был.

Юдина З.П.:

Алексей Гаврилович идеальный был человек. И работу свою всегда досконально знал. Добрейший, честнейший, всего себя работе отдавал… Но с Салмановым у него не ладилось: Фарман Курбанович, конечно, резковат, он мог и за одно слово с работы снять. А Алексей Гаврилович от такого отношения терялся, не мог доказать свою правоту. Когда он стал управляющим, пытался все сам делать. Эрвье один год даст денег на один дом, другой говорит: «Нечего там строить, вообще ничего не будем строить!» А мы — на свой страх и риск и себе в убыток жилья же не было совершенно! И сейчас-то, что обидно, геофизики, проработавшие по 30-40 лет, жившие в балках, снимавшие углы в деревенских избах, с детьми, они, как поселились в первые геофизические дома деревянные, уже сгнивающие, может, и без ванны, горячей воды, — так в них и продолжают жить.

Геодезист шагает впереди

Торопов В.И.:

Я жалел, что уехал из Ханты-Мансийска, но вынужден был. В окружном комитете партии ввели должность инструктора по геологоразведочным работам и эту должность предложили мне. Отказаться было нельзя. Но оклад в партийных органах был очень небольшой, а я должен был содержать три семьи в разных местах: стариков — родителей жены, сестру-студентку и свою семью. В это время прилетает Владимир Владимирович Ансимов с обследованием: как работы в геофизике идут по партиям, по экспедициям, и повел с собой Бинштока, Сутормина и меня. Вот в этой командировке я ему свою боль и высказал — по-другому не мог решить. Он вернулся в Тюмень, договорился с Эрвье и вызывает меня с тем, чтобы назначить начальником геодезического отдела. Я говорю: «Вы знаете, я полевик, технарь, я не умею бумагами заниматься. Мне надо живое дело, его я знаю, могу сам работать, могу научить людей, но сидеть писать распоряжения, приказы, еще чего- то…» Но чтобы избежать инструкторства, я дал согласие на год. И этот год затянулся на сорок лет.

Став начальником геодезического отдела главка, я полетел по северным организациям. И здесь столкнулся с тем, что положение с геодезическими рабо­тами везде одинаковое, такое, как было в партии Ивана Ивановича Бобровника, когда я только начинал здесь работать. Первое дело — кадры. Написали мы письма в институты, техникумы, у себя открыли группу геодезистов, составили специальную программу, у Цибулина я ее утвердил (Ансимов к тому времени уже уехал в Москву), сами читали лекции, сами отбирали из тех, кто приходил. Геодезия — это математика, и нужны были те, кто в математике понимают хорошо. Девчат вообще не принимали. Но вот пришла Зоя Пригарова, и оказалось, что она прекрасно знает математику! Десятилетку окончила. Конечно, для обработки материалов — это золото! Я ее принял. И она у нас работала — вот только недавно на пенсию вышла. Из Новосибирского института и техникума люди пошли, из Томского и Саратовского техникумов, из Московского института, Киевского, Львовского, из Ивано-Франковского…

Когда я пришел сюда, все инженерно-технические работники геодезической специальности были на повременной оплате труда. Заработная плата была низкой, и поэтому шел брак: никто ни в чем не заинтересован. Я поднял вопрос о сдельной оплате труда и через Эрвье добился, чтобы нам ее разрешили. Но в 61-м году вышел приказ министра о переводе всех полевых работников на повременку. Тогда я сделал расчет, и получилось, что если нам перейти на повременную оплату труда, то все люди, занятые на геологоразведочных работах, должны будут заниматься одной только геодезией. Я по количеству. Если оплачивается только 8 часов работы, то зачем мне работать по 10—12 или 15 часов в сутки? Принес я эти расчеты Эрвье, и тот постановил: «Быть сдельщине в топоработах!» Геодезисты экспедиций и геодезической лаборатории провели хронометраж полевых видов геодезических работ, разработали и утвердили нормы выработки и оплаты труда. А уж как пошла сдельная оплата труда — так можно стало поднимать качество. Были еще такие сложности: трудовики поставили условие, чтобы выполнение не превышало 120 процентов — дальше не оплачивается. Ну, тут мы шли на некоторые нарушения: переносили сезон, включали субботы и воскресенья… Я до сих пор о трудовиках такого мнения, что это чернокнижники самые настоящие! Я им говорил: «Поедем, поживешь с неделю в палатке — тогда поймешь! Да и трех дней хватит. Вот зимой — когда волосы примерзнут к палатке, тогда поймешь, за что в поле деньги получают!»

Шевелев Г.А.:

О быте геофизиков начали заботиться, только когда появились специализированные геофизические тресты. До этого зиму отработаешь, весной в другую партию кидают или на региональные работы выезжаешь, осенью — в следующую партию, и семья следом. За первые пять лет я десять раз переехал. Потом уж помаленьку стало настраиваться, года два-три люди на одном месте. У меня одна дочь родилась в Перегребном, вторая — в Кормужиханке. Где теперь эта Кормужиханка, никто не знает. Дочь и спрашивает: «Где это вы меня родили? Нет такой деревни! Нет у меня родины».

Я как-то раз подсчитал еще в Лахтынкурте, сколько я прошел за полевой сезон — получилось пять тысяч километров. Бригада от бригады находились далеко, 30-40 километров. А ты теодолит на себя и пешком… придешь, потом еще с ними работаешь. Всреднем и получалось по 30—35 километров в день. Лошади не пошли бы, потому что мы ведь идем впереди, где дорог нет, где нога не ступала. Олени — очень уж капризные животные, пробовали их как раз в Перегребном. Но в этих местах корма нет, нам пришлось вместо работы ходить собирать эти бороды с деревьев. Голодные олени, а гонять их на пастбище за 40 километров смысла нет. Пришлось отказаться. Собаки — те по насту ходят. В тундре собаки могут идти, а в тайге метр с лишним снегу. Только лыжи. В полевой сезон так надоест жизнь в палатке: все или на коленках, или на карачках, или полулежа. Приедешь когда на отдых, сядешь на стул — такое блаженство!

Торопов В.И.:

Никто никогда ничего не строил, пока геодезические организации не стали стационарными. Централизовать работы нужно было и для того, чтобы внедрять новую аппаратуру и технику, т.е. требовалось создать специализированные геодезические организации. До сих пор полевые геодезические отряды были разбросаны по геофизическим партиям. Начальник партии ставил задачу, допустим, пройти 500 километров профилей, и больше его ничего не касалось. А деньги на работу геодезии находились в его распоряжении, в общем котле. Если мы вытащим деньги и сами отряды из одной, другой, третьей партии и поставим где-то в центре работ, в каком-нибудь райцентре, стационарную геодезическую партию (лучше всего там, где имеется экспедиция, потому что она ведет строительство), и мы пристроимся к ней. Поставил этот вопрос перед Эрвье. Эрвье и Цибулин меня поддержали. Начали с создания партии в Сургуте — 49-я партия была организована в 62-м году, потом Ханты-Мансийская в 64-м, Тазовская в 65-м году. Поставили туда крепких организаторов-специапистов: в 49-ю Александра Иосиповича Гомберга (ныне — «Заслуженный работник геодезии и картографии РСФСР»), Александра Ивановича Куликова («Отличник разведки недр») — в Ханты-Мансийскую, Вольдемара Ивановича Нусса («Заслуженный работник геодезии и картографии») — в Тазовскую партию. Гомберг возглавил свою партию с 64-го года. Сначала там был Куренной Николай Михайлович. Он и Устюжанин приехали в 55-м году после окончания Новосибирского геологоразведочного техникума — получили топографическую специальность. Оба такие живые, бодрые ребята — смотреть было приятно. Они носились по Березово на оленях пулей! И вообще, вели активный образ жизни, зажигали всех вок­руг своим энтузиазмом! Куренного поставили начальником партии, а Устюжанина — начальником топоотряда по нивелировке.

А с Гомбергом я познакомился в Березово еще в 62-м году. Он в это время командовал топоотрядом в гравиметрической партии. А начальник партии был в отпуске, и рубкой просек занимался Гомберг. Помню: сидит за столом маленький, худенький молодой еврейчик, а вокруг него стоят такие амбалы! Кулаки — с его голову, окружили и давят на него: «Ты подписывай нам наряд! Ты что пятую категорию нам не подписываешь?!» Я всегда поражался, как он находил какие-то методы, пути, чтобы всех их успокоить и все-таки свое довести до конца. Мне тогда очень понравилось, как он все организовал. После этого сезона он вернулся в Свердловск на свою старую работу. А в 64-м году написал мне, что что-то ему там не нравится — я тут же ему послал вызов. Направил в 49-ю — и не ошибся!

Гомберг А.И.:

Я окончил техникум геологоразведочный, мне представлялось: геология, романтика! А попал в топографы, плохо представляя, что это такое. В общем, вроде бы случайная специальность! А жизнь показала: неслучайная!

В 51-м году по распределению прибыл в Уральский геофизический трест и два сезона отработал в Березовском районе: там были открыты месторождения угля, и мы расширяли геодезическую съемку. Потом на Северном Урале в 59-м вновь уехал в Березово и еще три с половиной года отработал начальником топоотряда. После этого вернулся на Урал, но как только меня пригласил Торопов, поехал в Сургут. Думал — ненадолго, а прожил и проработал там 31 год. Выросли дети, родились внуки, и все в Сургуте.

В Березово мы занимались только нивелировкой, создавая, в основном, высотную опору для гравики, ну и потом для сейсмики, потому что тогда не было ни карт, ни основы — предприятия картографические сюда не зашли еще. Затем наша партия перешла в Сургут, и там задача стояла такая же: сделать высотную опору. Но Торопов предложил, чтобы мы обслуживали еще и сейсмопартии. Собственно, к моему приезду уже началось создание такой партии. Перевели к нам геодезистов из сейсмопартий. И началось постепенное обучение, а дальше — больше. В какой-то период численность доходила до 200 человек, потому что мы обслуживали 14 сейсмических партий. Точность техническая, конечно, значительно повысилась.

Шевелев Г.А.:

В то время было много геофизиков молодых, — они ничего не знали, так же, как и молодые геодезисты, — но какие методы есть геодезического определения — все давай. Делали, к примеру, нивелирование четвертого класса, техническое нивелирование. Это очень трудоемкие работы, а на точность сейсморазведки они абсолютно не влияют, потому что местность у нас тут ровная, болотистая. Потом пришлось искать оптимальные варианты, чтобы и облегчить труд геодезистов, топографов, и в то же время удовлетворить сейсморазведку. Это был первый этап. Дальше, в 50-х годах, было мало подготовленных геодезистов, в основном это были военные топографы, они не знали, что такое сейсморазведка, геологоразведка. Потом были геодезисты, которые выполняли работы только для геодезии, картосоставители.

Кроме привязки по высоте есть еще точность привязки по плановому положению, относительно государственной геодезической опоры. Но она была очень плохо развита — для тех районов. Лет за 15-20 государственную опору для Тюменской области создали довольно хорошую. Тогда возник вопрос: насколько точные методы нам нужны. Подсчитали ошибки и решили, что вполне обеспечивает нужную точность опознавание по топографическим картам. Не нужны ни теодолитные ходы, ни привязки к небесным светилам, вычислений сложных не нужно. Простейшая задача: разбивочная работа и привязка к картам. Это началось у нас в 69-м — 70-м году. А до того… Эти теодолитные ходы давали массу невязок, ошибок. Условия были трудные, зима, люди мерзли, естественно, выдавали халтуру, но весной, в распутицу, искать невязки все равно приходится… Это ужас! Когда у нас пошла привязка по картам, приехал я к Гомбергу, он говорит: «Слушай, весна — а никаких невязок, никуда ехать не надо… Что за метод такой? Все кругом увязано, даже скучно работать стало!» Этот простейший метод привязки по картам, даже не требующий камеральной обработки, уже 25 лет держится и даже не уступает технологиям привязки по космическим спутникам.

Но геодезия составляла только процентов десять от той работы, которую геодезисты выполняли. Они занимались рубкой просек, строительством дорог, временных сооружений через реки. Основная работа — подготовка профилей, перенесение их в натуру и подготовка дороги. Очень трудоемкие работы, 80 процентов от стоимости геодезических работ. А пришли к этому, когда в Ханты-Мансийске пустили «сейсмический поток». Раньше готовили дороги сами сейсмики.

Гомберг А.И.:

Рубка просек — это мучительная работа, тяжелый физический труд, все вручную, топором, а тут нас вооружили бензопилами, и даже контингент посте­пенно начал выравниваться, появились постоянные рабочие. Есть ребята, которые 25-30 лет таким трудом занимаются.

До сих пор партия эта существует, но раньше она была самостоятельная, подчинялась непосредственно объединению. Мы обслуживали разные экспедиции, а сейчас ее подчинили Обской. А в 71- м году — тоже по инициативе Торопова, ну и Эрвье поддержал, мы начали обслуживать еще и буровые экспедиции: привязку скважин, дороги — все это делали наши геодезисты. Восемь экспедиций, все Приобье обслуживали — по сути выполняли работу геодезической экспедиции. Но решили называться по-прежнему комплексной геодезической партией.

Когда я приехал, в партии было мало народу — человек тридцать. Опыт руководства у меня уже был. Когда я работал в Березово последний год, у нас партия была объединенная, гравиметрическая а геодезическая, я ею в основном и занимался. И коллектив’ тот же работал. Из Березово переехали Устюжанин, Казакевич, всех, кто приехали, я знал. Те, что из сейсморазведки перешли, тоже не чужие люди. Я знал многих начальников геофизических партий, которые работали в Березово, а теперь тоже переехали в Сургут: Багаев, Баянов, тут уже с Шаталовым познакомился, с Федоровым. Надо сказать, что сейсморазведочники сначала не воспринимали саму идею специализированной геодезической партии. Да и сказать, что я был уверен в прекрасном будущем, нельзя. Но раз задача поставлена, я ее выполняю.

То, что качество повысится, это, конечно, каждый понимал. Ведь раньше как было: погрузят, уедут, раз в год кто-то проконтролирует, а там каждый сам себе предоставлен. Люди тогда менялись очень быстро.

И могли такого наворочать, что поди переделай потом, когда экспедиция в Сургуте, а партия в Ларьяке — такие расстояния… Так что идея была здоровая, но в воплощении сложная. Начальникам партий казалось удобнее иметь геодезистов в своем распоряжении. И было действительно много всяких сбоев. Особенно когда мы взяли на себя строительство дорог. Но наши кадровые рабочие уже знали, где и как лучше пройти. Это стало делом чести — проложить профиль так, чтобы прошла сейсморазведка.

Крючков Ю.Я.:

Рубка, рубка, рубка… Лес страшенный. Это район Угута, там такие дебри, что не приведи Господь! И болота. До меня там человек утонул вместе с трактором — его так и не достали. Причем уже ездили рань­ше по этой трассе. То ли он в сторону чуть-чуть свернул, то ли провалил какую-то глыбу — сразу ушел на несколько метров. Или вот я как-то ездил к Гомбергу. У него погиб рубщик: дерево упало, а на нем каски не было, тяжело зимой в каске, шапка же. Мы его вытас­кивали на лыжах: ни на чем подъехать было нельзя.

Гомберг А.И.:

Первые годы, когда мы начали просеки рубить в районе Югана, севернее Оби, там лес крупный — и топором долбать его — ох, трудно! Потом получили бензопилы. Прилетишь с проверкой — бензопила лежит, а они — все топорами машут. Приходилось заставлять. Но ведь с этой бензопилой они уходят в лес, а если она ломается? Ее же надо знать, ее надо чувствовать. Находились профессора. Потом у нас появились ГАЗ-71, балки, трактора, что обязывало и дороги делать. Снабжение шло уже с помощью техники, а не так, как в первые годы, когда мы «разбрасывали» продукты по точкам. Так вот, бывало, идут по маршруту от одной подбазы к другой, придут — а там медведь пошарил. Все разбросает, все испохабит. Он же не ест что попало, выбирает. Сгущенку найдет или тушенку — банку раз! — и высасывает. И откуда знает, что сгущенка — это вкусно?

Торопов В.И.:

Были проблемы и с помещением для геодезических партий, для той же 49-й. Когда мы строили помещение для промысловой (каротажной) экспедиции в Сургуте, Эрвье разрешил сделать надстройку в один этаж для геодезистов. Мы уже распределили, сколько комнат, какие будут у нас производственные помещения, лаборатории — все было замечательно. Но… Эрвье уехал в Москву, а Салманов на этом деле поставил крест. Я был у Салманова несколько раз, убеждал, что проект составил институт, запроектирован специальный этаж — нет, не нужно помещения! Я Цибулина подключил, тот тоже разговаривал с ним, но Салма­нов — есть Салманов. Эрвье по сравнению с ним был фундаментальный человек. Его было трудно убедить, но уж если сказал: «Ладно, подумаем», значит, вопрос будет решен в твою пользу. Можно спокойно идти, с уверенностью, что все будет сделано. Но если он скажет: «Нет, и не ходи больше с этим! Я слушать не буду!» — все. А Салманов — другой человек. Я его сколько здесь убеждал, потом выждал момент, когда он полетит в Сургут, я следом. С ним был в хороших отношениях Гомберг, Гомберг со всеми был в хороших отношениях. Мы нашли удобный момент, вдвоем убедили Салманова во всем, он сказал: «Ну ладно, половину помещения запроектированного забирайте!» Но что нам половина, когда старая одноэтажная контора уже разваливается (там когда-то были геофизические мастерские, потом стояли списанные станки, и вот у меня там расположилась геодезическая партия), нам нужно было помещение серьезное. А Салманов, вернувшись в Тюмень, опять все отменил! Ну что ты будешь делать! Я снова полетел в Сургут. Мы с Гомбергом начали уговаривать начальника промысловой экспедиции, но он, конечно, сразу заявил: «Раз сказал Салманов, я занимаю!» Мы поставили там пост. В конце концов через несколько «не могу» и «не хочу», «не буду» и «не разрешаю!» он все-таки согласился — на половину. А уж когда мы залезли туда, мы заняли все! Он пошумел-пошумел, да как-то все и сгладилось. Потом базу свою построили, складские помещения, на каждый отряд своя каморка, где хранится оборудование. И все потому, что партия в одном месте. А если бы было, как раньше, ничего бы мы не имели. Никакой новой аппаратуры — где бы мы ее хранили? Начальнику геофизической партии зачем все это надо?

Но когда мы начали отбирать у партий геодезические отряды, был страшный бой! Ни один начальник партии, ни один начальник геофизической экспедиции меня не поддержал. Потому что до сих пор они были сами хозяева, а тут идти к кому-то на поклон, чтобы им выполнили геодезические работы, привязки. Поддержка была в Цибулине и Эрвье. Потом уже, в 65-м году, когда был организован геофизический трест в Ханты-Мансийске, там понимать начали. Потому что они далеки были от мелких полевых работ, деньги у них оставались в общем котле, а что необходимо внедрение новой техники, что геодезия отстает безбожно, что дедовские методы не могут обеспечить производительность труда геофизиков — они видели прекрасно. А уж когда мы начали стационарно устраиваться, я написал петицию Эрвье, с расчетами, доказывая, что мы тоже люди, тоже выполняем полевые работы и нам тоже нужно жилье, нужны квартиры. Как и всем другим. Я просил 20 процентов от строящегося жилья выде­лять геодезическим организациям. Ну, где-то двадцать, где-то пятнадцать, где и десять, но Эрвье дал добро, чтобы при распределении жилья генеральные директора учитывали и нас. На Ямале и в Ханты-Мансийске все делалось по опыту 49-й партии.

ГомбергА.И.:

Партия разрослась. Последние годы камералка в Сургуте располагалась на 600 квадратных метров площади. Все уже было по всем правилам — техника, склады…

Начали внедрять новые методы, аэрофотосъемку. Немцов еще в 50-х годах работал со снимками ГУГКа, у которых были специальные отряды, они делали залеты по схеме, чтобы создать топографические карты. И вот гравики, особенно опорная гравика, миллионная, снимки использовали, чтобы опознаться. Потом мы купили аэрофотоаппарат и сами делали залеты на АН-2, снимали сейсмопрофили. Когда профиль в лесах — сильных, мощных, там опознать невозможно, а вот мы все просеки залетаем, потом перенесем на карты — у нас получилось удешевление, значительное! У нас была своя фотолаборатория. Сначала вели малоформатную съемку, потом приобрели широкоформатный аппарат, потому что последние годы сейсморазведки сеть профилей стала довольно густая, удобнее и выгоднее снимать несколько профилей за залет.

Партия для меня была — моя семья. Мы начинали в Сургуте в 64-м году, город был маленький, восемь тысяч населения, все друг друга знали: и мы город — и нас все власти городские. Как-то должен был приехать Косыгин — зимой. Вот Николай Михайлович Морозов, главный инженер, всех собрал — «Надо благоустроить город! Товарищ Гомберг, вы тротуары прочистите!» А у нас техники-то никакой. Я говорю: «А можно, мы их протопчем? На лыжах?»

Все геофизические партии базировались за пределами Сургута, а мы тут остались. Было один раз, пытались и нас выслать… Быстрицкий, к которому я все ходил-добивался насчет жилья, говорит: «Вот, переезжайте в Лямино!» Я не согласился, и мы остались в Сургуте, и это было правильно. Подрастали дети, они пошли в школы, заканчивали их, кто-то поступал в институты, все это на моих глазах. Сургут очень отличается от всех городов Севера — самый лучший!

Будни и открытия

Агафонов Ю.К.:

Высокие темпы выявления и освоения богатейших месторождений нефти, газа и конденсата в Тюменской области были обеспечены правильной стратегией и тактикой проведения геологоразведочных работ, в том числе разработки и выбора наиболее эффективных методов и способов геофизических работ применительно к условиям Западной Сибири. Прежде всего в большом объеме и сравнительно быстро был выполнен широкий комплекс региональных геофизических исследований, позволивший поставить затем поисковые работы на хорошую про­мышленную основу.

Систематические региональные геофизические исследования в области начались в 48-м году проведением аэромагнитных съемок масштаба 1:1000 000, а несколько позднее и масштаба 1:200 000. В последующие годы все ранее выполненные аэромагнитные съемки были перекрыты высокоточными съемками масштаба 1: 50 000. Эти съемки выполнялись начиная с 74-го года тремя организациями: ПГО «Новосибирскгеология», ПГО «Уралгеология», ПГО «Севзапгеология». Площадь съемок — более 1,8 миллионов квадратных километров, охватывает также акватории Обской и Тазовской губ.

Гравиметрические съемки масштаба 1:1000 000 были начаты в начале 50-х годов и к концу 60-х завершены. Тогда, учитывая важность региональных работ в Тюменской области, Мингео СССР приняло решение о форсировании выполнения гравитационных съемок 200-тысячного масштаба с последующим изданием гравитационных карт. Ввиду большого объема работ (более полутора миллионов квадратных километров), к решению этой задачи было привлечено шесть специализированных организаций: ПГО «Уралгеология», «Новосибирскгеология», «Центргеофизика», «Севзапгеология», «Печоргеофизика» и Главтюменьгеология, и к 90-му году практически вся Тюменская область была закрыта съемками 200-тысячного масштаба, на значительную территорию были изданы государственные гравиметрические карты.

С 48-го года на территории области осуществлялись электроразведочные работы, сначала методом ВЭЗ по маршрутам, а с 56-го года — методом теллу­рических токов (ТТ), основанном на изучении вариаций естественного электрического поля Земли. Методом ТТ была изучена площадь 200 тысяч квадратных километров в юго-западной части Западно- Сибирской области. На смену методу ТТ к концу 60- х годов пришел метод магнито-теллурического профилирования (МТП), основанный на совместном анализе теллурических и геомагнитных вариаций. В период с 61-го по 67-й год МТП были выполнены маршрутные исследования в объеме полутора тысяч километров и площадные работы на площади 60 тысяч квадратных километров на севере области. В пределах ряда аномалий МТП последующими сейсморазведочными работами были выявлены крупные структуры: Щучьинская, Медвежья, Ныдинская, Уренгойская и другие.

В первые годы проведения региональных геофизических работ, а затем и в отдельные периоды в пос­ледующем проводились работы методом КМПВ (корреляционный метод преломленных волн). Особенно широко он применялся с 1968-го по 1978 год. За этот период было выполнено 9 200 километров профилей КМПВ. В результате были получены данные о рельефе доюрского основания, характере распределения граничных скоростей по преломленной границе, получены первые данные о внутренних границах в отложениях доюрского возраста.

С 1955 года начинаются, а затем систематически и планомерно осуществляются работы МОВ по речным маршрутам с использованием линий наблюдений на «боне», а также авиасейсмические зондирования МОВ с использованием гидросамолетов, а позднее — вертолетов. Эти работы имели большое практическое значение, поскольку были выполнены на огромных (сотни тысяч квадратных километров) площадях и позволили подтвердить наличие круп­ных поднятий в виде валов и куполов, ранее намеченных по данным гравиразведки, магниторазведки и электроразведки.

Над выполнением всего комплекса региональных геофизических работ в поле, так же как над обработкой, анализом и обобщением полученных данных, работали большие коллективы геофизиков, что в конечном счете и позволило:

• осуществить структурно-тектоническое районирование территории области;
• установить связи между гравитационными, магнитными и электроразведочными аномалиями с одной стороны и данными сейсморазведки — с другой;
• совместно с данными глубокого бурения установить зависимость тектоники фундамента и платформенного чехла;
• выделить структурные элементы второго и пер­вого порядков и дать прогнозы на развитие комплексов осадочного чехла, благоприятных на поиски уг­леводородов;
• дать региональную структурно-тектоническую основу для планирования сейсморазведочных работ для подготовки локальных объектов под глубокое бурение.

Это была исключительно важная работа, обеспечившая дальнейший успех всего комплекса геологоразведочных работ. В подтверждение этого сошлюсь на высказывание Юрия Георгиевича Эрвье из его книги «Сибирские горизонты»: «Недооценка изучения территории региональными геофизическими методами принесли государству не пользу, а огромный вред… Если бы стоимость одной трети опорных скважин была направлена на региональные геофизические исследования, то в Западно-Сибирской низменности уже в 1955 году были бы открыты нефтяные месторождения». Дело ведь не в том, что нефтяные месторождения были бы открыты на 5—6 лет раньше. Дело в констатации того факта, что только своевременное и качественное проведение региональных геофизических работ создает реальную основу для открытия месторождений нефти и газа. И как это ни парадоксально звучит, необходимость в региональных исследованиях есть и сейчас — разумеется, совершенно другого качества и для решения других, более сложных геологических задач.

Цибулин Л.Г.:

В 60-е годы нам давались довольно значительные задания по приросту запасов. Такой прирост мог быть получен только с крупных месторождений. Крупные месторождения, как потом написал в своей докторской диссертации Лев Ровнин, могут быть только на больших структурах. А мы ведь из Березово все пошли, а там структурки-то вот такусенькие. Поэтому и лепили полигончики: два на три километра и тому подобные. Если бы этими полигончиками лепили Тюменскую область, мы бы до сих пор продолжали возиться. (Теперь возятся — это уже другое, это уже последыши собирают. Сливки-то все сняты, причем сняты именно в первые 10 лет, когда и были открыты эти крупнейшие месторождения.) Надо было сломать эти стереотипы. Одно дело, когда партия работает на площади 200-300 квадратных километров, другое — когда вдруг дают задание закрыть тысячу, две тысячи квадратных километров. Это же резко возрастает расстояние, резко усложняется организация работ, даже с точки зрения материально-технического обеспечения этих отрядов. Желание поработать вот здесь, возле своего кутка, у каждого было, у начальника партии, у начальника экспедиции. Я говорил северянам: «Кто полезет сюда за таким месторождением, как, предположим, Березовское? Да никто! Надо, чтобы месторождение было — Месторождение!» Это подсказал Тазовский открытый фонтан. Структура еще не была определена. Там Волков работал, ломтики нарезал. И там была заложена опорная-неопорная, может, поисковая, скважина — первая, которая дала открытый фонтан. Она была заложена на моноклинали. Не на замкнутой структуре. И вдруг этот фонтан. Он подтолкнул к мысли, что, по-видимому, мы имеем дело с чем-то значительно более крупным. Тем более что в это время вылезли такие вещи-соотношения, что отрицательным магнитным аномалиям и отрицательным гравитационным аномалиям соответствуют положительные структуры. Ну, правда, гравитационные аномалии — это в региональном плане. А аэромагнитна 200-тысячная — она выделяла относительно локальные аномалии. Все поняли, и где-то с сезона 62/63-го года на Севере пошли уже нарезать ломтями двадцать на десять, десять на семь — крупные полигоны. Причем ориентироваться стали на аэромагнитные аномалии, их закрывали, потому что стало ясно: здесь будет «навар». Ну и когда открыли сначала Тазовский фонтан, потом Губкинский, Пурпейский открытый фонтаны — всё, ребята, здесь мы поймали бога за бороду! После этого метод авиасейсмозондирования кроме регионального стал играть роль и поискового. Вот такие крупные магнитные аномалии начали после этого проверять, тем более что они разбро­саны и выходить туда с партией надо наверняка. Ведь затащить партию за сотни километров от всех баз и получить в результате шиш — это страшное дело, это башку оторвут! «А зачем ты туда загнал?» — «А я думал…» Я помню, как Федынский в свое время возмущался: «Что вы как блохи скачете? Почему бы вам равномерно вот так не идти?» Я говорю: «А вы давайте тогда нам задания другие! Вы же даете сотни миллионов тонн нефти приросту, сотни миллиардов ку­бометров газу — что мы на этом «равномерном» сможем? Вы же видите, оправдывается наша тактика-стратегия!» А потом это еще шикарно подтвердилось на одном примере. К нам приехали в гости северные соседи — из Ухты. А я еще раньше обратил внимание, что они от Ухты ни на шаг, и эти квадратики лепят, лепят, лепят… Когда я их повозил, особенно по нашим северным партиям, когда они увидели, что это за сейсмические партии — никакого благоустройства, ничего, — балки стоят, самодельные избушки под службы есть, и только, — возмутились: «А как же так? Да вы что?! С ума сошли!» Я говорю: «Ладно, ждите, когда вас благоустроят». (Социальные условия — это наиболее тяжелый вопрос. Но геофизика это все же сезонная работа. Зимний сезон ты отбарабанил в поле, в этих дырявых балках, но ты имеешь возможность летом в отпуск куда-то съездить, отвести душу — у буровиков этого нет, у них круглогодичный цикл работы. У нас была такая отдушина, и это до некоторой степени сглаживало весьма и весьма неблагоприятные условия жизни.) Ухтинцы как ни возмущались, но, посмотрев на нашу систему работы, решились отвязаться от своей Ухты — пожалуйста, через два года у них появился Вуктыл, полтриллиона кубометров газа. А следом довольно крупные нефтяные месторождения. Определенный риск, конечно, был. В случае чего потом тот же самый Федынский скажет: «Да вы что? Позагоняли, а теперь? Надо было планомерно…» Почему нефтяники в 53-м году, когда раскассировали министерство геологии и они приняли работы здесь, на юге, начали ликвидировать работы на Севере? «Ни техники, ни средств, ни черта не имеете, а лезете черт знает куда! А вы можете сказать, что у вас на юге ничего нету? Ах, не можете? Так давайте кончайте эту свою богадельню на Севере!» Только случайный березовский фонтан все на место поставил! А если бы его не было? Хотя, может, для страны это было бы и лучше… Но это уже другой разговор. Для меня лично — конечно, лучше бы не было! Кто был бы я, не будь всего этого?! Правильно сказал Гершаник: «Дело не в том, что мы открыли нефть, а в том, что нефть открыла нас!» — умный был человек…

Щербинин В.С.:

Я вспоминаю с гордостью и благодарностью судьбе о месторождениях, в открытии которых принимал участие коллектив Ханты-Мансийского геофизического треста: Федоровское, Варьеганское, Покачевское и много других. Федоровское крайне трудное было месторождение. Я курировал работы по этой структуре (была у нас тогда такая методика), а начальником партии в течение двух лет (два года пришлось потратить, чтобы полностью подготовить структуру к бурению) работал Тюленев Анатолий Петрович. Там настолько болото было коварное, что, когда по нему шли трактора, под гусеницами все колыхалось, как на море волны шли. Буровики тоже испытывали колоссальные затруднения.

Назвали месторождение в честь главного геофизика Сургутской экспедиции Виктора Петровича Федорова по предложению Салманова. Обычно как бывало: мы открываем структуру, даем ей название, чаще всего по названию реки, или озера, или урочища, расположенного поблизости. А потом оно сохранялось автоматически. Но случалось иначе: если неудачное название, то буровая экспедиция, разбуривавшая площадь, или кто-то из руководства Главтюменьгеологии присваивали месторождению свое название. А тут была Федоровская структура — стало Федоровское месторождение.

С Виктором Петровичем Федоровым мы познакомились еще раньше, в командировках. Масса была всяческих семинаров, специальных симпозиумов и других мероприятий такого характера по обмену опытом. Мы с ним встретились в Новосибирске на геофизической конференции — я как главный геофизик ТКГРЭ, он как главный геофизик Сургута. Он к тому времени уже был лауреатом Сталинской премии. Его в Новосибирске здорово приветствовали: он был авторитетен там. Очень хороший человек, отличался своим отношением к людям — именно за это его ценили. К сожалению, рано умер.

В 72-м году я перешел на другую работу — мне предложили возглавить трест «Спецгеофизика». Я согласился, переехал в Поваровку (Московская область) и до 75-го года проработал в этом тресте. Но москвичи — народ своеобразный… Этот трест в свое время был создан для выполнения работы за рубежом где тогда очень много было контрактов, такова была политика государства: оказывать слаборазвитым государствам помощь в создании минерально-сырьевой базы, то есть производстве геологоразведочных работ. Довольно скоро мне открылось, что мои сотрудники занимаются взяточничеством: уезжаешь — даешь взятку, приезжаешь — опять даешь взятку. И вообще, болото! Я взялся наводить свои порядки, и это вызвало определенную реакцию. Грачев тогда, работая в Управлении геофизических работ Министерства геологии СССР заместителем Федынского, был моим начальником, он, естественно, поддержал меня. С ним мы и попали в переплет: разбирали его и меня на коллегии Мингео СССР. Кстати, и Лев Иванович Ровнин, который в то время тоже работал в Москве, разделял мое мнение. На коллегии нам досталось. Грачеву еще и его собственные грехи припомнили… Но в результате приняли решение ликвидировать трест — как раз велась компания по упразднению трестов и организаций научно-производственных объединений. Зародилась идея объединить ВНИИгеофизику с трестом «Спецгеофизика», мне там предлагали работу, но я встретился на коллегии Мингео СССР с Юрием Георгиевичем Эрвье, договорился с ним, позвонил Быстрицкому, они с удовольствием взяли меня обратно. Стал работать в Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции — до 1979 года она так и оставалась комплексной, а потом геофизические партии из нее выделились в Туринскую геофизическую экспедицию — я ее и организовывал.

Крючков Ю.Я.:

Система разведки в 60-е годы оставалась примерно та же. Летом ставились авиационные сейсмозондирования (начальником этой партии был Николай Николаевич Попович). По результатам зондирований очерчивались контуры приподнятых зон и ставилась наземная сейсморазведка. Сначала полигоны довольно большого размера были — пять на семь  или семь на десять, а потом, когда поднятие подтверждалось, на структурах закладывались детальные профилечки. Довольно эффективно у нас это все вышло. Помнится, как мы наступали на Федоровку. Федоровское знаменитое месторождение. В свое время этим занималась Сургутская экспедиция, партий было при ней — на трест бы хватило. Там сильно заболоченная местность. Здесь партия Халилова работала. Мы зимой в это болото залезли и Федоровку добили.

Тюленев А.П.:

Наша партия тоже работала по Среднему Приобью. Говоря без лишней скромности, все месторождения этих мест — это и наши открытия: Федоровское, Минчимкинское… У нас есть дипломы первооткрывателей Сургутского, Западно-Сургутского,  Патамасовского. Партия у меня была в Пиму, в Русскинских я работал, а камеральная обработка проводилась в Сургуте, там пять человек — старший геофизик, инженеры-геофизики (интерпретаторы) — обрабатывали наши материалы, строили карты — все вручную, никаких компьютеров, никаких вычисли­тельных машин. Но работы были довольно точные. Скажем, контуры Федоровской структуры были определены правильно. Сейчас уже идет детализация, ищем неструктурные залежи, а тогда мы ориентировались на структуры, основное направление это было. Старшим геофизиком работал Анатолий Николаевич Задоенко. Мы с ним в институте вместе учились, в одной группе, в одной комнате жили… Дети махонькие: младшей несколько месяцев, старшей дочке ^— шесть лет. А куда их? Жена тоже была в камералке, техник-геофизик, маркировала ленты. Тогда ни одна партия не сидела в Сургуте, все разъезжались кто куда. Нам еще повезло: Биншток потом нам в Сургуте выделил маленький домик.

Тюленев А.П.:

Люди работали просто как романтики. Но, правда, и материальная сторона была немаловажна. На 9 месячную зарплату я мог слетать в Сочи, туда и обратно, да еще и прожить там «дикарем» безбедно. И потом режим работы сейсморазведочной партии: с декабря по май пашешь, а с мая по декабрь свободный режим. Ездили в Тюмень, писали проекты тогда начальники сейсмопартии — разгрузка была очень хорошая.

Глух В.Г.

Времена-то были какие: пятница кончается — ой, скорей бы понедельник! Как в романе братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Хороша наша работа была тем, что результаты получали сразу. Первым начальником группы камеральных к партий в Ханты-Мансийске был Александр Степанович Баянов, мы с ним работали, когда он возглавил партию сейсмозондирования МОВ. Интерпретация и обработка проводились буквально в тот же вечер. Прилетают вертолеты, самолеты с точек в поле, операторы сдают сейсмограммы. Тут же, в камералке, выполняем корреляцию, определяем наш главный параметр — а в сейсморазведке это время, рассчитываем глубины, наносим значения на карту, рисуем изолинии. Вечером выдаем отрядам задания наследующий день. И так — каждый день. Однажды получилась интересная ситуация: в одном месте, чувствую, что-то не так, есть варианты интерпретации: можно так сделать, а можно и по-другому. Говорю: «Давай-ка погуще сделаем». — «По проекту нельзя. Узнают — накажут». — «Все равно давай поставим». Поставили еще зонды между проектными — опять что-то не то. Потом еще раз сгустили и нарисовали две структуры: Варьеганскую и Северо-Варьеганскую. Они выглядят как вытянутые листочки, и между ними перегибчик — узкий, как осиная талия. Если бы мы сделали только запланированную съемку, у нас бы получилась одна пузатая структура. Но мы сгустили сеть — и обрисовались обе структуры. Стали ждать, что произойдет в зимний сезон, когда пойдут профильные работы. Все подтвердилось! Редко по сейсмозондированиям получали такую точность. Мне это запомнилось, как собственное достижение, пусть никому особо не известное. Или еще. Посмотрели мы по карте: есть там мелкая такая речушка Ампута, по которой можно тоже сейсмозондирований наставить — они должны очень хорошо войти в общую сеть. С самолетами всегда были проблемы, и мы организовали речной отряд. Романтика это была или не романтика? Здоровые ребята, с удовольствием продирались через завалы, речка-то неглубокая была — на моторке работали. Прошло как рацпредложение: сократило громадное количество денег. Получалась очень хорошая густота при небольших затратах. Но в те времена нельзя было так считать — дали нам по какому-то куску небольшому. Тем не менее приятно, что это было.

В Ханты я перешел где-то в 65-м году вместе со всей экспедицией. Переехали в деревню Помут, там была первая станция с магнитной записью. Я ничего в этом деле не понимал, кроме идеи. А эта новая аппаратура к тому же уж очень была недоработана, главное, что чувствительность была недостаточная, многое потом на заводе капитально устраняли. Партия выполнила план процентов на 45. Это кошмар, такого не бывает! Приезжает главный инженер Александр Михайлович Бриндзинский, за все разругал, написалразгонный акт приемки полевых материалов, но отметил одну вещь — оперативную работу камеральной группы. А было то же самое: прилетали вечером с ворохом лент (было восемь отрядов, потом шесть стало — очень много было лент — хотя только на 45 процентов наработали), и обрабатывали оперативно, сразу. Вся интерпретация была формульная, несколько незамысловатых формул, но считать приходилось много. В то время был арифмометр «Феликс» — вся страна на нем считала. Сначала были счеты, потом этот «Феликс», а потом свершилась «революция»: появился усовершенствованный арифмометр, который назвали ВК — вычислительный комбайн. Там были клавиши для набора чисел и ручка, весил он килограммов пять, но и считал раз в пять быстрее, чем «Феликс». Я себе взял такой. У нас база была в Тобольске, а камералка в Ханты-Мансийске, я все время ездил туда-сюда и таскал с собой эту штуку — как кошка с пузырем мотался. В Тобольске жил в гостинице, вечером все сосчитывал, утром раздавал задания. Все разлетались, а у меня жизнь была совершенно балдежная. Лето выдалось прекрасное, я дни на­пролет на пляже болтался — загорел так, как никогда на юге не удавалось. Почетные грамоты мне давали, отмечали в приказах и вешали на Доску. А я всего-то навсего правильно использовал новую технику! Правда, по ходу я еще парочку формул придумал для своего обихода, чтобы контролировать геодезические работы. Там такая геодезия была — смешная. Техники — топографы не знали, почему я их уличаю, когда они ошибаются. Я им рассказал, что теорему Пифагора всем помнить надо… Ну какая тут романтика, какие трудности?

Задоенко А.Н.:

В Сургуте вот что у меня было знаменательного — первооткрывательство Усть-Балыкского месторождения. Мне дали по этому поводу значок и удостоверение — «диплом», как тогда называлось. А потом, уже в 68-м году, в годовщину смерти нашего главного геофизика Виктора Петровича Федорова, мы все собрались, и я говорю: «У меня намечается большая структура к северу от Сургутской. Давайте назовем в честь Виктора Петровича — Федоровская!» Потом нам с Тепляковым и буровым мастерам вручили дипломы первооткрывателей Федоровского месторождения.

Каждый год бывают и трудности, и счастливые моменты, целый год счастливым не назовешь. Но бывают удачные. Вот когда нашли Федоровское ме­сторождение, когда оконтурили такую большую площадь, мы так радовались! А потом открыли кучу других месторождений. Посмотреть по карте Сургутского свода — штук 20—30, где я принимал участие, где сам давал названия. Была у меня серия «шахматных» названий: Алехинские, Чигоринское, Гамбитовое… Агафонов как-то говорит: «Ну сколько можно называть в честь шахматистов? Давай что- нибудь другое». Одно время мы жили в Пиму — сейчас город Лянтор. Там расположено Лянторское месторождение. Тоже интересно: там есть озеро небольшое Ай-Лянтор (раза в два больше средней комнаты), и как-то мы ночью проезжали и застряли в этом озере. Оказалось, что это самая вершина структуры. И в честь этого озера, где мы ночевали — зимовали, не могли на АТЛ выбраться, я и назвал эту структуру Лянторской — довольно большая, приличная получилась, три года еще ее разведывали. После этого, как увидим большое озеро, надеемся — вдруг тут вершина месторождения, сводовая часть. Потом, действительно, обоснования нашли, почему озера приурочиваются к своду структур: так на Федоровском — Пильтанлор, на Самотлоре — Самотлор. Мы вынуждены были давать названия сами, потому что мы же первые их открывали. Смотрит, по карте там такие хантейские названия, труднопереводимые… В честь Леши Тайпина — был такой здоровый, большой хант, который часто приезжал к нам в Пим назвали небольшую структуру — теперь там месторождение Тайпинское. Одно в честь маленькой дочери назвал — она только-только тогда родилась — Ларкинское месторождение, она Ларка у меня (теперь здесь и работает). Позже оказалось, что есть такой Ларкин, он в Москве работал. Удивлялся: «Как ты мог в честь меня назвать?» Другое месторождение Кузьменков в честь меня назвал. «Что ты, — го­ворит, — упираешься? Давай назовем Няртольское! Там же твое имя зашифровано». — «Ну, ладно, давай!» Это на востоке, где Колик-Еган, в 82-м — 83-м году вторая партия работала, отчет мы писали с Шадриной, Надей Нечаевой и Кузьменковым. Эмилия Петровна сначала ушами прохлопала, не прочувствовала, что там есть «Толя», а потом: «Ну, ладно, пусть так будет!» У нас была такая мода шифровать имена. Например Нивагальское: как раз девочки у меня работали — Нина, Валя, Галя. Шиборинское — Шиян Борис Иванович. Это Люба Салькова назвала. Ташинское я назвал в честь Наташи Слизковой.

Шиян Б.И.:

Я приехал в Тюмень в 61-м году после окончания Киевского госуниверситета. Факультет у нас назывался геологический, кафедра геофизики. Первое впечатление от Тюмени: такое захолустье! Принимали нас Быстрицкий и Эрвье. Сначала Быстрицкий убил меня своим отношением к нашему зав. кафедрой Головцину — тот был у нас авторитет, доктор наук и, вообще, один из первых геофизиков России, а Быстрицкий так небрежно: «А… Мы с ним на Урале вместе карсты картировали…» Мы (нас четверо было) даже съежились. Зато Эрвье нам сказал: «Мы вас направляем полномочными представителями не только нашего коллектива, но и советской власти!» Может, это и не слишком большое преувели­чение, если вспомнить «березовскую школу» — наши молодые инженеры действительно выступили организаторами не только производства, но и всей жизни в поселке. И не только в Березово, конечно.

Меня направили в Нарыкарскую экспедицию, которую как раз принял Щербинин. В Березово я сразу оказался среди людей, к которым до сих пор отношусь с громадным уважением. Я попал к ним на несколько дней, но они проявили максимум гостеприимства: тут же устроили в общежитие, повели на танцплощадку, в ресторан. И потом я в свою очередь старался проявлять такое внимание ко всем, кто работал с нами, соблюдал традицию. Эти первые шаги, отношение к людям — были во многом определяющими. Впечатления «захолустья» Север уже не производил: облетели на гидроплане Иртыш, Обь, Тобольск — такая прелесть! Лето было сухое, жаркое, мошки я тогда особенно и не заметил. В Нарыкарах я провел всего несколько дней, потом меня направили в Шухтунгорт, на летние работы. Начальником партии был Анатолий Родионович Малык и Владимир Лаврентьевич Цыбенко тут же — всех киевлян вместе собрали. Начинал помощником оператора — Юрия Васильевича Слизкова, он был начальником отряда. На зиму я был уже в партии у Арташа Арамовича Ерицяна в Хангокурте. Его жена Анастасия Александовна Покровская работала тут же старшим геофизиком. (На каждом шагу мне встречались люди незаурядные!) Тут я уже работал геофизиком, вместе с Покровской писал свой первый отчет, я же повез его защищать в Тюмень, сдал, и меня перевели в старшие геофизики. Потом меня перебросили на Большой Камень, где организовалась группа новых партий — шесть отрядов, большой объем работ, нужны были люди. Руководил Владимир Александрович Королев. Меня определили главным геофизиком. Там мы простояли год-два. За это время Север стал приоритетным направлением, Королеву предложили ехать туда.

Затем началась переброска партий с запада на восток, организовался Ханты-Мансийский геофизический трест, нас направили в Варьеган. И сюда ко мне из Киева приехала жена с маленькой дочкой. Сейчас удивляется: «Как это я с восьмимесячным ребенком кинулась из Киева добираться самолетом, вертолетом в этот Варьеган?» (Познакомились мы у Ерицяна в партии, она тоже геофизик, окончила Пермский техникум и приехала в Березово в 57-м году, успела поработать еще в речных партиях.) Поселились в пустовавшей хантейской избушке. Конечно, побелили, подремонтировали, печку переложили, но все равно ее насквозь продувало, холодина была страшная! Но прожили мы так с месяц, был собран дом, и мы поделили его с начальником партии Геннадием Никандровичем Захаровым.

Малык был начальником экспедиции, которая еще только создавалась, шла, как говорится, рубка, а партия Захарова уже работала. Сильное впечатление осталось от того, как мы открыли Варьеганскую структуру, давшую потом нефть и газ, конденсат. Первые профили засекли уголочек, переклиналь структуры, но мы почувствовали, что это нечто большое. К концу сезона поняли, что закартировали половину структуры таких размеров, каких в Широтном Приобье еще не было. Ликование было большое, но до тех восторгов, когда газ первый получили, еще далеко. Бриндзинский срочно прислал сюда Александра Степановича Боянова — как эксперта. Просмотрев нашу корреляцию, тот решил тотчас ставить летние работы — зондирования. И за лето покрылизондами северную часть Варьегана 200-тысячной съемкой, закартировали северную часть нашей структуры и южную часть следующей — Вангопурта. Уже тогда по этим работам можно было закладывать скважины.

Позже, уже в 67-м году была пробурена первая скважина на Варьегане — и вот газ, нефть! Мы с Малыком, как первооткрыватели, летали на эту скважину, для нас специально открывали задвижки. Ну как же, первые такие крупные — колоссальные — дебиты газа! А мы еще такие молодые  я только седьмой год работал! В то время за открытие месторождений полагалась премия для всех принимавших участие. Коллектив был большой, но тем не менее за Варьеганское месторождение я получил премию больше оклада — раза в два. Все были довольны. Анатолий Родионович Малык был представлен к званию первооткрывателя. Я попозже тоже получил это звание и соответствующие диплом и значок за открытие Суторминского месторождения. Это тоже крупное месторождение и носит достойное имя.

Задоенко А.Н.:

Есть Юрьевское месторождение, которое я называл — но не в честь Эрвье, а когда чествовали Юру Крючкова (он же был у нас управляющим), он сюда приезжал. Тоже хороший дядька, специалист толковый, просто жалко, что его в главк забрали, он мог бы здесь многое сделать. Но с Папой Юрой не поспоришь, он приказал — все.

Крючков Ю.Я.:

Будучи главным инженером я занимался чисто техническими вопросами: качество, сейсмостанции, аппаратура, ремонты, приборы, схема профилей, проект… Но как продукты завезти, к а к по реке доставить оборудование — этим тоже часто приходилось заниматься. Я и замом начальника главка стал, потому что маленько зубы наточил на этом деле. С Эрвье мы тогда редко очень контактировали, он приезжал разве что вручать какие-нибудь юбилейные грамоты. Игревский из министерства и Эрвье. Эрвье на нас никогда особо не наезжал, все было нормально, тем более, что у нас были всегда хорошие показатели. Мы свои задачи выполняли, и с опережением. Куда бы нас управление ни направляло для развития буровых работ — мы нигде не спотыкались. Даже в Тайлаково, где Вишнеовский работал. Я один раз туда съездил — о-е-ей! Не приведи бог! Такая даль! Это самый юго-восточный угол Ханты-Мансийского округа. Мы там долго не выдержали — года два, потом свернули. Тем более особых перспектив никаких… Хотя буровая полуразобранная стояла, трубы ржавые лежали… У нас ведь как — отбурили, бросили и уехали — потому что не хватало мощи вывезти все это хозяйство. (Потом уже, когда я ушел из главка, Скоробогатов начал собирать металлолом, бурильные трубы по буровым возить.) Геофизики, конечно, пользовались этим: что на сани сгодится, еще куда-то, но понемножку. Я помню, в Ханты-Мансийске кто-то, Матошин, кажется, он рыбак, охотник, обнаружил в лесу кучу тракторов. Некоторые на ходу, некоторые растащены, видно, что простояли несколько лет. Ну, мы решили: не пропадать же добру! Начали потихоньку присваивать: приводить в порядок, грузить на баржу и увозить. Тут объявились хозяева — Правдинская экспедиция завопила: «Это наши трактора!» Спохватились! А так бы еще десять лет стояли. Главным инженером в Ханты-Мансийском тресте я был до 72-го года. Потом Щербинина соблазнили в «Спецгеофизику», а я стал управляющим. Бояр стал главным инженером — подвинулись. Еще раньше, когда в Салехарде тоже специализация началась, организовался геофизический трест, Эрвье мне позвонил: «Как ты смотришь — трест новый возглавить? Считай, что через некоторое время Ленинская премия тебе обеспечена!» Но меня Ленинская премия не особенно как-то тянула. Я чего-то наплел: «У меня дети болеют, одного ребенка уже чуть не потерял. Переговорю с женой, но вряд ли соглашусь». — «Ну, подумай, я тебе завтра позвоню». Я с женой переговорил, хотя уже решил, что не поедем. Эрвье на следующий день звонит, говорю: «Нет, Юрий Георгиевич, жена категорически против». — «Ну, ладно…» Он со мной два месяца потом не разговаривал. Послали Краева. И Краев сразу там отхватил обещанную Ленинскую премию.

А в 74-м году заболел Быстрицкий, бывший тогда заместителем Эрвье. Баранов какое-то время его замещал, потом Эрвье пригласил меня, и тут уж я вынужден был согласиться. Хотя уезжать жалко было. Я почему-то раньше Ханты-Мансийск не любил. Может, потому, что всегда через него приходилось летать, и как-то неуютно было, негостеприимно, потому что у меня там было мало знакомых — отец только. Я у него в общежитии переночую и дальше поехал. Но потом, когда я вжился… Ну, во-первых, там совсем другая природа — после Ямала-то!

Кедровый лес, эта гора… На лыжах — такая красота! Мытам бегом занимались. По утрам человек десять: Нагорный, Бояр я, еще кто-то и километров десять по тропочкам, по кедровому лесу пробежимся… Лыжные соревнования проводились, я маленько участвовал, на стадионе бегали, потом на лодке… Жили сначала в домике с печным отоплением, а когда у нас на Горке, как мы ее называли, построили уже побольше домов, мне дали двухкомнатную квартиру в одном из них, там Щербинин рядом жил. Позже построили дом на двух уровнях: трехкомнатныеквартиры, кухня побольше, но тоже брусовой — кирпичного мы там ничего не строили. После меня там поселился Кабаев, он главным инженером треста был. Управляющим стал Алексей Гаврилович Бояр.

Киреев Г.Н.:

Когда передали сейсморазведочные партии Сургутской нефтеразведочной экспедиции в Ханты- Мансийский геофизический трест, мне предложили пойти начальником партии — одной из действующих или вновь организуемой. Весной 66-го года я принял Нялинскую партию № 3, точнее, один отряд партии Филиппа Ерофеевича Наконечного. Нам досталось несколько старых балков и такие же трактора. Надо было начинать с нуля. Первый сезон работали в районе Нялино, затем закрывали съемкой пойму Оби, Салымскую площадь, междуречье Назыма и Лямина. За один сезон подготовили Средне-Назымскую структуру, 900 с лишним километров прошли.

Сколько техники мы из болот повытаскивали… Через емкости: подгоняли емкость, ставили поперек, трактора тащили. В конце концов на базе списанного КП-25 сделали санный вариант вытаскивателя затонувших тракторов с приводом от автономного двигателя. И потом это прижилось и пошло, и повсеместно применяется сейчас. Руководителем буровых работ в партии был Иван Григорьевич Цуба, удивительно талантливый человек! Подъемник — это его изобретение. Так же как шнековая бурильнообсадная колонна. По своему значению это самое настоящее изобретение — никакое не рационализаторство! Были у него, конечно, и соавторы, но всю конструкцию он продумал, разработал и выполнил. Мы с первого года стали использовать ее повсеместно, что позволило погружать заряды на заданную глубину. И в нашей же партии начали применять погружение зарядов сжатым воздухом.

Потом Иван Григорьевич работал здесь, в мастерских, в РКТБ, занимался изготовлением этого инструмента. В конце концов нами заинтересовался Госгортехнадзор, потребовалось оформить документацию на уже работающие изделия (бурильно-обсадную колонну, вытаскиватель затонувшей техники, компрессоры и ресиверы для погружения зарядов). По договору с ХМГТ работы по аттестации эксплуатируемых изделий выполняли специалисты ЗапсибВНИИнефтемаша по имевшимся чертежам и образцам. Эти ребята сделали документацию, а по-прогрессивного метода в партиях Ханты-Мансийского геофизического треста внесли Алексей Гаврилович Бояр и Константин Николаевич Туркин, который был тогда ведущим специалистом по буровым работам и обеспечивал буровым инструментом все партии. Справедливости ради следует признать, что были и другие прототипы шнекового бурильно-обсадного инструмента, но испытание временем выдержала конструкция Цубы. Иван Григорьевич получил небольшую премию за рационализаторство, а его детище служит уже без малого сорок лет, применяют бурильно-обсадную колонну не только в Тюменской области, но и в других районах России. Самого Ивана Григорьевича Цуба уже нет, но его идея получила продолжение в виде длинной цепочки инструментов.

Из Нялино партию № 3 перебросили в поселок Лямино Сургутского района, присвоив ей № 15. Коллектив партии подобрался исключительный, и любое начинание было ему по плечу. Помню, в один сезон на Салымской площади мы опробовали способ погружения сейсмоприемников под слой торфа в зимних условиях — авторы Цуба и Туркин, ступенчатый программный регулятор усиления — автор Иван Иванович Бобровник, транспортер сейсмоприемников Юрия Петровича Бевзенко, изучение верхней части разреза методом прямого и обратного сейсмокаротажа, был опробован метод плоского фронта и получены первые наблюдения методом общей глубинной точки с применением транспортера сейсмоприемников. При всем этом партия выполнила напряженное производственное задание.

В сезон 73/74-го года внедряли первую цифровую сейсмостацию — ССЦ-2. План по внедрению новой техники от министерства шел, внедрение ССЦ-2 считалось одним из важнейших пунктов. Это было что-то! Страшно сырая, недоработанная станция. Здесь в ГМЛ месяца два занималисьнастройкой, наладкой — Владимир Леонидович Омельченко около нее оператором сидел и день и ночь. В декабре мы эту станцию установили в вагончик, попытались работать, худо-бедно отработали лишь километров 15 — откровенно говоря, с брачком — надо было дать информацию о «внедрении». Потом мы эти километры повторили с нормальной станцией. А план на сезон был километров 900 — стало ясно, что это совершенно нереально, неосуществимо. По внедряемой станции план был 200 километров. И тогда мы по¬среди сезона решили организовать второй сейсмический отряд, который бы работал с этой станцией, а основной отряд выполнял бы план со станцией «Поиск». Новый отряд собирали по крохам, много было проблем. Но заработал отряд, заработала станция. В марте я уехал сюда в командировку, а ребята доработали, сделали 200 с лишним километров на этой цифровой станции. Но они так и не пошли. Потом появились ССЦ-3 — тоже очень сырые, группа Юрия Ивановича Хадыжкина приезжала из Москвы, помогала нам запускать и осваивать эти станции.

Тюленев А.П.:

До 78-го года я работал в полевых партиях — начальником партии, техническим руководителем. Работал с Вячеславом Витальевичем Шиловым — заместителем директора по хозяйственной части был у Бояра, у Малыка. Он умер от сердечного приступа: нельзя ему было так работать, а он ездил на Юган, там какое-то строительство… Многие так ушли…

Потом перевели меня в Новоаганск, а в 78-м году — в аппарат треста заместителем главного инженера по охране труда и технике безопасности. За время моей работы сменилось много главных инженеров и генеральных директоров, а я все сижу. Большинство несчастных случаев происходит у нас исключительно по вине исполнителя. Положено, допустим, буровикам работать на буровых станках сограждением, но при этом он 30 процентов рабочего времени тратит на открытие-закрытие этого ограждения. На выработку влияет, соответственно, — на заработок. Ну, он крутанул, шнек пошел, задел помбура… Несчастных случаев, связанных с производством, когда станок не соответствует требованиям, когда машина неисправная вышла на линию, такого нет. А вот алкоголизм…

Кабаев Л.Н.:

Я работал главным инженером. После одной стычки с Цибулиным написал заявление об увольнении. Цибулин месяц это заявление носил в кармане. А потом было совещание, на котором нас хвалили за выполнение плана и прочее, а я в ответ сказал, что нас спасает то, что мы работаем только зимний сезон: если не уложились, всегда можно приписать, доделать позже… «Приписки?» — «Да, приписки!» И тут Цибулин достал мое заявление и подписал: «Согласен!» Потом он говорил, что сожалеет о случившемся, Салманов предлагал мне отозвать заявление, но я не согласился. Пошел работать начальником партии. И тут я на практике познакомился с той моделью, которую предлагал сам же, будучи главным инженером. Оказалось, что настолько эта теоретическая модель, видение из кабинета главного инженера, отличается от реальных условий, что, когда я начал примерять свои, как главного инженера, решения к тому, что я должен решать как начальник партии, я сказал: «Ребята, поскольку все эти требования принимал я, то я же их и отменяю!» И сейчас, когда обсуждают, где власть делать: в центре, на местах, делегировать, туда-сюда — я абсолютно уверен — все надо отдавать на места. В центре оставить только такие функции: обеспечить, чтобы на месте все работали и как можно меньше обращались в центр!

Женским взглядом

Королева Л.А.:

В 1965 году после окончания Пермского госуниверситета меня направили на работу в Тюменское геологическое управление. Нас принял главный геофизик Лев Григорьевич Цибулин. Сначала он спросил Лиду: «Ты где на студенческой практике была?» — «В Сургуте». — «Поедешь в Сургут». С таким же вопросом он обратился к Гале. «В Лабытнангах». — «Поедешь в Лабытнанги». Я была на преддипломной практике в Пермской области — что же он меня в Пермь отправит? Я вспомнила, что профессор Маловичко в напутственной речи нас предупредил: «Если не дадут сразу инженерную должность, как практикуется последнее время, поворачивайте оглобли — без проблем устроим в Перми». Но Лев Григорьевич распорядился иначе: «Поедешь в Ханты-Мансийск».

В Ханты-Мансийске главный инженер треста Александр Михайлович Бриндзинский мне сказал: «Пошлем вас к черту на рога!» И отправил инженером-интерпретатором в поселок Южный. Но не на Черноморское побережье, а на юг Сургутского района, недалеко от национального поселка Тайлаково на реке Большой Юган. Через день-другой дали вертолет, и мы с начальником моей будущей партии вылетели в Сургут, а оттуда на место назначения. Впервые я близко видела вертолет и тем более лете¬ла на нем. Через иллюминатор были видны бескрайние, уже подтаявшие болота вперемежку с еще заснеженными лесами и… ни одного населенного пункта! Вдруг вертолет сильно накренился, сделал круг и начал снижаться. Довольно неприятное чувство заставило меня сидеть неподвижно. Затем вертолет завис, один из пилотов открыл дверцу, выкинул кошму, чей-то огромный чемодан и жестом показал мне, что я должна прыгнуть следом. Я выпрыгнула, вертолет взмыл в небо и улетел. Вместе с моим начальником, не объяснившим мне, что он летит дальше, в поселок Ларломкино, в полевой отряд. Я стояла на кошме, осматривалась вокруг и не видела ни домов, ни людей. Была гробовая тишина. Стеной стоял лес, а поляна, на которую меня десантировали, оказалась болотом, в чем я сразу убедилась, когда сделала шаг в сторону. В своих коротких светло-желтых ботиночках я сразу провалилась по колено в снежно-водянистую жижу. Начинало смеркаться, а я не знала, что мне делать. Продуктов у меня с собой не было. Я бросила сумку, взяв с собой самое ценное: деньги, паспорт и диплом, и запрыгала по кочкам к лесу, горько каясь на ходу: «И зачем я только перешла из фарминститута на геологоразведку?! Сидела бы сейчас в теплой чистой аптеке, делала пилюли, фасовала порошки… Была бы жива!» Вскоре сквозь деревья увидела постройку из досок — сарайчик без окон и дверей, но с железной печкой внутри. Увы, спичек у меня с собой не было! А ведь предупреждал нас профессор Воскресенский: «Коробок спичек у геолога всегда должен лежать в кармане!» Насквозь промокшие ноги начали подмерзать… Обойдя вокруг строения я обнаружила следы какой-то дороги и пошла по ней. Через несколько минут увидела мужчину и очень ему обрадовалась. А он — нисколько. Вскоре их появилась целая вереница, причем каждый поочеред-но спрашивал: «Почта есть?» — «Нет…» И они шли дальше. Моя персона никого не интересовала…

Ткаченко В.З.:

Я вот так же прилетела в Варьеган, в партию к Александру Степановичу Баянову. Самолет на лыжах сел на воду, высадили меня — берег высокий, песок, лес, хантейские избушки-развалюшки — куда идти, не знаю… Но страшно ничуть не было, наоборот, такая гордость была, так интересно! Было мне тогда 19 лет, только что окончила Исовский геологоразведочный техникум. И с тех пор родина моя здесь, и дети никуда уезжать не хотят. Хотя вполне можно было бы обменять квартиру, вернуться на Украину. Держит не романтика — это по молодости, а люди. Я много где бывала, но нигде не встречала таких людей.

Королева Л.А.:

Как выяснилось, меня высадили на зимний, уже не действующий аэропорт в полутора километрах от поселка. Экипаж вертолета был новый и не знал, что летняя вертолетная площадка давно была оборудована и функционировала в центре поселка. Почтовый вертолет появлялся над поселком Южный примерно раз в месяц. Загруженный «под завязку» пись¬мами, журналами, устаревшими газетами, посылками, зачастую с ужеиспорченными продуктами, он каждый раз был событием. Однажды в сентябре я выслала себе посылку из Ханты-Мансийска с шампанским к Новому году. Получила ее в декабре, бутылки лопнули, а содержимое превратилось в игольчатый снег. Но мы его не выбросили, а съели ложками.

Строили поселок Южный нефтяники. Они пробурили одну глубокую скважину, дебит нефти им показался мал, и они ушли, оставив строения — около двадцати бревенчатых домов, в одном из которых размещалась контора группы сейсморазведочных партий, в другом — камеральная группа: геодезисты, геофизики, а за стенкой — квартира, где жила Валентина Илларионовна Пасечник — старший геофизик. Она меня и приютила.

Полевые работы были закончены до моего приезда, а появилась я в поселке буквально накануне майских праздников и попала, как говорится, «с корабля на бал». Праздник отмечали все вместе, былоочень весело — народ, в основном, был молодой и холостой. В поселке не было ни детского сада, ни школы, ни больницы, ни магазина. Продукты выда¬вались со склада, а хлеб из пекарни. В праздник я узнала историю, которая произошла в Сургуте, и над которой смеялся весь поселок. Наши сотрудники, в том числе и начальник одной из партий, выехали в Сургут. Конечно, выпили в ресторане, а поскольку добираться до общежития было далеко, остановили рейсовый автобус и приказали шоферу везти их домой. Вместо общежития шофер отвез «автобусных террористов» в милицию, где их задержали. Все выкрутились, кроме самого молодого и скромного парня — главного механика Толи Евсеева. Его судили за хулиганство, но не посадили, так как Валентина Илларионовна его выручила: принесла хорошую характеристику и привлекла влиятельных людей для защиты. После этого у них начался роман, а в августе, когда нас вывезли в Ханты-Мансийск для сдачи отчета, к моему великому удивлению, оказалось, что она уходит в декретный отпуск.

«А как же отчет?» — «Защищать будешь ты». — «Ноя же его не писала! И в полевых работах не участвовала…» — «Ну и что же? Все сделано, тебе осталось только отдать его рецензентам». Отказаться мне даже в голову не пришло. Я добросовестно выполнила свою миссию: отнесла текст и графику рецензентам. На другой день получила отзыв Юрия Александровича Щербакова на геофизическую часть отчета. Он учинил полной разнос, поставил «трояк» и в тот же день улетел в командировку в Тюмень. Второй рецензент — геолог швырнул мне текст отчета со словами: «Такие деньги затрачены, а даже написать как следует не могли! Эту чушь собачью я читать не буду. Переписывайте». Горю моему не было предела. Я не знала, как мне быть дальше, и вдруг судьба улыбнулась: на моем пути встретилась замечательная женщина с огромным чувством юмора — старший геофизик производственно-технического отдела Зоя Афанасьевна Бриндзинская. За пять минут она научила меня грамотно писать отчеты. Прочитав одну корявую фразу, сказала: «Сейчас мы перевернем ее через анальное отверстие, и она будет звучать так… Берите текст и продолжайте в том же духе». Вот и все. А когда я принесла перекуроченный отчет, она была очень довольна, даже включила меня в авторы. Пересмотрели мы с ней рецензию геофизика и поставили себе «четверку». Я успешно защитила отчет в тресте (не без ее помощи) и полетела в Тюмень для защиты в главке.

Неожиданно, когда я поднималась по лестнице в свой номер единственной в то время тюменскойгостиницы «Заря», передо мной появился мой ре-цензент-геофизик. «Где ваш отчет?» — сурово спросил он. Колени мои задрожали от страха, и, почуяв недоброе, я соврала: «В камере хранения, в аэропорту…» Когда я появилась в главке, Эмилия Петровна Резникова, наш «главный ревизор», сказала, что Щербаков очень возмущался, когда узнал о нашей проделке-подделке, но потом позвонил из аэропорта и сказал: «Ладно, пусть остается «четверка».

Салькова Л.Ф.:

Юрий Александрович Щербаков был необыкновенный человек. Он был начальником нашей группы партий еще до Рещикова. И я у него первые отчеты писала. Так же кто-то в декрет ушел, и мне достался первый отчет по первым же, еще 6-кратным профилированиям ОГТ. Рещиков говорит: «Я тебе помогу, напишу обработку». С трудом, что могли, что придумали… И к концу выплывает то, что я должна была давно предугадать, увидеть: оказалось, что рядом, и даже заходят на мою площадь профили дру¬гой партии, которые я не учла и не нанесла на карту. Я это увидела вечером и не знала, как до утра дожить и как сказать, что я вот такая… Прихожу вся красная, голос дрожит: «Юрий Александрович, у меня такая беда…» — «Не расстраивайся, Любовь! Сколько там километров? Все сделаем!» Тут же позвонил оформителям: «Дать зеленую улицу! Накрутить ей пикеты!» (тогда «балеринками» крутили). И буквально за сегодня-завтра все сделалось. Я смотрю: действительно ничего страшного. И так он всех — не задавит, не унизит, а наоборот, поднимет, всегда с улыбкой, никогда не повысит голос. Другие руководители, даже не то что ругают, но — «как же вы так?» — и опустятся руки, и не хочется жить, только и думаешь, на что ты вообще годен… И никогда я не слышала, чтобы Юрий Александрович не то что плохо, а хотя бы с усмешкой сказал о какой-то женщине. У него все они были прекрасные, необыкновенные. Причем, он не притворялся, он любил мир, любил жизнь и особенно любил женщин.

Королева Л.А.:

С Юрием Александровичем Щербаковым мне повелось работать несколько лет. Это были, наверное, самые лучшие времена. Он москвич, человек салонный, веселый. Очень любил любить женщин, причем самая страшная рядом с ним чувствовала себя красавицей, самая глупая умницей, и каждая считала, что она у него единственная. Он ласково называл их «кадренками». Шутки моего шефа были очень добрые. Однажды совершенно неожиданно он меня спросил: «Люда, а почему бы тебе в меня не влюбиться?» — «Юрий Александрович, на работе я думаю только о работе». — «А ты после работы подумай». На следующий день он не забыл: «Подумала?»  «Да», — «Ну и что?» — «Я не согласна». — «Интересно, почему?» — «От любви бывают дети». — «Ну и что же?» — «Юрий Александрович, я не красавица, а вы — даже страшный. Ведь дети-то будут похожи на крокодилов. Они в чем виноваты?» — «Разве мой сын не симпатичный?» — «Симпатичный. Но это не ваша заслуга, а жены». — «Люда, ты не красавица, но чертовски мила… Плохо, что мы с тобой не бываем в Москве одновременно: я бы отвел тебя к лучшему парикмахеру. Что касается меня, то однажды мы с другом поспорили, кто из нас страшнее. Он считал, что я, а я — что он. У него большой нос, причем сдвинут насторону. Чтобы разрешить спор, мы остановили на улице двух молодых симпатичных женщин и задали этот вопрос. Обе указали на меня. Вот это была неожиданность! Я был уверен, что есть хотя бы один человек на свете страшнее меня». У Юрия Александровича были светлые редкие волосы, бледное лицо с конопушками, но зато — живое чувство юмора, эрудиция и море обаяния. К сожалению, он рано ушел из жизни, ему было всего сорок четыре года.

Вскоре меня перевели в производственно-технический отдел треста старшим геофизиком. Мой предшественник — бывший начальник партии — был наказан этой должностью за несчастный случай в авиации. А случай был такой. На самолете АН-2 в Ханты-Мансийском авиоотряде летал ас — Леша Дубиков. Однажды он полетел в сейсмопартию вывозить работников в Ханты-Мансийск на новогодние праздники. Во время полета по рации сообщили, что к нему в гости едет мать. Он, чтобы не выполнять два-три рейса, «посадил» в свой АН-2 не двенадцать человек, как положено, а тридцать два. Так как самолет был грузового варианта, приставные сиденья Леша убрал, людей поставил на ноги, затянул проводом, как груз, чтобы их не кинуло в хвост самолета при взлете. Была оттепель, лыжи пристыли. Один пассажир выпрыгнул с кувалдой, чтобы отбить их, и на ходу заскочил обратно. Его отбросило в хвостовую часть, самолет потерял равновесие и упал с высоты около десяти метров. К счастью, все закончилось относительно благополучно. В основном, отделались испугом, ушибами, два человека с переломами были госпитализированы. В то время Леша был моим соседом: у нас на шесть семей был общий коридор, санузел и кухня, где вечерами все вместе пили чай. «Как же ты так мог, Леша?» — спросила я. «Да что тридцать два, я и сорок четыре перевозил. Если бы лыжи не примерзли, все было бы нормально». Дубикова судили и наказали. Пострадал и начальник партии: его перевели старшим геофизиком в ПТО на три года. А когда он отбыл свой срок, на его место назначили меня. «Я-то за какую провинность должна идти в ПТО?», спросила я управляющего. «Временно, — ответил он, — пока не подыщем подходящую кандидатуру». Но ее так и не подыскали. Начальником отдела был и остается Геннадий Николаевич Киреев. Человек он толковый, знающий свое дело и преданный ему. Его убежденность многие принимали за упрямство, которое проявлялось как с подчиненными, так и с высоким начальством. Он никогда не заискивал и не выкручивался, чем был мне очень симпатичен. В каждую поездку в поле он брал меня с собой, хотя, как мне тогда казалось, в этом не было необходимости…

Салькова Л.Ф.:

Я сюда в 70-м году приехала. Мы с Алевтиной Васильевной Попович работали — сейчас она ушла на пенсию, но подрабатывает в больнице. Туркина тоже в больнице работает. Супруги Глух — Наташа и Владимир Григорьевич — умник-разумник, он сейчас в геологическом отделе, Лидия Дмитриевна Шадрина была…. Вот это и было то ядрышко, вокруг которого все и образовывалось. И я как раз к ним сразу и попала. Какие праздники, какие вечера, концерты у нас проходили! Еще когда Рещиков был руководителем — обязательно во всех концертах участвовал, Киселев всегда на сцене был, Борис Иванович Шиян — первый артист, Гидион — хоть гитару ему в руки дай, хоть под тра-ля-ля… К женскому дню они делали нам концерт — сами, одни мужчины. А мы им — к 23 февралю. И наши дети, мужья — все старались попасть на наш вечер.

Моим учителем здесь была Нина Константиновна Струихина, она мне первые уроки преподала, что такое настоящая сейсморазведка. Пока не было машинной обработки, каждый интерпретатор обрабатывал вручную свои материалы, можно было работать и каждому в своей партии, но все равно потом материалы стекались сюда. Если какие-то вопросы — все решалось здесь, временные разрезы обрабатывали на ПСЗ Щ здесь. Работать начинали — меня только на счетах считать научили, а вот Валя Ткаченко арифмометр крутила! А сейчас уж и не помним, как это делалось, теперь только с компьютерами!

Ткаченко В.З.:

Приехало нас сюда четверо: я, Людмила Ивановна Данченко, Евгения Александровна Крылова и Нина Константиновна Струихина (ну, тогда все были незамужние, другие были фамилии). Я ничего не умела, все, что учили, все, что на практиках было — все не так! Всему заново учились! А в каких мы условиях жили! Детей рожали, не имея жилья, питались сушеной картошкой-морковкой… И вот работаем здесь уже столько лет. Мне кажется, если бы сейчас наших детей во все это бросить — они не оценили бы. А это такая прелесть была! Какие трудности? Мы всю жизнь это в памяти храним и вспоминаем с такой любовью! И не уезжали никуда, даже мысли такой не было! Из отпуска возвращаешься — дверные ручки готов целовать! А когда ехали впервые, думали: «Ой, мы только три года отработаем — и все!»

Иль кто-то привет нам подбросит,

Иль кто-то «от имени» спросит…

И если вы важное что-то открыли,

И если вам «поле» — просторы Сибири,

То в этом и нашего сердца частица:

Мы — ваши тылы и живая водица.

Мы помним об этом.

Вы помнить — должны!

Мы очень друг другу для жизни нужны.

Кабаев Л.Н.:

Как на это ответить? Только стихами…

Салькова Л.Ф.:

Девочки, с которыми Валя приехала, про нее рассказывают: «Самая скромная, самая стеснительная была — первая вышла замуж!» Почему? Если бы он пришел делать ей предложение во фраке, может быть, и отказала бы, но он явился, как ковбой: борода, как у Фиделя Кастро, клетчатая рубашка, завязанная узлом на животе, и со словами: «Поедешь со мной в Колик-Еган?» Она глянула на это все и только смогла выговорить: «Поеду…» Знакомы были, может, месяц, может, меньше.

Ткаченко В. 3.:

Такая любовь… Работают в поле, кончается февраль, скоро начнут домой вывозить. Мама ему посылку прислала, он ее до дома бережет. Наконец работа окончена, обещали назавтра вертолет прислать, чтобы вывезти сразу всех. Он не дождался вертолета, пошел на лыжах — за 50 километров! Ну и мы ждали, конечно…

Биншток Е.А.:

Я поведу свой нехитрый рассказ

О женах, что ждут, это значит — о нас.

Нам ждать — не устать. День — сплошная забота:

То дети болеют, то мает работа,

А ночью мы в «поле», мы к вам поспешаем!

В мечтах снова рядом и вам не мешаем.

Мы ждем как открытья, как счастья, как взлета

Приезда, прихода, прибытья, прилета…

Но коротко счастье у бабьего лета:

Вот вы уже дома — и вы уже где-то…

Простуженный голос на лестнице тает,

И множится это:

«…Вот скоро… Приеду!.. На целое лето!..»

Смотрите на нас чуть добрей, чуть нежнее!

Без этого взгляда мы быстро стареем…

А как благодарны, когда «от отца!»

Получим одно или два письмеца,

Видно, нас еще любит кто-то,

Видно, нас еще помнят где-то,

Коль прошли мы вот это болото,

Коль встречаем рассвет вот этот.

Значит, кто-то сильней стихии

Вместе с нами бредет тайгою…

Что ж, товарищ, напишем стихи им,

Хоть не Пушкины мы с тобою.

Имена называть не будем,

Чтобы не было их безмерно,

Эти строчки для тех, кто нас любит,

Кто нас помнит и кто в нас верит.

Эти строчки для рук уставших

И для тайной ночной слезинки,

Эти строчки для ласковых наших,

Для Наташи и для Галинки…

Не сдержались… Ну что ж, простите,

Веры, Любы, Надежды, Маши!

В этих двух именах, поймите,

Горе, радость и счастье наши.

Видно, нас еще любит кто-то,

Видно, нас еще помнят где-то,

Коль прошли мы вот это болото,

Коль встречаем рассвет вот этот.

Человек в геологии проживает две жизни. Одну жизнь технологическую, по проектам, по каким-то планам, программам, — он вмонтирован в техноло¬гический процесс, поэтому я называю это технологической частью. А она сопровождается эмоциональным сюжетом. Вроде бы шестеренка крутится, но шестеренка-то — мыслящая материя, поэтому все эти действия соединяются с какими-то пережива-ниями, жизненными ситуациями, коллизиями. Женщина в геологии косвенно, незримо присутствует во всех делах, свершениях, открытиях, находках, победах… 8 Марта

В каком бы виде ни предстала

— Судьи, защиты, в макси, в мини —

Ты все равно под покрывалом

Непознаваемой богини.

Не тщась узнать прогноз погоды

И в чем-то важном разобраться,

Я все оставшиеся годы

Готов любить и преклоняться.

А надо мне совсем немного:

Будь нескончаемой дорогой!

Агафонов Ю.К.:

Перефразируя известное высказывание Сталина о женщинах-колхозницах, можно повторить: «Женщина в геофизике — великая сила!» Нельзя не вспомнить о поистине каторжном труде молодых девчонок-сибирячек на размотке 300-килограммовых кос — зимой при глубоком снеге, летом в грязи по берегам рек и озер — в первые годы проведения сейсморазведочных работ. С благодарностью следует вспомнить тех женщин-поварих, которые в полевых котлопунктах, часто мало приспособленных для качественного приготовления пищи, готовили обильную и вкусную еду для полевиков. Но особо следует отметить женщин — наших коллег, геофизиков и геодезистов, которые вместе с мужчинами выполняли очень важную и ответственную работу по обработке геофизических и геодезических наблюдений. Через руки женщин-вычислителей и интерпретаторов, стойко переносивших тяготы неустроенной жизни полевых отрядов, партий и экспедиций, прошли миллионы измерений, превратившихся после их труда в графики, разрезы, схемы и карты. Многие годы в коллективах геофизиков на слуху были фамилии известных женщин-геофизиков, посвятивших свою жизнь работе геофизиков-интерпретаторов, написавших десятки отчетов и своими руками нарисовавшие карты со структурами. Только женщины с их добросовестностью, внйманием и ангельским терпением могли выполнить эту работу и обеспечить качественную обработку неимоверного количества измерений

Метод из-за бугра

Агафонов Ю.К.:

В конце 60-х — начале 70-х годов стал назревать конфликт между геологической и геофизической службами из-за участившихся несовпадений данных бурения и структурных построений по сейсморазведке. Это было связано с исчерпанием крупных структур, с выходом в районы с более сложными поверхностными и сейсмогеологическими условиями, с возросшими требованиями геологов к точности структурных построений и детальности расчленения разреза по мере накопления новых данных о разнообразии и сложности строения залежей углеводородов. Явно проявился кризис геологической эффективности однократного профилирования МОВ. Тогда это воспринималось однозначно: «Геофизики врут!» Однако позднее выяснилось, что наряду с реальными ошибками сейсморазведчиков существовало неправильное понимание реальной модели геологического строения осадочных отложений, упрощенное представление о характере осадконакопления в низах мелового периода. В практике геологоразведочных работ для поисков и разведки залежей углеводородного сырья использовались преимущественно структурные построения по «горизонту Б» — отражающей границе между отложениями юры и мела, даже для объектов, расположенных существенно выше этой отражающей границы в отложениях мелового возраста. А как выяснилось позднее, структурные планы по «горизонту Б» и горизонтам в меловых отложениях неокома часто не совпадают. Следует, однако, отметить, что были и грубые ошибки в построениях геофизиков, особенно по районам островного развития вечной мерзлоты.

Выход из создавшегося положения был найден с внедрением в практику работ метода многократного перекрытия или способа общей глубинной точки (МОВ ОГТ). Этот метод, основанный на многократном получении отраженных волн от одних и тех же границ при изменении положения пункта возбуждения волн, позволяет избавиться от помех и кратных волн и усилить полезные сигналы от изучаемых границ путем суммирования полученных сигналов. Внедрение МОВ ОГТ в Тюменской области в силу производственной необходимости шло ускоренными темпами. Если в 70-м году, в первый год применения МОВ ОГТ, было отработано только 79 километров профилей, то уже в 88-м году все тысячи километров сейсмопрофилей, выполненных сейсморазведчиками Главтюменьгеологии, были отработаны способом ОГТ. Параллельно с полевыми работами шло внедрение и освоение средств обработки полевых данных ОГТ, сначала с применением аналоговых машин, а затем с использованием ЭВМ. За период с 1970-го по 2000-й год на территории Тюменской области выполнено около 900 тысяч километров сейсмопрофилей ОГТ.

Существенным недостатком внедрения способа ОГТ, особенно в начальный период его освоения, следует считать ограниченные объемы опытно-методических работ, выполняемых в различных условиях региона и для решения различных задач. Это отрицательно сказалось впоследствии на своевременном повышении эффективности МОВ ОГТ. Большим достижением следует полагать создание системы региональных профилей МОВ ОГТ по всей территории Тюменской области в объеме 40 000 погонных километров, которые позволили по-новому взглянуть на геологическую историю платформенных отложений Западной Сибири.

Королева Л.А.:

В сезон 70/71-го года мы с Геннадием Николаевичем ездили на Салым, где впервые в Западной Сибири опробовалась методика общей глубинной точки (ОГТ) с применением транспортера сейсмоприемников, сконструированного Юрием Петровичем Бевзенко. Длина расстановки была всего 720 метров, отстреляно два профиля. Суммирование сигналов выполнено на аналоговом преобразователе записи, что было довольно трудоемко. Тем не менее, несмотря на примитивный способ обработки, суммарные разрезы ОГТ оказались намного информативнее обычных МОВ: удалось установить зоны сложного строения отложений баженовской свиты и приуроченность к ним высокодебитных скважин.

Киреев Г.Н.:

Я перед этим, летом, ездил по обмену опытом в Волгоград, посмотрел там, как ОГТ работают. Сделали мы эту систему и отработали первые 6-кратные километры ОГТ. Материал, его качество мы по¬стоянно контролировали, геометрия расстановки обязательно должна была соблюдаться. Обработкой мы не занимались. Материал обрабатывали тогда здесь, в Хантах, на ПСЗ-4. Конечно, мы сразу почув¬ствовали разницу ОГТ — 4-кратные, 6-кратные, 12- кратные, 24-кратные, 48-кратные…

Шаталов Г.Г.:

В начале 66-го года мне предложили поехать в Салехард начальником отдела Ямалнефтегазразведки. Я согласился. Партию передал Климову Олегу и уехал в Салехард. А в 71-м году меня направили в загранкомандировку в ГДР, в полевую партию техруком. Работали методом ОГТ, многократного профилирования. Я занимался, в основном, обработкой материалов, ездил в Лейпциг часто, там был вычислительный центр, где американцы поставили вычислительный комплекс на базе SBS 3-300. Потом мы другие машины этой же фирмы использовали. Осенью меня перевели в Лейпциг, и там я уже стал заниматься непосредственно обработкой материалов на вычислительных машинах. На Ямале к моему отъезду этого еще не было, в нашем распоряжении имелась станция с промежуточной магнитной записью (ПСЗ), она записывала на магнитную пленку сигнал в аналоговой форме, потом эта пленка ставилась на специализированные машины ПСЗ-Н и на них обрабатывалась. И ОГТ на Ямале тогда еще не ставились. Там первые зонды типа многократных перекрытий, так называемые зонды Моэзгрея, были проведены в разных партиях, для того чтобы оценить скоростную модель, увидеть, какие типы волн образуются. Но ОГТ тогда только-только подходили и теоретически, и методически. А в ГДР этот метод шел уже полным ходом, и обработка велась на специализированном комплексе, оборудование для которого было поставлено американцами, программнометодический комплекс сделан французской фирмой. Для наших специалистов регулярно проводились курсы, мы эти курсы примерно одну или две недели проходили и тут же включались в обработку материалов.

В Лейпциге я проработал до 75-го года — мне два раза продляли командировки. Сначала на два года, потом на год, потом еще на год. Там, конечно, в бытовом отношении намного лучше было. Когда я работал в полевой партии, мы жили в вагончике, вполне цивилизованно, там были все удобства, вплоть до телевизора. Потом они всегда стояли в городке каком-нибудь, можно было пойти в кино, в ресторан, в магазин, купить, что тебе нужно. Неделю работаешь, а потом несколько дней, около недели, живешь дома — нам и в городке выделили квартиры. Технический и организационный уро¬вень проведения работ был, конечно, высоким. Многому мы там научились, многое пытались перенять для того, чтобы здесь тоже использовать, но уже не в полевых условиях, конечно, а в обработке материалов.

Цибулин

ОГТ — это способ подавления помех. Если бы мы только решали структурные задачи, тогда — что можно делать при помощи палки и веревки, следует делать при помощи палки и веревки! Но ОГТ еще и весьма технологичный способ. ОГТ в конечном итоге стали делать в 3-4 раза больше, чем в наиболее производительный год однократного профилирования. Технология производства работ ничем не отличается от обычной сейсморазведки. Только если раньше у нас на километр было полтора физнаблюдения, то здесь стало двадцать, сорок, то есть значительно чаще. Если раньше бурились скважины через 700 метров, то теперь стали буриться через 200, 100, 50 метров. Вот интерпретация — совсем другой коленкор. Но не только интерпретация. При однократном профилировании мы могли отследить всего-навсего три горизонта, а все остальное забивали помехи, в основном так называемые кратные волны. Они подавляли ту полезную информацию, которая существовала на записи. А при ОГТ путем обработки, сложения, получения из многих физнаблюдений одного эти помехи подавлялись. И мы стали видеть на сейсмограмме вместо трех горизонтов десять и более! Но интерпретатору теперь работать стало значительно сложнее. Одно дело три горизонтика строить — раз, два — и карта готова! А тут появилась возможность извлекать и такую информацию, которая дает возмож¬ность определять запасы, то есть решать разведоч¬ные задачи. Начали переучивать интерпретаторов. Все это приходило постепенно, и не все партии сра¬зу перешли на ОГТ.

Чемякин Ю.М.:

Весной 71-го года Цибулин мне сказал: «Давай иди в ТОМП (Тюменская опытно-методическая партия), потому что сейчас ОГТ развивается, нужна машинная обработка, а у нас ни программ, ни специалистов — ничего нет». Со мной вместе к Марку Данилову, который тогда руководил ТОМПом (он в свое время уговорил Цибулина и Эрвье приобрести первую нашу ЭВМ — «Минск-1», чуть ли не сам ее на заводе в Минске собирал, привез, организовал работу) пришел Шагандин Володя. Данилов нам говорит: «Делайте вводное устройство для чтения данных сейсмостанций для ввода их в машину». Заново создавать устройство — ничего себе! Ужас! С какого конца взяться, куда, что? Пошел к Цибулину, говорю: «Я, во-первых, не знаю, что это такое…» — «В книжке прочитаешь.

Ну, съездишь куда-нибудь, посмотришь». — «Ну, ладно, прочитаю, съезжу. Цифровая запись — представляю, хотя еще не сталкивался. (Я тогда ее еще не видел, это немного позже появилось.) Дальше надо вводить в машину — надо же какие-то программы знать, а я же не программист. Я же геофизик, мне нужен аппарат, нужно это устройство, нужна эта программа, а получается, что я же должен их создавать!» — «У нас есть станция ССЦ (сейсмическая цифровая), вот она пришла, а мы не знаем, куда ее приткнуть, давай ее курочь на вводное устройство». Но не успел я вникнуть, пришел вызов из Зарубежгеологии, мы с женой собрались и поехали. Шагандин один остался. Он потом на этом вводе так долго работал!

Начали работать в Германии. Мне сказали: «Мы тебя планируем на обработку ОГТ». — «А что это такое?» — «Ничего-ничего, научим, узнаешь!» В Лейпциге были организованы курсы, я туда поехал, и где-то недели две мы изучали, что такое ОГТ и как его обрабатывать и весь его программный комплекс. Станции французской фирмы «CGG» — там, в Германии, был полигон этой французской техники. Я попал в царство новейшей технологии! От нашего- то «Минска-2», где даже вводного устройства не было, от той цифровки, которую мы делали вручную… Но ничего, там были толковые ребята, они нас за эти две недели хорошо поднатаскали и потом еще приезжали. Когда у нас возникали вопросы, мы любого специалиста могли к себе запросить.

Шаталов приехал на четыре месяца раньше меня, в поле поработал, потом мы с ним вместе были на курсах и вместе переехали в Лейпциг. Шаталов был в опытно-методической партии, экспериментами занимался, а я — на самом рабочем проекте. Там я узнал, что такое ОГТ, с чем его едят, как обрабатывают. Два года как раз ушли на обработку, на написание отчета, построение карт, защиту. У меня группа была пять человек. Когда я защитил отчет в 73-м году, мне предложили еще один проект в качестве продолжения первого. И я остался еще на два года. Обработка вся шла на американских машинах Control Data — последнее слово техники было. Через это предприятие прошло очень много советских специалистов. Это большая школа была. У нас все это только-только внедрялось, да нам эти машины и не продавали: всякие эмбарго, ограничения… А фран¬цузское матобеспечение на наших машинах не пойдет, к тому же оно очень дорогое. Поэтому там мы помогали не столько немцам, сколько сами себе. После этого в любой город приедешь — если там есть хоть маленькая геологическая организация, а в ней геофизики — обязательно встретишь знакомого. Потому что отовсюду, изо всех краев Советского Союза, там прошли обучение. При мне было 200 на-ших специалистов, а до меня сколько было, а после меня! Но в 75-м году, когда я уезжал, начали сокращать. Через шесть лет оставалось только десять человек. К тому времени и площадь была разведана, и немецкие специалисты обучились.

Вернулись в 75-м году в свой ТОМП. Данилова уже не было, зато приехали Вишнеовский, Наконечный, Квасов — они с 71-го начали сейсмику там  развивать. А из программистов работали Владимир Алексеевич Кочнев, Петр Петрович Пацюк, в 73-м году там появился Анвар Абубакиров. Шаталов вернулся раньше меня, когда я приехал, он уже был главный специалист. Он меня и определил, и вообще везде пытался запихнуть: знал, что я хорошую школу прошел. А тут на «Минск-32» работали. Пришлось осваивать технику заново, снова начинать с нуля.

Шаталов Г.Г.:

Цифровали через сейсмостанцию, вводили потом в машину. Комплекс обрабатывающий был, конечно, очень куцый. Машина была — смешно сравни¬вать с таким простым персональным компьютером, что сейчас стоит у меня на столе. Потом мы получили из Америки «Сайбер», она у нас целый этаж заняла — несколько тонн весом, двенадцать магнитофонов, центральная часть, вспомогательные устройства, шкафы — столько блоков! Так вот там оперативная память 32 мегабайта, потом мы расширили до 64 — это дорого стоило и казалось таким прогрессом! Мы, 30 человек, обрабатывали в год две партии. Начали потихоньку расширяться. Когда я приехал, «Минск-32» уже получили. Стали расширять программный комплекс. У нас в институте (у Монастырева) работала группа Петра Петровича Пацюка — он один из первых занялся разработкой программ для вычислительных машин. Ну и наши работники участвовали. Анвар Абубакиров тоже среди самых сильных программистов был с самого начала. Его подключили к работе Пацюка, разрабатывал свои программы. Начали расширять кадровый состав. На следующий год мы получили вторую «Минск-32». Несколько специалистов к нам приехали с Севера, здесь мы их обучили, проводили какие-то курсы, методические занятия. Объем стал рас¬ширяться, наверное, уже партий пять обрабатывали в следующем году. А потом цифры стали расти, можно сказать, в геометрической прогрессии. В 78-м году был заключен контракт на поставку этого американского комплекса. Все решалось централизованно, через министерство, занимался этим Цибулин. Надо отдать ему должное, он все свое внимание уделял в первую очередь вопросам организации вычислительного центра, обеспечению современными вычислительными средствами. И тот контракт, который был заключен, он сразу реализовывался — вначале через обучение специалистов.

Цибулин Л.Г.:

В 71-м году я получил предложение от министра Сидоренко возглавить геофизическую службу страны. Но до окончательного решения Игревский (заместитель министра геологии) взял меня с собой в командировку в Штаты. Мы были гостями геологической службы. Я до той поры мало что знал о развитии геофизики за рубежом. Но геологическая служба там оказалась — вшивота. В основном, регистрация работ и прочее, ну и региональные работы. Объем работ всей государственной геологической службы составлял 150 миллионов долларов. Достаточно сказать, что Тюменьгеология в последние годы перед всеми этими передрягами имела ассигнования более двух миллиардов долларов. Но я там увидел машинную обработку. Не на наших БСМ-4 (а в нашем главке и их не было, нам дали «Минск-32», и материалы на них мы получали ничуть не лучше, чем на аналоговых машинах). Да… Познакомился с обработкой, цифровой регистрацией, невзрывными источниками возбуждения — всем тем набором. Вернулся. Федынский мне говорит: «Свою часть отчета нарисуй». Ну, я и нарисовал. Все то, что увидел, и свои предложения: поскольку мы сидим в … одном месте… И вот после этого отчета меня уже никуда приглашать не стали… Вернувшись в Тюмень, я под¬готовил письмо, которое подписал Эрвье. Тогда было заснято сейсморазведкой еще только 30 процентов территории. Но темпы настолько велики были, что ясно, еще пять лет — и мы сливки снимем. Дальше нужно выявлять ловушки другого типа (до сих пор мы же структурные все искали), а для этого необходимо перейти именно на цифровую регистрацию, цифровую обработку. И мы поставили вопрос: купите нам ЭВМ, вибрационные источники возбуждения, сейсмостанции и так далее и так далее. Потом говорю с Федынским: «Наше письмо, наверное, дошло до вас?» — «Да, конечно, дошло. Ну, вот вам одну цифровую сейсмостанцию…» А тогда начали появляться цифровые сейсмостанции, разработанные совместно с французами. «Но ведь вопрос стоит совершенно не так. Вопрос стоит о перевооружении, если вы хотите в конечном итоге сохранить Тюменскую область, Западную Сибирь как основную базу нефтедобывающую». — «Но у вас же и так все получается!» И вот мы бились за это дело с 72-го по 77-й год, когда был подписан наконец контракт, который потащил к нам вычислительную технику, вибросейсы, цифровые станции… Цифровая регистрация, правда, тогда уже пошла на отечественных станциях, но рывок резкий с ней был невозможен: не было соответствующего программного обеспечения. Техника у нас появилась американская, а программное обеспечение мы получили французское. После этого мы нисколько не отставали ни от кого. Во внедрении ОГТ мы были первыми по Союзу.

Шаталов Г.Г.:

Сначала нас обучали в Нарофоминске, приезжали французские специалисты, сделали нам что-то вроде вводного курса. А потом разъехались кто куда. Кто электроникой занимался, поехали в Америку, в Миннеаполис, кто занимался разработкой-обработкой, то есть программисты и обработчики, поехали в Хьюстон, ну а те, кто занимался и системами и обработкой, поехали в Париж. Меня Цибулин взял и отправил с электрониками. Так что я, не будучи электроникой, инструментальщиком, а чистым геофизиком, был вынужден вместе с электронщиками познавать нутро этой самой электронной вычислительной машины. Там, конечно, запутано: сложнейшие схемы логические, электрические. Я вникал и понимал многое и овладел машинным языком программирования, задачки решал, но видел, что мне это в общем- то не нужно.

Чемякин Ю.М.:

Во Францию я ездил почти на полгода. На этот раз без семьи. Но с коллективом! С тем же Анваром Абубакировым, с Игорем Цибулиным, и еще с нами на квартире жил Игорь Четвертных.

В провинции Шампань с работой полевой партии знакомились. Методом ОГТ с помощью вибраторов по винограднику!

Потом я и в Штатах, в 78-м году, еще побывал.

Шаталов Г.Г.:

В 78-м году обучение мы прошли. И в этом же году поставили самую мощную отечественную машину БЭСМ-6. Большая Электронная Счетная Машина — так название расшифровывалось. Она действитель¬но была очень большая, еще больше «Сайбера» по тяжести и габаритам. Но очень неустойчиво работала на уровне ввода данных на магнитофон. Пришлось дорабатывать, менять ее магнитофоны. Комплекс обрабатывающей программы был еще сырой — очень громоздкий, очень нетехнологичный и не очень устойчивый в работе. Поэтому мы много хлебнули, пока там стало что-то получаться, были постоянные сбои, большие потери и машинного времени, и календарного. Ну а как поставили «Сайбер», то уж тут все стало на круги своя. Его ставили под ключ, и зал специально был подготовлен, соответствующие материалы применяли для обивки пола, потолка, для стен. Мотор-генератор специализированный, для того, чтобы поддерживать постоянное напряжение, система микроклимата: увлажнение, подогрев оборудования, кондиционеры специальные. Надежная машина, и использовали уже широко опробированный программный комплекс. В 79-м году «Сайбер» смонтировали и запустили, освоили комплекс. Расширили состав своих работников. Объемы стали нарастать лавинообразно, и мы практически всю обработку взяли на себя. К 80-му — 81-му году стали одним из крупнейших центров в Союзе по объему работ, по численности персонала, по оснащенности оборудованием. Самое большое, что мы сделали (называясь уже ГВЦ — Главный вычислительный центр), это году в 88-м более миллиона магнитограмм. Начинали с 10-15 тысяч магнитограмм в год и дошли до миллиона!

Информативность данных очень резко возросла, обработка ускорилась. И сама применяемая методика ОГТ — она не позволяет вручную обрабатывать, только с помощью вычислительной техники. Потому что на одной точке измерения принимается много разных сигналов, их надо собрать, определенным образом обработать, просуммировать и только тогда получить окончательный результат. Поэтому вычислительная техника стала обязательным элементом технологии. Цифровые станции пошли где-то с 74-го — 75-го года. Сначала отечественные, потом французские, потом американские закуплены были сразу комплексом: и сейсмостанции, и источники возбуждения — вибраторы. Партии оснащались комплексом и людей так же учили, как за границей, работать на этих комплексах.

По технологиям на тот момент мы колоссально отставали, сейчас, конечно, нагнали, у нас и сейсмостанции неплохие, но вибраторы надежные, хорошие, мы так и не научились делать, как они. И с вычислительной техникой — то же самое. Вся вычислительная техника, которая сейчас работает в геофизике, импортная, и полевые системы тоже импортные. Наша ВНИИгеофизика все время себе планировала разработку и выпуск таких станций, но дальше опытных образцов дело не пошло. А здесь серийное производство, да и сами цифровые станции более надежные. В космосе — мы обогнали, в вооружении обгоняли, а здесь — не придавали на¬верху этому необходимого значения. Потом стали усложнять свои системы, но уперлись в полукустарные устройства, типа ПСЗ да запись на магнитную пленку, отечественные машины — очень слабые, типа «Минск» — под всякими цифрами. А их рынок заставлял искать наиболее оптимальные способы, методы и решения.

Шиян Б.И.:

Первые работы ОГТ в Ханты-Мансийском геофизическом тресте были поставлены в 75-м — 76-м году, 6-кратные, в широтном Приобье, возможно в районе Федоровки, я точно не помню. В это же время мы работали на будущем Суторминском месторождении. Честно говоря, я сейчас уже не помню, работали мы там уже методом ОГТ или еще МОВ, и, если все таки ОГТ, какая была кратность. Дело в том, что первые разрезы ОГТ были построены на примитивных устройствах, типа ПСЗ или «Минск-32» — разницы большой не ощущалось. Помню, что по этой структуре было много обособленных куполов. Мы еще редкой сеткой работали, скважин не было, но уже сделали прогноз, что все эти купола, по всей видимости, объединятся, и объединенный контур будет определять размер месторождения. (Прогноз подтвердился. Позднее было открыто месторождение, за которое в 84-м году я получил очень ценное и уважаемое геологами звание Первооткрывателя.) Это сейчас мы те же разрезы 6-кратного профилирования можем построить таким образом, что они будут выглядеть как картинки — оборудование, программное обеспечение позволяет это. А тогда я мучился, делать ли прогиб между этими куполами или объединить их. Вот сейчас мы работаем — большие разрезы, большая кратность — запоминаются на разрезах особенности рисунка, особенности, присущие разрезу. А тогда, даже если это было 6-кратное ОГТ, основной упор делался на конфигурацию, на то, какова геометрия этого горизонта — не было еще наработанных признаков, они пришли позже. И главным было тогда — точно провести корреляцию и определить контур структуры. Сложность работы интерпретатора заключалась в том, что тогда вариантов корреляции было больше. Сейчас с «горизонта Б» сползти куда-то невозможно, перегиб виден однозначно. Я считаю, что при переходе на ОГТ никто никаких проблем не ощущал. Увеличился объем информации, но это облегчило работу. Выстроенные горизонты давали больше определенности — таким образом вероятность ошибки при корреляции практически отпала. Структурные построения стали гораздо проще, зато появились дополнительные возможности корреляции каких-то особенностей за¬лежи. В частности, наклонные горизонты. Для первых, кто увидел эти разрезы, это было открытием! И даже спустя много лет многие уважаемые геологи считали, что это не отображение геологической ситуации, а какая-то выдумка, нечто нереальное — привыкли к субгоризонтальным границам. Геологи более консервативны, а геофизики это признали сразу, начали отслеживать особенности, выстраивать наклонные границы. Может быть, на первых порах все оценивалось и прогнозы давались слишком оптимистично (революция произошла!), но потом поняли, что да, это геологическая ситуация, но предполагать, что с этим наклонным отражением связан такой-то пласт, а с этим нет — это слишком наивно. Тут нужен более глубокий подход, более тесная связь между геологическими ситуациями и геофизическими параметрами что и является основанием для наращивания эффективности геофизики.

Новые кузницы

Киселев В.А.:

Я пришел работать в Ханты-Мансийский геофизический трест сразу после Тюменского индустриального института, в 72-м году. В поле проработал только два года, потом в камералку перешел, на обработку. Первый сезон работал методикой МОВ — последние еще 9-я партия дорабатывала, а затем уже был первый сезон ОГТ. До этого трест проводил пробные работы два сезона, небольшие объемы отработали. Девятая на Салыме отработала километров четыреста, наверное, 6-кратные. Работая оператором, трудно было заниматься интерпретацией, но какие-то навыки были, теоретические, по крайнеймере, — интересно было посмотреть, как выглядят сейсмограммы, какие отражения мы регистрируем, какие помехи, качество. ОГТ у нас тогда только начиналось, хотя наши геофизики уже разбирались, наша теория ничуть не отставала от зарубежной. Сейсморазведку нам преподавали корифеи: Всеволод Александрович Андреев, Роберт Михайлович Бембель, а до этого его учитель Сергей Васильевич Гольдин. Гольдин — нестандартный человек, специалист одаренный, даже не от мира сего. Среднему студенту трудно было его лекции воспринимать, поскольку он больше математик, чем геофизик, в его голове все эти процессы сейсмические выстроены в ряд математических формул. Бембель более приближен к самой сейсморазведке. Андреев давал нам ее основы.

Бембель Р.М.:

В индустриальный институт меня привел, конечно, Всеволод Александрович Андреев. А еще раньше — в ЗапсибНИГНИ. Он начал там работать и мне говорил: «Давай с Севером завязывай, будем заниматься сейсморазведкой как наукой». Я шесть лет по Северу отработал и подал на конкурс — прошел, мне еще и квартиру дали. Директор института Николай Никитич Ростовцев все устраивал: и конкурсы, и квартиры. Он был человеком очень широких взглядов. У него в институте в одном ученом совете сидели и геологи, и геофизики, гидрогеологи, математики, физики. Когда мы создали этот отдел, в котором работали Гольдин, Волков, я одно время был (мы все увлекались математикой), мне рассказывали, что на вопрос, как мы там работаем, Ростовцев ответил: «Я ничего не понимаю, что они там делают. Ничего не понимаю! Но вроде бы порядочные ребята, хорошие, пускай работают!» Он не понимал и, соответственно, во многом ошибался, нам много лишнего позволял, но такая уж была натура широкая. Но, геофизик или математик, гидрогеолог — мы все для него были прежде всего геологами, он всегда нас к этой мысли приучал. Часто говорил, что мы все решаем одну большую задачу: ищем нефть. Человек это уникальный был, как Ломоносов. Я помню, он задавал вопрос, на который только сейчас мы имеем ответ. Ростовцев говорил: «Ищем нефть и газ — углеводороды. Вдумайтесь, чего тут больше, угля или водорода? Конечно, водорода. В метане формула: СН4 — то есть число атомов водорода в четыре раза больше. А в нефти — пусть в три раза, но все равно больше! Ищите, откуда берется водород». Он считал, что самая главная тайна нефти и газа — водород. «Если мы узнаем, откуда берется столько много водорода…» Хотя, конечно, меня в те годы Гольдин отключил от этого направления. Он всех увлек в математику. Я даже кандидатскую защищал по физико-математическим наукам. У академика Лаврентьева! Более того, Михаил Михайлович Лаврентьев сам предложил мне стать моим официальным оппонентом. Я начал даже докторскую писать по математике… Потом, когда Андреев открыл кафедру геофизики в индустриальном институте, он пригласил меня и Гольдина. Гольдин был уже кандидатом наук, разработал спецкурс. Он начал читать лекции, а мне предложили вести у него практические занятия. Этот курс вошел в анналы мировой геофизики. Книга Гольдина была переведена на английский язык, издана в серии трудов геофизиков за XX век — одна из первых книг серии, в введении сказано, что за основу ее взят курс лекций, прочитанных в Тюменском индустриальном институте. Язык и уровень как книги, так и лекций был о-очень высокий, настолько высок, что, как через много лет рассказывал Игорь Цибулин, студенты «ничего не понимали!». Хотя ребята были талантливые, грамотные — один из лучших выпусков Тюменского индустриального института. На практических занятиях я должен был освоить со студентами прочитанный материал. И я вынужден был находить способы это высокое опустить на землю. И с первого же занятия (с 67-го года) я в основном был занят переводом высокого штиля математизированных геофизических проблем на язык физики — простой и понятный студентам. Продолжу рассказ Игоря Цибулина: «Приходил Роберт Михайлович, и все непонятное становилось понятным. Мы идем на следующую лекцию и думаем, что теперь-то все поймем! Ничего подобного — опять ничего не понимаем! Снова приходит Роберт Михайлович и снова до нас доходит. Ну, думаем, уж на третий-то раз мы и Гольдина поймем! Нет, все так же — ничего не понимаем!» Ну а если я сам чего-то у Гольдина не понимал, я всегда мог спросить, ведь мы же вместе работали в ЗапсибНИГНИ, в одной лаборатории, в одной комнате сидели. И наши лучшие студенты тут же, мы специально их отбирали. Мы приходили в класс, начинали читать лекции, вести практические занятия. А поскольку практические занятия, в основном, вел я, а Гольдин читал лекции, то так получалось, что на меня и выпала честь выбирать. Он меня спрашивал: «Ну как там, кто секет, кто не секет?» И я делал оценки с точки зрения: страсть, сообразительность, интерес. Такой человек быстро выделяется. Потом мы этих людей брали к себе на дополнительную специальность, на полставки техниками в институт, в лабораторию к Гольдину, потом ко мне в лабораторию, в наш сектор. И студенты первую половину дня слушали лекции, а вторую половину дня в этой же лаборатории, где у нас шли семинары, обучение, работали, они варились в общем котле, слышали, о чем мы говорим, какие у нас проблемы. Где-то какие-то студенческие научные конференции — «Давай пиши, готовь доклад!». Они делают доклады, выступают. И вот из них-то и выходили суперспециалисты! На распределении драка — куда направить этого ценного кадра. На кафедре геофизики именно Андреев создал ту атмосферу. Я думаю, что лучшую систему образования вряд ли придумаешь. Этим мы начинали заниматься с конца 60-х. Там Игорь Цибулин был, Анвар Абубакиров — солнышко наше, Боря Зоммер и Владик Кузнецов. Последний у меня был Владик Кузнецов. Я его взял в 79-м году на полставки. А через сколько-то лет Владик делал доклад перед американцами и канадцами. Американец Роберт Болтар спрашивает: «А где вы обработали материал? У нас нет таких программ. На каком компьютере?» — «На «Сайбере». У нас «Сайбер» куплен 72-й». — «Да вы что, смеетесь? Я же знаю программное обеспечение 72-го!» На следующий день мы этого американца привезли к нам — показать наших мальчиков за работой. У него глаза на лоб полезли: «Мы, в Америке, этого получить не можем на самых современных компьютерах. Да, у вас талантливые ребята!»

Киселев В.А.:

После двух лет в полевой партии я попал в партию или группу обработки ПСЗ-2, ПСЗ-4 — это первые аналоговые машины, используемые в обработке. Они за рубежом к тому времени уже устарели, а у нас только-только появились, но недолго просуществовали. После них уже начала появляться отечественная цифровая техника. Правда, она не совсем отечественная была, и болгары там участвовали, и другие страны содружества. Аналоговую технику трудно называть ЭВМ, но тем не менее это магнитная запись, это некоторые преобразования, обработка даже ОГТ на таких примитивных станциях. Там, например, суммирование осуществлялось чисто механически: записываешь на шесть барабанов слагаемые, потом со всех шести считываешь их на суммарный барабан. Выборку оператор делал вручную: с одного пункта взрыва одни каналы в сумму идут, с другого — другие. Уже хоть какая-то, но статистика. Сначала 6-кратная, потом 12-кратная. Результативный материал получали более надежный, более представительный, сейсмические разрезы похожи были на то, что получаем сейчас, хотя по качеству, конечно, уступали.

А дальше я, как и многие молодые специалисты, в камералку перешел. А это уже интерпретация (ну, и обработка тоже) материалов не только на ПСЗ, но и на появившемся вычислительном центре в Тюмени. Режим работы у нас был такой: месяц здесь, месяц в Тюмени, пока не закончим обработку. Интерпретация проводилась здесь, но примитивно, то есть вручную строили карты за столом, делали какие-то анализы, практически визуально определяли временные поля и писали отчет. Через несколько лет появились более приличные машины. Заработал первый «Сайбер» в Нарофоминске, с математикой французской фирмы CGG — для нас это был резкий скачок во всем, в обработке, в интерпретации. Интерпретация, конечно, фрагментарно выполнялась, но тем не менее этот технико-математический комплекс позволил резко шагнуть вперед. Это были годы расцвета Главтюменьгеологии. В Ханты-Мансийском тресте доходило до тридцати партий, а в Ямалгеофизике до сорока, огромные объемы прокручивались, бурилось очень много, открывалось очень много. Самостоятельность, стремление использовать новые методики, предложения по интерпретации всячески приветствовались. Если это делалось в Хантымансийскгеофизике, она ставилась в пример Ямалгеофизике и наоборот. Это было все в одних руках. На Главтюменьгеологию работали и татары, и башкиры, и томичи, и новосибирцы — все достижения пропагандировались и нас даже заставляли их применять.

Зоммер Б.К.:

Я окончил Тюменский индустриальный институт в 74-м году. Первый год работал по распределению на Сахалине оператором. Сам выбрал — у меня был первый балл в нашем потоке. Сезон мы отработали в поле, а зимой… Нас там было сразу трое молодых специалистов в одной партии, и нас толкали — лишь бы куда-нибудь воткнуть. И я добился перевода в Главтюменьгеологию, здесь направили в Ханты- Мансийск. Поскольку я приехал в середине сезона, в поле меня было бессмысленно направлять, оста¬вили в камералке, на обработке. Но в Ханты-Мансийске камералка тогда очень слабая была, основные объемы работ выполнялись в Тюмени. И меня командировали в Тюмень, где я три года и проработал. При мне началось укрупнение Тюменского вычислительного центра, создавалась тематическая партия обработки информации, пригласили очень много специалистов и из Ямалгеофизики, и из Хантымансийскгеофизики, ну и меня тоже человек пятнадцать одновременно из двух трестов пришло. Там уже работал Шаталов, Абубакиров (он сразу после института здесь работал), Вишнеовский, Власов (позже погиб трагически, на машине разбился), потом пришел Игорь Цибулин. В загранкомандировки, хотя я был один из первых в списке на поездку в Штаты, меня не пустили по некоторым данным: с милицией поскандалил по молодости. Это где-то в документах отразилось, а тогда же проверка была колоссальная.

Пока они учились в Штатах, осваивали «Сайбер», в Тюмени на ВЦ установили машину БЭСМ-6 — это самое современное, что тогда было в Советском Союзе, и я освоил эту машину. Конечно, БЭСМ-6 и «Сайбер» совершенно разные комплексы, но по сравнению с «Минск-32», на котором мы работали, это был значительный шаг вперед. И через год мне не составило никакого труда освоить программу «Сайбера». Так что мой профессиональный уровень ничуть не пострадал, я так считаю. И с поездками я потом наверстал. Но тогда, конечно… Ребята вернулись с глазами величиной с большой петровский пятак, с широко открытыми ртами, и их воспоминания нам казались просто фантастическими.

Сморышев Л.Л.:

Я окончил Воронежский государственный университет, геологический факультет, специальность — инженер геолог-геофизик, в 76-м году приехал сюда по распределению. Отработал сезон оператором в полевой партии, но склонности к полевым работам у меня никогда не было. Я считаю, что для геофизика профессиональный рост в полной мере возможен только при работе в области обработки и интерпретации материала. Довольно быстро я перешел в камеральную партию тогда еще Ханты-Мансийского геофизического треста. Попал на самые элементарные работы, но зато научился, как тогда говорили, работать с живым материалом. К тому же очень быстро цикл работ проходил. Поступив в камералку в начале лета, я уже к осени прошел вопросы обработки, интерпретации и составления отчетов. К сожалению, сейчас молодой специалист освоить за полгода все, что необходимо знать интерпретатору, не имеет возможности: работы стали гораздо сложнее. Повезло еще в том, что попал к старым кадровым геофизикам, которые давали очень много воли молодым людям, смотрели с интересом: хочешь копытами бить, ну и бей, ради бога! Не ограничивали в фантазиях и прочем. Мой первый и единственный старший геофизик Анатолий Иванович Коржевич тогда уже ветеран был (воевал, партизанил в Белоруссии), в 83-м году вышел на пенсию и уехал в Ленинград. Тогда, с 76-го по 78-й год, вообще пришло сразу много молодых специалистов — Главтюменьгеология в очередной раз разворачивала работы. В камералке одна молодежь, чуть больше двадцати лет, в основном женщины. (В этом наша камералка разительно отличалась от ямальской, где преимущественно работали мужчины, наши же ровесники, практически полные выпуски Тюменского индустриального института туда ушли.) Интересное было время. Руководителем камеральной партии был 35- летний Георгий Михайлович Рещиков, в наших глазах он выглядел мэтром.

Должности главного геофизика у нас долго не было вообще, зато был главный геолог Марк Моисеевич Биншток. Уровень геологического образования тогда был не очень высок, а как раз появилось такое понятие как клиноформное строение неокома и другие такие вещи. А поскольку Марк Моисеевич был одним из основоположников геологической теории особенностей строения неокомской части разреза (у нас достаточно уникальный осадочный бассейн), то нам просто повезло, посчастливилось общаться с таким человеком. До сих пор есть геологи, которые отрицают эти теории. А мы-то видели все это на наших сейсмических разрезах…

Горшков Н.В.:

Марк Моисеевич Биншток был на редкость толковый главный геолог. Владимир Георгиевич Остапенко — главный геофизик ГЭОИ — тоже был сильный специалист.

Задоенко А.Н.:

Марк Моисеевич и в геофизике разбирался здорово, и в бурении, и как человек был прекрасный. Он все схватывал на лету, четко все понимал. В Сургуте начальником экспедиции был — замечательно с ним работалось. А когда он снова в наши края вернулся, взялся в гораздо худших условиях перевозить нефтеразведочную экспедицию из Нефтеюганска в Новоаганск, был начальником этой, по сути дела, вновь организуемой экспедиции. Здоровье тогда и подорвал, но года 3 — 4, пока экспедиция не встала на ноги, держался. Потом перешел в Тюмень, в институт, писать диссертацию. Защищать вернулся сюда. Когда ему надоело быть главным геологом, устал, сказал: «Я пойду к тебе!» И мы вместе еще работали в тематической региональной партии.

Бобрышев А.Н.:

Три года после института я работал на уровне дос¬таточно отсталых технологий в области обработки и интерпретации (в институте нас готовили к более со¬временным), а потом, в начале 80-х годов, произошел резкий скачок, связанный с появлением вычислительных комплексов «Сайбер» сначала в Нарофоминске, а потом и в Тюмени. Молодые сразу бросились это осваивать, по полгода проводили в командировках на обработке. «Сайбер» работал исключительно на нужды Западной Сибири. Насколько я помню, загрузка суточная была у него 23 часа и материалы крутились круглый год. Но обрабатывать все равно не успевали. А если бы тогда были съемки 3D, то вообще бы все гикнулось. Сейчас более жесткие требования.

Цибулин И.Л.:

После института я отправился в поселок Тазовс- кий, СП-22, под руководство Леонида Николаевича Кабаева. Начальником полевого отряда — Владимир Александрович Корнев, я оператор. Первый сезон я до сих пор помню: Леонид Николаевич показал нам где раки зимуют! А Владимиру Александровичу должны до сих пор кошмары сниться! Кабаев учил нас работать. Достаточно жестко, но я благодарен ему за это. Он очень многому меня научил, главное — ответственно относиться к работе, и второе — что безвыходных положений не бывает, всегда должен быть какой-то выход. Когда возникали тупиковые ситуации, он каждый раз находил какое-то решение. Пусть оно не всегда срабатывало, но зато у человека руки не опускались.

Кабаев Л.Н.:

Работая в тундре, я понял, что там природа максимально дисциплинирует человека: при любой разболтанности — жди беды. Там уже как машина: если какое-то решение принял (даже если сам в чем-то сомневаешься, тем более если реализация твоего решения требует участия многих, и ты отвечаешь за всех), все знают, что правила игры определены и никто не имеет права отклониться. Потому что если он отошел в сторону, система нарушилась и, что-то где-то случись, внесистемный поиск будет идти вслепую.

Цибулин И.Л.:

Второй сезон я тоже начал оператором, но там почувствовал себя как на курорте: были совсем другие порядки. Это было месторождение Русское, мы стреляли одну из первых ОГТ, 12-кратную, два профиля. Начальником партии был Валерий Керамидович Бураков. И после того, как отстреляли профиля, я ушел в обработку.

Здесь одним из главных моих учителей был мой отец, он мне сказал в свое время: «Хоть ты и окончил институт с красным дипломом, как специалист ты — ноль. И если хочешь кем-то стать — читай. Читай специальную литературу». Отец для меня всегда оставался непревзойденным авторитетом. Вся литература проходила через него, он знал все о современных направлениях развития и в полевых работах, и в электронике. Посоветовал мне заняться языком. Я благодарен ему очень за эти советы. И следовал им всю жизнь.

Натаскивал нас на обработке Вадим Генрихович Вишнеовский — работали на «Минске-22». Мне всю жизнь везло на учителей. У меня появился интерес к работе на компьютерах. Я по-настоящему заинтересовался обработкой и интерпретацией, когда начал что-то понимать. Тогда мы работали уже на ГВЦ. Я руководил группой кинематического анализа, которая состояла поначалу из трех человек. Собственно, сначала-то я занимался запуском «Сайбера» в производственный режим, то есть типовой обработкой.

Продолжение следует…