3иновий Лаптев, врач
Мы молчали. Говорить было не о чем. Все ясно и понятно. Кто-то из стоящих рядом заметил:
— Хозяйственный был человек. Вот вчера…
И снова молчание. Я посмотрел на почерневший от дыма остов здания. Он походил на скелет огромного ископаемого. На полуистлевшей балке полулежал, полувисел обгоревший труп.
— Хороший был человек… Хозяйственный, — вновь нарушил тишину все тот же старческий голос.
Никто не добавил ни слова. Каждый из присутствующих знал народную мудрость — о мертвых плохо не говорят.
— Надо поднимать труп, — это был голос моего спутника по командировке, старшего лейтенанта милиции Алексея Медведева. — Поднимать. И в больницу.
Смысл сказанного был ясен каждому, но никто не тронулся с места. Наоборот, стоящий около крыльца мужчина повернулся и быстро зашагал в сторону от пожарища. Странному примеру последовал второй, третий. Что происходит? То, что ушел с пожарища первый, еще можно было понять: это был сын погибшего, ему тяжело. Но другие?
Около сгоревшего амбара осталось четыре человека — старший лейтенант, председатель колхоза, председатель сельского Совета и автор этих строк. Я в недоумении смотрел в лица своих товарищей, стараясь найти объяснение столь необычной ситуации.
— Доктор, подойдите сюда, — обратился ко мне председатель колхоза. — Посмотрите… Нет, нет, сюда!
В сарае лежали трупы животных: две коровы, телка, овцы. Белели куры. Я насчитал около сорока погибших в пламени животных. Заметив мою реакцию на увиденное, председатель заметил:
— Это еще не все. Посмотрите сюда…
Это был, по-видимому, склад продуктов. Около стен слепящей белизной сверкали метровые столбы. Это были мешки с мукой. Точнее, то, что от них осталось. Ткань мешков сгорела, а вот мука сохранилась.
— Что еще скажешь? Беда… Несчастье… — сказал я, выходя из развалин сарая
— Несчастье? — переспросил меня председатель колхоза — Нет, вы послушайте…
И вот что я услышал.
…Степан Васильевич Мокрушин действительно был неплохим хозяином. Когда-то много работал, сеял хлеб, ловил рыбу.
«Моя лошадь, моя земля, мой хлеб, — любил говорить он соседям. — Все мое! Мое! А это главное».
Это «философия» гнала Степана вперед, как кнут лошадь. Стремление к обеспеченной жизни переросло в жажду накопительства. Особенно острую форму оно приняло, когда в поле рядом с отцом оказались дети.
— Больше рабочих рук — больше хлеба. А это значит — богаче будет Степан. Надо работать. Надо копить. Надо беречь добро, — так думал, так говорил своим детям Степан Васильевич Мокрушин.
Но несколько позднее он уточнил свою «философию» сыну.
— Зря, Вася, стараешься. Это колхоз. Потеть надо дома. Там все свое, наше…
И вот в хозяйстве Степана появляется вторая корова.
— Зачем? — удивляется сын. — Ведь нам всего хватает.
— Надо, сын, надо. Для вас стараюсь. Для ваших детей.
Но не богаче, не интереснее с годами становилась жизнь в Степановом доне. Продукты, минуя стол, уходили на базар. А с базара — деньгами — в громоздкие кованые железом сундуки. Накопленное годами, сэкономленное на самом необходимом и нужном для семьи стало бременем. Жадность ослепила. Восьмидесятилетний старик стал уходить спать в сарай.
— Что это значит? — удивился сын.
— Добро охраняю.
— От кого?
— Да мало ли. Свое добро — оно всегда свое. Помни это.
Медленно, ой, как медленно, тянутся стариковские бессонные ночи. Много мыслей бродит в голове Степана. Он вспоминает свое прошлое, думает о сегодняшнем. Горько становится старику. Другими хотел он видеть своих сыновей… Такими, как он сам. Но нет, старшего потянуло на трактор. Целыми днями пропадает Василий на ферме, а младший… Тот вообще махнул рукой на отцовское хозяйство и уехал жить в город. Ради чего он собирал и складывал все это? Медленно тянется время, поют петухи. Тяжелые веки опускаются. Недокуренная папироса падает из расслабленных сном пальцев…
Мы стоим у почерневших развалин. Мимо проносят обугленный труп Степана…
— Вот и все. Последний… — слышу сухой, осуждающий голос председателя колхоза. Я не понимаю смысла сказанных слов и поворачиваю к нему голову:
— Вы имеете ввиду его последний путь?
— Нет, я говорю о Степане. Он в своей жадности последний. Таких в деревне больше нет.
— Последний… — на минуту задерживаю свои мысли на этом емком, поразительно удачном слове — последний…
Я поворачиваюсь и смотрю на почерневшие стены амбара. Думаю над рассказом председателя. Последний! И в тот момент вспомнился старческий, сожалеющий голос: «Хороший был человек, хозяйственный…».
Вновь перед глазами развалины пожарища, белые столбы муки, трупы животных. Все это до боли сжимает сердце, — ведь этого могло не быть! Неужели он не понял? Он — это старик. Я думаю сейчас о нем. И мне кажется, что председатель колхоза был в чем-то прав. По крайней мере, в последнем. Действительно, был ли Степан последним?
«Ленинская правда», 13 июня 1965 года
