«Было какое-то неуловимое временное ощущение свободы…»

Воспоминания Мазурова Бориса Федоровича:

«Признаться, взяться за перо было слитком трудно, потому что речь пойдет о совсем необычном явлении для цивилизованного мира — ссылке, как заключении для только родившихся и еще не родившихся детей середины 50-х годов прошлого столетия.

Насколько позволяет память, детство вспоминается тем, что очень часто отлучались родители на работу, оставляя нас с сестрой одних, даже тогда, когда мы были очень больны, переболели корью: я — в сравнительно легкой форме, сестра Раиса – в тяжелой.

Смутно вспоминаю факт: мать беседовала с соседями о том, что кто-то сделал побег из спецпереселенческого поселка Лиственичного. Все вздыхали, завидуя возможной свободе человека, и были разочарованы весной, когда нашли останки сбежавшего.

Помню разговор матери с отцом о том, что поймали женщину, «укравшую» чеснок с поля, и ее куда-то увезли, а детей забрали в детдом. Вспоминается то, с каким трудом добывали пищу после окончания войны, когда вновь усилился режим контроля за спецпереселенцами.

Вспоминается шум и красота Леушинского Тумана, бесконечно бушевавшие пожары, задымленность в летнее время, а зимой — бесконечные вереницы лошадей, везущих сено или лес, и лютый мороз, который не позволял нам часто бывать на улице: не хватало теплой одежды. Трудно было осознать, почему нельзя было родителям ловить рыбу, из-за чего сосед помещал сушить подсоленную рыбу «поближе» к нам, и мы тянулись ручонками к ней.

Осознание особого положения семьи пришло к нам после неудавшегося переезда из поселка Лиственичного, где отбывали ссылку, в поселок Мулымья того же Кондинского района. Уехали в Мулымью весной пятьдесят третьего, вернулись в марте 1954. В Мулымье жили еще беднее, чем в Лиственичном: не было даже своего жилья, родители что-то снимали.

Зато было какое-то неуловимое временное ощущение свободы. Закончилось все это так же неожиданно, как и началось. Из райцентра Нахрачи пришел приказ о насильном возвращении семьи к 1 апреля на прежнее место отбывания ссылки.

Специально высланная подвода приехала вовремя. Поместили в сани сено, посадили нас, и рано утром мы выехали. Было очень холодно, одеты мы были плохо, и я почувствовал, что стал замерзать. Кучер, сидевший впереди, вдруг резко повернулся и высадил нас с сестренкой на дороге. Он хлестнул лошадь, и мы побежали вдогонку. Через какое-то время я от напряжения повалился, плохо помню, что было с сестрой, очнулся я уже в санях.

Вновь холод как бы подбирался к нам, не было одеяла, была шаль, вязаная из грубой шерсти, которую ветер пробивал, да попытки матери как-то отогреть нас. Когда после Урая начало темнеть и выехали на берег озера Туман, я уснул. Кто-то долго тряс меня, я с большим трудом открыл глаза: вдоль дороги мелькали огни, лошадь резко остановилась, и мать, взывая о помощи, пошла искать место для ночлега. Когда меня занесли в дом, я не ощущал холода или тепла, глаза слипались, хотелось спать. Кто-то стал натирать чем-то ноги и руки, что-то обожгло полость рта: дали, очевидно, кипяток — и все, я больше ничего не помню.

Ничего я не смог вспомнить на следующий день, когда нас подняли рано утром, и хозяйка все возмущалась тому, с какой жестокостью относились к детям. День был намного теплее, начал таять снег, поэтому мы с меньшим трудом добрались вдоль берега из села Варпавлы до поселка Лиственичного.

Летом того же года мы с детьми гурьбой дошли до села Леуши, до магазина. Вышла какая-то женщина лет сорока, переспросила кто мы и в резкой форме потребовала вернуться домой, ссылаясь на то, что ссыльные не имеют права заходить сюда. Это было за четыре километра от поселка Лиственичного. Трое детей, в том числе и я, не подчинились, и назавтра мы все очень об этом пожалели, глядя на то, каким тоном «надзиратель» или «смотритель» разговаривала с нашими родителями, стращая их тем, что они могут быть повторно сосланы дальше на север, тем более, что были уже «в бегах».

Водораздел между свободой и заключением был обозначен: с восточной стороны — 4 км, с западной стороны нельзя было ездить на лисятник, тоже — 4 км, с севера было озеро Туман, с юга — тайга. Так были поставлены узкие рамки места проживания для оставшейся части семей потомков спецпереселенцев, осужденных за антисоветскую деятельность. До 6 лет у меня был рахит, даже с трудом верится, что такое может быть.

Летом 1956 года, не выдержав ограничений, мы с семьей все-таки пошли в тайгу и набрали грибов. Через два дня об этом уже знали, кому это надо было. Слишком широким оказался круг осведомителей среди своих односельчан.

Неоправданная жестокость к семьям спецпереселенцев, оставшимся в последней волне после всех амнистий, объясняется тем, что смотрителями были назначены уже молодые, желающие продвинуться по карьерной лестнице, люди.

Поколение, выросшее без любви и ласки, без детства, не в состоянии прокормить последующие поколения. Из семи моих товарищей, из числа переселенцев, трое погибли, трое стали алкоголиками, так и не смогли они адаптироваться к нормальной жизни вне зоны отбывания ссылки.

Да и родители наши, прожившие жизнь в местах ссылки, многое воспринимают не так, как это реально в жизни. Зло понимают как добро, добро — как зло. К примеру, сильную власть признают как добро. Жизнь в достатке — как зло: можно всего лишиться, даже жизни. Трудно осознать, что люди, потерявшие детство, во многом потеряли и обеспеченную старость. Для многих пенсия — это возможность растить внуков, так как их дети — безработные.

Многие из потомков спецпереселенцев покинули свои места, уехав в город, другие делают ставку на фермерство. Не все получается, потерянный опыт поколений вернуть сиюминутно невозможно. Вот так и мой младший брат Мазуров Анатолий Федорович живет вместе с матерью в поселке Луговском Кондинского района — безработный, делает попытку быть фермером и ремесленником».

2002 г.