Валерий Белобородов
Условия для содержания скота в локосовском колхозе имени Молотова были неудовлетворительные. В обвинительном заключении констатируется: «Скотного двора как для рабочих лошадей, молодняка и коров у колхоза не имеется. Особое внимание обращает на себя конский молодняк. Последний всю зиму ходил беспризорный по улицам села без корма, глодал с изгородей жерди. Обращение с конским поголовьем, несмотря на то, что лошадь во время зимы на Севере является основной тягловой силой, самое зверское, рабочие лошади с вредительской целью приводились кулаками в непригодность, в подтверждении чего установлены следующие факты: жеребые матки умышленно разбивались путем эксплуатации на тяжелых работах, несмотря на запрещение ветеринарного надзора…».
Факты падежа колхозного скота приведены бегло в приговоре Остяко-Вогульского окружного суда 16 июня 1934 г.: осенью 1932 г. обнаружен жеребенок с вилами в боку, в декабре захромал мерин рыжий — определили мокрец — не излечили, зарезали на мясо, в декабре обнаружена сдохшая лошадь, в декабре же обнаружена корова с глубокой раной в боку; завхоз Трифонов на эти случаи составлял акты и только, мер к выявлению вредителей не принимал, колхозники работали на жеребых матках — одна сдохла.
Никаких доказательств умышленного уничтожения животных в протоколе судебного заседания не содержится, тем более организации уничтожения. Скорее можно говорить о бесхозяйственном использовании лошадей. Обвиняемыми высказывались, в частности, такие мнения:
«Сколько было выкидышей у лошадей, я не знаю, но было порядочно, причина та, что скот был не свыкшийся, лошади одна другую лягали, конный же двор выстроить еще не успели. Другие увечья были потому, что сено весной возили по земле, так как зимой лошади были все в извозе» (В.В. Кузнецов).
«Лошади в колхозе были присталые, и Федоровский нам разрешил запрягать жеребых маток и даже сам помогал запрягать их» (Д.В. Кондаков).
«Весной очень много пришлось почти по земле сваживать сена, работали на жеребых кобылах» (А.Е. Кондаков).
И хотя в отношении Д.В. Кондакова в приговоре суда 16 июня 1934 г. записано: «считать доказанным, что он умышленно запрягал жеребых маток для подвозки сена, в результате одна сдохла…», но это лишь утверждение, а где доказательство? Да и как можно доказать умысел?
И еще одно обвинение — в умышленной изощренной дискредитации колхозного строительства. Попробуем разобраться в этой теме по документам дела.
Богатый материал для построения обвинительной конструкции дал прокурору словоохотливый свидетель Ф.Г. Саморуков на допросе 14 марта 1933 г. Вот что он рассказывал:
«…после того как было подавлено бандитское восстание, мы с беднотой в числе 9 хозяйств решили пожить самостоятельно. Через Областьрыбу приобрели свой невод в кредит. В числе нашей артели было два средняка — Коротаев Иван, Кондаков Алексей. Вопрос стал о рыбном угодье, и нам был отведен Кондаковский пол, т.е. худшее из трех упомянутых выше. Примерно до 1929 г. мы своей артелью, не оформленной юридически, промышляли рыбу, а в 1929 г. нас увидали власти, и мы приняли устав, назвав свое объединение «Прогресс». В марте 1931 г. наша артель рассыпалась… Причины к развалу были следующие:
- Мы в своем распоряжении не имели хороших рыбных угодий и экономически не смогли окрепнуть. 2. Из артели вышли Кондаковы Алексей и Александр Яковлевичи — родственники кузнецово-кондаковских заправил, на их глядя пошли бедняки Силины Александр и Николай. 3. Повлияло и то, что к этому времени стали все население объединять в один колхоз и центр объединения нашли не в нашей артели, а в артели, где руководили Кузнецовы и Кондаковы… В 1929 г., в сентябре, Кузнецовы организовали родственную артель имени Демьяна Бедного. При выселении кулаков двух хозяйств в 1930 г. в нашу артель кулацкого имущества передано не было, а скот был передан в кузнецовско-кондаковскую. У нас в Локосове все зажиточные и средняки, в особенности родственники кузнецовские и кондаковские, в колхозе, а беднота почему-то живет единолично».
Толкование Саморуковым причин распада артели «Прогресс» удивляет своей иждивенческой тональностью: все названные им причины — внешнего характера. Когда речь шла о Кондаковых, то для них кондаковский пол был источником обогащения и средством эксплуатации бедноты, когда об артели «Прогресс» — пол плохой, не дал возможности экономически окрепнуть. Вышли из артели несколько человек — еще один сокрушительный удар. Но почему вышли, ведь от добра добра не ищут? Об этом свидетель предпочитает не распространяться, а прокурор толкует сей факт как кулацкую подрывную работу. Третья названная Саморуковым причина вообще не содержит смысла: если «стали все население объединять в один колхоз», то имеет ли значение, какую из артелей избрали центром?
Непонятно, какие увидел прокурор преимущества артели бедняков перед содружеством Кондаковых и Кузнецовых, но он пишет, противореча свидетелю Саморукову: «…при наличии хороших рыбных угодий все же Кузнецовы и Кондаковы не смогли противостоять перед артельной формой объединившихся бедняков, работающих на худшем угодье, в связи с чем, учтя и льготы, предоставляемые колхозам, организовали в сентябре 1929 г. свою родственно-кулацкую артель на 9 хозяйств имени Демьяна Бедного… Вокруг этих двух артелей и была в то время сосредоточена борьба». Следствием перехода части членов артели «Прогресс» в артель им. Демьяна Бедного стало их требование возвратить принадлежавшие им орудия рыболовства, и бедняки «остались опять без снастей, в связи с чем бедняцкая артель «Прогресс» в марте 1930 г. распалась».
«С этого времени в селе Локосово, — строит дальше свою зыбкую конструкцию прокурор, — осталась одна кулацко-родственная артель, которая также после опубликования статьи тов. Сталина «Головокружение от успехов» распалась. Кулаки, добившись поставленной цели, т.е. развала бедняцкой артели, ушли в свои индивидуальные хозяйства, но вскоре усвоили надвигающуюся неизбежность перестройки мелких единоличных раздробленных хозяйств в крупные коллективные хозяйства и для спасения шкуры опять организовали артель «Рыбак», последняя также не выдерживала постановкой работы требованиям устава и к марту 1931 года была накануне развала, но местные власти и райсоюз этого не допустили, 21 марта 1931 г. ее переорганизовали в северо-смешанную артель им. Молотова… последняя существует до настоящего времени».
Сами мы не местные…
К сожалению, суд не нашел нужным выяснить истинные причины этих распадов и переорганизаций артелей.
До конкретных причин при желании можно докопаться со временем, но очевидно, что все они обусловлены изменившимся отношением государства к крестьянству. В соответствии с марксистско-ленинской идеологией стратегическим партнером государства стало беднейшее крестьянство, противопоставленное зажиточному по принципу «разделяй и властвуй». Коллективизация обнадеживала бедняка и не обещала ничего хорошего зажиточному, само это слово «зажиточный» в советском лексиконе получило новую смысловую окраску и означало, что человек на подозрении — то ли «наш», то ли «не наш».
Для бедняков, решавших, входить ли в коллективное хозяйство, у власти был пряник в виде передаваемой хозяйству собственности, отнятой у кулаков, и некоторых льгот, а для зажиточных частных хозяев — кнут, т.е. государственные налоги и местные обложения — «твердые задания», устанавливаемые с санкции этой же бедноты.
Предприимчивый частник, единоличник, пока это было возможно, искал для себя приемлемую форму кооперации. В этих условиях постоянного притеснения особенно ценна была родственная и дружеская сплоченность, ставшая для Кондаковых и Кузнецовых опорой. Об этой их сплоченности в судебном деле содержится немало разных отзывов с оттенками то ли зависти, то ли осуждения, как о чем-то чуть ли не безнравственном. Прокурор даже изобрел, как видите, термин «кулацко-родственная артель». Услышать бы ему слова репрессированного российского экономиста А. Чаянова о достоинствах старой крестьянской кооперации, которая опиралась на семейное производство и позволяла создавать достаточно крупные формы, не нарушая индивидуальности и самостоятельности семейного хозяйства.
Членство в колхозе по ряду причин не могло удовлетворять локосовских крестьян, в недавнем прошлом единоличников, крепких, самодостаточных хозяев. Может быть, первая из них — имущественное неравенство вступавших в колхоз. Одни привели по нескольку голов скота, другие пришли ни с чем. Например, обвиняемый П.В. Кондаков «ввел 3 лошади, двух подростков, одну корову». Для тех, кто проводил политику партии и смотрел на колхоз со стороны, это изначальное неравенство выглядело, может быть, как нормальный порядок вещей, но «кулацко-родственная» часть роптала.
Из свидетельских показаний С.Д. Доброносова 15 марта 1933 г.: «В колхоз меня приняли на первом собрании, но некоторые высказывались против. Кузнецов Василий говорил, что не надо принимать, раз он имущества не имеет, его поддерживали Кондаковские, после этого я несколько раз слышал от Кузнецова Василия, что напринимали голытьбу, так на готовом-то живут…».
Противоречия постоянно проявлялись и в повседневной хозяйственной практике. Так, бедняки жаловались на то, что будто бы правление ставило на более выгодные работы (рыбный и пушной промыслы, извоз) своих людей, а их — на перевозку пассажиров («веревочка») и другие малооплачиваемые работы. Премии также распределялись не в их пользу.
Обвинение в собственных интересах приняло сторону бедных членов колхоза. Вот строки из обвинительного заключения: «Бедноте в колхозе создавались прямо невыносимые условия. Первое — это выделение бедноте наихудших работ, как на веревочку, где нужно быть всегда хорошо одетым, а у бедняков одежды не имелось, и использование их на других второстепенных работах, где заработок был мал».
«Дискредитируя бедноту членов колхоза, кулаки нашли методы из этих людей, классово им чуждых, искусственно делать лодырей… кулаки целые бригады организовали из бедноты, посылая их на худшие участки промысла…».
В общем, опять получается «припухлость». А может быть, дело в другом: эти люди не имели опыта крестьянской жизни и достаточных трудовых навыков — не вполне понимали, что такое лошадь и как за ней ухаживать, где найти и как добыть рыбу, никогда не стреляли из охотничьего ружья и вообще не имели привычки круглый год трудиться под открытым небом? В таком случае и результат их работы был менее заметен. Один из свидетелей, выступавших на судебном заседании, Карпей Трифонов, сказал: «Доброносов в дороге свою пятерку лошадей заморил и сильно избил, за это его сняли с обоза».
Эта разница в опыте, в отношении к труду, собственности, тем же лошадям, также не могла не быть постоянным источником напряженности, о которой свидетель А. Щинников, бухгалтер интегрального кооператива, сказал так: «Средняки напирали на бедняков, называя их лодырями, и посылали на работу, которую они не могли выполнить, а потом говорили, что они лодыри. После развала колхоза организовали артель без бедноты, которая от них отшатнулась».
Острые конфликты случались в связи с планированием работы. Хозяйственный опыт местных крестьян, конечно же, давал им преимущество перед людьми пришлыми в организации дела. Но планы колхозу «спускались» сверху, без учета местных условий. Невыполнение плана, не обеспеченного ресурсами, опять же квалифицировалось как «вредительство». Обвиняемый В.В. Кузнецов на допросе 17 марта 1933 г. давал вполне резонное объяснение: «План рыбы мы выполнить не смогли, потому что он был дан на 18 человек, а действительно нас ловило в весенний лов 10 человек, а в осенний и зимний лов от 2 до 8 человек, остальные рыбаки были заняты на других хозяйственных работах». И никто не опроверг этого на суде.
Привыкшие во всем полагаться на себя и своих близких, локосовские крестьяне не были конформистами и решительно возражали против того, с чем не могли согласиться. В интерпретации свидетеля С.Д. Доброносова это выглядело так: «Самым заядлым агитатором против мероприятий советской власти был Василий Кузнецов, он открыто советскую власть не ругал, а всегда на каждом собрании… садился в самый зад, после доклада обычно все молчат, а затем этот Василий встает, потихоньку высказывается, что проводить надо, но это тяжело, и в части планов по рыбе говорил, что тяжело, непосильно, его все поддерживали, ну планы-то хоть принимали, но не выполняли».
Вот еще пример, приведенный на допросе партгрупоргом П.Е. Власовым: когда сверху был спущен план «сдачи в контрактацию скота», «эта верхушка прибегала в кооперацию группой, Кондаков А., Трифонов Г.Н., кричали, что нам не дают работать, нас обдирают, прикрываясь государственными целями плана централизованных заготовок. Мы, мол, вам не подчиняемся, у нас есть райсоюз».
Свое понимание, как вести текущие хозяйственные дела, локосовские крестьяне высказывали порой грубовато и громогласно, свидетель Д.М. Ульянов передает это так: «…никуда нас не посылайте, дело наше, где мы захочем работать, тут и будем».
Не согласны были они и с требованием поголовного вхождения в колхоз всех трудоспособных членов семей. Что же тогда — оставлять беспризорными от 4 до 6 детей?
Власть ломала эту наиболее работоспособную, самостоятельную часть колхозного коллектива, заставляя ее перестраивать свою жизнь на социалистический лад, и делала это, привлекая на свою сторону бедноту, возвышая ее, декларируя свою неусыпную заботу о беднейшей части сельского населения. «Беднота» объявлялась чуть ли не совестью народа. Организованная в группы и комитеты, беднота должна была противостоять кулачеству, представлять интересы государства в «классовой борьбе».
В Локосове группу бедноты организовал руководитель местной кандидатской ячейки ВКП(б) П.Е. Власов. Надо заметить, что крестьяне села в большинстве своем жили в достатке, поэтому среди упомянутых в деле членов группы ни одной местной фамилии не встречено. В группу вошли бывшая работница Томского кожевенного завода А.Д. Баталина, приехавшая в Локосово в 1930 г., ее брат С.Д. Доброносов, прибывший следом в 1931 г., 67-летний сторож интегрального кооператива Ф.Г. Саморуков, высланный из Рязанской губернии, как считали локосовцы, за кражу и живший в селе с 1910 г., и еще несколько непоименованных лиц.
Эта группа была мертворожденным ребенком. Никакой самостоятельности она не имела, что признавали сами ее организаторы. П.Е. Власов в разговоре с прокурором 28 февраля 1933 г., характеризуя этих «активистов », обмолвился, что «группа была еще неокрепшая, в ходе собрания молчала, мне приходилось проводить одному и давать отпор. Я стал нащупывать почву выявления кулаков, группа бедноты даже не решалась указывать, кто кулак». С ним согласен был секретарь тузсовета Д.М. Ульянов: «Беднота кулаков боится и не дает точных материалов. в настоящее время опереться на бедноту нельзя. Всего актива только можно найти четыре человека: комендант поселка Мергенев, учитель Мишурин, председатель тузсовета Мумраков и заместитель председателя тузсовета Путолин, которые принимают участие в борьбе с кулачеством».
Отсюда понятно отношение локосовцев к этому «общественному институту». Один из его членов, С.Д. Доброносов, с обидой свидетельствовал: «…бедняк Бабичев Иван прямо говорил, что этих людей надо гнать из колхоза, указывая на меня: вылез откуда-то из-под лодки, а когда из колхоза выгнали Кузнецовых, то он несколько раз говорил мне: «Наехали к нам, дак самых хороших людей исключили из колхоза…».
Тем не менее не кто-нибудь из местных крестьян, а именно Доброносов был «поставлен» председателем колхоза и в этой должности растратил колхозные деньги на приобретение для себя одежды, так как «приехал в одном пиджаке». Впоследствии он был осужден к пяти годам лишения свободы, но окружной суд в приговоре 16 июня 1934 г. обеливал его («Насчитали растрату у председателя колхоза Доброносова и этим выжили его с председателей колхоза»), хотя он сам признался в растрате.
Накал страстей иллюстрирует эпизод, о котором рассказывали на суде несколько человек. На бедняцкое собрание (на нем должен был «подрабатываться» вопрос об индивидуальном обложении) пришел подвыпивший Василий Яковлевич Кондаков. По словам продавца интегрального кооператива Г.А. Ермакова, он запальчиво спросил секретаря партгруппы Власова: «Вы ково собираете на собрание? Какие-то понаехали из Томска да еще черт их знает откудова, и обсуждать наши дела их зовете. А они ково знают? Вы бы нас позвали, мы знаем, кто как живет. Да ищете каких-то кулаков. Мы вам покажем, какие у нас есть кулаки».
Эта выходка не обученного хорошим манерам деревенского мужика, которую даже хулиганством-то можно назвать с натяжкой и в которой выплеснулась накопившаяся горечь локосовских старожилов от нескончаемых притеснений, породила обвинение, ни много ни мало, в контрреволюции. Всячески подталкиваемые властью к отказу от единоличничества, они вступили в колхоз, передали в него свой скот, вкладывали в дело усердие и сноровку, приобретенные с раннего детства. Это были люди не равнодушные, не готовые одобрять или осуждать что-либо по разнарядке начальства и голосовать единогласно. Свидетельница Анна Силина, сама, наверное, того не ведая, отметила это их качество на судебном заседании: «Если проводились собрания, то подсудимые, пока не наревутся, до тех пор не подпишутся».
Эти самые ценные для хозяйства люди хотели остаться в колхозе, братья Кузнецовы продолжали в нем работать даже после исключения, но от них избавлялись всеми правдами и неправдами и назначали руководителями людей, мало для этого пригодных, как упоминавшийся Доброносов. Его на посту председателя сменил новый «выдвиженец» — 26-летний А.Г. Федоровский, холостой малограмотный выходец из Шатровского района Уральской области. На Север его сманил земляк. Допрошенный прокурором 14 марта 1933 г., он был откровенен: колхозную работу знаю плохо и руководителем быть не могу, избрали, даже не пригласив на заседание правления.
Предшественником Доброносова был бедняк Питухин, о котором свидетель Михаил Балуев говорил на суде, что его сняли с должности председателя «за халатное отношение к работе». Свидетель Щинников достоинство Питухина и Доброносова увидел в том, что они «проводили твердо политику партии, а это середнякам не глянулось».
Власть в первую голову пеклась не об экономическом положении колхоза, а о его политической «правильности». Колхоз виделся полностью подконтрольным государству политизированным объединением, и люди самостоятельные пришлись не ко двору, при пособничестве туземного совета их объявили кулаками и «вычистили» из колхоза.
Вот отрывок из свидетельских показаний секретаря туземного совета Д.М. Ульянова: «Отношение колхоза к выполнению всех государственных планов совершенно не чувствовалось ввиду того, что… были в колхозе классово чуждые Кузнецов В.В. и Кузнецов А.В., которые говорили, что на што нам планы, мы без них знаем, что делать, но каковые были из колхоза вычищены. Но все же этого еще недостаточно, где еще пришлось колхоз чистить и где мне пришлось ставить вопрос на заседании правления 19 февраля 33 года о вычищении из колхоза как зажиточного Трифонова Гаврила Николаевича… то на заседание правления пришли не члены правления колхоза Кондаков Иван Егорович, Кондаков Александр Егорович, которые ставили вопрос, что выгоняйте и нас из колхоза вместе с Трифоновым, и стали требовать материал, за что исключаете из колхоза… мы поедем в округ и будем хлопотать о восстановлении всех в колхозе…»
Колхоз для коренного зажиточного локосовского крестьянина оказался на поверку большим обманом, средством «выравнивания» в бедности. Обвиняемый Николай Егорович Кондаков так заявил на судебном заседании 14 июня 1934 г.: «В настоящее время имущественное положение — ничего нет. Лошадей обобществлено в колхоз 3, коров — 1. Дом отобрали в 1934 г. за невыполнение твердого задания по рыбе… Отцу 60 лет, его судили за невыполнение задания, но оправдали». По материалам дела не видно, были ли возвращены лошади и коровы тем, кого исключили из колхоза, но свидетельница Анна Силина упоминала на суде: «Когда вычистили Кузнецовых двух братьев первых, они подавали заявление для выделения им лошадей».
А вскоре после этой «зачистки» возникло и судебное дело.
Фиаско
С 1 по 3 июля 1933 г. в Локосове проходило открытое заседание Остяко-Вогульского окружного суда под председательством судьи Попова. Процесс имел односторонне обвинительный характер, защитник — член Уральской областной коллегии защитников Воскресенский, — судя по документам архивного дела, на суде был пассивен, в протоколе зафиксирована только его просьба к суду, если обвиняемые будут признаны виновными, выслать их из пределов Локосовского туземного совета.
Зато активен был на всех стадиях процесса государственный обвинитель сургутский районный прокурор Фертиков. Он возглавлял следствие, с первых дней которого был убежден в виновности подследственных. В деле есть его записка от 25 февраля 1933 г. к находившемуся в Локосово работнику Сургутского райкома ВКП(б) Н.П. Вторушину, возглавившему по его же поручению бригаду, обследовавшую с 26 февраля по 2 марта 1933 г. состояние колхоза им. Молотова. «Не имея договоренности с райкомом и риком, — писал он, — я тебя включаю в следственную бригаду, о чем после доложу райкому, и поручаю тебе руководство группой бедноты и актива юстиции по обследованию работы Локосовской северо-смешанной артели. При осложнении порядка обследования за отсутствием каких-либо документов пользуйтесь беседами с людьми, знающими положение. При затруднении в части определения лже-колхоза приходите ко мне… В части заключения и выводов приходи со всем материалом ко мне».
Выводы следственной бригады полностью совпали с мнением прокурора, и итоговая записка подписана Фертиковым и Вторушиным. Читатель уже имел возможность понять по стилистике документов, составленных прокурором, что он по существу больше политработник, чем юрист. А данный выше анализ аргументации обвинения, надеюсь, убеждает в ее несостоятельности.
Но окружной суд не подверг сомнению позицию прокурора, согласился с его доводами, увидел в подсудимых организованную контрреволюционную группу и приговорил их к разным срокам наказания — от 10 лет до 6 месяцев по 58-й статье Уголовного кодекса. В приговоре сохранены стиль и лексика прокурорского обвинительного заключения. Суд не заставили усомниться в правомерности его решения ни неоднократные отмены Сургутским райисполкомом решений Локосовского тузсовета о лишении подсудимых избирательного права, признании хозяйств кулацкими и наложении твердых заданий, ни их решительное непризнание себя виновными. И вскоре окружному суду пришлось об этом пожалеть.
Осужденные обратились с кассационной жалобой в Верховный суд РСФСР. После рассмотрения ее кассационной коллегией Остяко-Вогульский окружной суд получил определение коллегии от 23 ноября 1933 г., из которого приведем два отрывка.
«Суд в приговоре изложил подробно социальное положение обвиняемых, так же подробно — факты вредительства в колхозе, но при описании содеянного каждым обвиняемым этих фактов им в вину не вменил: изувечение скота и т.п. Обвиняемые оказались осужденными за то, что им в вину не вменено. Определенная судом мера социальной защиты резко не соответствует вмененному в вину. Так, Кузнецовы Василий и Александр приговорены по 58-8 и 58-11 ст. УК к 10 годам лишения свободы каждый, а в вину им вменено: в октябрьский праздник угощали Путолина пивом и доказывали, что они не кулаки, а в январе 1933 г. в помещении сельсовета ругались и угрожали Путолину».
«СКК определила: приговор полностью отменить, дело передать на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе с предварительного расследования, всех арестованных по делу из-под стражи освободить на подписку».
Осужденные в это время находились уже далеко от Локосова: В.В. Кузнецов — в Ачинском лагпункте Сиблага ОГПУ, А.В. Кузнецов — в Новосибирской области, П.В. Кондаков — в Магнитогорске, братья А.Е. и И.Е. Кондаковы отбывали ссылку в с. Нахрачи Кондинского района.
Повторное рассмотрение дела проходило в Локосове 14—16 июня 1934 г. На этот раз приговор был более мягким: 58-я статья заменена другими, но существо обвинения осталось прежним. Суд пришел к выводу, что «хотя перечисленные факты вредительства в колхозе и запугивание и угрозы в их общей совокупности носят по сути дела контрреволюционный характер, но как предварительным, так и судебным следствием не удалось установить наличия среди обвиняемых организованной контрреволюционной группы». Тем не менее братья Кузнецовы были осуждены к лишению свободы на 5 лет с содержанием в лагерях, для остальных были определены менее продолжительные сроки.
На этот раз кассационную жалобу подали только А.В. и В.В. Кузнецовы. И вновь в Остяко-Вогульский окружной суд пришло неприятное для него определение судебной коллегии Верховного суда РСФСР от 14 августа 1934 г. В нем внимание суда обращалось на то, что, как видно по документам дела, никаких дополнительных следственных действий произведено не было, и это грубое нарушение предыдущего определения должно повлечь за собой отмену приговора, но, чтобы избежать новой отсрочки рассмотрения дела, коллегия рассмотрела его в кассационном порядке и постановила наказание для всех осужденных считать отбытым.
В определении указывается на то, что при вторичном рассмотрении дела окружной суд допустил неправильную оценку действий обвиняемых, что повлекло за собой избрание несоответствующих мер наказания. В частности, действия Кузнецовых Василия и Александра неверно квалифицированы по статье 73, из материалов дела видно, что в них не было ни угроз убийства, ни побоев, ни вообще насильственных действий, «красная цена» им — хулиганство (да и его еще нужно было доказать). Другими словами, судьям округа напомнили, что они должны быть служителями закона, а не политиками.
Итак, мы увидели картину выдуманного политического процесса в его развитии. Обвинялись люди, совершенно чуждые политике и не нанесшие никакого вреда обществу. По счастью, исход дела оказался относительно благополучным. Справедливость, казалось бы, с опозданием, но восторжествовала, но от полутора до двух с половиной лет доброй половиной населения Локосова были прожиты с тяжелым чувством.
Этот благополучный исход — не манна небесная. В первую очередь он — итог защитных действий самих обвиненных. Они в полной мере использовали свои шансы на защиту. Так, находясь в арестном помещении, они обратились с коллективным письмом в ЦК ВКП(б) к Д.Ф. Медведеву, в начале 30-х годов работавшему председателем Сургутского райисполкома.
Они писали: «…Сейчас в связи с огромным наплывом на север разного прослоя населения, а также и в связи с переброской работников из других районов на руководящую работу и не знающих работы на севере, всячески стали пробивать карьеру в работе, не считаясь с тем, что некоторая работа на вред советскому государству и, стараясь загладить свои прошлые ляпсусы, начали всячески подъедать местных работников, а также и местное население. Мы хотя мужики, но знаем, что люди, или, вернее, некоторые работники в деревне искажают политику партии и постановления правительства в области всех проводимых кампаний…».
Что же стало питательной средой, на которой вырос, казалось бы, из ничего судебный процесс? Старания местных юристов выйти в первый ряд классовых борцов, поступить «как надо»? Услужливость местных энтузиастов, надеявшихся извлечь выгоду из содействия обвинению? Кто-то взмахнул платочком, и посредством политической демагогии пошла кампания уничтожения подлинных крестьян.
Свое достоинство тружеников и граждан бывшие обвиняемые подтвердили в следующие десятилетия. Они остались в родном селе с репутацией добросовестнейших работников, прошли Великую Отечественную войну и вернулись с наградами. Они воспитали новое поколение, их дети честным трудом многократно засвидетельствовали достоинство отцов. Это ли не свидетельство бессмысленности и преступности репрессивной политики, какими бы идеями она ни прикрывалась? Так, может быть, стоит отнестись ко всему сказанному здесь как к практическому уроку отечественной истории?
