На задворках Гражданской войны. Книга 2. Другой Турков

Александр Петрушин

Если в истории Тобольского Севера «красным героем» считался Лопарев, то «белым палачом» называли Туркова.

Справедливо ли такое утверждение? Суда над подпоручиком не было, как не имелось доказательств его участия в расстрелах.

На запрос Лепехина «во все ревкомы-исполкомы по тракту Березов—Тобольск: собрать и представить в Тюменскую губернскую чрезвычайную комиссию о деятельности Туркова, Булатникова и начальника Березовской милиции Кислицкого в 1918 и 1919 годах» самым серьезным проступком Туркова указан «невозврат кошмы длиной 4 аршина, стоимостью 2500 руб., принадлежавшей Демьянскому волисполкому».

Эту кошму Турков взял в январе 1919 года для белого отряда, возвращавшегося в Тобольск после разгрома красных, в Саранпауле. К переписке «о кошме» приложено письмо от 12 марта 1919 года Тобольского уездного военного начальника, в котором сообщалось: «…данная Демьянской волостной земской управой Тобольского уезда кошма для офицеров северного отряда находится в настоящее время у поручика Туркова, который обещался лично доставить ее вам». Но не успел, помешало быстрое продвижение красных на восток.

Заключение Лопарева о «ненависти населения к Туркову» опровергают показания Булатникова и Кислицкого: «…в пути от Березова до Тобольска конвой показывал нас жителям сел и деревень, которые ни в чем нас не обвиняли, а в отношении Туркова говорили, что не знают его, а помнят другого: этот офицер и светлый, а тот — солдат и черный…»

Гарантии Лепехина и Губер-Грица не защитили белых офицеров и главного березовского милиционера, не допустивших кровопролития в Саранпауле, от ареста в Тобольске.

Командир Отряда северной экспедиции не исключал эту меру, поэтому все оправдательные документы в отношении Булатникова, Туркова, Кислицкого (позднее Витвинова) направил тюменскому губвоенкому. Однако из Тобольска эти бумаги были переадресованы в губчека: «…направляются протоколы допросов Булатникова, Туркова, Кислицкого и Витвинова, дабы они не миновали Губчека, ибо сопроводительные письма адресованы губвоенкому. Материалов обвиняющих предвидится большое количество. Дело столь важное, что его разрешение отзовется на политическом настроении нескольких уездов. Турков приобщен к делу Лушникова, как участник расстрела 57 красноармейцев».

Однако Турков вообще не имел отношения к этой акции. Что касается обстоятельств расстрела, то арестованный в апреле 1920 года Тюменской губчека Войников Петр Сидорович, 1899 года рождения, сапожник 1-й тюменской сапожной мастерской, показал: «…В августе 1918 года я был мобилизован в белую армию, как солдат старой армии, окончивший учебную команду в 35-м запасном полку в Тюмени. Меня сразу же сделали взводным командиром 1-го взвода 5-й роты 6-го Сибирского кадрового полка. Потом наша 5-я рота была переведена из Тюмени в Тобольск (6-й Сибирский кадровый полк стал называться 49-м Сибирским стрелковым полком). Из Тобольска меня назначили конвоировать в Тюмень дезертиров, которых было 104 человека, а нас вместе со мной — 6 человек. Дойдя до села Ивлева, дезертиры пошли на вечерку, некоторые из них были выпивши и позволяли себе буянство. Тогда ко мне пришел староста села и потребовал прекратить распущенность дезертиров. Мне пришлось дать телеграмму начальнику гарнизона г. Тюмени, чтобы выслали для сопровождения бунтующих дезертиров солдат. В селе Покровском нас встретил отряд подпоручиков Лушникова и Муромцева. Когда я узнал, что дезертиров будут расстреливать, то хотел защитить хороших ребят. Дезертиров построили, и Лушников рассчитал их на первый-второй. Из 104 человек здесь в селе Покровском расстреляли 58 человек. Мой отряд и я в расстреле не участвовали, а только выводили к месту расстрела. Расстреливал отряд из Тюмени. Потом меня заставили конвоировать в Тюмень оставленных в живых дезертиров, где сдал их в пересыльную часть уездного воинского начальника».

Дезертировавших из Белой армии крестьян почему-то представили красноармейцами. Но непосредственных участников их расстрела, включая Лушникова и Муромцева, не нашли. Поэтому Войникова держали в рабочем доме (так называли тюрьму), несмотря на прошение 120 членов сапожной мастерской №1 «отпустить его на поруки, как специалиста для заготовки сапог для армии». К председателю Тюменской губчека ходатайствовал заведующий воспитательной частью при рабочем доме: «о принятии мер к ускорению дела Войникова, который содержится здесь уже с 14 апреля 1920 года и ведет себя отлично: хороший специалист-сапожник. Такого человека, — считал тюремный воспитатель, — если обвинение не подтвердится, необходимо освободить для пользы Республики».

Обвинение Войникова в участии в расстреле дезертиров (назвать их красноармейцами язык не поворачивается) не подтвердилось, но его не освободили (и не собирались этого делать), а расстреляли по постановлению губчека, утвержденному 11 ноября 1920 года председателем ЧК Сибири Павлуновским. Красная армия осталась без сапог, жена без мужа, дети без отца…

А в деле Туркова появился протокол допроса 27-летней актрисы Елены Павловны Половцевой: «…Подпоручика Туркова я встречала в бытность свою в Тобольске. Он неоднократно бывал с другими лицами у меня в театре за кулисами. Также с компанией я бывала на пикниках, где присутствовал Турков. Тогда он был адъютантом при Лушникове. Про Туркова говорили, что он кокаинист и алкоголик, и я полагаю, что этим он заразил Лушникова, которому доставал кокаин. По моему мнению, Турков — жестокий человек, что я различала по его обращению с солдатами. Я слышала, что Турков и Лушников творили безобразия: пороли людей розгами. Вообще, имена Лушникова и Туркова при этом всегда связывали вместе».

Показания Половцевой подтвердил 30-летний актер Владимир Прохорович Вольмар: «…про подпоручика Туркова я знаю, что он был адъютантом у Лушникова. Он дальше с Лушниковым не поехал, а остался в Тобольске под видом больного…»

Тогда в городе на Иртыше не было постоянной театральной труппы. В спектаклях, устраиваемых в народном доме, выступали заезжие актеры и актрисы, в окружении которых проводили свободное от службы время как белые офицеры, так и красные командиры. На тех и на других, в зависимости от режима (в Тобольске с 1917 по 1921 годы власть менялась десять раз — рекорд по губернским городам России), временные подруги военных давали одинаковые и неконкретные характеристики.

Другие чувства выражали письма постоянных спутниц жизни — жен. Карандашные, полустертые временем строки: «Если тебя посадят в тюрьму, то знай: у тебя есть я, которая разделит не только тюрьму и всякие лишения, но и смерть. Расстрела тебе не будет, т.к. большевики его отменили. Я, Шурик, до суда поправлюсь, и мы уедем из Березова. Такая тоска, так тяжело без тебя, мой безвинный, хороший Шурик, что жизнь становится хуже могилы. Эх, только бы повидать тебя, услышать ласковое слово. Будем надеяться на Бога, будем молиться. Тебя простят: ты никого не убивал. Милый Шурик, приезжай к своей Элке, которая без слез о тебе не может уснуть. Проклятое время… Любящая тебя навеки Элка…»

Неизвестно, дождалась ли Елена Туркова, в девичестве Кушникова, своего мужа. Как сложилась их жизнь? В следственном деле Туркова нет отметок ни о суде, ни о расстреле, ни об освобождении.

Так же не ясны судьбы Витвинова, Булатникова и Кислицкого. В карательных акциях они не участвовали. Допрошенные в качестве свидетелей Равский Петр Феликсович, 1876 рождения, уроженец г. Березова, бывший лесопромышленник, заведующий агентством Центросоюза, и Григорьев Александр Стефанович, 1891 года рождения, уроженец юрт Карымкарских, остяк, с высшим образованием (окончил политехнический институт в Омске), заведующий отделом народного образования в г. Березове, характеризовали их положительно.

Равский: «Булатников — хороший учитель и человек. Витвинов был военным комендантом в Березове, а Кислицкий начальником милиции. При них был законный порядок. На них никто не жаловался…»

Григорьев: «Булатников как мобилизованный учитель сильно тяготился своим положением и хотел просить о своем освобождении от военной службы по болезни. В отношении Витвинова и Кислицкого ничего плохого сообщить не могу…»

Протоколы допросов Равского и Григорьева сопроводила в Тюмень выразительная телеграмма: «19 октября 1920 года. Указанные лица допрошены. Примите материалы, хотя они бесполезные. Завполитбюро Гриб».

Тем не менее, коллегия губчека постановила расстрелять офицеров, но в связи с октябрьской амнистией 1920 года заменила высшую меру социальной защиты заключением в концлагерь сроком на пять лет.

В сентябре 1921 года в губчека поступило письмо Ялуторовского отдела народного образования: «В Ялуторовском уезде ощущается острый недостаток в работниках просвещения. Особенно не хватает учительского персонала. Из школ, существовавших в прошлом году, многие пустуют. Часть учителей убита бандитами. Положение крайне тяжелое. В Ялуторовском рабочем доме содержится осужденный на 5 лет Анатолий Булатников, который известен нам как ценный работник. Полагая, что дело борьбы с темнотой и невежеством должно быть поставлено в первую очередь и что успех этой борьбы возможен только при совместном сотрудничестве всех учреждений РСФСР, убедительно просим Тюменскую губчека отпустить заключенного учителя Булатникова для работы в школе».

К этому письму приложено поручительство заведующего Ялуторовским уездным отделом народного образования Комольцева Степана Александровича, бывшего первого председателя Тюменской губчека, приговоренного коллегией ВЧК в октябре 1919 года за присвоение конфискованных ценностей к расстрелу, замененному в связи с революционной амнистией заключением в концлагерь.

Опальный чекист просил своих сослуживцев  отпустить из тюрьмы в школу учителя Булатникова,обязуясь «в случае его побега отвечать на основании существующих законоположений».

Точку в переписке с уездным просвещением поставило решение коллегии губчека от 21 октября 1921 года: «В ходатайстве отказать ввиду наличия в губернии бандитизма».

Также в ноябре 1921 года было отклонено прошение Тюменского исполкома о возможности освобождения из-под стражи Кислицкого «для использования его в охране общественного порядка».

Дети остались без учителя. Обыватели — без защиты. Проклятое время. Несчастная страна.

Парижское рандеву генерала Миллера

Поражение белых в Зауралье и потеря ими ляпинского хлеба способствовали капитулянтскому настроению в обществе Северной области. «Общественные круги, в зависимости от принадлежности к той или иной партии или группировке, немощно метались из стороны в сторону, ища выход из создавшегося положения, одни — ища точек опоры для удержания фронта, другие, видя верный проигрыш, ища возможности скомпрометировать себя в белом деле в пользу большевиков», — писал один из очевидцев трагедии Белого движения в Северной области.

Некоторый перевес в силах, а также измена отдельных белых частей способствовали успехам красных, которые 20 февраля 1920 года неожиданно овладели Архангельском. Главнокомандующий Северным фронтом белых генерал-лейтенант Миллер отплыл в Норвегию на яхте «Ярославна». Одновременно с ним на ледоколе «Канада» эвакуировалось около 600 человек правительственных чиновников, военных, женщин и детей.

Евгений Карлович Миллер окончил в 1892 году Николаевскую академию Генерального штаба, был военным атташе в Бельгии, Голландии и Италии, а с началом Первой мировой войны возглавил штаб 5-й армии. В 1915 году его произвели в генерал-лейтенанты, а в январе 1917 года назначили командиром 26-го армейского корпуса. В августе 1917 года он был отправлен в Италию представителем ставки Верховного главнокомандующего. Здесь его застала Октябрьская революция. Миллер не признал власть большевиков и прибыл в январе 1919 года в оккупированный англичанами Архангельск, где стал главнокомандующим войсками Северного правительства Чайковского.

Оказавшись в эмиграции, Миллер продолжил антисоветскую деятельность: после похищения в январе 1930 года в Париже чекистами председателя Российского общевойскового союза (РОВС) генерал-лейтенанта Кутепова возглавил эту авторитетную зарубежную организацию.

В 1937 году в разгар сталинского террора, уничтожившего всю оппозицию в СССР, НКВД было принято решение о похищении Миллера.

22 сентября он вышел из штаб-квартиры РОВС в Париже, оставив у начальника канцелярии генерала Кусонского конверт, который просил вскрыть в том случае, если не вернется. После этого он встретился с генералом Скоблиным, давним агентом ОГПУ-НКВД, который отвез его на квартиру, где их якобы для важного разговора ожидали немецкие офицеры. Но там Миллера встретили чекисты, вкололи ему большую дозу наркотика, поместили в деревянный ящик и на грузовике советского посольства отвезли в порт Гавр, где погрузили на пароход «Мария Ульянова». Через неделю Миллера доставили в Москву и поместили в тюрьму НКВД как заключенного №110.

Но еще вечером 22 сентября генерал Кусонский, обеспокоенный долгим отсутствием Миллера, вскрыл оставленный им конверт и прочитал записку следующего содержания: «У меня сегодня в 12.30 дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен везти меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах полковником Штроманом и с г. Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку».

Генерал Скоблин, за которым немедленно послали, сбежал, укрылся в советском посольстве, а затем тайно был вывезен в Испанию. Следствие, проведенное французской полицией, доказало причастность Скоблина и его жены, известной русской певицы Плевицкой, к похищению Миллера. Ее осудили на 20 лет каторги.

Советская сторона категорически отрицала свою причастность к исчезновению генерала, проходившего по донесениям НКВД под кличкой «Дед».

Сейчас известно, что участники этой операции были награждены орденами Красного Знамени «За самоотверженное и успешное выполнение специальных заданий правительства СССР».

Обнародованы письма Миллера, адресованные жене в Париж, наркому НКВД Ежову, митрополиту Сергию. Чтобы ощутить состояние секретного узника, достаточно прочитать лишь одно его письмо:

«На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов… Я ни одного дня не был гражданином СССР и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38—41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен, да и все эти 7,5 лет со дня вступления моего в должность председателя РОВС, сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою дальнейшую судьбу. Первое движение мое поэтому по прибытии в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал начальнику тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков. Не получив никакого отклика на это заявление от 4 ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам) я в личной беседе с Вами (это Ежов, — А.П.) просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.

28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле и моим заявлениям к Вам, я к Вам обращался вновь с этой просьбой, но никакого ответа не получил. Прошло 10 месяцев, и я ничего не знаю о моей семье и семья моя, видимо, ничего не знает обо мне. Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решивших похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед «совершившимся фактом», поставило Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки скрывать мое нахождение в СССР, но все же я не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых… Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение. 41 год мы прожили вместе!

…Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?

Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днем становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены, и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою гражданской войны в Добровольческой армии (речь о генерале Скоблине, — А.П.).

Надеюсь, что Вы найдете время ответить и на другие вопросы и просьбы, содержащиеся в моих заявлениях и письмах. Надеюсь также, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающего (так в письме, — А.П.) годового срока моего заключения. 27/VII 1938 г. Генерал Миллер».

Но все его письма и заявления остались без ответа. 11 мая 1939 года секретного узника под №110 расстреляли. Комендант НКВД Блохин не знал, кем был этот расстрелянный им в лубянском подвале старик.

Продолжение следует…