Корни. Глава 4. Григорий

Нина Сондыкова

Настя опустилась на холодный сундук. Ее занемевшие руки с трудом держали  кричащий тяжелый сверток.

«Господи, хоть бы он хоть чуть-чуть уснул, может и полегчало бы…» Но  ребенок все кричал и кричал, выгибаясь и разматывая пеленки. Останавливался только тогда, когда начинал кашлять. Его вспотевшее личико синело, и матери казалось, что ребенок умирает. От  этого становилось совсем невыносимо, хотелось сделать что-нибудь, как- то остановить мучения малыша. Но что она могла сделать? От бессилия, от невозможности помочь  этому маленькому   кричащему человечку, ее кровиночке, ее долгожданному сыночку, становилось так тошно, что хотелось выть, но она только тихо-тихо вытирала бегущие по щекам слезы, уткнувшись в пахнущие мочой пеленки.

В кухне возилась с посудой свекровь. В комнате было жарко, но железная печка все равно гудела, распространяя по избе  нестерпимый жар. В комнату вползали сумерки.

— Господи, Господи, Господи,… — твердила Настя, —  как нам пережить еще одну ночь…

Ее  младший сынишка, пятимесячный  Мишенька, вчера ночью заболел. Он был такой горячий, что казалось, шкалы градусника не хватит. Температура 39 привела Настю в ужас.

Вызвали фельдшера, пожилую усталую женщину. Та посмотрела горло, послушала,   как он хрипит,  и поставила диагноз: воспаление легких. Дала таблетки стрептоцида, посоветовала чаще поить Мишеньку водичкой, прикладывать к голове компрессы. Где, как простыл сынишка, кто знает.

Весь день Настя по очереди с бабушкой,  нянчились с больным ребенком, пытаясь накормить его растертыми в порошок таблетками стрептоцида, сдобренными сахаром. Только от такого лечения было мало толку. Весь день не спадала температура, ребенок задыхался от кашля и слабел прямо на глазах.

К вечеру сынишке стало еще хуже. Фельдшер  снова  приходила к ним и обещала еще зайти. Но что толку от этих визитов? Здесь надежда только на Бога.

Стукнула дверь, это пришел муж. Настя  вспомнила, как радовался он рождению сына, как гордился сыном. Сейчас он тоже переживает….  Надо бы покормить его,  с работы все-таки… Но Григорий разулся и  сразу прошел в комнату к жене. Сынишка снова закашлялся.

Настя видела, как страдальчески изменилось лицо мужа при виде мучений маленького. Муж ничего не сказал, а отвернувшись, махнул рукой и стал куда-то собираться.

— Ты куда? – спросила мужа  Настя, укачивая Мишеньку.

— Надо же что-то делать, не сидеть же сложа руки! — грубовато ответил муж.

Через некоторое время он вернулся, снова ведя фельдшера.   Посмотрев больного, та сказала:

— Помочь ничем не смогу. Молитесь, может, Бог поможет.  Двухстороннее воспаление легких. С таким диагнозом, и взрослые не выкарабкиваются. Вот если бы антибиотики были… А у меня их нет…

Григорий  сразу как-то приподнялся:

— А у кого они есть?

Фельдшер задумчиво протянула:

— А кто знает, может у Ивана Федоровича есть. В леспромхозах все всегда есть, не то, что у нас. Но как туда попадешь. Река еще не застыла. И путь не малый — километров двадцать с гаком будет. Лошадь через реку не переправишь, пешком — больно далеко. Да и ночь на дворе…

Но Григория нельзя было ничем напугать.

— Миленькая ты моя, Надежда Ивановна! Ты только напиши Ивану Федоровичу, какое нам лекарство нужно, а уж я постараюсь…

— Ты, Григорий, не с ума ли  спятил! Ну, как ночью через реку! Да днем не каждый в такое время отважится переправляться: шуга идет…

Но Григорий уж начал собираться в путь. Достал удобные бродешки, надел старенькую фуфайку, которую подпоясал крепкой веревкой,  взял котомочку, в которую положил запасные портянки и хлеб. С  припечка прихватил коробок спичек. Прошуршал какими-то бумажками в шкафу. Жена  его не отговаривала, знала, что задумает муж, то так и будет. Да и хоть какая–то надежда… Только посоветовала:

— Возьми с собой Федора, через реку-то перебраться поможет, ежели   чего. Иди с Богом, мы с Мишенькой ждать будем…

Надежда Ивановна на тетрадном листочке написала записку врачу Ивану Федоровичу, который не раз  помогал ей в сложных делах.  Он был главным врачом  леспромхозовской больницы. Хороший, грамотный врач и человек отзывчивый.

Григория  отговаривать она  тоже не стала.  Все-таки шанс спасти ребенка .   А Гриша -мужик здоровый, ловкий. Главное, удачно через реку перебраться. Речка хоть не широкая, но своенравная. Сколько уж случаев  бывало… Настя  вышла в кухню и перекрестила мужа на дорогу. Выглянула  вслед, когда он выходил за калитку.

Без большой нужды в такое время не каждый рискнет переправляться через реку. Только знала она, что  если  есть  хоть  какая-то надежда, никакая река не удержит ее мужа. Для него семья-святое дело. Старая бабушка Елена перестала греметь посудой и засветила  перед иконой лампадку.   Мишенька задремал. Надежда Ивановна тихонько надела плюшевую жакетку, замотала вокруг головы платок.

— Пойду я. Если  Григорий  принесет пенициллин, сразу за мной бегите, утра не ждите… — наказала она шепотом Насте.

Хлопнула дверь, и наступила  тишина. Казалось, даже стены замерли в тревожном ожидании чего-то. Три раза мигнула лампочка. Значит, скоро десять часов. В десять  свет выключат. Бабушка Елена снова прошлась по кухне, стараясь двигаться как можно  тише. Достала с полки лампу, протерла своим фартуком стекло, долго  искала коробок со спичками. Наконец лампа была зажжена.

Снова воцарилась тишина. Слышно было только тяжелое дыхание спящего ребенка. Веселые ходики в виде кошачьей мордочки с подвижными глазами отсчитывали минуты. Настя старалась ни о чем не думать, но это  у нее не получалось. Всем сердцем она сейчас была рядом с мужем.  Ее мысли прервал тихий стук. В избу вошел Федор, друг Григория. Низенький толстенький весельчак, он был надежным товарищем во всех делах. Мужики и рыбачили, и сено косили,  и огороды пахали вместе. Иногда и выпивали: на то они и мужики. Анастасия никогда не сердилась на них, а наоборот: на стол капустки, или грибков поставит — отдыхайте… Не больно много радости у мужиков в деревне…

Федор тихонько прошел в комнату и сказал:

— Гришу я проводил, не беспокойся. Часов в пять утра встречать пойду. Протолкаюсь на лодке, если мороз сильней не ударит. А если застынет река, придется пешком по льду… Ничего, как-нибудь… Как малый-то? Спит? Ладно, я тоже пойду, вздремну. Нюра, тоже поди, беспокоится.

В доме снова стало тихо. Бабушка Елена, худенькая,  сгорбленная старушка, тихонько вошла в комнату.

— Ты, Настя, приляг, отдохни. Я зыбку покачаю. Ведь умаялась… Ишь, с лица спала.

Настя и вправду сильно устала. Прикоснувшись к подушке, она  сразу же провалилась в какой-то  бред. Кажется  ей, что стоит она на берегу широкой реки, кругом — ни души, а на том берегу множество народу, и все в белых одеждах. Говорят что-то, а непонятно, вода журчит.

Посреди реки   лодка плывет. В лодке — человек. Пригляделась,   а это ее Григорий.  Сидит, не гребет, будто спит.  Закричала тут Настя ему, руками замахала, чтобы разбудить. Григорий  поднял голову,  и  быстро – быстро начал грести,  лодка  и повернула прямо к берегу, где Настя стояла. Люди на том берегу громче заговорили, слышно было, что   недовольны…  Чем кончился сон, досмотреть Анастасия не успела. Закашлялся, заплакал  Мишенька, и она проснулась. Бабушка Елена  тихонько качала зыбку, поскрипывал очеп — жердь, на которой висела зыбка. Раз от разу Мишенька плакал все тише и тише. Слабел… Настя вынула его из зыбки и перепеленала. Попыталась дать грудь, но ребенок с плачем отворачивался. На часах — три… Если все нормально, через пару часов Гриша будет дома. Что с ним что-то может случиться, она старалась не думать. Теперь же, после такого сна, знала: муж вернется. Ведь не зря же лодка в ее сторону плыла.

— Держись, сыночек, держись, папка тебя спасет, принесет нам пенициллин. Что это такое, она знала, но из чего делают этот загадочный пенициллин, что его так трудно достать, не понимала. Не из золота же?

В 45 году брат Григория, Михаил, вернулся раненый в легкое, и умер  дома, от ран. Та  же Надежда Ивановна точно так же  на похоронах вспоминала этот загадочный пенициллин. Зря Гриша сынишку назвал   именем брата, ох зря… Часы ожидания тянулись медленно. Настя все время взглядывала на часы. Но стрелки, как приклеенные. Веселый котенок на часах двигал маятником как- то медленно. В окно смотрела круглая огромная луна.

— Хорошо, что луна. Светлее идти. Далеко  видно, не заблудится, подумала она о муже.

Как там Гриша, достал ли пенициллин? Насте хотелось думать, что  Гриша  непременно принесет лекарство. Иначе — нельзя. От этого зависела жизнь этого маленького  родного человечка, которого нельзя потерять.

Давно  уж распрощались они с Федором, который помог ему переправиться через реку. Сейчас все зависело только от него самого. Дорога шла покосами. В этом году была большая вода, и покосы до осени оставались сырыми. Сейчас грязь замерзла, и превратилась в кочки. Не дай бог  оступиться, или подвернуть ногу… Хорошо, что догадался одеть бродешки. Мягко и легко. Каблуков нет, и дорогу ногой чувствуешь. Шагая, Григорий думал о том, что будет говорить незнакомому Ивану Федоровичу, как убеждать его… Во внутреннем, потайном кармане фуфайки лежали 27 рублей денег, скопленных на корову.

— Хорошо, что пока не потратили. Если  что,  деньги предложу, только бы лекарство было…

Над дорогой висела совершенно круглая луна.

— Полнолуние. Ишь, какая, как блин на сковородке…  Словно только с пылу с жару.

От воспоминаний о блинах  засосало под ложечкой, рот наполнился слюной. Он вспомнил, что с обеда во рту маковой росинки не было.    На ходу достал кусок хлеба и стал жевать. Черный хлеб был  душистый и ноздреватый. Вкусный хлеб печет мама… К нему бы сейчас луковицу — не догадался взять…

Кинув последние крошки в рот, Григорий ускорил шаг. Скоро дошел до   Копанца — глубокой канавы, которую выкопали для осушения  покосов.  Копанец покрыт льдом. Лед тонкий — выдержит или нет?..

Григорий смело ступил на лед. В Копанце — не утонешь. Если провалишься, только вымокнешь.

Он дошел до средины канавы — лед держал.  Уже и средина  пройдена, неужели выдержит? Тут лед затрещал. Поторопившись, сделал неловкое движение и провалился в воду по колено. Его бродешки наполнились ледяной водой. Больше ничего не опасаясь, Григорий вышел на берег и, найдя в темноте коряжину, (эти места он знал хорошо: все лето – на покосах), присел и снял бродешки. В бродешках вместо стельки – сено. Сейчас оно намокло, но в том и соль этой обуви: мокрое сено Григорий выкинул, а натолкал сухой травы, которой вокруг было полно. Намотал сухие портянки — и порядок. Пять минут – и он снова шагает по кочковатой дороге.

Мысли вернулись к больному ребенку: только бы выдюжил, дождался его.

— Держись, сынок, держись, Мишенька… Не должен наш род прерваться. Вся надежда на тебя. Парень фамилию, род наш продолжить должен. Вот и брата немцы порешили. Тоже девки у него остались. Девчонки  что, замуж выскочат, фамилию сменят. А  тебе жить надо. Чтоб был на земле наш род, наша фамилия. А иначе зачем все это?

Снова вспомнилось, как оказался он здесь, в Сибири. Сначала  родителей раскулачили. В февральскую ночь выгнали на улицу и  повезли в неведомую, страшную Сибирь. Вместе со взрослыми Григорий шагал пешком за обозами, ночевал возле костров, видел, как  убивались матери, оставляя на снегу умерших младенцев. В  Демьянском отца арестовали. Слишком гордым и самостоятельным был. Таких беспощадно истребляли.

Сначала ждали его, думали:  вернется. Потом кто-то сообщил:  расстреляли вольнолюбивого хлебороба.

— Царство тебе небесное, батя. Вот и братка не дожил до хорошей жизни… Из всей семьи — только я да мама. Да детки. Должен, обязан я детей сберечь! Держись, мой сыночек….

Много бед и несчастий выпало на долю  Григория  в ссылке. Холод и голод — вот вечные спутники.

Сам на фронт просился — не взяли. Застудил легкие, когда плоты в   Игарку гонял. На фронт нельзя, а в трудармию — пожалуйста!  И Григорий всю войну тесал в тайге ружболванку, заготовлял  лес,   засыпая в промороженных бараках, где к утру волосы покрывались инеем. Питались скудным пайком и мороженой картошкой. После войны стало  легче.   Но  Григорий  все равно  редко бывал дома, а тут в один из приездов, Степан позвал его в  клуб. Праздник Октябрьской революции — большой праздник. Долго какой-то приезжий начальник читал по бумажке доклад. Когда  называли имя Сталина, все хлопали. Потом школьники и детдомовцы с учителями показывали концерт.

Было скучно, хотелось спать, но он  решил досидеть до конца.  Дома  только больная мать.

Наконец, все разошлись по домам,  Григорий тоже собрался, но Степан уговорил его еще чуть-чуть посидеть. У Степана была зазноба  Варя. Вот Степан и хотел познакомить Гришу  с ней. Похвастаться…   Та подошла к парням не одна, а с подругой…  Весь вечер Григорий не сводил глаз с веселой хохотушки с длинной косой. Потом парни пошли провожать своих подруг. Настя была одета легко и быстро замерзла. Попрощалась и убежала, стуча по стылым  кочкам старенькими сапожками,  а Гриша  все стоял и стоял возле ее дома,  не чувствуя холода.

Еще никогда ни одна девушка не производила на него такого впечатления! Веселая, обаятельная, красивая… Ночь он провел почти без сна: снова и снова вспоминалась  Настя: ее улыбка, ее смех.  Вечером ноги сами принесли его к дому Насти. Мать отпустила дочь погулять, и они ходили и ходили по улицам поселка, рассказывая  о своей жизни.

Тоже раскулачены. Высланы на Обь. Потом сюда, на Конду. Здесь, в ссылке, умерли отец и брат. Еще одна сестренка сбежала из ссылки. Живет в Магнитогорске. История жизни Насти походила на сотни других, но сама она была самой лучшей, красивой, необыкновенной!

Неделя прошла быстро. Григорию надо было возвращаться в тайгу на лесозаготовки. Не посмел он признаться ей в любви, не смог  перебороть стеснительность.

В лес вести приносили вновь приезжающие на работу мужики. Как -то  приехал из деревни Фрол, болтливый, как баба, мужик. Про все рассказал: кто умер, кто родился, кто женился… Все слушали с   интересом: давно уж из деревни…

— Ну, а ты, ухажер, с Настькой попрощайся… Сватает ее командировочный из начальников. Киселев фамилия. Конечно, такая   деваха! Эх, я  бы молодой был, сам на ней женился!

Григорий вышел из-за стола сам не свой. Неужели Настя его не дождется?..

Бригадир, видя отчаянье парня, сказал:

— Поезжай ко домой. Я коменданту записку напишу, что  лекарства кончились. Только ты уж не выдай меня. А  то оба загремим…

Григория и предупреждать не надо было. Сам все знал.

Нищему собраться — только подпоясаться.  Через пять минут уж шагал по лесной дороге. В кармане — кусок хлеба и ножик — от волков. В те годы их расплодилось в тайге множество.

Когда уж прошагал добрую половину пути и схлынул первый порыв, в голове завертелось: «Ничего себе, жених! Гол, как сокол. Что я ей могу предложить? Единственные штаны, и те в заплатах. А командировочный, поди, богатый». Но шаг не убавил.

К поселку подошел  на рассвете. Бабы уж печки растопили. Голубоватые думки поднимались в холодное зимнее небо. Домой не пошел. Сразу — к  Насте.

Дверь была открыта. Настя на дойку собиралась. Увидела его,  остолбенела. Пришлось ему объяснять, зачем он в столь ранний час появился в их доме.

Она все его сомнения развеяла. Да, сватался заезжий командировочный, обещал много. Только она не захотела от матери уезжать. Да и его, Григория, ждать обещала… Тут уж он не сплоховал: насмелился и попросил-таки  руки. Мать всплакнула, но согласилась. Наверное, только один Григорий на всем белом свете сумел высватать девушку в половине шестого утра…

Настя ушла на дойку, а Гриша  – домой,  к матери. Надо  же  объявить ей о том, что он женится. Вечером  была помолвка. Гости: Степан  с Варей, Федор с  Нюрой  и разбитная бабенка Дуська, которая играла на балалайке, посидели, выпили две бутылки брусничного красного вина, которое с великим трудом достал Федор, да и разошлись.

Утром он уехал снова в тайгу. В январе сыграли свадьбу…

Свадьба получилась знатная. Хоть Григорий и был в тех же заплатанных брюках, а у невесты был костюм, сшитый матерью из двух старых, покрашенных луковой шелухой мешков, счастью его не было предела. Каждый из гостей, принес  какое-нибудь угощение, и стол ломился от обилия еды. Степан играл на гармошке, а Дуська — на балалайке…

Вспоминая свадьбу, Гриша улыбнулся. Нет, все-таки,  и в его жизни было что-то хорошее. Почему было? Есть! С женой ему повезло, и с друзьями. И мама живая. А какие детки! Дочка — в Настю. Красивая и умненькая. Еще семи лет не было, в школу пошла. Читать научилась лучше отца! А сынок! Такой крупный, головастенький родился…   Только бы пенициллин найти…

Кончились покосы, начался сосновый бор. Здесь было теплее. Не было холодного ветра. Он прикинул: километров семь до леспромхоза. Минут за сорок дойду. А там… Григорий даже не представлял, как он среди ночи будет искать неведомого Ивана Федоровича… Но надеялся – найдет.

Молчаливый лес удивленно рассматривал ночного гостя. Лес для него был родным домом.

Всю войну на лесозаготовках. Хочешь — не хочешь, а поневоле станешь знатоком  леса. Он  и кормилец, и спаситель от стужи. В каждом доме грибы и ягоды, зимой — куропаток да зайцев лови не хочу. Так за  разными мыслями дошел до леспромхоза. Деревянные  многоквартирные бараки, пни посреди улиц, большие трактора и лесовозы, поставленные прямо посреди улиц.

— Да, богато живут, а неопрятно, — подумалось  Григорию. — Эх, нам в колхоз такие бы трактора. Сколько полей бы раскорчевали, сколько  всего настроили… Не рвали бы жилы…, — с горечью подумал он. — А тут на тебе, стоят… И все новенькие…

Остановившись посреди улицы, стал прислушиваться: может, кто не спит. Где-то в другом конце поселка он услыхал звук работающего мотора. Так и есть! Почти бегом, путаясь в незнакомых улочках и переулках, дошел до  гаража. Что это гараж — видно было сразу.  Кругом, валялись какие-то запчасти, пахло машинным  маслом. У  раскрытых настежь ворот гаража стояли два человека. По разговорам  явно нетрезвые. Но это мало смущало Григория. Он смело подошел к мужикам и поздоровался. Мужики ничуть не удивились, а спокойно выслушали объяснения пришедшего.

— Дак ты че, из Пихтовки? – Наконец-то уразумели они. — Пешком пришел? Ну, даешь…

Вся их речь изобиловала отборным матом.  Это сколько же километров? Выслушав все объяснения, мужики  вызвались показать дорогу, и вместе с  Гришей пошли в больницу, на ходу рассказывая  разные истории про себя и близких.

Здание  больницы располагалось в таком же бараке. Только большая темная вывеска указывала на то, что здесь находится. Впрочем, Григорий ее не смог прочесть.

Мужики смело забарабанили в дверь. Вышла пожилая женщина в белом халате. Со  сна она  никак не могла уразуметь, что нужно.  Наконец, чуть-чуть проснувшись, объяснила, где живет врач.  Оказалось — совсем рядом. В дверь врача  Григорий постучал сам.  Вышел могучий мужик с  усами.

— Что случилось? — строго, но без злости спросил он мужиков. Они как- то присмирели, и Григорий обстоятельно рассказал свою ситуацию, прибавив к рассказу записку от Надежды Ивановны.

Врач смешно подергал усами, почесал в затылке:

— Когда заболел сынишка? Это что, сутки уже? А что давали? А температура есть?

Выслушав Григория, протянул:

— М-да… подождите меня на улице.

Через минутку он вышел в теплом полушубке и валенках.

— Идемте. Надо  торопиться, каждая минутка важна.

Через пятнадцать минут Григорий держал в руках драгоценный сверток, в котором была его надежда на благополучный исход болезни,  и подробнейшая инструкция по использованию лекарства. Чуть-чуть протрезвевшие мужики дожидались его на улице.

— Ну что, дал? Молоток! А ты что, теперь обратно? Давай, мы тебя  хоть по лесу проводим…

Когда он начал отказываться, но они захохотали:

— Ты думаешь, мы пехом! А техника на что!

Григорий только вышел на лесную дорогу, как его уже нагнали нечаянные помощники. Трактор — машина мощная. Прет по кочкам и колдобинам, не разбирая дороги. Доехали до Копанца.

— Ну, все, мужики, вертайтесь назад. Если бы знали вы, как мне помогли! Будете в Пихтовке  — заходите. Меня там каждый знает.   Может, и я чем сгожусь…

Григорий снова зашагал по дороге, слушая,  как удаляясь, тише становится рык трактора. Душа его была переполнена благодарностью к этим незнакомым, таким славным и отзывчивым людям…  К врачу, который так внимательно отнесся к его просьбе, к Федору, который  всегда рад помочь другу. Жизнь не баловала его.   И только одно хорошо:  везет ему на добрых людей. Вот как в этот раз. Хоть бы все обошлось. Только-только по-человечески жить начали. Паспорта выдали. Комендатуры нет. Настю свою так любит, что, кажется, сильнее  уж  и любить  нельзя.  И  квартира есть. Не бог весть что, но жить можно…

Григорий часто думал о том, зачем приходит на землю человек. Одним — все как будто на блюдечке. А   другому — только страдания и муки. На одной земле, а судьбы разные. Сам вот уж полжизни прожил, а мало хорошего видел. Неужели и дети его тоже так мучиться будут.   Хочется, чтоб его  Мишенька хорошую жизнь увидел… Как по-другому, он не знал. Только представлялось ему: вырастет  его  Мишенька. Выучится. Может, врачом будет, как Иван  Федорович. А что? Ведь и у Ивана Федоровича есть папка с мамкой. А уж они с Настей  все силы к этому приложат. Или трактористом. Как эти ребята. Только не пил чтобы, как они. А дочка — непременно учительница. Это они давно с Настей решили.

Вот уж и берег реки. Федор его так рано и не ждет, наверное.  Как- то надо самому смекать… А что тянуть… Врач сказал: каждая минута на счету.

Прошелся по берегу раз, другой, нашел длинную палку, потом еще одну. Вода много разного мусора приносит. Набралось пять различных палок и недлинная доска. Веревкой, что была у него на поясе, связал палки и доску в некое подобие плотика. Опустил на лед. У берега лед был крепкий.

Лежа на животе, Григорий продвигался вперед. Свой плотик он проталкивал впереди. Если что, есть на что опереться. Вот и средина реки. Только бы ее переползти, а там – считай дома. За ночь лед стал крепче. Вон как подмораживает! Лед начал прогибаться, когда он  совсем уж было, поверил, что обошлось. Вместе с плотиком стал погружаться  в ледяную кашу. Хлипкий плотик из палок не мог выдержать крепкого мужика.

«Ох, я дурак… Как сейчас Настя? И Мишеньке не помог», — мелькнуло у него в голове, пока он барахтался, стараясь выбраться. Фуфайка и брюки намокли и сковывали движения, тянули ко дну. Бродешки как гири. От холодной воды ломило тело. Руки не гнулись.

Вдруг ему послышался голос Федора:

— Хватай веревку…

Даже не удивившись, не думая, как оказался Федор на берегу, Григорий уцепился за веревку непослушными руками. Хорошо, что на конце веревки была петля. Вот за нее и ухватился он обеими руками… Как хватило силы у Федора, один бог знает. Только через несколько минут они оба лежали на скользком обледенелом берегу.  Первым пришел в себя Федор.

— Хорош валяться, Карбышев! Пристынем, ломом отдалбливать придется, — прошутил он.

Помог подняться другу. Вместе чуть-чуть выжали фуфайки и побежали… Три километра бежали, не останавливаясь, боясь превратиться в ледяные статуи.

Когда скрипнула калитка, Настя  поняла:  это Гриша! Сердце ее забилось быстро-быстро.

Наконец-то! В дом он ввалился, похожим на ледяную глыбу. Одежда стучала и гремела, и не было никакой возможности снять ее.

— Господи, горюшко ты мое!  Все-таки провалился!  Ну что, принес?.. заждались тебя! Мишеньке совсем плохо…, — испуганным голосом шептала Настя.

Закоченевшими и негнущимися руками он отвернул ворот фуфайки и достал мокрый сверточек, завязанный бинтами. В сверточке звенели стеклянные бутылочки.

— Слава богу, не разбил…

А над сыном уж хлопотала бабушка Елена, старалась снять застывшую фуфайку, стянуть бродешки.

Едва ворочая губами, Григорий произнес:

— Настя, ты сбегай, Надежду Ивановну  позови. Врач сказал:  каждая минута на счету.

Через  какие-то считанные минуты Настя вернулась с Надеждой Ивановной.

Та посмотрела на Григория  и сказала:

— Топи-ка, баба Лена, баню, да в бане пропарь купальщика. Ишь, как бы сам не заболел… Тоже, не май месяц. С  его-то легкими… Да рюмочку бы ему…

Погрев руки, она аккуратно набрала в шприц драгоценную влагу. Мишенька заплакал, когда острая игла вошла в тельце, но так тихо, что было понятно: у ребенка совсем нет сил.

Скоро он уснул. Гриша снял-таки всю мокрую одежду и сидел пил чай с сушеной малиной. Все тело его, лицо и руки горели. Их невыносимо ломило. Ободранные пальцы кровоточили. Настя  подошла к мужу, и обняла его голову своими руками.

— Как я боялась, что ты не успеешь… Спасибо тебе… Сейчас все будет хорошо, я верю.

Она заплакала, и ее слезы капали на руки  Григория, его  спину.

— Ну, ну, не плачь. Сама знаешь, я бабьих слез не выношу, — говорил  ей муж, а сам гладил Настю по спине, стараясь подбодрить и успокоить ее.

— Ты же у меня сильная. И это вместе одолеем.

В  окна пробивался рассвет, начинался новый день, полный надежд на то, что все страшное позади.