Игорь Пронькин
Что библиотекарша Инна Тетерина строга — это все у нас в деревне знают. Проверено не раз. Вот недавно Лешка Бубенчиков, на что уж отчаюга и ловкач, любую девку у кавалера из-под носа уведет, и тот схлопотал от ворот поворот.
Как вечер, видим — поджидает ее Леха этак в сторонке от входа в клуб. Устроится обычно на скамейке возле цветника, что сама же Инна нынешним летом разбила под окнами библиотеки, и сидит.
А вот и она идет, только платье возле ног плещется — широко шагает. Увидит Леху, попридержит себя, степенность напустит. И цветочек возьмет, начнет в пальцах вертеть, словно все ей трын-трава. На Алексея и не взглянет. А тот подойдет, скажет что-то. Засмеются оба — и в клуб. В кино или на танцы.
Танцы что — одно названье, если Инна не придет. Топчутся парами под заезженную пластинку. А Инна здесь — жди чего-нибудь новенького. То хоровод придумает водить, то розыгрыш призов объявит на лучшего угадайку. И не угадаешь, что в самом большом свертке для победителя — соска. Сам же и давишься от смеха, когда принародно ее наружу извлекаешь. А то танцы начнем разучивать. Выйдет она на середину зала, соберет всех вокруг себя: «Два притопа, три прихлопа. Вот так. Давайте все вместе!» На душе так славно делается, словно в дождливый день вдали над полем радуга развесилась. И вроде не раз эту самую радугу видел. А смотришь — не насмотришься.
Так вот. Леха — он что? Погулял, погулял — и в дамки. Мол, не все же друг на друга глядеться — пора и миловаться.
Не тут-то было. Проводил он как-то Инну до ворот и полез целоваться. Ну и схлопотал. Пощечину. Звонкую такую. Увесистую. Огляделся вокруг боязливо — не видал ли кто? Хорошо — темновато было.
А мы-то случайно неподалеку оказались. И очень уж поражены были, ведь все в одном сходились — захомутает она Лешку. И вот на тебе!
Слышим:
— Ты что?! Не в своем уме? Да я ж тебя, может, любить хочу.
— А ты меня спросил: хочу я или нет? — Инна отвечает.
— Чего спрашивать? И так видно.
— Видно — еще не значит, что на самом деле.
— Ах, так! Пожалеешь…
— Было б о ком. А еще раз подойдешь — при людях отхлещу.
— А-а-а, — протянул Алексей, — с вами свяжись…
И пошел. Коронно так пошел, вперевалку, как он один у нас умеет. Жаль, Инна не видела — ворота хлопнули. Да и темно. А мы догадались, что гордо он уходил, с поднятой головой и вразвалку. Бывалый моряк — куда там. А вот не вышло. Не на палубе!
Посмеялись мы, деревня посмеялась. Через день Леха в рейс ушел. Он на катере колхозном рулевым-мотористом плавал. И ни слуху ни духу.
Смотрим — посмотрим: нет Лехи. Потом кто-то сказал, что уехал он на две недели к родне в Ерхово, это километров сто пятьдесят от нас вверх по реке.
Поняли мы — не будет примирения. Ничего не будет.
Бабки деревенские судачить начали: загинет девка. Так и проживет одна, если куда не уедет. Тот не гож, этот не пригож. Не хорошо так-то. Довыбирается. Останется, как разборчивая невеста.
Кому смех, кому слезы. А мне так и лето не в лето. Все забросил— мотоцикл, шлюпку. По вечерам дома сижу. На чтение потянуло. И то — одна отрада.
Стал я почаще в библиотеку заглядывать. То Диккенса возьму, то Вальтер Скотта. Полистаю, а через день обратно тащу. Она сначала не замечала. Потом удивленно хмыкать стала. А как я роман Голсуорси «Сага о Форсайтах» за ночь одолел — возмутилась.
— Да что вы могли понять за один вечер? С пятого на десятое читали, наверное. Ведь это же шедевр мировой литературы!
Что шедевр — это я знал. А вот что он из себя представляет — нет. И желанием не горел. Тут она начала со мной разъяснительную беседу проводить. А я не слушаю. Смотрю на нее то все глаза. И думаю: что ж раньше-то я, где был, как не видел?
А глаза у нее чистые, как два родничка, ясные. Смотрят внимательно. На точеной шее бусы. Про такую шею говорят — лебединая. А по мне — у лебедя куда хуже.
Она, видно, почувствовала, что что-то не так. Смутилась.
— Что вы на меня так смотрите?
Смешался я…
— Да я это… Хотел с вами… вас…
— Зовите меня Инна, — просто сказала она и посмотрела мой формуляр. — А вас Николаем зовут. Вот и познакомились.
— Я хотел попросить вас, Инна, не вычеркивать эту книгу. Еще раз перечитаю.
— Очень хорошо. Это вы, Коля, правильно сделаете.
И от этого «Коля» так мне странно сделалось, будто я давно-давно знаю эту девушку, дружу с ней.
Иду по улице, глотаю воздух, а у самого голова кружится. Так вот оно как любовь начинается. Что же делать-то? И подступиться боязно. Куда мне до Лехи? А тут и без того воздыхателей — пруд пруди.
И решил я, что не стоит этим делом дальше увлекаться. Не к лицу мне, зоотехнику, как-никак со средним специальным, в общей куче… Лучше повздыхаю, повздыхаю — само пройдет.
А на дворе осень. Распустили свои махры астры, георгины. По утрам воздух свеж, как надкушенный огурец. Выйдешь раненько за околицу, а по серебряной траве за тобой темный след. Вольно, широко все…
И вот как-то по утрянке след в след за мной — Инна. Глаза припухли с недосыпу, тетрадка под мышкой, а смеется радостно.
— Что это вы заходить перестали? Зачитались?
Я будто и не слышал, сам спрашиваю:
— Куда идете, Инночка?
— На ферму. Политинформацию попросил провести Антон Григорьевич (это наш председатель), — отвечает.
И идем себе дальше молча.
Пришли. Я по своим делам — она по своим. Потом ни с того ни с сего подошла и попросила ей наше хозяйство показать. Повел я ее. А языком чешу — сам удивляюсь: откуда что берется? И все про доярок наших, да про коров. Как экскурсовод какой-то. И только хочу о себе, о нас с ней поговорить, как язык сам на производственные вопросы поворачивает: что да как, да куда кладем, чтобы молока больше было. Как будто ей очень надо.
Походили, погуляли. Пора и честь знать.
А она вдруг:
— Заходите ко мне домой в гости, на чашку чая. Очень уж вы интересно про все рассказываете.
Думал, шутит. Нет, на полном серьезе.
— Зайду, — говорю, — при случае.
А сам тоскливо так думаю, что смелости не хватит принять такое приглашение. Мне бы самому ее в кино пригласить, а я и то робею. И робость-то дурацкая, мол, не будет ли и со мной то же, что с Лехой было. Признаться, ни к одной девушке я так не относился, как к Инне. Хотелось вот так просто взять ее за руку и идти, куда глаза глядят. Да разве позволишь себе такое? Тут не то что вздохнуть, сморгнуть боишься: улетит— и нет ее. Исчезнет.
После этого случая пришлось мне как-то проходить мимо ее дома. И чтоб под окнами не показываться, решил я обогнуть огородами. Только на тропку вышел, слышу:
— Здравствуйте, Коля. Что ж не заходите? Обещали…
Смотрю, а возле изгороди она. Брови вразлет, улыбка растерянная, рукой волосы от ветра придерживает.
— Обещания выполнять надо.
— Тороплюсь, мол, — мычу невпопад.
Погрустнела она.
Я уж себя кляну за свою дурацкую натуру, на чем свет стоит ругаю. А калитка вот — рядом, руку протяни. Раскрыта.
Была не была.
Чисто в доме, занавески, половики. На столе — проигрыватель выключенный, книга раскрытая. И окно — как раз на огород выходит, и луг из него видно.
А Инна босиком по полу. К проигрывателю. Нагнулась над ним. Платье ситцевое, простенькое, волосы по плечам рассыпались, лицо закрыли. Она их рукой отстраняет и все никак пластинку на место поставить не может.
Гляжу на нее, а сердце словно бешеное — в ушах отдается.
— Пугачеву хотите послушать? — спрашивает. А сама и не смотрит.
Подошел я к ней. Она выпрямилась и испуганно так смотрит мне в глаза. Тут мелодия грянула. Серьезная, о любви.
Что-то в ее глазах дрогнуло, оттаяло. Глубокие они стали, бездонные.
— Инна, — шепчу.
— Что, Коля?
— Инна…
А сам по волосам ее глажу.
Так и стояли, пока пластинка не кончилась.
В деревне теперь все смеются: ты, мол, у Инны теперь будешь в два притопа три прихлопа по утрам летку-енку плясать. А я не обижаюсь. Доволен даже.
«Ленинская правда», 6 января 1979 года
