Василий Денисенко
Моя маленькая лодочка покачивается в Казымском заливе, месте будущей пристани. Багаж заботливо уложен и перевязан, к сиденью прикреплен маленький столик, специально сконструированный Тебетевым для буссоли, компаса, секундомера, бумаги и других вещей, необходимых для маршрутного фиксирования течения реки Казым.
Передо мной далекая дорога — около тысячи километров вниз по течению безлюдной Извилистой реки, перерезающей территорию северной тайги и захватывающей часть лесотундры. Только проплыв километров семьсот-восемьсот, я встречу рыбаков.
Здесь, в верховьях, река не очень широкая, до двадцати пяти метров, но глубокая. Она становится шире с каждым днем езды, забирая в себя воду с берегов, скованных вечной мерзлотой, с болот и озер.
Только после шести-семи дней путешествия, как мне говорили, Казым вдруг станет широченным, поглотив воды Щоур-югана и Кур-йох. Широкий заливной луг, заросший роскошной травой, в отдельных местах далеко уводит низкий левый берег. Иногда речка сужается, и лодочка плывет по зеркальной аллее вдоль высоких берегов, покрытых нетронутым лесом: соснами, елями, кедрами, а возле воды в низинах — белыми высокими березами с желто-красными листьями. От дуновения ветерка листья срываются стайкой, ложатся ржавыми пятнами на поверхность реки и тихо плывут по воде. Часто лес прерывается и перед глазами открывается широкое болото, заросшее пожелтевшей травой, или большое озеро, в котором ни один рыбак не ставил сетей.
Натыкаюсь на озера и болота, что почти вплотную подходят к реке. Тогда выхожу на берег, картографирую местность, вымеряю. Всего несколько метров твердого грунта отделяют эти болота от Казыма. Как легко будет в будущем осушить их, спустив воду в Казым! Но это в будущем…
Я отдыхаю. Лодка легко идет по течению с точно определенной скоростью, записи показаний буссоли и компаса, лаконичные заметки и зарисовки маршрутной съемки не утомляют меня. Напротив, эта работа дает мне возможность углубиться в наблюдения меняющихся берегов, флоры, причудливых извилин реки. Такое изучение природы и ландшафта не только не утомляет исследователя, но и вызывает новые волны душевного подъема, радостный интерес к новым местам. С большим наслаждением принимаю в себя разнообразие осеннего ландшафта берегов безлюдной реки.
Осенним утром небо особенно глубокое. Тает легкий туман, нависший над рекой, и побелевшая от ночной изморози трава под лучами солнца снова становится зеленой. Все это я как-то особенно остро ощущаю, потому что я — один.
Осень — лучшее время года на Крайнем Севере. Берега окрасились в «багрец и золото». Исчез гнус, не нужны больше дымокуры, легко вздохнули люди. Только следы гнуса — красноватые веки глаз и еще не сошедшие рубцы на лицах взрослых и детей — напоминают о недавнем лете, так же, как ранней весной черные пятна на лицах от обморожений напоминают о прошедшей суровой зиме.
Поедая грибы, быстро набирают вес олени, по лесам и тундре разбредаются покорные важенки во главе со злыми и нервными теперь хорами.
Из тундры и лесотундры начинают возвращаться к югу, в глубину северной тайги огромные лесные красавцы лоси и погрузневшие медведи. Медведи и лоси-самцы в этот период спаривания особенно осторожны и злы. Лоси, обычно смирные, теперь становятся опасными.
«Осенью в лесу встретиться с лосем, все равно, что с лосихой ходить, — в гробу быть», — гласит местная поговорка.
Подросли и влились в стаи птенцы, впервые увидевшие свет в этом году, выросли молодые горностаи, зайцы, песцы.
Как и ранней весной, в воздухе беспрестанно проплывают стаи уток, лебедей и гусей. Но если весной в крике перелетной птицы слышна суматошная тревога, то теперь чувствуется сытое спокойствие. Сбившись в группы, птицы медленно, с долгими остановками на озерах, заливах и реках, перелетают на свои зимние квартиры.
Много лет я наблюдаю перелеты птиц. Литературные источники, изучение палеофлоры районов Крайнего Севера и собственные наблюдения дают достаточно оснований утверждать, что причину ежегодных миграций птиц в северные просторы необходимо искать в смене климатических условий. Эти перелетные птичьи стаи — наследники тех, что в глубокой древности жили на нашем Севере более или менее постоянно. Постепенное похолодание вытесняло птиц все дальше на юг. Но «инстинкт севера» в самые серьезные периоды жизни птиц — в пору размножения — неизбежно тянет их сюда.
…Ежедневно переношу на миллиметровку маршрутную съемку и вижу, как петляет Казым. Иногда я плыву почти рядом с теми берегами, которые уже миновал, только в противоположную сторону. Прохожу старые фарватеры, которые Казым оставил и сменил на другие. Сегодня, вычертив маршрут, я увидел, что совершил круг и уткнулся в берег, близ которого уже проплывал.
Поднимаюсь на высокий правый берег. В самом деле, в тридцати метрах — Казым. Там он течет на юго-запад, а здесь, где я остановился — на юго-восток. Через полкилометра фарватер поворачивает на север, далее — на восток. Чем шире становится река, тем больше она выравнивается, становится менее извилистой.
Каждый день, оставив лодку на берегу, с топором и ружьем, заряженным жаканом и картечью, углубляюсь в лес правого или левого берега. Как и везде, вдоль берега тянется полоса леса, далее — озера, болота, речки и ручьи и снова лес. И так сотни километров. К югу леса становятся гуще, а к северу — редеют и постепенно сменятся тундрой.
Вытаскиваю лодку на песок. Разжигаю костер, чтобы во время моего отсутствия ни один зверь не приблизился к лодке. Поднимаюсь на крутой высокий берег. Передо мной на два километра, а может и больше, протянулся участок поваленного леса. Огромнейшие сосны и ели с вывернутыми корнями и поломанными ветками лежали широкой, в двести-триста метров полосой верхушками на юго-восток, в сторону реки. Когда деревья лежат, особенно бросается в глаза «винтообразность», скрученность их стволов. Здесь можно встретить много подобных следствий ураганов. Но пройдут десятилетия, сгниют поваленные деревья, и на их месте вырастет новый лес.
Еще больше вреда наносят частые лесные пожары, которые слизывают все живое с лица земли иногда на громаднейших территориях. От них на много десятилетий гибнут зверовые промысловые угодья и ягель — единственный зимний корм оленей. Для восстановления потравленного оленями ягеля нужно от восемнадцати до двадцати пяти лет, а для восстановления после пожаров, по наблюдениям специалистов и оленеводов, — двадцать-тридцать пять лет.
Хочу осмотреть местность. Но через лесной завал пройти невозможно, поэтому берегом иду к уцелевшему лесу и углубляюсь в него. Вокруг высокие деревья, под которыми лежат прогнившие стволы, попадаются грибы, спелая брусника. Лесную тишину внезапно нарушает глухой шум крыльев — это взлетают глухари. На деревьях вижу белок. Их очень много, никогда столько не видел. На небольшой опушке снова вижу глухарей, они спокойно клюют бруснику. Мне сейчас не нужно мясо, поэтому, насмотревшись с близкого расстояния на птиц, выхожу на опушку. На мгновение глухари замерли, затем с шумом поднялись и исчезли за верхушками деревьев.
По компасу проверяю направление и иду дальше. Уже близко та горка, которую видел с реки еще вчера. Наконец я на голой каменистой вершине. Впервые за много дней вижу горизонт одновременно со всех сторон. Чарующая, немного грустная картина. Голубое, безоблачное глубокое небо. Солнце золотит верхушки деревьев. Светлой полосой течет Казым. Средь лесного моря Казым кажется ниточкой, которая, извиваясь, тянется с востока на запад.
За двести метров от полосы гарей под солнцем сияет озеро. Оно неширокое, метров четыреста-пятьсот, но длинное — в бинокль едва вижу его западный берег. Над озером летают белые чайки. Видно, как от движения рыбы рябит стеклянную поверхность озера, как отдельные рыбины выпрыгивают над водой.
Над гарями повис орел. Наклонившись на левое крыло, он делает круг и снова парит над тем же местом. Своими зоркими глазами, замечающими с высоты мышь в траве, орел высматривает жертву. Еще мгновение, и орел камнем падает и исчезает за деревом, а через несколько секунд медленно подымается над деревьями и низко плывет в сторону реки. В его железных когтях маленький зайчонок.
…Только на четвертые сутки встретил следы человека. Еле заметная тропинка, густо заросшая травой, привела меня к тихому широченному озеру, в котором бьется рыба. На берегу стоит старая покосившаяся деревянная юрта и высокий лабаз. Здесь же — перевернутая лодка, весла, жерди для сушки невода и сетей. На ручейке — «сооружение», сделанное детскими руками: игрушечная лодка с миниатюрными веслами и слопцы для глухарей. Вокруг юрт уже вырос ягель. Выходит, лет пятнадцать сюда не ступала нога человека.
Возле незакрытой юрты горностай несёт куропатку с перекушенной шеей. Хищно оскалив зубы, он бросается ко мне, но тотчас отбегает.
Оконного стекла в юрте нет. Наверное, зимой в окна вставляли льдины — так делали когда-то. В юрте на земляных нарах, прикрытых берестой, лежат старые сетки, кремневка, лук и стрелы с костяными наконечниками, медвежьи голова и лапы. В углу лежит немного пороха и дроби в пачках. Здесь же верхняя старая одежда из оленьих шкур, поржавевшая кружка и еще кое-что из немудреного скарба полукочевника.
Догадываюсь, что люди покинули юрту после того, как их навестила смерть. Быстро возвращаюсь к берегу. Плыву дальше. Еще издали увидел на островке воткнутую в песок жердочку с прибитой к ней дощечкой. Таким «почтовым ящиком» мы с Дмитрием иногда пользовались во время работы на озере Нум-То. За дощечкой нахожу лист, завернутый в берестовую кору.
«Дорогой друг. Очень спешу. Ты в Нум-То не задерживайся. Вблизи этого места справа хорошее озерцо, сеть можно поставить. До свидания. Тебетев. Мне пиши на культбазу. Без тебя скучаю. Ехал три дня».
Милый мой юноша! Твоя весточка — немалое для меня утешение. А относительно просьбы не медлить и послать тебе письмо, наверное, ты шутишь, как часто у тебя бывает.
На песке свежие следы широких медвежьих лап и раздвоенных копыт молодого лося. Читаю следы: лось остановился, наверное, только для того, чтобы стряхнуть с себя воду, перешел остров и снова вошел в речку — переплыть на южный берег. А медведь заходил в брусничник, ел ягоды и после пошел по следам лося к воде. Кто знает, может быть, после этого недалеко отсюда была битва, и молодой неопытный лось стал пищей для медведя.
Было еще рано, и я не послушал дружеского совета Дмитрия поставить сеть, а поехал дальше.
К вечеру мне пришлось пережить неприятную минуту — встречу с медведями. Возможно, где-то здесь «мойпер-йош» — медвежья дорога. По наблюдениям охотников, лоси и медведи во время миграций на север и обратно выбирают себе определенные дороги. Об этом свидетельствуют и отдельные географические названия, такие как «мойпер-йош». На таких медвежьих или лосиных тропинках охотники маскируют полуторасаженные луки и стрелы, заряженные ружья. Есть и другие способы охоты на таких «мойпер-йош».
Заводь сузилась. Тихо шла лодка. Отыскивая место для ночлега, я внимательно рассматривал левый берег. Не знаю, что меня заставило мгновенно повернуть голову направо, возможно, необычный звук или отблеск на воде. В то самое мгновение я увидел двух медведей на небольшом мысу в двадцати метрах от лодки. Лодка шла прямо на них.
Звери были так ярко освещены лучами вечернего солнца, что я ясно увидел их огромные головы, лапы, маленькие глаза, смотревшие на меня. В недвижимых фигурах, спокойных глазах чувствовалась дикая безжалостная мощь.
Инстинктивно я потянулся к ружью. Но сразу вспомнил, что ружье заряжено дробью для охоты на уток. Вспомнил совет друзей не стрелять с лодки. Пришлось принять во внимание и то, что передо мной не один, а два медведя, что повернуть лодку против течения было уже поздно. Надо ехать прямо и не делать резких движений. Если медведи бросятся за мной, то на широком месте попробовать повернуть назад или быстрее грести.
Как и всегда во время неожиданной опасности, мысли менялись молниеносно. За одну-две секунды многое передумалось. Не отрывая глаз от замерших зверей, не вынимая весел из воды, чтобы не было видно движений рук, плыву дальше.
Как медленно идет лодка! Кажется, будто, поравнявшись со зверями, она остановилась. Наконец лодка обошла мыс. Круто направляю ее вправо, гребу на полный взмах руки, оборачиваюсь. Вижу глаза зверей, устремленные на меня. Отъехав дальше, снова оборачиваюсь: медведи стоят неподвижно и продолжают смотреть в мою сторону.
— Чтоб вас черти взяли! — вырвалось у меня.
Потеряв скорость, необходимую мне для вычисления расстояния, я еще долго усиленно работал веслами, стараясь как можно дальше отплыть от зверей. Потом причалил к левому берегу и, когда совсем зашло солнце и в лесу послышались знакомые ночные звуки, а над широкой здесь рекой поднялась бледная луна, разжег костер.
После ужина лежу возле своей маленькой палатки, подбрасываю дрова в костер. Спать не хочется.
Ночь прохладная — под утро трава снова побелеет. Часто слышится плеск воды, и тогда звездное небо дрожит в ней и кажется, что с волной выплескиваются на песок и звезды. Плеск воды со временем становится все чаще — то хищные рыбы начали добывать себе пищу. Пролетают запоздалые стаи диких уток и садятся на воду, слышится хлюпанье воды и громкая их перекличка.
Волки вышли на промысел. Часто слышу их отдаленный вой. Он доносится с нескольких мест правого, южного, берега и отзывается эхом.
Лесные берега, тишину которых днем почти ничто не нарушает, ночью полны тревожных звуков. Часто слышу совсем близко писк, это хищник поймал птицу. Неожиданно налетела северная сова, зацепила мою палатку. С шумом прямо надо мной пролетел глухарь, по реке проплыла его тень, и птица исчезла за лесом противоположного берега. Наступила минутная тишина. И вдруг близко от палатки взлетела стайка белых куропаток.
По песку в десяти шагах от меня быстро пробежал заяц, за ним из кустов вдогонку устремилась лиса. В ясном лунном свете вижу, как она остановилась, посмотрела мельком на огонь, и, взмахнув пушистым огромным хвостом, молниеносно нырнула в кусты. Проскочил, настороженно оглядываясь, маленький, с хищными глазами горностай с бурундуком в зубах.
Неожиданно разбудил жалобный надрывный крик. Он то затихал, то снова с еще большим отчаянием раздирал предутреннюю тишину. Наконец, смолк. Сон исчез, и я поднялся. Начало рассветать. Побледневший месяц завис над лесом. Над рекой и заводью клубился пар. Трава покрылась изморозью. Над головой беспрерывно пролетали утки и садились вблизи. Где-то высоко в побелевшем небе летит гусиная стая. Перезарядив ружье, иду в сторону заводи. Над ней стоит прозрачный туман, на воде — тысячи уток, гагар, они беззаботно плавают и ныряют. В отдалении по илистому берегу ходят осторожные гуси. Но мне нужна только одна утка, поэтому, чтобы не ранить других, целюсь в одинокую птицу.
Солнце уже поднялось над лесом. Позавтракав, сажусь в лодку и направляю ее к мысу, окутанному легким туманом.
Высокие сосны, ели и кедры стеной подходят к обрывистым берегам. На кедрах часто мелькают хвосты белок, с дерева на дерево перелетают кедровки. В этот период и белки, и кедровки заготавливают себе на зиму орехи. Белки складывают кедровые орехи в дупла сухих деревьев, а кедровки, кроме того, зарывают их в сухих местах. Кедровки никогда не забывают эти склады, даже если орехи спрятаны в сотнях мест. Зимой они разгребают снег и, нырнув в него, достают свои запасы из-под листьев и мха. Интересно, что среди орехов, заготовленных белками и кедровками, никогда не бывает пустых или испорченных.
На седьмой день ночью послышался отдаленный лай собак. Значит, чум близко. Еще на рассвете, перетянув лодку на озеро, настрелял уток. Через три часа на широком рыбачьем песке увидел берестяной чум, мужчину, женщину и детей.
— Вузя, вузя-а!
С радостью узнаю Василия Молдана. Нас связывает четырехлетняя дружба. Мы много ездили вместе, не одну морозную ночь провели возле костров, плавали на лодках, бывали в чумах и селениях, на культбазе. Я часто навещал его юрту. Знаю всех его детей, его высокую спокойную, с лучистыми очами жену, знаю старого отца, братьев — Романа, который теперь работает в Нум-то, и Кузьму — лучших охотников Казыма. Они, как и Василий, советские активисты.
Шутливо расспрашивая, почему я так плохо выгляжу, Василий обнимает меня. Здороваюсь с его женой, с детьми. Передаю подарки от Романа. Пока идем к чуму, узнаю, что Тебетев проехал давно и у него все в порядке, что рыбаки с семьями два дня назад переехали на места осеннего рыбного промысла, а он, Василий, ожидает пастухов, которым должен передать продукты.
Артель избрала Василия бригадиром. Нынче его бригада сдала рыбы больше, нежели в прошлом году.
В чуме Василий подает мне кипу газет, журналов и писем, присланных нарочным еще три недели назад.
Молдан садится рядом и снова рассказывает обо всем, что произошло на Казыме на протяжении весны и осени. На культбазу приехали новые учителя; появился еще один врач. Летом приплывала «красная лодка». Была женщина-врач, лечила больных, давала лекарства. В большом шатре из черного материала показывали кинокартины.
— Дмитрий рассказывал, что вы рисовали озера и реки, по которым по Казыму до Нум-то можно катером доехать. «Остров-сердце» видели? Как там в Турум-лоре народ живет?
Василий с жаром говорил о делах артели, о хозяйственных и других успехах, некоторых недостатках, которые идут от неопытности молодого, но дружного коллектива.
Меня охватывает теплое чувство. Усталый от нескольких дней путешествия и от одиночества, чувствую, что встретил родных людей.
— А ну-ка идите сюда! — обращаюсь к детям.
Растерявшись, они подходят. Малышня успела меня забыть, но теперь понемногу вспоминают. Они мне когда-то дружно напоминали хантыйские слова, которых не мог вспомнить, рассказывали сказки.
Движения Молдана быстрые, точные, решительные. Открытое энергичное выражение лица. Русые волосы на голове подстрижены, но не коротко. Это своего рода «компромисс»: обрезав косы, он не решается коротко стричься. Сейчас Василий зачесывает волосы вверх, к затылку.
Хозяйка уже успела все приготовить к встрече гостей. На детях праздничная одежда — рубашечки и платьица в орнаментах. Василий тоже празднично одет. На маленьком столике лежит свежая рыба, нарезанный хлеб, стоит крепкий чай и рыбий жир в чашках.
Ласково улыбаясь, Василий вынимает из-под оленьей шкуры четвертушку спирта, наливает в чашки, разбавляет водой.
— Для гостей берег, для тебя берег. Митя сказал, что ты приедешь. Выпить надо! Три такие летом купил. Две выпили, одна осталась. Тебетев говорил, что за все лето выпили только маленькую бутылочку.
— Талан кур, талан ющ, талан потенга! — произношу я, и Василий удовлетворенно улыбается.
Закусываем. Василий и его восьмилетний сын макают сырую рыбу в жир. Кусочки рыбы они быстрыми взмахами рук снизу вверх отрезают острыми, как бритва, ножами возле самого носа. Я до сих пор не научился так делать — боюсь за свой нос.
Рассказываю о верховьях Казыма, окружающих местах, реках Надым, Хетту, об озерах, что вокруг Нум-то. Василий долго рассматривает карту Нум-то и с интересом слушает мои объяснения. Эти места ему хорошо знакомы.
— Ты верно нарисовал. Только скажи, как ты это сделал? Тебетев мне рассказывал, но я не понял. Там святые места, там старые люди живут. Говорят, что в Турум-лор самый большой бог живет.
Хозяйка долго смотрит на карту Нум-то, потом спрашивает:
— Ты долго по Турум-лор на лодке плавал, бумаги писал. Ты видел этого бога, что в озере живет?
Я отвечаю, стараясь развеять еще не выкорчеванные здесь суеверия. Года два назад Василий с характерной для него прямолинейностью возражал бы против всех моих ответов, а также отрицал бы многие из моих объяснений. Но теперь его вера в бога и шаманов пошатнулась, и он молча слушает, кивает головой, соглашаясь с моими словами.
Днем едем охотиться на гусей и приносим добычу. Помогаю подсчитать количество рыбы, сданной бригадой на изотермический плашкоут, который был недавно выше устья реки Кур-йох.
Вечером за чаем договариваемся, что завтра Василий поедет со мной на факторию и рыбоприемный пункт. Василий по дороге осмотрит озера, в которых осенью будет ловить рыбу, и проверит, как промышляет его бригада. На фактории и в рыбтресте ему надо произвести взаиморасчеты. Управится за три дня.
— Поеду с тезкой далеко. Возьму там себе другую жену, красивую советскую девушку, — шутливо обращается Василий к жене. — В далекие места с ней поеду — там с ней жить буду!
Мария отвечает на это уверенной, спокойной улыбкой. Но четырехлетняя дочка Василия не поняла отцовской шутки и громко расплакалась. Василий осторожно берет ее на руки и нежно успокаивает.
Подходит ночь. Отказываюсь от постели в чуме и разбиваю свою палатку возле речки. Где-то около полуночи сквозь сон чувствую, как Василий поправляет мою палатку и прикрывает ее с подветренной стороны березовой корой.
…Я легко гребу, а Молдан, сидя на корме за моей спиной, руководит. Мы взяли быстрый, но ровный ход, удобный для определения расстояния при маршрутной съемке. До фактории доедем завтра, а сегодня вечером будем в бригаде Василия.
Река все время расширяется. Здесь в нее влились все притоки. Далеко на юге по такой реке ходили бы пароходы, баржи. А впрочем, и здесь в недалеком будущем будут ходить пароходы. Вокруг лодки и по всей поверхности реки плавают желтые, оранжевые и красные листья. В прозрачном воздухе на озерах и реках перекликаются перелетные птицы. Встречаются еще стайки неокрепших, поздних утиных выводков. Они суетливо отплывают от лодки, пытаются взлететь и сразу беспомощно опускаются, ныряют и всплывают позади нас. Их испуганные матери, чтобы отвлечь наше внимание, самоотверженно принимают опасность на себя: садятся перед лодкой и быстро плывут в сторону, потом взлетают и снова садятся в нескольких шагах. И только когда мы отплываем далеко, взмывают вверх и с тревожным криком возвращаются к детям.
— Обманывают нас, — улыбается Василий.
Но напрасно волнуются утки. Никогда северный охотник не убьет птицу, если видит рядом с ней неокрепших ее детей. Относительно этого существует суровый неписаный закон.
По установившейся привычке во время наших путешествий рассказываю о жизни людей на юге. Василию далее культбазы ездить не приходилось, и его очень интересует, как живут в больших городах, как работают фабрики, заводы, железная дорога.
Хотя московское метро уже давно действует и Василий много слышал о нём и видел фото, но просит еще рассказывать. Подземная железная дорога волнует умы больше, нежели легендарный мамонт с огромнейшими бивнями и длинной шерстью, который вроде бы живет под землей, где-то в вечной мерзлоте.
— А сколько в Москве людей? — спрашивает Василий.
Отвечаю, что почти пять миллионов. У Молдана есть особенная черта: пока не уяснит то, что ему сказали, не будет слушать дальше.
— Миллион, еще миллион, еще миллион… да еще один миллион, — задумчиво говорит он. — Много, ой, как много в Москве людей! А скажи мне, сколько в Москве взрослых людей?
Называю приблизительное число. Молдан молчит. О чем-то думает.
— Много в Москве людей. Очень много! А вот ты мне скажи, — вдруг оживляется он, — если в Москве так много мужчин, то сколько там артелей и где они там белку стреляют, оленей пасут, рыбу ловят?
Я стараюсь не рассмеяться и снова рассказываю, чем занимаются люди в Москве и других городах. Рассказываю про заводы, фабрики, учреждения, предприятия, школы, напоминаю, что оружие, дробь, машины, мануфактуру и другие товары, какие поступают на Север, изготавливают работники в таких больших городах.
В устье реки Кур-йох — притока Казыма — делаем остановку. Здесь надо обследовать берег, с которого мои краеведы привозили образцы глины, необходимой для строительства поселка. Глина чудесная, но не определены ее запасы, чтобы знать, стоит ли здесь строить небольшой кирпичный завод. Весной я ехал здесь с Тогльмазом: здесь проходит зимняя дорога.
Волны тихо набегают на песок, скатываются и снова набегают. Василий прислушивается, жестом просит меня замолчать.
— Слышишь? Гуси!
Поднимаюсь, слушаю, но, кроме тихого шелеста листьев и глухого рокота воды, ничего не слышу.
— Гуси! Пойдем, они в заливе, совсем близко. Я знаю этот залив, — шепчет Василий.
Хотя я ничего и не слышу, но меня охватывает охотничий азарт. В ружье закладываю картечь. Прячась за поваленные бурей толстые стволы деревьев, идем в глубину леса, подползаем к воде. Узкий длинный залив покрыт дикими птицами. В отдалении видим стаю гусей. Осторожные птицы ходят по илистому берегу, а справа и слева от них стоят два «часовых» и зорко осматриваются по сторонам.
Ползем сквозь кусты. Гуси беззаботно гуляют по илистому берегу. Но они еще далеко, и мы терпеливо ждём. Вдруг птицы насторожились и, подняв головы, замерли. Через полминуты послышалось гоготание, шум, и на воду села новая стая гусей. Вслед за ней прилетела и села посредине стая белых лебедей. Сев, они тотчас каменеют, потом, не смешиваясь с другими птицами, начинают плавать, нырять, вокруг вода клокочет, как в котле. Насчитываем семьдесят пять лебедей, но их, наверное, больше, трудно исчислить эту подвижную неспокойную стаю.
Пятеро гусей приблизились к нам. От наших трех выстрелов вся эта крылатая ватага из нескольких сот голов поднялась в воздух. Большая их часть летит в нашу сторону, мы успеваем перезарядить винтовки и еще три раза выстрелить.
От моих четырех выстрелов упало два гуся, от двух выстрелов Василия — еще два. К трофеям, которые нес бы с гордостью, если бы возвращался с охоты в город, сейчас я был равнодушен из-за их доступности. Возвращаемся к нашей лодке, идем старой забытой тропинкой, которая тянется вдоль реки. Маленьким, острым, как бритва, походным топором срубаю несколько верхушек кустов.
— Хорошо ты мне наточил топор, — говорю я приятелю.
Василий некоторое время молчит, потом отвечает:
— Наточил я хорошо, но ты мне скажи, зачем деревца рубишь?
— Да так. Все равно ими никто не пользуется. Вот посмотри: везде лежат и гибнут деревья, никто их не берет.
Оглянувшись, увидел, что Василий с укором качает головой.
— Нет, это не так, — говорит он. — Вот мы с тобой часто ночевали в лесах, костры жгли. За ночь мы сжигали до пятидесяти стволов — может, много пудов за ночь сжигали. Надо, чтобы тепло нам было. Но зачем молодые деревья рубить? Нехорошо ты поступаешь.
Мне стало стыдно от этого упрека. Сотни раз приходилось видеть, что северные люди без надобности не уничтожают деревьев и детей приучают к тому же. И так относятся они не только к деревьям, которые растут возле юрт. В отдаленнейших лесах, куда вообще редко заходят люди и где множество деревьев падает от бурь и старости, северные жители с таким же уважением относятся к лесу, не рубят без надобности.
Разжигаем костер. Василий рассказывает, почему речку Кур-йох так назвали.
— За речкой когда-то ненецкая земля была, а перед ней — земля ханты. Ханты не ходили за эту речку промышлять. Один из ханты со своим сыном белку возле этой речки промышлял. Много белок из лука настреляли. Отец сыну и говорит: «Много белок здесь. Ненцев нет — пойдем на Кур-йох белку промышлять». Пошли они. Много белок убили стрелами, капканами много соболей и лисиц поймали. Радуются. Вечер. Ночь настала. Они из веток шалаш сделали. Белок сварили, поужинали, спать легли. Ночью слышат: люди идут. Подошли те люди, по-ненецки разговаривают. Обоих ханты крепко связали, убить хотят. «Почему в наших лесах промышляете?»
Потом один ненец говорит: «Не будем их убивать, а сделаем по-другому». Подошел к отцу, топором ноги отрубил, перевязал культи, чтобы кровью не истек, и говорит сыну: «Я тебе оленей дам — отца отвези домой. Скажи, что со всеми такое будет, кто в наших лесах промышлять станет. Здесь у нас святые места. Никто промышлять и ходить здесь не может».
— Поэтому, — завершает Василий, — речка и зовется Кур-йох. Так старые люди рассказывали. Так во время царя было: тогда люди враждовали. А теперь и ненцы, и ханты в одной артели работают, хорошо работают, никому ног не обрубают.
Подумав, Василий добавил:
— Все леса, речки и озера — наши. Пусть ханты, и ненцы, и манси, и коми, и русские, и татары в согласии живут, никому ног не обрубают. Дружно жить нужно.
Бригаду Василия мы увидели издалека, в этот момент люди забрасывали невод. А когда подъехали ближе, бригада уже выбирала из невода рыбу. Добыча хорошая: за один улов добыли половину большой лодки.
Нас окружают рыбаки. Все они в легких, без шерсти, малицах; на ногах — бродни или легкая летняя обувь. Здороваемся. Рассказываю о родственниках, которые живут теперь на Нум-то.
Рыбаки бросают еще одну тоню, после чего все переезжают к песку возле поселка.
Мою лодку вытягиваем на песок. Прошу помочь просушить меха песцов и лисиц, которые должен передать на факторию культбазы. Рыбаки охотно берут шкурки, любуются ими, ибо на казымских угодьях песцы бывают редко. Особенное внимание привлекают шкурки серебристо-черных лисиц, которых когда-то и здесь было много, но, как и голубые песцы, они почти совсем исчезли. Их хищнически уничтожали в дооктябрьский период.
Василий шепчет мне на ухо:
— Пойдем в юрту. Жена моего брата три дня назад ребенка родила. Она шесть лет его ожидала.
По лицу Молдана вижу, что он рад.
Прикрывши лодку, идем к осенним юртам, расположенным в глубине леса. Возле лодки я оставил меха и свои вещи. В чуме, юрте можно оставлять ценности, продукты и все прочее. Все сохранится, будет передано по назначению, а потерянная вещь через десятки рук возвратится к владельцу Примеры этого — на каждом шагу. Честность — обычная черта этих людей. Еще заметнее честность проявляется в артелях, где люди проникаются чувством социалистического отношения к общественному добру и труду.
Возле юрт навстречу нам с беззлобным лаяньем бросаются собаки, но, узнав Василия, отходят в сторону. Эти друзья и незаменимые помощники пастухов и охотников осенью оживились. Только красные, еще не совсем зажившие окружности вокруг глаз напоминают о лете, когда собаки лежали обессиленные, и глаза их были залеплены скоплениями мошки и комарья.
— Вот и Екатерина! Покажи-ка маленького Молдана!
Василий подходит к молодой матери, которая, увидев старшего родственника мужа, инстинктивным жестом слегка прикрыла платочком лицо. На ее руках долгожданный первый ребенок. Екатерина — высокая, стройная женщина. Ее лицо еще совсем молодое. У нее строгие черные, немного раскосые глаза, длинная коса. Одета Екатерина в новое платье с орнаментом.
Сажусь возле нее и как давний знакомый расспрашиваю о здоровье, хвалю ее чудесного первенца.
— Хороший у тебя сынишка. Только ты, Екатерина, не очень часто его корми, он может от этого заболеть.
Женщина испуганно прячет грудь.
— Хорошо, я врача спрошу, — говорит она. — Мне все кажется, что ребенок есть хочет, и я кормлю его.
Василий отошел, и Екатерина откинула на голову свой новый белый платок. Ее глаза и все лицо сияют тем непередаваемым светом, который бывает только на лицах молодых, счастливых матерей.
К нам подходит отец ребенка — тридцатилетний, широкоплечий с черными глазами и широкими бровями круглолицый Иван Молдан.
— Пусть растет твой сын здоровым! — говорю я Ивану. — Пусть он будет хорошим человеком, советским человеком.
Отец радостно благодарит за пожелание.
Иван чувствует себя немного виновным: обещал врачам культбазы привезти жену, но не привез. Он неловко оправдывается. Боялся лодкой до больницы ехать — далеко. Но врач была, когда сын родился. Сейчас она пошла в другую бригаду, лекарства понесла. Там тоже одна женщина должна родить.
Припоминаю, как еще несколько лет назад, казалось, безнадежно было думать, что казымчанки будут рожать в больнице. Такая еще тогда была сила старых традиций и влияние шаманов! Вспоминаю, как впервые у ханты Абатиной появился на свет сын в роддоме. Как радовался весь коллектив врачей, а особенно Вероника Мартыновна. Это была своего рода революция в быту. Мы шутя говорили, что неизвестно, кто чувствует себя счастливей: мать новорожденного или наши медики.
Ночью ловим рыбу большими неводами. Трое рыбаков остаются на берегу. Мы с Василием гребем, налегая на весла. Иван бросает невод. Лодка описывает круг и причаливает к песку.
Побледневшее на восходе безоблачное небо напоминает, что вскоре наступит утро. Невод тянем молча: нельзя пугать рыбу. По мере того, как сужается круг еле заметных на воде деревянных поплавков, все чаще плещет рыба, окруженная неводом. Большой фигурный поплавок над серединой мотни приближается к берегу, и по команде Василия рыбаки, уже без опаски громко покрикивая, быстро тянут оставшуюся часть невода — мотню.
— Добра тоня! Рыбы много! Этой осенью так много рыбы еще не ловили. Наверное, удача по случаю рождения твоего сына, Иван! Пусть ему, когда станет большой, всегда так много рыбы попадает в невод!
Выбирая рыбу, мокрые, возбужденные богатым уловом рыбаки весело шутят. Эта тоня дала рыбы больше, нежели все предыдущие вместе.
Присев возле аккуратно сложенного в лодке невода, рыбаки вынимают табакерки. Старшие нюхают табачный порошок, потом по щепотке кладут за нижнюю губу. Младшие курят табак, кое-кто кладет за губу.
Утомленные рыбаки собираются домой, но Василий уверенно заявляет:
— Зачем теперь назад ехать? Позднее отдохнем. Видите — рыба идет. Ловить нужно. Еще две-три тони сделаем, потом поедем. Жены рыбу будут обрабатывать, а мы отдохнем. Вы все на собрании обещали, что рыбы в два раза больше плана наловим.
Слова Василия звучат сурово, несгибаемо. Это чувствуют и все рыбаки. В бригаде есть старшие родственники Василия. К ним необходимо относиться учтиво. Но бригадира надо слушаться! Кроме того, рыбаки и сами видят, что Василий прав: рыбу надо ловить, если она идет. Все послушно начали готовиться к новой тоне.
Когда Василия избирали в бригадиры, он отказывался. Говорил, что бригада непослушна. На это все отвечали, что будут слушаться его приказов. Этого обещания никто из рыбаков не забывает.
Две привязанные лодки, полные рыбы, стоят посреди реки; две пустые — ожидают улов.
— А как вы думаете, — обращается Василий к рыбакам, — не лучше ли нам так сделать: днем отдохнем немного, пока разгрузят лодки, и снова будем ловить! Сейчас рыба ловится, а через день-два пройдет она.
Все соглашаются.
— Отдохнем, когда рыбы не будет! — слышатся ответы.
— А ты выезжай, — обращается ко мне бригадир и значительно улыбается.
Только один он знает, что я сегодня хочу исследовать «святой» лабаз, который находится на расстоянии двух километров от этого песка. Теперь лабаз не действует, но еще несколько лет назад там совершались жертвоприношения. Эти «святые» лабазы интересуют меня, этнографа, как памятники старых религиозных верований.
Восходит солнце. По покрытой изморозью высокой траве подхожу к островку, который растянулся посредине небольшого болота. Здесь стоит лабаз. Я давно хотел его обследовать, но только сейчас случилась, наконец, возможность.
Строение стоит на четырех высоких столбах, как и большинство лабазов возле юрт. С двух сторон на забитых в землю столбах прикреплены доски по три метра длиной. Это столы. На концах столов — грубо вырезанные человеческие лица. На этих столах рубят мясо жертвенных оленей.
Вокруг лабаза и в лабазе — десятки оленьих рогов. На длинных жердях висят белые шкуры. К дверям прислонена колода с зарубками-ступенями. на ее верхней части— изображение человеческого лица. На колодах, на ступенях и самом лабазе, а также на столах и шкурах — выцветшие следы крови, которой кропили храм и все, что близ него.
Такие родовые лабазы стояли на одном месте по семь лет. Потом их перевозили на другие места или строили новые. Место для нового лабаза после долгих камланий и кровавых жертвоприношений определял старший шаман.
Рассматриваю вырезанный на колоде лик. Первые солнечные лучи падают на идола. Только уверенная рука мастера могла придать лицу такое выражение: суровое, непреклонное, прямой нос над тонкими штрихами усов, внимательные глаза под сведенными бровями. Кажется, что идол во что-то всматривается, к чему-то прислушивается.
В лабазе в орнаментованных берестяных коробках лежат деревянные божки, одетые в миниатюрные малицы. От стены к стене протянуты оленьи жилы, и на них лежат разноцветные платки, кусочки материи с зашитыми в них металлическими и бумажными деньгами. Стоят пустые бутылки из-под водки, спирта, красного вина, чашки, блюдца, чучела гагар, утки-гоголя, селезня в весеннем оперении. Эти птицы — родовые тотемы. На веревке старые беличьи шкуры, шкурка красной лисы, засушенная рыба, луки со стрелами. В углу — украшенная цветными лентами голова медведя со стеклянными глазами, рядом — маленький бубен с булавкой, вшитой в заячью шкурку. Все окроплено оленьей кровью.
Совсем скоро все это окажется в музее как образная иллюстрация прошлого и материал для научных исследований.
Возвращаюсь в бригаду.
Рыбаки отдыхают. Жены, девушки и старики разделывают, солят рыбу и складывают ее в большие деревянные чаны. Возле них сидит Екатерина. Она уже сегодня хотела помочь женщинам, но фельдшерица запретила ей даже ходить, и рыбаки, добродушно смеясь, прогнали ее.
Фельдшерица с утра снова приехала по течению лодкой, чтобы осмотреть молодую мать. Сегодня она пойдет еще в другую бригаду: там тоже со дня на день ожидают новорожденного.
Екатерина вновь пришла, чтобы, как она говорит, проститься. Но я уверен, что причина другая. Ей не сидится, она не может оставаться в одиночестве, без людей.
Простившись, идем с Василием к лодке: надо ехать дальше. С нами также идет Иван. По его лицу вижу, что он хочет о чем-то спросить.
— Скажи мне, — решается наконец Иван. — У моей жены сын родился, а я еще не дал ему имени, как это делают русские. Как назвать сына?
Мы долго перебираем разные имена, пока не находим такое, которое нравится отцу. А впрочем, это имя будет только для загса, потому что все равно мальчика будут звать своим именем, которое, наверное, мать уже ему дала.
Долгие наблюдения за жизнью, бытом северных народов убедили меня, что трудно найти людей, которые с большей заботой и нежностью относились бы к детям. Не удивляюсь, что молодой отец хочет дать своему первенцу все лучшее, самое дорогое.
Мы снова в лодке. Давно остались за поворотом реки рыбаки, развешанные невода и перевернутые лодки. Снова безлюдные берега Казыма, желто-красныедеревья вдоль широкой поймы и голубое осеннее небо над высоким задумчивым лесом. Как и вчера, летят стаи перелетных птиц, плавают встревоженные утки-матери рядом с детьми, которые не могут далеко улететь. Только еще больше стало желтых листьев на воде. Говорим мало, каждый думает о своем.
Василий начинает петь. На этот раз он не импровизирует, эту песню я уже не раз слышал на Казыме.
Я очень молодой, сильный и богатый!
Возле реки у меня маленькая есть юрта.
Эту юрту я построил своими руками.
В ней сам я живу, в озере рыбу промышляю.
Возле юрты красивые три оленя ходят.
Это мои олени, которых я сам вырастил.
В мою юрту скоро придет хорошая девушка.
Она тихо убежит из юрты отца ко мне.
Девушка со мной в юрте жить будет, —
Она будет моей женой.
Я буду молодой, счастливый и богатый.
— Хорошая это песня, тезка, — говорю я.
Помолчав, Василий снова запевает. Это уже импровизация:
Мой друг в большие города поедет.
Мой друг в Москву-город поедет, в городе жить будет.
В Москве он много людей увидит.
В Москве он о казымском народе расскажет,
От ханты большой привет передаст.
Мой друг из Москвы ко мне снова приедет,
Он ханты привет привезет…
Молдан обрывает импровизацию и обращается ко мне:
— Ты много хороших песен пел у костра.
Возможно, настроение, а возможно, чудесные виды сделали то, что я, не думая, начал петь одну из грустных украинских песен:
…Болит оно и печалится,
Что вернется весна,
А молодость не вернется,
Не вернется она.
Перевожу слова на язык ханты. Грустная мелодия и простые теплые слова волнуют друга.
— Очень, очень хорошая песня, — растроганно говорит Василий. — Как появилась эта песня? Кто ее сложил?
Я рассказываю ему о старом учителе, поэте Леониде Глебове, который написал слова для этой песни, о том, как она стала народной. Ее поют миллионы людей, хотя мало кто знает имя того, кто сложил. Таких песен много.
— А ханты могут такие песни слагать? — спрашивает Молдан.
— Да, и ханты, — отвечаю я, — могут слагать. Ты же умеешь это делать. Вот и Тебетев понемногу пишет стихи, которые можно петь. Только никому не говори об этом, — прошу я Василия.
Я выдал секрет Дмитрия. Он начал понемногу писать стихи на хантыйском, просил никому об этом не говорить.
— Научусь хорошо писать, — сказал он мне, — тогда пусть все знают.
Этот разговор глубоко заинтересовал Молдана. Подумать только: ханты будут писать книги. Эти книги будут люди читать!
Снова и снова расспрашивает о школах, о книгах. Потом просит меня еще раз перевести ту песню, которую я спел. Прослушав, он задумался. Я знаю его особенность — долго, напряженно думать. В такие моменты он может не видеть, что делается перед его глазами. Однажды, задумавшись, он не заметил, как возле нашей нарты остановилась встречная упряжка.
— А знаешь, — обратился ко мне Молдан, — мой отец очень стар. Ему нравится жить одному. Рыбу сетями ловит, сам варит. Отец у нас очень хороший. Нас любит. Теперь с ним девочка живет. Ей десять лет. Дочь нашей сестры.
Я хорошо помню старого Молдана. Мне приходилось жить в его юрте. О своих трех сыновьях и дочери он всегда говорил с любовью.
— С осени отца не видел! Ой, нехорошо! Далеко рыбу ловили, — вроде оправдывается Молдан. — Младший брат — около него, с оленями, навещает, а я давно его не видел. С фактории в родительскую юрту зайду. Увидеть отца хочу.
Это неожиданное решение возникло, несомненно, под влиянием песни.
…В лавке фактории продавца не застали. Чтобы не отрывать рыбаков от промысла, он повез необходимые продукты на место ловли и должен возвратиться этой ночью. Мы пошли на рыбоприемный пункт, а когда закончили взаиморасчеты, было уже темно. На ночь устроились в моей палатке.
Молдан до поздней ночи рассказывал о недавнем прошлом, о своих богатых родственниках, бывших собственниках огромнейших вотчин и стад оленей, в которых отец да и сам Василий батрачили.
— Почему так? Почему мы без оленей бедствовали, зимой без одежды мерзли? Все богачи забирали. Они и народ наш мучили, и против культбазы, против школ шли, против советской власти воевать хотели. А нам что плохого сделала советская власть? Дети наши в школе учатся. В школе детей одевают, кормят. Артели есть. Олени теперь есть. Врачи нас лечат. Только одного советская власть желает, чтобы мы дружно в артелях жили, чтобы работали хорошо. Нам теперь работать и жить хорошо стало!
Утром, зайдя в лавку фактории, встретил там Василия. Он укладывал купленный товар: плитки чая, сахар, кренделя, конфеты, махорку, нюхательный и листовой табак, несколько цветных полушалков, материю.
— Это, — показывает на отложенный отдельно товар, — отцу занесу. Он любит чай пить, табак нюхать. Кренделя любит… А это — домой понесу. В чуме завтра буду. А послезавтра в бригаду перееду. Рыбаки свое слово сдержат — рыбу ловить будут.
Я тоже покупаю подарки для жены Василия, для его детей и отца. Покупаю также подарки для Екатерины и ее сына. Вместе спускаемся с высокого берега, переплываем лодкой на противоположный берег. Тепло прощаемся до второй половины зимы. Василий скрывается в лесу.
Уже издали слышу его голос:
— Па-па-ям-велем!
…Я снова в лодке. До культбазы еще два дня дороги. Те же безлюдные берега.
Мысли возвращаются к Василию Молдану. Я представляю, как он, молодой и сильный, по лесам и болотам идет своей легкой, стремительной походкой к старому отцу в юрту, что затерялась на берегу широкого лесного озера.
