Наша северная река Сосьва, известная своими сельдяными промыслами, берет свое начало на Урале, и ее вершина почти сходится с вершиною реки Конды, впадающей в Иртыш. Кондинские вогулы нередко заглядывают на Сосьву, чтобы поохотиться в ее верховьях.
Берега Сосьвы заселены исключительно вогулами, предки которых, как сказывают здешние старики, бежали из Перми; эти вогулы располагают каждый двумя-тремя юртами-избами, которые делятся на летние, осенние и весенние тоже зимние; последние строятся большею частию где-нибудь в глуби леса, а остальные — где удобное место для рыболовли, и в этом случае деревянные юрты заменяет берестяной чум; исключение только составляют уже так называемые постоянные селения, или «пауль». Обилие леса позволяет вогулам заводить юрты, а затем бросать их на произвол судьбы.
Самая картина леса по берегам Сосьвы, вниз по течению ее, постепенно меняется, и из дремучих, вековых смешанных боров переходит в более мелкие бора.
Не говоря уже об общей пользе, приносимой лесом вогулам, я должен сказать о частичной, приносимой той или другой породой, из которых кедр, собственно говоря, своими плодами не приносит им никакой пользы, и особенно ныне, так как шишек родилось мало, а какая родилась, то ее давно уже сбила черная желна; из него вогулы выделывают свои легкие, долбленые, быстро скользящие лодки, но не целые, а только дно, борта же пришивают из ели или лиственницы его же корнями, надранными тонкими узкими лентами и размоченными в горячей воде, а щели лодок заливают еловой, лиственничной или сосновой, в смеси, серой. Далее следует береза: ее кора — бересто заменяет им наши брезенты; для этого его полосами сшивают в широкий длинный ковер, называемый «тисками», ими они покрывают и крыши юрт, и чумы, из них делают крыши для каюков, т. е. крытых лодок, они же в чуме заменяют половики, ковры, из береста же приготовляются чуманы (род наших сельниц), ведра, туясья, оно идет и на табакерки, и на зыбки для детей, словом, куда ни взглянешь, всюду бересто, которое действительно является незаменимым материалом в быту вогула, и, как говорит русская пословица, «дешево и сердито»; вогул настолько привык к бересту, что ему кажется смешным, когда ему предлагают заменить его той или другой нашей посудой.
Лес здесь изобилует всевозможными зверями: туг есть и медведь, и лось, и олень, рысь, выдра, росомаха, соболь, бобер, не говоря уже о белке. Всем этим вогул пользуется весной, осенью и зимой, а лето всецело проводит на рыболовле.
Посмотрим теперь, как он проводит лето, и, кстати, взглянем на картины берегового леса.
Сейчас мы в верховье Сосьвы, перед нами селения Искар, Нексимволь, Тапсуй-пауль, Сараде-пауль и Нельдин-пауль — это зимние юрты; они пустые, их обитатели далеко «на низу» рыболовят. Искар и Нексимволь — это самые далекие селения вогулов, а выше их пойдут одинокие чумы, тут пасутся стада оленей. Эти селения стоят среди вековых боров, защищенные ими от снежных бурь и холодных северных ветров; из них прекрасно видны синеющиеся вдали горы Урала. Здесь берега Сосьвы поросли высокими пышными кедрами, тут же раскинула свои ветви сосна, и выдается пирамидальная вершина ели; из этой серой массы стволов ярко выделяются белые стволы могучих берез, их изумрудно-зеленые листья сливаются с темным фоном зелени хвои, с краю берега опушены кустарником всевозможных пород, тут и ива, и ольха, цветущая ароматная черемуха, рябина, шиповник и малинник.
Теперь мы плывем ниже, перед нами Оурья-пауль, Посолдин-пауль. Шомы-пауль, Кохан-пауль, Беткажь-пауль и село Сосьвинское, или, как его больше именуют, Сартыньинское. Здесь картина леса кажется все та же, но взгляните хорошенько, приглядитесь к нему: здесь вам попадаются все чаше и чаще сухие голые стволы дерев, здесь мы меньше встречаем больших берез, пышных стройных кедров, здесь лес мельче, больше кустарников, преобладающий элемент которых ивы; местность более низменная, больше болот.
Село Сосьвинское, или Сартыньинское, называется так потому, что оно стоит на Сосьве, близ устья речушки Сартынья, что значит по-вогульски «грязная речка». На этом месте триста лет тому назад стояли юрты Сартынь-пауль. Это село стоит на высоком увале, окруженном мелким хвойным лесом, из-за которого с реки видны кресты столетней деревянной церкви (она построена в 1798 году), двухэтажный дом местных торговцев, предки которых поселились здесь с самого основания села, здание бывшего приемного покоя да еще дома два-три обывателей; под увалом на низменном берегу чуть заметны несколько деревянных летних юрт вогулов, а на склоне увала зеленеют огороды.
Мы плывем вниз по реке, в гребях у нас сидят вогулы — парень и девушка; они, не стесняясь нас, обнимаются, целуются, как настоящая пара влюбленных, это обычай, а, впрочем, в данную минуту ручаться не могу, и под их загорелою грудью тоже бьется сердце.
Навстречу нам плывет большой каюк, он обвешан рыбою, вогульскою одеждою на снастях мачты, на которой болтается маленький национальный флачек; вогулы длинными легкими шестами подталкивают его вверх по воде, и он быстро скользит около низменного обрывистого берега, поросшего елью, сосной и мелким березняком, опушенный с краю густыми кустами ивы; некоторые сосны склонились над водой, как бы глядясь в ее зеркальную поверхность, а некоторые давно уже лежат в воде, дожидая, когда она унесет их.
Вечер, чуть-чуть волнуется река, мы подплываем к станции Кортья-пауль. На берегу словно падает пушистый снег — это миллиарды небольших, белых, с прозрачными крыльями, с длинным тонким тельцем и нитевидным раздвоенным длинным хвостом бабочек; они несутся по ветру, падают на воду, бьются на ней и, изнемогая, отдаются на произвол судьбы. Мы выходим на берег, перед нами небольшой обрыв, поросший густым мелким кедровником и елью, а на краю обрыва вытянулись в линию вогульские юрты; собаки громким лаем приветствуют наш выход из лодки, и несколько ребятишек выбегают на берег, но, увидев нас, останавливаются как вкопанные, положа пальцы в рот, потом с криком «бояр ехтас» бросаются обратно в юрты. Трое вогулов только что прибыли с неводьбы в двух маленьких долбленых лодках, связанных вместе вроде парома, на платформе которого кучею лежит мокрый невод.
Мы подходим к ним, в их лодках чуть не до половины наложена рыба, трепещет вкусная сельдь, серебрится жирный сырок, тут есть и язь, и окунь, и щука. Один вогул берет хорошего сырка, тот трепещет в его руках, силясь вырваться. вогул подает его нам, мы идем к лодке, неумело начинаем резать; сырок скользит в наших руках, вырывается и падает в воду, но он уже довольно помят нами и только чуть-чуть шевелит хвостом; мы его достаем, кой-как справляемся с ним и начинаем есть; теперь ребятишки стали смелее, они собираются вокруг нас, со смехом смотрят, как мы разрезаем на кусочки мясо сырка, и перекидываются между собою насмешками по нашему адресу; мы, как бы ничего не понимая, не смотрим на них, но вдруг оборачиваемся к ним, они с визгом разбегаются во все стороны и более уже не подходят. В это время мимо нас быстро проплыли вогулы на таком же оригинальном пароме; они пристали к берегу’, один вогул слез, взяв конец невода, остальные оттолкнулись и быстро поплыли вниз по воде, сбрасывая с лодок по пути невод, таким образом они закинули его, пристали к берегу и начинают притонивать. Невод у берега, в его мелкой мотне бьется, трепещется масса рыбы; вогулы подводят лодки, вываливают в них всю эту живую массу и начинают развешивать невод на длинные жерди, положенные на козла; вогулки кучею окружили лодки и, торопясь, начинают выбирать рыбу в большие берестяные чуманы, уносят в юрты и, возвратившись, пособляют вогулам развешивать невод. Но вот они окончили развешивание невода, развязали и вымыли лодки, забредя с ними по колено в воду, то перепрокидывая их вверх дном, то выливая из них воду, вытащили их на берег и отправились в юрты; теперь, до этого времени оживленный, берег стал таким же пустынным, как и в момент нашего приезда, остались только мы около своего каюка да несколько собак, подбирающих оброненных рыбок.
Тем временем наступили сумерки, в одной, самой близкой, юрте к берегу открыты двери, пылающий костер в чувале освещает красноватым светом всю внутренность юрты; ее обитатели нам из лодки кажутся какими-то страшными тенями, сидящими посреди юрты вокруг громадного котла, из которого клубом поднимается пар, они ужинают. Наконец нам приготовили подводу, другими словами, четыре вогула сели в греби и один из них на корму, и мы в девять часов вечера отправились на станцию Омпотумб-пауль, куда и прибыли в одиннадцать часов ночи.
Заходим в юрту, в ней темно, мы зажигаем спичку, ее слабый свет осветил внутренность юрты; перед нами тесная изба с одним небольшим окном без потолка, с одной крышей, покрытой «тисками», пол деревянный, выскоблен добела, стены тоже скоблены; в углу около стен — нары, перегороженные на небольшие клетушки, в одной из них натянут ситцевый полог от комаров; мы подкладываем в чувал дров, раздуваем огонь, дрова с треском вспыхнули и осветили юрточку красноватым слабым светом; вдруг из-под полога раздается женский русский голос с вогульским акцентом. Она осведомляется, кто и зачем пожаловал. Огонь все ярче и ярче разгорается, и мы только теперь замечаем около окна на стене большое хорошее, но старое зеркало; эта вогулка с детства прожила среди русских и теперь, вышедши в эти юрты замуж, заводит все новые русские порядки; она устроила себе огород и засеяла его любимой вогульской овощью — репой, которую ребятишки давно разворовали. В этой же юрте мы встречаем и русскую женщину, которая живет здесь с коммерческою целью — она закупает, солит и коптит сельдь. Она спала и, проснувшись, отнеслась настолько к нам любезно, что угощает нас ягодами, так как от чая мы отказываемся.
Чтобы не сидеть молча, мы заводим с ней разговор.
— Что же, ягод нынче много у вас здесь? — спрашиваем мы ее.
— Родилось-то много, да брать нельзя, — отвечает она.
— Почему?
— Медведь пьяный ходит…
— Как так пьяный?.. Кто его напоил?!
— Никто не поил, мухоморов проклятый объелся, вот и дурит, — преспокойно объясняет она, — не попадайся на глаза — задерет; мухоморов-то нынче, ишь, много родилось, да и медведя-то тоже много ходит, а грибы он страсть как любит… Да вот остячонок ходил по ягоды, так он видел его пьяного-то, говорит: «Лес-то так и ворочает, только шум стоит, а то выйдет на чистое место, идет, шатается, мычит — поет»; нуда, говорит, «как пьяный мужик»… Да какой уж тут поет, я думаю, поди тошно ему приходится, не издыхает анафема, крепкой! — заключила она свой рассказ про пьяного медведя.
В такой приятной беседе прошло около двух часов, нам пора было ехать, мы послали за ямщиками и сидим ждем подводу, но проходит полчаса, подводы все нет; мы посылаем снова — все тот же результат; наконец, вышедши из терпения, идем сами; ночь, темно, «хоть глаз выколи», как говорится; теперь в ночной темноте нам юрты кажутся громадными зданиями, а окружающий их лес — колоссальной темной стеной; кой-как добрались до одной юрты, наш проводник быстро проскользнул в ее низенькую дверцу, мы тоже пробираемся за ним; в юрте темно, душно, вонь, мы ничего не видим и только слышим храп спящих вогулов.
— Эй, вставай…. «пудвод молях маян», — кричим мы, будя вогулов и торопя их с подводой.
— Но… молях!., ласяил… — раздался откуда-то сердитый крик вогула. — Жди, куда торопишь, не почта, почта ждет, мы сам козяин. — Продолжал он ворчать, пересыпая слова русскою бранью, но волей-неволей им пришлось вставать, так как мы оказываемся более назойливыми, чем почта, благодаря чему мы в третьем часу ночи отправляемся в Собоклонт-пауль…
От сильного толчка лодки о берег мы просыпаемся и из боязни, чтобы не просидеть здесь часа три-четыре, выходим. Солнце чуть-чуть выглядывает из-за нависших туч, холодный ветер пронизывает нас до мозга костей, мы, кутаясь в пальто, спешим в юрту, стоящую у подножия высокого берегового склона, на вершине которого заметно еще несколько юрт; юрта низкая, тесная, без пола, потолка и окна, посредине юрты очаг, над которым развешаны сельди и прочая рыба, в крыше отверстие для выхода дыма, около стены на лавке разбросан разный домашний скарб, а в углу — ящик с белкою, которая бегает вокруг него она привязана на короткой медной цепочке; наши ямщики закусывают сырыми сельдями, их угощает вогулка, а из-под полога на нарах несется богатырский храп вогула.
Дальше следует Анья-пауль, на расстоянии трехчасовой езды. Мы на берегу, здесь развешаны невода, лежат лодки, около воды на берегу стоят небольшие бочонки для засолки сельдей — они замачиваются. Юрты расположены в беспорядке над песчаным обрывом, позади их мелкий кедровый бор; вогулы кучей стоят на берегу и о чем-то разговаривают между собой. Мы поднимаемся и заходим в одну юрту, здесь две женщины сидят на полу и чинят сети; к скамье около небольшого окна поставлен стул, также тут спит ребенок, над ним на стене висят деревянные стрелы, концы их раздвоены, и в один вставлено большое гусиное перо, а в другой вставлены небольшие железные вилки и крепко привязаны нитками из оленьих жил, которые покрыты побуревшей запекшейся кровью, как и часть древка этого конца стрелы; кругом чувала развешана рыба и на дощечках положена тонким слоем икра, она тоже сушится, из нее потом вогулы приготовят порошок, который смешивают с мукой и пекут хлеб. Мне нередко приходилось есть такой хлеб во время моих частых разъездов среди вогулов, и я находил его всегда вкусным, хотя и без соли.
Здесь нам скоро приготовили подводу, и мы отправляемся в Нальдин-пауль. Солнце слегка пригревает, дует небольшой ветерок и рябит свинцовую поверхность Сосьвы; небосклон усеян небольшими тучами. Левый берег Сосьвы порос небольшим мелким березняком с пожелтевшими листьями; из него местами выдаются остроконечные ели и вершины курчавых сосен, лес начинает меняться: тальниковые мелкие опушки переходят в осинник; его небольшой колок, а там начинается редкая сосновая чаща вперемежку с березняком, над всем этим лесом то здесь, то там возвышаются засохшие голые стволы дерев, песчаный берег гоже усеян валежником. Правый берег низмен, и на нем мы видим только густой мелкий ивняк, да редко где попадается одиночная ель или сосна. На левом берегу снова начинается смешанный бор, и берег делается все выше и выше, наконец, он переходит в крутой высокий глинистый обрыв, над которым из-за леса выглядывают юрты Нельдин-пауля, но вот мы у его берега, нас с лаем приветствует стая собак, а затем показываются один за одним вогулы, некоторые спускаются к нашей лодке, крича еще издали: «Пайся, рума», эго значит: «Здравствуй, приятель».
Мы поднялись на гору, перед нами несколько берестяных чумов, они четырехугольные с покатой крышей и своей формой отчасти напоминают обыкновенную деревенскую юрту; в один из них открыта дверь, там посредине пола очаг, над ним висит рыба и как бы заменяет собою потолок, около стен постланы «тиски», а на них оленьи шкуры и вогульская одежда; тут же валяется ружье, которое мало чем отличается от ружья нашего деревенского охотника, — обыкновенная самодельная ложа во все дуло с открытым механизмом кремневого замка, с полкой, замкнутой «вотлибом», и самодельным спуском из куска оленьего рога.
Окончание следует…
