Валерий Танчук. Фото Альфреда Гейнце
Чем ближе они подъезжали к вершине Самаровской горы, тем красивее и отраднее становилось вокруг. Роскошная тайга в своем первозданном величии неожиданно раскинула перед ними свои объятья. До самого горизонта под ослепительно ярким солнцем и нежно-голубым небом лежала почти полукилометровая просека, обрамленная с обеих сторон столетним кедровым лесом такой густоты, что в его глубине дальних стволов вовсе не было видно. Изумрудная сочная трава стелилась справа и слева, а на этом ковре, ближе к дороге, как на лубочной картинке из старинных русских сказок, расположились крепкие бревенчатые избы с обширными огородами, сараями, банями, аккуратными палисадниками, где перед окнами весело гляделись кудрявые березки.
— Какая красота! – невольно воскликнула анна Тихоновна. А Кайгородов, очень довольный, что все так начинается, произнес, обернувшись к ней с улыбкой: «Это еще че! Вот Ханты-Мансийск минут через десять будет весь деревянный и весь как на ладони, и Обь, позади его, словно море.
— Отец-то ваш, как брат родной для меня, — продолжал он, сияя голубыми глазами. – Мы ведь вместе дошли до Праги в сорок пятом. Думал, после войны никогда больше не увидимся. Я – в Сибирь, на родину, а он на свою Украину. Только смотрю, в декабре прошлого года возле Самаровской больницы идет мой однополчанин Петр Лебеденко. Как!? Как ты сюда попал? Оказалось, в ссылке. На Бобровке чуть не помер (в поселке Бобровка в то время был лесоучасток Самаровского рыбзавода, где ссыльные заготавливали и сплавляли лес. Прим. автора). Списали и поселили в одном из бараков Нагорновского поселка. Оттуда через два дня забрали в больницу; старые раны его стали кровоточить, поднялась температура. В больнице пролежал почти месяц… Я его к себе домой. Посидели, поговорили. Прошу: «Останься хоть на денек – другой». «Не могу, — говорит, — надо в Нагорновскую комендатуру идти на отметку». Потом я помог ему устроиться сторожем-учетчиком на наш лесосклад в Ханты-Мансийске. Здоровье у него совсем никудышное: задыхается при ходьбе. Это от эмфиземы легких, какую получил после тяжелой контузии перед самой немецкой капитуляцией. Он теперь и живет там, в своей сторожке. А я нет-нет, да и приеду к нему, продуктов попрошу…»
Кайгородов чуть потянул вожжи, чтобы погасить горячую прыть коня. Хорошо укатанная широкая дорога пошла вниз. Молодой город с ровными улицами. С березовым парком в центре, с деревянными домами из потемневшего бруса, сбегал к берегу Оби. А она, спокойная и безграничная, упиралась в самый горизонт.
В первую минуту Женя с трудом узнал своего отца. Возле маленькой бревенчатой сторожки стоял худой, почерневший, согнутый человек в брезентовой куртке, высоких сапогах и улыбался как-то виновато желтыми прокуренными зубами. Он очень напомнил ему того отца, который три года назад вернулся с войны вместе с двумя своими товарищами. Все трое были в шинелях с вещмешками за плечами, уставшие, запыленные, с лицами, заросшими щетиной. Отец тогда вошел последним в свою хату. Мать не узнала его после пятилетней разлуки. Она подумала, что эти трое, возвращаясь с фронта, принесли ей горькую весть о гибели мужа…
Заплакали, поцеловались. От отцовской куртки исходил запах крепкого табака. Перед сторожкой высились темные влажные штабели сплавного леса, в широких проходах на земле стояли не просыхающие лужи. Эти горы леса закрывали гладь Оби, и только в проходах был виден песчаный берег, с поминутно накатывающейся на него мелкой зыбью. Кайгородов улыбался в усы, наблюдая за воссоединением семьи. «Ничего, ничего, — говорил он, — Петр Никитич быстро поправится. Вон у него какие славные сын и жена!»
Зашли в сторожку в гости к отцу. Почти треть маленькой комнатки занимала большая плита с двумя конфорками. Деревянный топчан у окна был застелен ватным стеганым одеялом. На столе стоял медный чайник с потемневшим носиком, рядом – начатая буханка хлеба и неполная литровая банка с молоком. Кайгородов заглянул в двери и сказал, что подъедет часа через два к подворью дедушки Федосаева, где отец постоянно покупал молоко. Мгновенно растопили плиту, поставили чайник, мать вытащила из сумки большущие куски вчерашней жареной рыбы и стала подогревать ее на сковородке. Счастливые. Все сели за стол и с удовольствием пообедали. Отец вышел из сторожки закурил, чтобы снять нервное напряжение. Вскоре появился сменщик, и отец передал ему дежурство.
Дедушка Федосеев, который вместе с отцом тоже работал сторожем-учетчиком на лесоскладе, жил совсем недалеко, на Перековке. Этот небольшой район, сплошь застроенный частными домами, получил свое название оттого, что здесь, в большой кузнице, выправляли железные удила, ремонтировали упряжь и подковывали лошадей, доставлявших бревна, брусья и доски на строительство города.
И дом, и ворота, и крепкий деревянный забор, и обширный огород дедушки Федосеева скорее напоминали боярскую вотчину – так уж все было мастерски сработано, пригнано и украшено замысловатой резьбой по дереву, что глаз не отвести. Даже на крыше собачьей будки, стоящей во дворе, красовался сказочный петушок, вырубленный из цельного дерева.
Федосеев, крепкий, кряжистый рязанский мужик, сосланный в Ханты-Мансийск еще в период раскулачивания, встретил гостей громко и гостеприимно.
— Марфа Ивановна, накрывай, скорее, на стол, — крикнул он в сени жене. – К Лебеденко семья приехала, праздновать будем!
Откуда-то из чулана выскочила шустрая и моложавая Марфа Ивановна в цветном платке, поставила на лавку лукошко с яйцами и давай всех обнимать и целовать.
— Какой у вас славный дом, просто загляденье! – воскликнула Анна Тихоновна, сидя за роскошным столом, уставленным множеством разных блюд, начиная от холодца и кончая солеными земляными груздями.
— Не говори, Аня. Все это Василий Иванович. Великий он мастер по плотницкому делу. Творец!
Сколько домов срубил в округе – и не счесть.
-Она всю жизнь меня хвалит. Потому и любое дело спорится, — заметил после очередной рюмки Василий Иванович.
-Но перейдем к главному вопросу. Похоже, Петр, тебе здорово повезло, ежели поселитесь в том доме, о котором говорил Кайгородов. Я еще до войны его строил, когда просеку рубили. Бревна матерые, кедровые, полы из лиственницы – теплый, уютный, живи да радуйся! Выпишешь горбыля, сделаешь к зиме сарай хороший, а мы тебе телушку нашу отдадим.
— И денег сразу не надо. Постепенно, помаленьку расплатитесь. Цена минимальная, чтобы только дружбу укрепить, — завершила разговор Марфа Ивановна.
У ворот захрапел жеребец. Приехал Кайгородов. Хозяева и родители вышли во двор разрумяненные. Кайгородов поблагодарил, но отказался от угощения.
Возле красивой деревянной будки сидела на цепи большая ухоженная собака с плотной коричневой шерстью. Рядом с ней стоял двухмесячный щенок с широкими крепкими лапами, любопытной мордочкой и белой косынкой между ушами. Он наклонил голову, внимательно посмотрел на Женю и быстренько подбежал к нему, словно хотел познакомиться. Собака возле будки приветливо замахала хвостом.
— Смотри-ка, — заметил Василий Иванович, — Мальчик нашел себе друга! Давай, Марфа, отдадим его Жене? Вместе расти будут, вместе в тайге гулять?
— И то правда, — согласилась Марфа Ивановна, — его мама, Пальма кажется, согласна.
— Этот Мальчик — так мы его зовем — очень умный и ласковый щенок, хорошей породы, и, главное, преданный. Ты посмотри ему в глаза – верный товарищ! – добавил дедушка Федосеев.
Женя протянул к Мальчику руки. Щенок лизнул его пальцы, ткнулся мордочкой в ладони и признательно заглянул в глаза.
— Бери, бери, — сказал Кайгородов. – Лучше друга не найдешь; ты же один у родителей.
— Ему же еще молока надо, — засомневалась Анна Тихоновна.
— За молоком неделю –другую пусть Женя ходит к нам, — успокоила ее Марфа Ивановна. – если через лес, по ручью, то от улицы Ханты-Мансийской нет и часа пути.
Женя подхватил Мальчика на руки, прижал к себе его теплое тельце и пошел к бричке. Щенок лизнул его в нос. Собака у будки спокойно смотрела им вслед. Когда все распрощались и уселись в бричке, выездной вновь легко поплыл над дорогой, увозя воссоединившуюся семью на новоселье.
